Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
31
10 января 1682 года
Нас поселили в королевском дворце Уайт-Холл, огромном здании, где легко можно заплутать – говорят, здесь почти две тысячи комнат. Пока мы дожидаемся официального королевского приема, назначенного на завтра, бен Хаду велит нам оставаться в наших покоях, чтобы мы не поставили его в неловкое положение, поддавшись иноземным соблазнам или нарушив по незнанию местные придворные обычаи.
Вид из нашего окна завораживает Момо: он взбирается рядом со мной на стул, держа на руках послушного Амаду, и я показываю ему людей и животных в парке за Тилт-Ярд и плац, где упражняется конная стража. Там, среди красивых деревьев и клумб, гуляет взад-вперед множество народа и бродят по зеленой лужайке возле озера самые разные животные: овцы, собаки, коровы и козы.
– Можно пойти на них посмотреть? – просит Момо.
– Потом, – обещаю я, надеясь, что не лгу.
Я мою малыша, налив в таз согретой на огне воды. Вчера вечером я по глупости спросил слугу, где во дворце хамам, которым я могу воспользоваться, пояснив, что хочу помыться, и на меня посмотрели с изумлением.
– В покоях королевы есть ванна, но никому не разрешается ею пользоваться. Можно, думаю, сходить в Стретем-спа или в Бегнигги-Уэллс; а король летом плавает в Темзе, но…
Слуга запнулся, потом склонил голову, извинился и убежал по коридору с такой скоростью, словно встретил безумца.
Потом я укладываю Момо в постель, подтыкаю ему одеяло и жду, пока он не уснет. Лишь после я беру кожаную сумку и осматриваю ее содержимое. За подкладкой спрятан для сохранности вышитый Белой Лебедью свиток, который передала мне малышка Мамасс. Я вынимаю кинжал, осторожно поддеваю его кончиком нитки, распарываю шов и достаю свиток. Кручу его в руках.
Велик соблазн снова воспользоваться хитрым кинжалом и распороть зашитое: теперь, когда мы уже в Лондоне, что за беда, если я загляну внутрь? У меня пальцы чешутся разрезать аккуратные шелковые стежки; я убеждаю себя, что сам неплохо умею держать иглу, и при себе у меня набор для починки одежды, который я всегда держу под рукой – посмотрю и зашью, как было. В конце концов, дама доверила мне сына, какие между нами могут быть тайны? Какое-то время я колеблюсь, потом строго говорю себе, что раз Элис не сочла нужным доверить мне содержание свитка, я должен доставить его неповрежденным, поскольку то, что в нем, не предназначено для моих глаз. Уверен, кто другой не был бы так щепетилен.
Так где же мне его спрятать – от проказливых пальчиков Амаду и от любой другой угрозы? Можно носить его при себе, но тогда придется сменить одежду на ту, где есть карман, или примотать его к телу, или сунуть в башмак, а это как-то неучтиво и неуважительно по отношению к тому, что нужно вручить королю. В конце концов я сую свиток обратно за подкладку и снова зашиваю ее длинными небрежными стежками. Возможно, безопаснее всего постоянно носить с собой сумку.
А пока я выгружаю из сумки все, что ее излишне утяжеляет: смену одежды для Момо, суры, кусок французского мыла, любезно подаренного мне бен Хаду, – заставить себя пользоваться мылом я не могу, это ведь такая роскошь, – запасной тюрбан, свернутая пара льняных штанов, кожаные башмаки. Мешочек фиников и орехов, чтобы утихомирить Амаду. На дне сумки, под кошельком и маленьким кладом Момо, я нахожу клочок бумаги, который дал мне Даниэль, и долго смотрю на него, разбирая незнакомый почерк. Могу ли я, рискуя навлечь на себя гнев посла, выйти из дворца и разыскать человека, чье имя и адрес написаны на бумаге? Золотая площадь, адрес по-королевски богатый, это наверняка неподалеку, будет несложно… но меня все равно грызет страх, и я прячу бумажку обратно в сумку.
Амаду, завидев лакомство, стрекочет и дергает меня за халат. Не желая будить мальчика, я достаю горстку фиников и арахиса и кладу их на подоконник. Обезьянка прыгает за ними, усаживается на подоконнике и сосредотачивается на лущении арахиса. Тут я вспоминаю, что с рассвета не ел. Я запираю дверь и отправляюсь на поиски съестного.
