Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
– Сир, в таком случае, я попрошу вас отправить посла со мной в Лондон, встретиться с королем Карлом и его советниками для дальнейшего обсуждения этого вопроса.
Подумав, Исмаил соглашается, к моему удивлению. Посол, кажется, тоже удивлен. Он явно думает, что выиграл очко и решает нажать на султана в вопросе английских пленников. Но Исмаил неколебим, когда речь идет о размере выкупа.
– Двести пиастров за каждого или ничего.
Сэр Джеймс тяжело вздыхает.
– И еще, об англичанке в вашем гареме.
– Англичанке? – повторяет Исмаил, словно не расслышал.
– Элис Суонн, если не ошибаюсь.
Сидя возле султана, над записями, я склоняюсь и зажмуриваюсь в отчаянии. Англичане такие прямолинейные! Они что, не знают, что невежливо так прямо приступать к сложным вопросам, словно бык, ломящийся сквозь розовый сад? Но Исмаилу, похоже, весело.
– В личных покоях у меня тысяча женщин со всего света, – похваляется он. – Есть француженки, испанки, итальянки, гречанки и турчанки; есть русские и китаянки, индианки и женщины с берегов Ньюфаундленда, из джунглей Гвинеи и Бразилии, из портов Ирландии и Исландии. А вы про какую-то одну англичанку?
– Она – моя соотечественница, и мне сообщили, что ее отец был преданным сторонником покойного отца нашего короля. Я уверен, наш монарх будет очень вам благодарен, если вы ее возвратите.
Исмаил и глазом не ведет.
– Благодарность ничего не стоит. Но Белая Лебедь… ах, Белая Лебедь бесценна. Но даже если мы оговорим сумму (чего, разумеется, не будет, поскольку женщина мне очень дорога), дама сама обратилась в истинную веру и не захочет оставить свой маленький рай или тем более ребенка. Наш сын Мохаммед – наследник трона в этой, в своей, стране; он никуда не может отправиться без моего благословения.
– Понимаю, – послу неловко, он бросает на меня обвиняющий взгляд. – Что ж, тогда вернемся к вопросу о пленниках-мужчинах…
Султан машет рукой – ему все это надоело.
– Идем, Нус-Нус.
Он поворачивается к англичанину спиной – непростительное оскорбление! – и уходит, не проронив более ни слова.
На следующий день сэр Джеймс Лесли и его свита уезжают. Меня в числе прочих отправляют сопровождать их до северной дороги. Как и Самира Рафика. Сложно сказать, кто за кем следит: хотя тафраутец почти, или совсем, не говорит по-английски, я замечаю, как он поглядывает на меня, бен Хаду и каида Омара, если мы перемолвимся с послом хоть словечком. Сэр Джеймс со мной резок и в глаза мне не смотрит. Думаю, он винит меня за вчерашнюю неловкость. Когда мы прощаемся, по-английски, пожимая друг другу руки, я прошу, чтобы он позаботился о нашем деле и в Англии, но он отвечает лишь:
– Этот вопрос закрыт, – и разворачивает лошадь, чтобы попрощаться с каидом и Медником.
– О чем вы говорили? – спрашивает Самир.
Его острое лицо исполнено любопытства.
Я прячу разочарование и коротко отвечаю:
– Тебя не касается.
– Он никогда не отпустит ни тебя, ни Момо, – говорю я Белой Лебеди, когда предоставляется случай побывать в гареме. – Прости, Элис, я старался.
Ее глаза наполняются слезами. Вода собирается в них, потом, дрожа, переливается через край, чертя дорожку сквозь сурьму. Она сердито утирает слезы, словно тело предает ее, как и весь мир. На ее дивном лице остается черная полоса. Мне до боли в руке хочется погладить ее по щеке, но она слишком рассержена.
– Будь они прокляты! Будь прокляты все мужчины! – Она поднимает на меня глаза. – Прости, Нус-Нус, к тебе это не относится.
Не знаю, что хуже: относиться к числу мужчин или не входить в него.
28
Элис
Уже несколько недель Момо снятся страшные сны; я дважды заставала его гуляющим во сне. Прошлой ночью я проснулась и обнаружила, что он стоит посреди коридора.
