Текст книги "Жена султана"

Автор книги: Джейн Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Боже, – говорит мой спутник, глядя вверх из-под края шляпы, с которого капает вода. – Боюсь, ваш тюрбан испортится. Я не подумал взять зонтик.

– Я их не выношу, – весело говорю я.

Мы ныряем в таверну «Черный орел» и ждем, пока потоп стихнет. В таверне шумно, она полна дыма и запахов, но я привлекаю внимание, и воцаряется тяжелая тишина.

Потом кто-то выкрикивает:

– Господи, ну и чудище!

Раздается общий смех и улюлюканье.

– Настоящий или крашеный?

– Нам тут черномазые ни к чему!

– Эй, Отелло, ступай обратно на сцену!

Мистер Эшмол в ужасе.

– Мистер Нус-Нус, от всей души прошу прощения за грубость своих соотечественников. Пожалуй, лучше отважимся выйти под дождь.

Мы идем к выходу, когда меня хватают за руку.

– Эй, Мустафа, напомни хозяйке, что она все еще должна мне восемьдесят фунтов с игры!

Я оборачиваюсь и смотрю на говорящего: богато одетый, но беспутный молодой человек с плохо подстриженной редкой бородкой.

– Я не Мустафа.

Он морщится в растерянности.

– Не может же быть двоих одного размера и оттенка. Просто скажи ей, понял? Скажи, что мистер Джейкс ей кланялся и напоминал о долге. Я ведь увижу ее на премьере «Городской наследницы»?

На улице все еще хлещет дождь, словно бичом. Мистер Эшмол берет меня под руку и быстро ведет прочь, неодобрительно цокая.

– Театральный народ, отвратительное племя. А раньше здесь было так приятно.

Мы сворачиваем направо, на Флит-стрит, переходим ее и вступаем на улицу, по обеим сторонам застроенную высокими домами. В конце улицы виднеется река, ползущая мимо, точно огромная змея. Через несколько ярдов мистер Эшмол поворачивает направо в узкий переулок, и мы поднимаемся на крыльцо к двери, на которой висит бронзовый молоток в виде львиной головы. Нас впускает румяный мужчина в очках на шнурке – за стеклами глаза его кажутся большими и погруженными в воду, как рыбки в сосуде.

– Элиас! – восклицает он. – Уже вернулись?

– Надеюсь, мы не прервали никакой важный опыт?

– Я как раз подвергал трансмутации воду и сушеные листья, желая получить пригодное для возлияния питье, – улыбаясь, говорит мистер Дрейкотт. – Может быть, вы и ваш гость выпьете со мной по чашке чая?

Он ведет нас в темный кабинет, где над маленьким огнем подвешен на крюке чайник. Комната черна от сажи, усыпана бумагами и книгами: сложно понять, куда сесть, особенно в белой одежде, поэтому я по-африкански опускаюсь на корточки.

Мы пьем английский чай (горькое, омерзительное пойло), и мой спутник объясняет, что у меня раскололся зуб, его нужно починить. Хозяин радостно потирает руки.

– Пациент? Превосходно!

– Боюсь, бесплатный, Натаниэль. Окажите мне любезность, если вас это не затруднит.

Я вижу, как у мистера Дрейкотта вытягивается лицо.

– У меня есть деньги, – поспешно говорю я, но он качает головой.

– Нет-нет, я не могу взять деньги с друга мистера Эшмола: всем, что у меня есть, я обязан ему, в том числе и этим домом.

– Глупости, дорогой Натаниэль: эта лаборатория – наше общее предприятие; где бы еще я смог осуществлять свои опыты?

По шаткой деревянной лестнице мы спускаемся в длинный подвал с низким потолком. По обеим стенам идут полки. На полках – стопки книг и бумаг, и множество бутылок и горшков с этикетками, как в аптечной лавке. Наклонившись, я читаю: «плоть гадюки», «гоанские камни», «hiera picra», «паучий шелк» и почти жду, что наткнусь на банку мышиных ресниц или драконьих зубов – это похоже на товар сиди Кабура. У одной стены стоит большая цилиндрическая печь, угли внутри мерцают красным, а возле печи на полу громоздятся темные кучи шлама, порошков и золы. В комнате сумрачно, пахнет серой; на столах расставлены сосуды и тигли, реторты и плавильные котлы, ступки и пестики, запачканные различными веществами. На одном столе расположилось целое собрание банок с личинками и зародышами животных; к доске приколот грызун, жизненно важными органами и скелетом наружу. Я вспоминаю тайный покой Зиданы, и волосы у меня на затылке встают дыбом.