Общие комнаты внизу куда величественнее наших покоев: тут высокие потолки с карнизами, стены увешаны разноцветными гобеленами, мужскими и женскими портретами и картинами, изображающими сюжеты из разных историй – еще один непривычный для членов посольства обычай, поскольку в исламе запрещено изображать что-либо, кроме узоров. Забыв о том, за чем шел, я подхожу к огромному портрету. Итальянский Ренессанс, яркие цвета. Потрясенный, я стою под резной золотой рамой, всматриваясь в великолепные оттенки, в лицо Девы – прозрачно-бледное, нежное и умиротворенное. Ее голубые глаза с любовью устремлены на лежащего у нее на коленях младенца. Я думаю об Элис и ребенке, что спит наверху в моей запертой комнате, когда голос у меня за спиной произносит:
– Красиво, правда?
Я, не подумав, высказываю, что у меня на уме.
– Она так печальна: уже знает, что ей суждено потерять сына.
– Святые рыбы! Сэр, это очень мрачное прочтение столь прелестной сцены.
Я оборачиваюсь и вижу высокого мрачного мужчину, который рассматривает картину – его тяжелое лицо печально. Он немолод, но волосы у него черны, как ночь, усы тоже. Слишком темный для англичанина, думаю я: испанец, может быть, или итальянец? Одет он в темно-алый костюм без излишеств и простую полотняную рубашку, при нем две маленьких бело-рыжих собачки и три молодых дамы, облаченные в весьма привлекательные, пусть и нескромные, наряды, открывающие дразнящую полноту их круглых белых грудей.
С трудом отводя взгляд от этого зрелища, я возвращаюсь к картине.
– Смотрите, как опущены углы ее рта, – неожиданно для себя самого произношу я. – И куда направлен взгляд: вдаль, мимо ребенка. Она смотрит в будущее и видит смерть сына.
Он смеется – глубокий баритон, звучный и теплый.
– То есть не как обычная молодая мать, которая ничего не видит, кроме дитяти у себя на руках, и ни во что не ставит весь мир, что уж говорить о бедном отце младенца?
Одна из женщин нежно ударяет его по руке веером.
– Ох, Роули, я тебя ни разу не отвергла, сам знаешь.
Она подходит поближе, чтобы взглянуть на портрет.
– Разве не печальный у нее вид? Я прежде не всматривалась. Может, мистеру Кроссу лучше было писать меня Пречистой Девой, а не глупым Купидоном? Бедный мой малыш Чарли, ему было всего двадцать семь, когда он в прошлом году преставился, даже Христу досталось на шесть лет больше.
Возмущенные женщины шикают на нее и пытаются унять, но ее это, похоже, только дразнит, поскольку она поворачивается ко мне и игриво меня разглядывает.
– Святые рыбы, да вы здоровяк! – заявляет она, подражая голосу мужчины.
Взгляд у нее хитрый, словно у кошки, и она вовсе не так молода, как мне сперва показалось.
– И черный, как чернила. Скажите, сэр, вы целиком такого цвета?
Ее спутницы хихикают и прикрываются веерами.
– Будет, Нелли, – укоряет ее мужчина. – Оставь беднягу в покое: он пришел сюда побыть наедине с Мадонной, в тиши, а не подвергаться твоим непотребным насмешкам.
Она приседает в насмешливом реверансе.
– Прошу прощения, милорд.
Милорд? Мужчина язвительно поднимает бровь. Глаза его – большие, влажные и темные, точно оникс, – оглядывают меня от белого тюрбана до желтых фассийских туфель, и, похоже, видят нечто, что его крайне веселит.
– Простите, лорд… Роули.
И, как при марокканском дворе, в присутствии кого-то, куда более важного, чем простой невольник, я простираюсь перед ним со всем возможным изяществом. Одна из собачек подходит и с любопытством меня обнюхивает. Ее выпученные карие глаза блестят на свету, нос влажно касается моего лица. Она ела что-то настолько омерзительное, что мне приходится задержать дыхание.
Женщины разражаются хохотом, и я гадаю, что тому причиной: собака, я или нечто, не имеющее к нам отношения.
– Ко мне, Руфус! – зовет мужчина, и животное отступает.