Я слышала, что когда французский король был ребенком, мастер по имени Камю изготовил для него лошадок и маленькую карету – с лакеями, пажом и дамой внутри, – и все эти фигуры крайне правдоподобно двигались. Когда я позвала сына и он повернулся ко мне с отсветом луны в глазах, он был похож на одно из тех хитроумных устройств: точная копия человеческого существа, но без души, мертвая и пустая внутри.
– Момо! – ласково сказала я. – Что ты делаешь?
Он ответил, как механизм.
– Надо приготовиться.
– К чему?
– Он собирается меня убить.
– Кто?
Он не ответил, просто смотрел белыми в лунном свете глазами.
– Милый, пойдем, давай я тебя уложу обратно в постель. Там тебе нечего бояться.
– Всем есть чего бояться.
Я невольно вздрагиваю.
Я все же отвела его в кровать, и он сразу снова уснул, даже не шевельнулся до утра, но я лежу без сна всю ночь. Наутро, одевая его, я спрашиваю:
– Как ты ладишь с Зиданом?
Он бросает на меня быстрый мрачный взгляд.
– Он мой брат.
– Он тебе ничего не сделал?
Лицо у него делается осторожным.
– Нет.
– Точно?
Он кивает, но не смотрит на меня.
– Он тебе никак не угрожал?
– Глупая мама. Он мой друг.
– Если будет, скажи мне, Мохаммед. Обещаешь?
– Обещаю, мама.
– Я точно знаю, отец не хотел тебе сделать больно, когда в тот раз ударил. Он думал о другом. Он сердился на меня, понимаешь, а когда он выйдет из себя… он сам не свой. Но он тебя очень любит, Мохаммед, не сомневайся.
Момо серьезно кивает, хотя он, конечно, слишком мал, ему не понять. Он такой храбрый малыш, а ведь он совсем младенец. Я должна его спасти, во что бы то ни стало, хотя при мысли, что мне придется с ним расстаться, сердце мое сжимается, как кулак.
У меня есть план, план, который родился, когда я смотрела ночами в потолок. Я очень много узнала здесь, при марокканском дворе. Научилась быть находчивой, бдительной и полагаться на себя. Выучила немного арабского, но не показываю, что понимаю: я слышала, как Зидана отдает приказы служанкам и говорит с ними о ядах. Я научилась надевать второе лицо, как советовал мне Нус-Нус, улыбаться, когда хочется плеваться и царапаться; изображать удовольствие, когда чувствую лишь боль и унижение – в общем, стала такой превосходной актрисой, что могла бы выйти на сцену вместе с лучшими шлюхами Лондона.
И во всем этом мне помогает маленькая служанка, дочь повара Мамасс, которая служит мне второй парой глаз и ушей. Она оказалась толковой разведчицей. Выглядит такой маленькой и невинной, почти ребенком, что при ней развязываются языки. Задает вопросы, которые никто не посмел бы задать. Подружилась со слугой травника и, поскольку благодаря тому, что выросла при дворцовой кухне, разбирается в сложных составах, болтает с ним обо всем на свете. Она – настоящее сокровище. К тому же ее отец – Малик, повар султана, и она может свободно бегать по всему дворцу, стоит ей сказать, что она идет к папе. Но ее редко спрашивают, все знают малышку Мамасс, черноглазую, с прелестной улыбкой и щелью между передними зубами.
Я посылаю ее за Нус-Нусом.
– Слышала, будет посольство в Лондон.
Он смотрит на меня с удивлением.
– Гарем за стеной, его охраняют – но слухи иной раз просачиваются даже в эту крепость.
– Да. Его возглавит каид Мохаммед бен Хаду. Английский посол, поскольку с султаном у него не вышло договориться ни об освобождении рабов, ни о Танжере, попросил, чтобы к королю в Лондон было отправлено посольство, обсудить условия. Думаю, он боится, что его обвинят в неспособности довести переговоры до удовлетворительного завершения.
– А кто поедет с бен Хаду?
– Каид Мохаммед Шариф, отступник-англичанин Хамза… Шариф – вполне достойный человек, состоит в каком-то родстве с семьей султана. Но Хамза!.. Не пойму, как такой человек получил столь почетное задание? Будет еще человек десять.
– Эти десять уже выбраны?
Нус-Нус пожимает плечами:
– Меня в такие вещи не посвящают.
– Кто будет их выбирать?
– Султан, кто же еще.