– Может быть, мне лучше сходить с этим зубом к хирургу, пусть просто вырвут.

– Глупости, друг мой: нет нужды отдавать себя на растерзание варварам со щипцами и рычагами. У Натаниэля есть чудесная амальгама, которая проникает в любую дырочку и трещину и становится твердой как камень.

Решившись произнести вслух то, о чем думаю, я спрашиваю:

– Сэр, вы – алхимик?

– Я предпочитаю называть себя естественным философом, – весело отвечает Натаниэль. – Усердно изучающим скрытые законы вселенной.

– Хотя наименование «алхимик» ни в коем случае не оскорбительно для людей зрячих вроде нас, взыскующих чистой сути Господнего творения, – похлопывает меня по плечу мистер Эшмол. – А теперь сядьте и давайте посмотрим, что там у вас. Подайте мне свечу, Натаниэль.

Они с любопытством заглядывают мне в рот.

– Замечательные зубы, – говорит Эшмол. – Такие непросто вытянуть, корни, должно быть, очень крепки.

– Треснувшие коренные с обеих сторон: проще простого! – восклицает мистер Дрейкотт. – Быстренько покроем моим патентованным составом, и будут как новые.

– Уже почти не болит, – вру я. – Уверен, проживу и так.

Но мистер Дрейкотт уже смешивает составляющие с чудовищной целеустремленной быстротой.

– Немножко олова, цинка, – бормочет он, – малость меди, капля витриола…

Тигель издает яростное шипение, и пламя спиртовки окрашивается в зеленый, потом в синий, а потом воздух наполняет ужасающее зловоние. Яростно перемешивая, мистер Дрейкотт снимает тигель с огня и тянется за тяжелой колбой.

– А теперь дадим немного остыть, прежде чем добавлять ртуть…

Пары меня пугают: я вскакиваю на ноги, колба опрокидывается, и внезапно повсюду оказываются крупинки серебра. При виде того, как явная жидкость скачет и катится светящимися шариками по моей одежде и по полу, я застываю в изумлении.

Мистер Дрейкотт смеется:

– Да, сэр: ртуть – удивительный элемент, не жидкий и не вполне твердый. Это первоматерия, от которой происходят все остальные металлы. Более того, она – непостижимая основа трансмутации, словно сам Гермес, переносящийся между небом и землей, дающий жизнь и смерть. В виде каломели она представляет собой очень мощное лекарство, способное исцелить даже самых развращенных распутников; но стоит выставить ее на солнце, она превращается в смертельный яд.

– Клянусь Древними, я не желаю носить во рту такой смертоносный элемент, – твердо заявляю я.

Мистер Эшмол подносит свечу к лицу и показывает мне ряд своих задних зубов, покрытых металлом.

– Я хожу с ними уже пятнадцать лет: я был первым пациентом Натаниэля, и, Богом клянусь, он спас мне жизнь. И дело не только в зубах: он исцелил сломанную кость в руке, которой я пишу, и прогнал трехдневную малярию ожерельем из пауков.

Ожерелье из пауков? Да, мистер Дрейкотт поладил бы с Зиданой.

Видя, что я колеблюсь, мистер Эшмол благосклонно улыбается.

– Как по-вашему, сколько мне лет, сэр? Не бойтесь меня обидеть – я приму ваши слова легко.

– Пятьдесят, может быть, пятьдесят два? – отваживаюсь я.

– Шестьдесят пять! – торжествующе восклицает он и хлопает мистера Дрейкотта по спине. – А все благодаря его тонизирующей микстуре, которую я ежедневно принимаю: видели бы вы меня пятнадцать лет назад! Вы бы меня не узнали: я угасал, но его спагирическая тинктура вернула плоть на мои кости и сделала мышцы послушными. А что до волос – что ж, потяните, сэр. Не бойтесь, дергайте сильнее.