Следует долгая глубокая тишина, в которой я слышу, как стучит у меня в ушах кровь, потом раздается цоканье каблуков по каменному полу. Повернув голову, всего на дюйм, и вижу, как общество удаляется по залу. Я медленно поднимаюсь на колени и смотрю, как они, весело болтая, скрываются. Как грубо, думаю я. Но, возможно, я их чем-то оскорбил: мы и в самом деле, как сказал бен Хаду, не понимаем обычаев здешнего двора.
Рассерженный, я отправляюсь на поиски еды, решив впредь не выходить из комнаты, пока не узнаю получше, как вести себя среди чужих.
На следующий день наше посольство должно быть официально представлено королю на приеме в банкетном зале. Бен Хаду переживает, узнав, что нельзя привести львов и страусов и принести другие подарки, которые он заготовил; их можно дарить только на личной аудиенции, а сегодня будет формальная церемония. Все его планы на впечатляющее представление сорваны; он снова приходит в дурное расположение духа и заставляет нас ждать, пока с удвоенной тщательностью одевается для приема. Когда он все-таки выходит – возвещая о своем появлении ароматным облаком ладана, он и в самом деле выглядит великолепно: на нем халат алого шелка с золотым шитьем по рукавам, полам и вороту, поверх халата белый шерстяной бурнус, а на голове красный тюрбан, увитый жемчугом. На поясе у него меч дамасской стали в кожаных ножнах, украшенных золотом; на ногах лайковые бабуши, блистающие каменьями. Мы все расстарались, как могли, на нас лучшие джеллабы, все драгоценности и духи, что у нас есть, но он нас посрамил. Зная его гордость, я не сомневаюсь, что этого он и добивался.
За нами присылают кареты, чтобы доставить нас с почестями, но мы едва успеваем сесть и проехать совсем немного, как кареты останавливаются – мы на месте. Когда мы прибываем, я понимаю, почему пройти пешком по Кингс-стрит небольшое расстояние, отделяющее наши покои от внушительного, украшенного колоннами, фасада Банкетного зала. Собралась огромная толпа, она заполняет всю широкую улицу до ворот Гольбейна и дальше, все тянут шеи и напирают, желая увидеть диковинных чужестранцев из дальней Берберии, чудовищ, долгие годы похищавших их соотечественников и отдававших их в рабство; тех, у кого хватило безрассудства обстреливать колонию в Танжере, сотнями убивая английских солдат. Кареты останавливаются, и толпа подается вперед, угрожая смять стражу в алых одеждах со сверкающими алебардами. Запах толпы, перебивающий даже ладан Медника, уязвляет меня почти так же, как ругательства, которые она выкрикивает. Что, в этом городе никто не моется? Смрад и шум подавляют и пугают.
– Черные ублюдки! – слышу я, и еще: – Дикари-язычники!
– Убийцы!
– Насильники!
– Дьяволы берберийские!
Я поворачиваюсь к Хамзе и кричу, перекрывая гомон:
– Лают, как гончие! Думаю, они бы нас на куски разорвали, если бы смогли. Они что, правда нас так ненавидят? Ты можешь себе представить, чтобы Исмаил потерпел такое?
Он скалится, как волк.
– Исмаил тут не правит. Англичане отрубили голову прежнему королю – как раз перед этим зданием.
Он проталкивается мимо меня, а я потрясенно смотрю ему вслед, думая, что же это за страна, если ее народ творил такие зверства. Крайне, должно быть, неспокойное место. Потом я вспоминаю слова Исмаила: «Подданные мои – что крысы в корзине. Если корзину не встряхивать, прогрызут себе путь наружу».
Под защитой стражей-йоменов нас проводят в большой зал, полный людей в броских одеждах: мужчины толпятся в главном покое, женщины склоняются с балконов и галерей, разглядывая нас с не меньшим любопытством, но, возможно, с большим вежеством, чем чернь снаружи.