– Сделай так, чтобы он отправил тебя в Англию с бен Хаду.
– Меня? Исмаил меня никогда не пошлет!
– Ты не можешь найти способ? Ради меня, Нус-Нус? На лице у него сомнение, брови сурово сдвинуты.
Мне хочется разгладить складки на его лбу, но нельзя: здесь повсюду глаза.
– Я постараюсь, но лучше скажи, зачем тебе это.
– Я хочу, чтобы ты отвез… послание от меня.
29
Я собираюсь выйти из гарема, когда ко мне подбегает Самира, одна из служанок Зиданы.
– Госпожа тебя зовет.
Я иду за ней в личные покои императрицы и застаю ту во всем ее величии: на диване, покрытом шкурой леопарда, в высоком золотом головном уборе с хрустальными каплями, висящими надо лбом, в ожерелье из раковин каури и жемчуга, закрывающем всю шею. Платье на ней пурпурное с серебром, расшитое до того, что не гнется. В правой руке она держит скипетр, увенчанный черепом какого-то несчастного животного с клыками.
Я простираюсь, но она нетерпеливо стучит жезлом в пол возле моей головы.
– Вставай, вставай!
Когда я поднимаюсь на ноги, она принимает театральную позу, развернув лицо к солнцу, чтобы хрусталь заиграл и замерцал.
– Я еще красива, Нус-Нус? Из мужчин тебе, сенуфо, проще всего судить о девушке лоби.
Никакая она не девушка, и осложнения после прошлых родов ее отяжелили: жир разрастается во все стороны. Когда она поднимает жезл, по руке сбегают волны плоти. У нее висят брыла и второй подбородок: если честно, она кажется бессильной и рыхлой от возраста. Разумеется, честным я быть не могу.
– Госпожа, ты прекрасна, как всегда.
– Не лги мне, евнух. Я старая, я устала, я теряю очарование. Муж зовет меня реже, чем прежде, суставы у меня болят, а женщины в гареме своевольничают. Чуют, что моя власть слабеет; борются за положение друг с другом, ждут, когда мое место освободится.
– Повелительница, уверен, они по-прежнему тебя страшатся.
Она машет на меня унизанной кольцами рукой.
– Я тебя звала не для того, чтобы выслушивать пустую лесть. У меня к тебе дело.
Я склоняю голову.
– Я в твоем распоряжении, госпожа, как всегда.
– Мне кое-что нужно. Из Лондона. Привези мне это.
Я едва не падаю. И почему все вдруг захотели, чтобы я отправился в Лондон?
– Но, госпожа, я не еду в Лондон.
– Едешь. Я поговорю с Исмаилом и устрою так, чтобы тебя включили в посольство Аль-Аттара. Когда будешь там, найди лучших в Англии алхимиков. Я слышала, они нашли какое-то волшебное вещество, дающее вечную жизнь и молодость. Заплати им, сколько потребуют, и привези мне это снадобье. А если не захотят продать, любым способом заставь того, кто его готовит, приехать сюда и на месте сделать его для меня.
– Вечную?
В голосе моем невольно звучит неверие.
– Если даст мне еще лет десять-пятнадцать власти, я буду счастлива – этого достаточно, чтобы вырастить Зидана и обеспечить ему престолонаследие.
– Не сомневаюсь, ты можешь сама обеспечить ему наследование. Девять лет тебе это удавалось.
– Он не надышится на бледного червяка Лебеди! Засыпает звереныша подарками и похвалами. Ты видел, какой огромный золотой браслет он ему подарил?
Пора начать опасную игру.
– Отцу нравится его баловать. Только на прошлой неделе он прислал мальчику большую корзину драгоценностей и угощений. Он вечно таскает ребенка с собой по дворцу, хвастается им перед посетителями, рассказывает, какой тот замечательный маленький эмир. Удивительно, что ты до сих пор не убрала это препятствие с пути своего Зидана.
Она бросает на меня странный взгляд.
– Зачем ты это говоришь? Я думала, ты относишься к Белой Лебеди и ее отродью… с нежностью.
Я заставляю себя рассмеяться.
– Она странная, тебе не кажется? Холодная, я всегда так думал, а с тех пор, как мы вернулись с войны, еще и безумная.