Я думал, что Зал посольств в Мекнесе – величественное помещение, но это превосходит его в десять раз. Я дивлюсь на богатые гобелены, украшающие стены; на десятки стройных колонн; на сияние, которое испускают тысячи подсвечников и канделябров; мерцание драгоценностей на руках, шеях и в ушах. Потолок разделен на ромбы буйных цветов, в которых какой-то великан изобразил бескрайние сцены с героями, облаченными в развевающиеся одежды, королями в коронах и обнаженными херувимами среди позолоченных гирлянд и завитушек. Я опускаю взгляд, чувствуя, как у меня кружится голова, лишь тогда, когда в зале вдруг становится тихо. Открываются двери по обе стороны помоста под балдахином, и из одной выходит маленькая, похожая на мышь, женщина с прискорбно торчащими зубами, а из другой – высокий великолепный джентльмен. Мужчина подходит к помосту и, взяв маленькую женщину за руку, ведет ее к двум стоящим на помосте под алым балдахином тронам. Она занимает один, он – второй, и мне вдруг становится дурно: я вижу мрачные черты смуглого лица, черные волосы и усы человека, с которым встретился накануне. Но ведь этого же не может быть! Человек, которого я вчера видел, был одет очень просто, по сравнению с этим извержением шелков и оборок, и, без сомнения, женщины с добрым лицом и кроличьими зубами не было среди его спутниц, так весело щебетавших и похвалявшихся белыми грудями. Я смотрю снова и снова – ошибки быть не может. Человек, с которым я вчера говорил как с равным, – сам английский король. А рядом с ним сидит королева, его супруга, португальская инфанта Катарина Брагансская, принесшая англичанам Танжер как приданое.
Из потрясенной задумчивости меня выводит внезапно появившийся передо мной придворный.
– Кто из вас переводчик? – спрашивает он.
Мы с Хамзой вызываемся одновременно и злобно друг на друга смотрим. Вступает бен Хаду:
– Я – посол, я достаточно хорошо говорю по-английски.
– Превосходно. Тогда можете сообщить своей свите, что за оскорбление, нанесенное в Марокко вашим королем сэру Джеймсу Лесли, всем им надлежит снять шляпы и обувь, и приблизиться к трону с непокрытой головой, босиком.
Отдав это краткое распоряжение, он поворачивается и возвращается в зал.
Я смотрю на нити жемчуга, с таким тщанием разложенные по алым складкам тюрбана бен Хаду, потом вижу его темнеющее лицо. Пока он разворачивает свой сложный головной убор, от него волнами расходится сдерживаемая ярость; когда нас проводят через переднюю, он всю дорогу до трона шагает, высокомерно выпрямившись. Он не кланяется и не выказывает иных знаков почтения, что заставляет английского короля поднять густую черную бровь.
Честно говоря, я едва замечаю, что происходит на приеме, так меня грызет не только переживание вчерашнего чудовищного промаха, но и ужас при мысли о том, что я упустил прекрасную возможность передать монарху послание Элис, а другая едва ли представится. Я помню лишь, что во время крайне долгой речи каида Мохаммеда бен Хаду, – Его Величество султан Абуль Насир Мулай Исмаил ас-Самин бен Шариф, император Марокко и древних царств Тафилальта, Феса, Суса и Таруданта шлет приветствие благородному королю Англии, желает долгого здоровья его телу и душе (с присовокуплением подробного, сочиненного самим султаном, сравнения особенностей ислама и английского протестантизма, роднящих две религии и потому ставящих их выше общего врага, католиков)… и так далее, далее, и далее скучающий взгляд короля Карла, минуя бен Хаду, встречается с моим, и мне кажется, что сквозь мои глазницы прошла молния, пригвоздившая меня к земле. Губы короля кривятся, а потом тяжелое веко опускается – другие сочли бы это простым подергиванием, но у меня отчетливое ощущение, что мне подмигнули.
Проходит день за днем, а мы ни разу не видим английского короля, нас посещает лишь долгая череда придворных, присылаемых то с договорами о намерениях, касающихся танжерского гарнизона, его предполагаемых прав и безопасности; то обсудить судьбу и возможный выкуп за отдельных пленников, которые, как утверждают, содержатся у султана, – ни бен Хаду, ни я ни с кем из них не встречались, так что они или умерли, или пропали без вести, а может быть, стали вероотступниками и взяли мусульманские имена.