Зидана смеется:
– А, да, ты о том, что она жила, как дикая свинья, подбирала еду с земли. Как Исмаил может с ней путаться, не понимаю, но мужчины бывают странными – что только не пробуждает в них желание.
– Я слышал, в городе купец из Флоренции, торгующий… лекарствами. Насколько я знаю, итальянцы – самый изощренный народ в смысле, – я понижаю голос, – ядов.
Она обдумывает сказанное. Потом глаза ее сужаются.
– Ты был в Италии, да? И говоришь на их языке, так?
Я признаю, так и есть.
– Так-так, Нус-Нус. Думаю, ты знаешь, какое… лекарство мне может понадобиться. Сделаешь это – сниму с тебя проклятие.
Какое великодушие.
– Госпожа заслуживает самого лучшего.
Я склоняю голову.
Зидана держит слово: на следующий день, когда я помогаю Исмаилу одеться после хамама, он спрашивает меня между делом:
– А что, Нус-Нус, хотелось бы тебе поехать в Лондон?
Я изо всех сил изображаю изумление:
– В Лондон, повелитель?
– Бен Хаду нужен секретарь посольства. Госпожа Зидана полагает, что ты лучше всех справишься с этой работой, и, должен сказать, я думаю, что выбор она сделала превосходный. К тому же нужно позаботиться еще кое о чем.
Он бросает мне что-то. Книгу. Я открываю обложку. На первом листе значится: «Алькоран Магомета, Переведен с Арабского на Французский. Сьером Дю Риером, господином Малезера, Послом Короля Франции в Александрии. И только что Англизированный к удовольствию любого, кто желает ознакомиться с Турецким пустословием. Отпечатано в Лондоне, Anno Dom. 1649».
Турецким пустословием? Хорошо, что Исмаил не читает по-английски…
Он прерывает мои размышления.
– Хочу, чтобы ты нашел того, кто напечатал это непотребство. Слышишь?
Я киваю в замешательстве.
– Конечно, господин.
– Обыщи Лондон, и когда найдешь его, убей и привези мне его голову.
– Убить?
Я потрясенно откидываю голову.
– Я… Я не убийца, господин…
Он холодно на меня смотрит, склонив голову набок.
– Неужели, Нус-Нус?
Я чувствую, как у меня от его взгляда начинают дрожать колени. Придумай, как отказаться, бога ради, говорю я себе, но слов нет.
– Как может правоверный позволить неверному так осквернить священную книгу? Единственный язык, на котором можно читать Коран, – это арабский, язык, на котором Аллах диктовал последнее откровение. Перевод – насмешка, зверство, святотатство!
– Конечно, повелитель, я понимаю.
Он вздыхает и печально качает головой:
– Ты не можешь понять – ты не из нашего народа. Хотя в этом и нет твоей вины.
Он забирает у меня книгу.
– Иди с миром, Нус-Нус. Я не буду просить тебя пойти против твоей природы.
Мгновение я стою, не веря тому, что услышал. Должно быть, кто-то его заколдовал, раз он сделался таким душевным.
Пятый день второй недели, Шавваль.
Лалла Зидана, урожденная Аиша Мбарака из Гвинеи, императрица Марокко, Старшая жена Его Величества султана Мулая Исмаила.
На следующий день на рассвете в дверь моей комнаты стучат. Я открываю и вижу на пороге малышку Мамасс. Она молча вынимает из рукава матерчатый сверток и протягивает его мне.
– Госпожа сделала кое-что, чтобы ты взял это с собой в посольство.
– Вижу, вести разлетаются быстро.
Она широко улыбается.
– Мы тобой так гордимся.
Я смотрю на то, что она мне вручила. Похоже, это вышитый свиток, но когда я пытаюсь его развернуть, выясняется, что он зашит.
– Его должен увидеть только английский король – это подарок от Белой Лебеди.
Я улыбаюсь:
– Очень сомневаюсь, что мое положение позволит лично вручить ему подарок, Мамасс, но скажи хозяйке, что я изо всех сил постараюсь исполнить ее желание.
Когда через несколько дней я прихожу к бен Хаду, мне приходится миновать толпу просителей у его покоев, а внутри я застаю Медника за решением спора купцов – весьма жаркого спора, судя по всему. Украден груз очень дорогого французского мыла. Пострадавший купец, потерявший товар, размахивает грамотой, которая подтверждает, что товар был отправлен из Марселя в прошлом месяце и разгружен в Сале.