В следующий раз мы увидим короля Карла во время личной аудиенции в его покоях. Не выпадет ли мне случай, гадаю я? Я кладу вышитый свиток в карман халата – вдруг получится застать короля одного. Бен Хаду обеспокоенно прихорашивается перед зеркалом, заботясь о том, чтобы произвести наилучшее впечатление. Должен признать, он хорош собой: стройный, светлокожий (по сравнению со мной), прямо держится, и глаза у него ясные и умные. Он очень коротко остриг бороду и усы, чтобы виден был волевой подбородок и полные губы; я замечал, что придворные дамы обращают на него внимание, и он, без сомнения, тоже не упустил это из виду. Сегодня он сможет вручить привезенные нами дары. Их все собрали в нижней передней и наверх заносят по длинным лестницам, что непросто, а в случае с животными еще и грязно. По крайней мере, львов оставили в саду, чтобы монарх рассмотрел их на досуге, не то, боюсь, закончилось бы кровопролитием.
Выясняется, что «личная» аудиенция подразумевает просторный зал, полный придворных, в том числе десятков дам, собравшихся жадно поглазеть на марокканцев. Для начала мы подносим традиционные дары: специи, соль и сахар, шелка и медные подсвечники, ажурные металлические лампы и домотканые ковры из Срединного Атласа, принесенные султану в знак уважения берберскими племенами. Король принимает их с искренней благодарностью и восхищается мастерством берберских ткачих. Я вижу, как раздувается от гордости грудь Медника, но все же чувствую смутное беспокойство. Я не видел в этом изысканном дворце, полном слуг в ливреях, позолоченных стульев и дорогих ковров, никаких животных, кроме собачек самого короля.
– А теперь, – произносит бен Хаду, – особый дар.
Он хлопает в ладоши, и появляются страусы. Они расталкивают своих укротителей, качают шеями, зловеще щелкают клювами. Женщина в зеленых шелках оказывается слишком близко, и от визга, который она издает, когда ее щиплют, все стадо принимается голосить, тревожно раздувая пушистые глотки. Потом страусы начинают хлопать крыльями, топать огромными когтистыми лапами – и разверзается преисподняя. Придворные бегут во все двери, что есть; я даже видел, как один откинул штору и вылез в окно.
Я ищу взглядом короля и обнаруживаю, что он покатывается со смеху. Он спасает какую-то бедную женщину, отгоняя птицу, напавшую на нее. В конце концов вызывают стражу, и страусов загоняют в переднюю, а оттуда препровождают в один из королевских парков. По себе они оставляют загаженные ковры, покусанные конечности и облака летучего пуха. Прием приходится свернуть.
Вернувшись быстрее, чем ожидал, я вспугиваю прячущегося у дверей человека. Он оборачивается, видит меня и убегает по коридору. Но я успеваю различить резкие неприветливые черты Самира Рафика. С колотящимся сердцем я изучаю замок: поцарапан, но не поврежден. Когда мне удается вставить в него железный ключ, он открывается плавно. В комнате стоит пугающая тишина.
– Момо? – тихо зову я. – Амаду?
Слышится визг. Потом нечто обрушивается на меня с балдахина над кроватью, и на мое плечо приземляется мартышка. Над краем балдахина появляется лицо с серьезными глазами.
– Мы просто играли.
Момо перелезает через балдахин и ловко, как мартышка, спускается по опоре.
– Тут так скучно: все время сидеть тихо. Почему нельзя выйти? Ты сказал, что все будет по-другому, когда мы приедем в Англию. Ты соврал!
Я сажусь на кровать и удрученно смотрю на него.
– Знаю. Прости меня, Момо. Еще совсем немножко. Но ты не должен шуметь, и никому не открывай дверь, кроме меня. Понимаешь?
– Кто-то стучался.
– Наверное, слуга приходил убирать комнату. Я им сказал, что сам буду все делать, и дверь лучше не открывать, а то моя мартышка кусается.
– Я тоже могу кусаться.
Момо показывает зубы, хихикает.
– Мы оба можем укусить, да, Амаду?
Они двое скалятся друг на друга с потешным вызовом, обнажив десны, тряся головами, походя один на другого, как отражение. Мне делается не по себе. Я начинаю бояться, что если и дальше оставлять мальчика с мартышкой, скоро их будет не различить.
– Никому не открывай дверь, – повторяю я. – Даже если кто-то притворится мной.
– А зачем кому-то притворяться тобой?
– Не знаю, – признаю я. – Просто не открывай дверь.
– А если пожар, или потоп, или еще что-то?
– Такого не будет.
– Может быть. Всякое бывает.
Я вздыхаю.
– Бывает. Но едва ли. Если будет, я тебя спасу.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Ты обещал, что нечего будет бояться, когда мы доберемся до Англии, – напоминает он мне.
Безупречная логика.
– Момо, я стараюсь.
Но надо стараться сильнее; он прав, что тревожит мою совесть. Я со вздохом достаю клочок бумаги и снова читаю адрес, который для меня достал Даниэль. Не то чтобы я рвался это сделать, но так нужно.
Обретя решимость, я останавливаю одного из слуг и спрашиваю, как можно отправить письмо. Он недоверчиво на меня смотрит, потом ухмыляется:
– Для хозяина?
Я бросаю на него суровый взгляд: ясно, что он думает, будто такой, как я, не может уметь писать. Но, возможно, если он сочтет, что это для посла, будет лучше.
– Да. На Золотую площадь.
– За пару монет могу послать гонца; или возьми портшез и сам доставь. Это недалеко, около мили.
Нам запрещено покидать дворец, но миля… пути всего ничего, займет не больше десяти минут, и пешком выйдет быстрее, чем в глупом ящике. Обернусь за полчаса, пока бен Хаду и остальные отдыхают после обеда. Никто не узнает. Я узнаю у слуги дорогу, потом возвращаюсь в комнату, переобуваюсь из придворных туфель в старые бабуши и накидываю на плечи темный бурнус. Надев капюшон, я вижу в зеркале относительно неприметную личность – если не считать цвета кожи, но с этим я ничего поделать не могу.
Я быстро иду по широкой Кингс-стрит, сворачиваю до ворот Гольбейна налево, в Сент-Джеймсский парк, чтобы срезать путь. Головы я не поднимаю, руки держу под плащом. Но даже так я вызываю вопросительные взгляды у прохожих; возможно, отчасти из-за быстроты шага, поскольку все они прогуливаются, наслаждаясь изысканными видами, смеются, видя, как поскальзываются на льду птицы, ищущие на озере открытую воду. Боги, как же холодно! Я иду по дорожке оленьего парка, и дыхание мое вырывается облаками пара. Животные, стоявшие склонившись к заиндевевшей траве, поднимают головы и с опаской на меня смотрят. Думаю, к ним тихо, как я, бывало, подкрадывались лучники, чтобы добыть дичь к королевскому столу – неудивительно, что они осторожны. Сделай я резкое движение, они, без сомнения, умчатся в парк, как газели. Я медленно иду, чувствуя с ними что-то вроде душевной близости: столь осознанная свобода – это не свобода вовсе. И они, и я принадлежим могущественным людям, и нам внезапно может настать конец, когда наши хозяева этого захотят.
Я выхожу на мощеную дорожку, которая приводит меня к красивым цветникам, а оттуда на широкую дорогу, полную карет и иных повозок. Уклоняясь от пешеходов, лошадей, паланкинов и колясок, я перехожу на другую сторону и продолжаю путь на север, как велено, по узким улочкам. Местность делается все более убогой и грязной, кругом валяется мусор, смердит нечистотами. В канавах струится зловонная жижа, источающая безошибочный резкий смрад. Красильни в Фесе и те пахнут лучше, думаю я про себя; я наверняка заблудился.
На перекрестке конюх осматривает копыта лошади, ища, откуда сброшена подкова.
– Прошу прощения, сэр, – говорю я, и он, вздрогнув, распрямляется. – Не могли бы подсказать мне дорогу к Золотой площади?
Он указывает в сторону пустыря, усыпанного булыжником.
– К северу от Сохо. Идите прямо по Джеймс-стрит, мимо старой ветряной мельницы, через Песье поле, пока не увидите стройку. Как увидите – это она и есть.
Несколько жилых домов гордо возвышаются среди других, отстроенных наполовину, и тех, у которых пока есть только фундамент. Понятно, что когда работы будут закончены, вид будет внушительный; но пока это и не золотая и, в общем, не площадь, больше похоже на наш Саат аль-Хедим. Я сверяюсь с адресом на бумажке и подхожу к двери номер 24. Снаружи висит медный колокольчик – дурной знак для правоверного, – в него я и звоню. Долгое время никто не отвечает, потом дверь приоткрывается, и из-за нее выглядывает женщина.
– Доставка угля с заднего крыльца, – резко говорит она и захлопывает дверь мне в лицо.
Когда до меня доходит суть ее ошибки, я громко стучу по дереву. На этот раз дверь открывается настежь и сразу.