– Там гнездо гадюк и мошенников! – кричит он, ударяя себя в грудь. – А у этого… этого… вора, – он указывает обвиняющим жестом на другого купца, длиннобородого, с улыбкой наблюдающего за тем, как противник ярится все сильнее, – среди гадюк множество друзей.
Он брызжет слюной.
– Он позолотил им руки…
Бен Хаду смеется:
– Боюсь, Аллах не наделил змей руками, си Хамид.
Купец продолжает буйствовать: на его караван напали в лесу у Марморы разбойники, а мыло вдруг, чудесным образом, обнаружилось на базаре в Мекнесе, где его по наивысшей цене продают евреи. Он шарит в кармане халата и вытаскивает кусок мыла в обертке, машет им перед носом бен Хаду.
– Мыло из чистейшего оливкового масла, благоухающее лавандой с полей Прованса! У меня монополия на торговлю с марсельской компанией – тогда откуда оно взялось?
Бен Хаду берет у него мыло, разворачивает бумагу, подносит мыло к носу.
– Лаванда? По мне, пахнет миндалем, хорошим марокканским миндалем.
Он произносит долгую речь и выносит решение в пользу бородача. Си Хамид уходит, страшно ругаясь.
– Я прощу тебе это святотатство, – говорит ему вслед Медник.
Потом обращается ко второму купцу, пожимает ему руку.
– Пришли в мои покои ящик мыла, хорошо?
Они обмениваются заговорщицкими улыбками, и бородатый купец уходит, всем довольный. Бен Хаду поворачивается ко мне, вопросительно подняв бровь. А я все гадал, откуда у него берутся доходы: жалованье он получает значительное, но его все равно не хватит на содержание двух домов в Мекнесе и, по слухам, еще одного в Фесе – не говоря уже про караваны через пустыню, которые снаряжает Медник. Разумеется, я молчу: в моем положении умение молчать жизненно необходимо.
– Султан просит тебя к себе, сиди. Полагаю, чтобы обсудить вопросы посольства.
– Выезжаем в конце недели. Ты собрался? – спрашивает бен Хаду по дороге.
Лицо у него насмешливое. Он знает, что у меня почти ничего нет.
– Я готов, если ты об этом.
– Чернила, перья, большой запас египетской бумаги.
– Разумеется.
– Надеюсь, у тебя найдется подобающая одежда.
Я пожимаю плечами:
– Я же невольник, разве это важно.
– Внешность всегда важна. Ты предстанешь перед английским королем и его вельможами. Нужно, чтобы ты выглядел достойно: по таким вещам они будут судить о Марокко и могуществе императора. Если даже самые ничтожные люди в посольстве будут одеты богато, это покажет нашу силу – улучшит наше положение на переговорах.
Самый ничтожный… А я едва не начал считать бен Хаду другом. Глупый Нус-Нус: у невольника-евнуха не бывает друзей.
Мы входим под тенистую колоннаду, ведущую к покоям императора, когда до нас долетает страшный шум из гарема: стоны, плач, а громче всего среди шума звучит женский крик – бесконечный, непрекращающийся. Мы резко останавливаемся и смотрим друг на друга: от этого голоса не по себе.
– Младенец родился мертвым? – предполагает бен Хаду.
– Или кто-то умер, – я поворачиваюсь к нему, а сердце мое ускоряет бег. – Ступай к Исмаилу. Я узнаю, что случилось.
Он кивает и удаляется, радуясь, без сомнения, что ему не придется столкнуться с беспорядочным женским миром, лежащим за железными воротами. Я называю себя стражу-привратнику.
– Что там стряслось?
Стражник – огромный ашанти с лицом, точно вырезанным из камня, – холодно на меня смотрит.
– У тебя есть разрешение войти?
– Император прислал меня узнать, что за шум, – лгу я.
Он какое-то время смотрит мне в глаза, потом отступает в сторону, позволяя войти. Я спешу по переходам к источнику шума, с каждым шагом понимая, что приближаюсь к покоям Элис – внутри у меня все сжимается и холодеет.
В дворике перед покоем Элис плачут женщины. Я хватаю за руку Мамасс, служанку Элис. Глаза у нее заплаканные, едва открываются, из носа течет. Она утыкается лицом в мой халат, сотрясаясь от рыданий. Я отстраняю ее.
– Что такое, Мамасс, что случилось?
Она открывает рот, губы у нее кривятся.
– Мо… Момо…
– Что с ним, что?
Но я уже знаю. Оставив девочку, я вбегаю в покои Элис. Внутри почти темно. После яркого зимнего света мне приходится несколько секунд моргать, осваиваясь в сумраке. Потом, когда глаза привыкают, я различаю на диване маленькую фигурку с безжизненно висящей рукой и Элис рядом – кричащую, кричащую без остановки. Покрывало ее разорвано в клочья, светлые волосы под ним не прибраны, похожи на крысиное гнездо из соломы. Она обращает ко мне лицо – маску из крови и размазанной сурьмы, сквозь которую смотрят безумные глаза. На мгновение ее вой стихает, потом она набирает воздуху и кричит вдвое громче.
Я опускаюсь на колени возле дивана и беру в ладони ручку Момо. Она еще теплая. Кажется, что он спит – на спине, с откинутой головой, с открытым ртом, словно дышит им. Только вот он не дышит. Я трясу его:
– Момо! Момо!
Ответа нет – его и не может быть.
Я выбегаю во двор и сталкиваюсь с Зиданой.
– За доктором послали?
– Нужды нет.
Лицо у нее скорбное, но в глазах поблескивает удовлетворение, это ее выдает.
– Уже слишком поздно.
– Я сбегаю. Султана известили?
Теперь она широко улыбается.
– Может быть, ты возьмешь эту честь на себя.
Я бы отказался, но я должен принять эту ношу – и выбегаю из гарема.
Кабинет доктора Фридриха как раз по дороге к султану. Я громко стучу и вхожу, не дожидаясь ответа. На рабочем столе распростерто какое-то маленькое освежеванное существо, алое и блестящее. Доктор стоит над ним со скальпелем в руке. Он, кажется, встревожен моим появлением. На мгновение я вспоминаю бьющееся сердце внутри куклы, потом поспешно говорю:
– Вы нужны в гареме: маленький принц Мохаммед умер, а его мать так горюет, что доведет себя до смерти. Я пойду за Его Величеством.
Прежде чем он успевает задать хоть один вопрос, я снова бегу по коридору, и стук моих ног отдается эхом среди мраморных колонн.
Император погружен в беседу с бен Хаду. Я слышу лишь слова «передвижные двенадцатидюймовые мортиры», которые для меня ничего не значат. Когда я вбегаю, они вскидываются, но, увидев, что это всего лишь я, успокаиваются. Я простираюсь на полу, надеясь, что Исмаил не убьет вестника.
– Повелитель, я принес ужасные вести. Эмир Мохаммед, сын Белой Лебеди, умер.
Потрясенная тишина, воцарившаяся после моих слов, заполняет комнату. Я чувствую, как колотится о холодные изразцы мое загнанное сердце: тук, тук, тук. Потом султан издает вопль, мимо меня проносятся его ноги – сполох зеленого и золотого, – и его уже нет. Я поднимаю голову и вижу, как внимательно на меня смотрит бен Хаду.
– Нелегко приносить такие вести.
– Ты прав, сиди, – говорю я, поднимаясь на ноги. – Бедный малыш.
– Отец его обожает.
– Как и все мы.
– Возможно, кто-то обожает его не так сильно, как прочие.
Мы пристально глядим друг на друга. Потом я говорю:
– Не знаю, отчего умер ребенок, но я не видел на нем следов.
– Полагаю, есть… вещества, которые не оставляют следов.
– Доктор Фридрих сейчас осматривает тело.
Бен Хаду презрительно фыркает:
– Доктор Фридрих ест из рук у императрицы.
На моем лице ничего не отражается.
– Об этом мне неизвестно. А теперь я должен идти к султану, я могу понадобиться.
Я чувствую, как он смотрит мне вслед, пока я не скрываюсь из виду.