– Я тебе сказала…
Но теперь я ставлю ногу в проем. Женщина смотрит на меня в растерянности, потом опускает глаза и видит мою ногу.
– Убирайся, черный попрошайка! – взвивается она.
– Послушайте, у меня дело к этому человеку.
Я показываю ей бумажку, на которую она смотрит, не понимая.
Потом кричит:
– Помогите! Воры! Убивают!
Кто-то обхватывает меня сзади и валит на землю. Напавший пытается упереться мне в грудь коленом, но я выворачиваюсь, перекатываюсь, ловлю его за ноги и тяжело роняю; он ругается, поднимается на ноги. Мы стоим, тяжело дыша ледяным воздухом, смотрим друг на друга с опаской. Противник мой – совсем еще мальчик, хотя сложен, как бык.
– Я – не вор и не убийца. Я просто ищу мистера Эндрю Берка.
Женщина выходит на крыльцо.
– А что ж вы сразу не сказали?
Она краснолицая, от нее скверно пахнет, на ней грязный фартук поверх платья из бумазеи.
– Это дом мистера Берка.
Она хмурится и, махнув рукой, отпускает мальчика.
– Ступай, Том, будь умницей.
Вид у Тома разочарованный, словно он надеялся, что понадобится помахать кулаками.
– А сам джентльмен дома? – интересуюсь я.
– Скажите, что у вас за дело.
– Боюсь, об этом я могу говорить только с самим мистером Берком.
Она поджимает губы:
– Ждите здесь.
Она закрывает дверь, проходит несколько долгих минут, потом наконец выходит мужчина. Я его представлял совсем иначе: он почти такой же толстый, как великий визирь, и у него окладистая черная борода.
Увидев меня, он теряется.
– Чем я могу вам помочь? – спрашивает он, потом его вдруг озаряет. – А, вы, должно быть, от герцогини.
Я качаю головой:
– Нет, с герцогиней я не знаком.
– Почтенная герцогиня Мазарин?
Я снова качаю головой. Начинаю было говорить, но он меня прерывает.
– Удивительно: вы – просто одно лицо с ее арапом. Тогда вы, должно быть, пришли за саржей мистера Каллааха?
– Нет, я пришел…
– И не от сирийского купца за ливрейной тканью?
Прежде чем последуют новые расспросы, я твердо говорю:
– Нет, сэр. Я приехал из Марокко, и у меня куда более щекотливое дело. Может быть, мы поговорим в доме?
– Марокко? – Он выглядит встревоженным. – Что за дело может быть ко мне у черномазого из Марокко?
– Я пришел по поручению мисс Элис Суонн.
– Кого?
Все идет не так, как я предполагал.
– Вашей… э… нареченной.
Теперь он в ужасе.
– Нареченной? Сэр, у меня таких нет, вы ошиблись.
Он умолкает, потом вспоминает:
– А, голландка! Правда, я с ней ни разу не виделся, и, полагаю, она пропала в море.
– На самом деле нет, сэр.
Я коротко объясняю и вижу, как у него от изумления открывается рот.
– Как вы, черт возьми, меня нашли? И чего, во имя Господа, вы от меня хотите?
– Мне дал ваш адрес купец Даниэль аль-Рибати, – сухо сообщаю я.
У него меняется лицо.
– Ах да, конечно, еврей. Мы с ним вели дела. Порядочный человек, хотя и… впрочем, не важно. Мне жаль бедную женщину, но я думал, что она погибла, и нашел другую невесту. Мы женаты уже три года. У нас двое мальчиков.
Он разводит руками:
– Так что, как видите, дела мисс Суонн меня более не касаются.
– А ее сын?
– С чего бы моей жене пускать под свой кров ублюдка какого-то языческого короля? Здесь не приют для найденышей! Всего вам доброго, сэр.
И дверь закрывается навсегда.
Должен признать, что, когда я возвращаюсь в Уайт-Холл, на сердце у меня куда легче. Разве это себялюбие – радоваться тому, что недостойный торговец тканями не примет участия в будущем Момо? А что до мысли, что Элис могла стать женой такой скотины… Возможно, жизнь ее здесь была бы проще, чем при марокканском дворе. Но то было бы всего лишь иного рода рабство.
А вот что теперь делать с Момо? Я в растерянности.