Мальчик мертв – доктор Фридрих не обнаружил пульс, и когда приходит Исмаил, Момо уже остывает. Суеверие не позволяет Исмаилу подойти к телу; он просто смотрит на него, словно не верит, что малыш, который смеялся и кричал, когда султан катал его по дворцу на плечах, лежит, тихий, неподвижный и уже никогда не закричит и не засмеется. Тело омывают, как положено, натирают благовониями, заворачивают в белоснежный саван и относят в мечеть, где кладут перед имамом. Я никогда прежде не видел, чтобы султан плакал – но сейчас он безутешен, и когда приходит время опускать ребенка в могилу, говорит, что не сможет смотреть, как такую красоту зарывают в землю, поэтому посылает меня, каидов и придворных проследить за похоронами. Тельце Момо упокоивают на узкой полоске земли лицом к востоку, к священному городу, который малыш никогда не увидит.
В женской мечети также возносят молитвы, хотя позже я слышу, что Элис так горевала и безумствовала, что ее решили оставить в ее покоях, где она ревет, как зверь, раздирает одежду в клочья и рвет щеки ногтями. Когда я прихожу в гарем на следующий день, всюду видны следы ее неистовых метаний – то клочок ткани, то пятнышко крови, – словно она проклятая, и никто не хочет даже убрать за ней.
Сердце мое стремится к ней, но когда спрашиваю, как она, мне говорят, что она заперлась у себя и никого не желает видеть, что она совсем лишилась рассудка и вернулась в прежнее животное состояние, а это позор для правоверного мусульманина, сразу видно – у нее душа неверной.
Накануне отъезда посольства меня призывает Зидана. Она в прекрасном настроении, лучится, как солнце. Объявлено, что смерть сына Белой Лебеди произошла от естественных причин: сбой сердца, вызванный недугом, которым мальчик, возможно, страдал с рождения. Так что она вне подозрений. К тому же прошлую ночь Исмаил провел с ней (хотя меня и не попросили сделать запись в Книге ложа), он даже не захотел повидать Элис, с удовлетворением говорит мне Зидана. Похоже, мальчик был ему дороже матери.
Она вручает мне мешок из телячьей кожи, полный монет и драгоценных камней, на поиски эликсира, который ей нужен; или на то, чтобы убедить его изготовителя приехать ко двору в Мекнес. Когда я беру мешок, рука Зиданы накрывает мою:
– Спасибо, Нус-Нус. Несмотря на все наши разногласия за эти годы, ты показал себя верным другом и преданным слугой.
Я ухожу, и на душе у меня скверно.
У меня есть еще одно дело до отъезда с бен Хаду – передача моих обязанностей при дворе и Книги ложа. При мысли об этом мне делалось не по себе: между мной и Самиром Рафиком нет мира. Я не хочу к нему приближаться и в комнату свою возвращаюсь с тяжелым сердцем. Но там меня ждет не Самир, а худенький, запуганный мальчик с бледным лицом фассийца. Он называется – Азиз бен Фауд. Догадался принести с собой письменные принадлежности: чернила, перья и переносной столик. Я объясняю ему его новые обязанности и удивляюсь, насколько он почтителен и смышлен. Почерк у него изящный, он опрятен и точен. Впитывает каждое мое слово, выполняет все задания, которые я ему даю, тщательно и без суеты.
Он наблюдает, как я нахожу запись о рождении Момо и вписываю в поле, которое всегда оставляют на подобный случай: «Эмир Мохаммед бен Исмаил объявлен мертвым в пятый день третьей недели Зуль-Када, 1091, да будет с ним благословение Аллаха».
– Бедный малыш, – тихо говорит Азиз.
Я с удивлением вижу у него в глазах слезы.
Когда я вручаю ему Книгу ложа, он принимает ее с благоговением, гладит обложку, словно живое существо, и почтительно заворачивает книгу в ее покров.
– Я жизнь за нее отдам, господин, – выдыхает он. – Тебе не придется меня ругать, когда возвратишься: я постараюсь следовать твоему высокому примеру.
Не помню, когда ко мне в последний раз относились с таким уважением, но достойным его я себя не ощущаю.
Я сказал, что у меня осталось одно дело – передача книги была моей последней служебной обязанностью. А теперь нужно заняться кое-чем не по службе, но это – самое важное.
Султан сегодня не покидает свои покои. Поэтому после последней молитвы вместо того, чтобы свернуть из мечети налево и вернуться в императорский дворец, я могу повернуть направо и направиться в город.
Медина в ночи жутковата. Мои шаги эхом отдаются в переулках, так что кажется, будто за мной кто-то идет, и я все время оборачиваюсь. Потом из подворотни порскает кошка, и сердце мое прыгает, как испуганный заяц. Когда я стучу в дверь, к которой шел, звук так оглушителен, что я почти жду, когда сбегутся стражники.
Даниэль аль-Рибати открывает дверь, и мы какое-то время смотрим друг на друга. Этот день дался нам нелегко: Даниэль выглядит измученным, да и сам я не лучше.
– Входи, Нус-Нус, – говорит он, пропуская меня внутрь.
Мы обнимаемся: мы теперь больше, чем друзья, мы – заговорщики, нас сближает общая опасность.
Мне не приходится даже задавать ему мучащий меня вопрос, он улыбается и кивает на потолок. Наверху мы входим в крохотную темную комнатку, освещенную единственной свечкой. В круге ее золотого сияния лежит нечто маленькое, укрытое полосатым одеялом. Я опускаюсь возле него на колени и беру ручку, виднеющуюся из-под покрова, в свои.
– Момо?
Сперва ответа нет, потом мальчик шевелится, морщит нос, щурится, ежится; и отнимает руку, словно хочет отвернуться и снова провалиться в небытие.
– Момо!
На этот раз он открывает глаза. Мгновение они кажутся такими темными и пустыми, что я уверяюсь: малыш лишился рассудка из-за наших безумных затей; потом из тьмы проявляется душа, и глаза наполняются жизнью. Ребенок видит меня и улыбается.
Никогда в жизни я не чувствовал такого облегчения. Я крепко его обнимаю. Поверх его головы я вижу улыбающегося Даниэля.
– Видишь, все с ним в порядке. Я дал ему противоядие от дурмана, а когда он очнулся днем, съел половину краюхи и куриную ногу, заглотал, как голодный пес. И потом уснул – крепким, целительным сном.
Момо уже сидит. Кожа у него такая прозрачная, что он кажется призраком себя самого – в каком-то смысле так и есть.
– Где мама? – медленно спрашивает он, словно речь дается ему с трудом.
– Она пока во дворце. Она… – я на мгновение замолкаю. – С ней все хорошо.
А что еще мне сказать? Ему нет и четырех, как он может понять, что происходит, что придется пережить его матери? Я понимаю, что должен вернуться. Как-то дать ей понять, что он жив, иначе она и впрямь сойдет с ума от тревоги.
– Когда она придет?
– Она пока не может прийти. Не волнуйся, Момо. Мы с тобой отправимся в путешествие, в долгое путешествие – так просила мама.
Лицо его, загоревшееся было, гаснет. Глаза наполняются слезами, но он слишком горд, чтобы дать им пролиться.
– Тогда ладно, – всхлипывает он. – Когда мы поедем?
– Завтра. Несколько дней мы будем ехать на мулах в Танжер, а потом на корабле поплывем в Англию, откуда родом семья твоей мамы. Будет трудно, Момо, и тебе придется вести себя тихо и отважно. Ты сможешь, ради мамы?
Он торжественно кивает.
– Давай, покажу тебе сундук, – тихо говорит Даниэль, трогая меня за плечо. – Дай мальчику поспать, завтра он придет в себя.
Я подтыкаю Момо одеяло и касаюсь кончиками пальцев его лба, как делала моя мать, чтобы отвадить злых духов и дурные мысли.
– Отдыхай. Завтра я за тобой приду, иншалла.
– Иншалла, – сонно повторяет он и отворачивается.
Большой деревянный дорожный сундук – вещь замечательная. Неглубокое потайное отделение внизу, где будет лежать бедный Момо, обито тканью с мягкой подкладкой, в дне и боковинах просверлены незаметные отверстия для доступа воздуха. Надеюсь, никто из тех, кто решит обыскать сундук, не догадается о потайном отделении. Для Момо у меня есть мягкое снотворное, чтобы облегчить самые страшные тяготы, но даже так не представляю, как он справится, бедный малыш. Часами лежать ничком, без движения, пока тебя трясут мулы и носильщики, – суровое испытание для самого отчаянного беглеца, что уж говорить про резвого ребенка, который обычно не может усидеть на месте и не сумеет понять, зачем нужна такая скрытность. Поверх него будут сложены головы сахара и соли, мешки шафрана и специй, которые мы везем английскому королю в подарок от султана. Большая ценность, но не настолько редкая, чтобы привлечь воров или вызвать нежелательное любопытство. Надеюсь.