Я робко тяну его за парик и поражаюсь, как крепко держатся роскошные локоны.

– Видите? Не представляю, почему он до сих пор не знаменит.

Мистер Дрейкотт краснеет.

– Будет вам, Элиас, я не чудотворец, я просто улучшил рецепт. Давно известно, что Primum Ens Melissae[22]22
  Квинтэссенция мелиссы, омолаживающее средство, изобретенное в XVI веке Парацельсом.


[Закрыть] – сильнейшее тонизирующее, пригодное как для мужчин, так и для женщин.

– Он дал снадобье своей служанке, Агнес, – рассказывает мистер Эшмол. – Женщине за шестьдесят. Волосы у нее давно выпали, она была лысой, как яйцо…

– И это ее не радовало!

– И они отросли заново, черные и густые, как в молодости. У нее снова начались менструации, впервые за двадцать лет. В прошлом году она родила замечательного мальчишку – если это не чудо, я не знаю, что считать чудом!

У меня по спине бегут мурашки. Неужели я нашел для Зиданы эликсир? Слишком большая удача, чтобы быть правдой, и все же с каждым мгновением, слушая их беседу, я укрепляюсь в вере. В итоге я позволяю алхимику заняться моими зубами, что оказывается вовсе не так неприятно, как я боялся, и даже умудряюсь безболезненно разделить с джентльменами скромный ужин, состоящий из бобовой похлебки, холодной баранины и хлеба, обдумывая за едой следующий шаг.

Когда я наконец собираюсь уходить, уже темно. На плече у меня матерчатая сумка с обещанным увеличительным прибором и маленьким, заткнутым пробкой флаконом желтой жидкости, яркой, как солнце. Мистер Эшмол настаивает на том, чтобы проводить меня до Уайт-Холла:

– Мне это по дороге, я иду в Ламбет; и, может быть, я заберу мавританские шпоры, которые столь щедро предложил мне утром посол в обмен на увеличительный прибор.

Мы идем через сады Темпла, луна сквозь разрыв в облаках озаряет реку, придавая ей ртутный блеск; я, ликуя от сознания удачи, успеваю подумать, что никогда прежде не видел столь прекрасного пейзажа, – и тут на нас нападают грабители. Их двое, крупные парни с закрытыми лицами.

– Давай сюда сумку, черный ублюдок! – кричит мне один.

Второй надвигается на мистера Эшмола:

– И ты: драгоценности, деньги, все, что есть!

Они подступают, размахивая дубинками. Один сбивает мистера Эшмола с ног. Я бросаюсь защитить его, и второй наносит мне удар по ребрам, вышибая из моей груди воздух. Он пытается вырвать у меня сумку, но я крепко за нее держусь. Это ошибка: новый удар выбивает из-под меня ногу, и я падаю, увы, прямо на свою ношу. Пошевелившись, я слышу безошибочный хруст битого стекла, и утрата бесценного увеличительного прибора приводит меня в такую ярость, что я взлетаю на ноги. Нападавший снова заносит дубинку, я хватаюсь за нее и с силой выкручиваю из его руки – он теряет равновесие. Ловкая подножка отправляет его кувырком по траве, и он врезается в дерево. Обернувшись, я обнаруживаю, что мистер Эшмол отбивается от второго грабителя тростью. Увидев меня с дубинкой наперевес, тот, ругаясь, бросается наутек; мгновение спустя второй разбойник кое-как встает на ноги и, хромая, устремляется за ним.

– Вы целы, сэр?

Мистер Эшмол ощупывает прореху в кафтане.

– Один из лучших моих костюмов, будь они прокляты. Но, кроме этого, особых повреждений нет. А вы?

Я встряхиваю сумкой: перезвон битого стекла говорит сам за себя. Осмотр показывает, что вдребезги разбит не только увеличительный прибор, но и флакон.

Мы прощаемся в Вестминстере. Мистер Эшмол снова и снова извиняется за неразумный выбор пути, поскольку сады известны как место, где ночами орудуют грабители. Он подзывает лодочника, чтобы тот отвез его за реку в Ламбет, и я прохожу оставшиеся несколько сот ярдов в одиночестве, чувствуя себя крайне удрученно после недавней эйфории. Дворцовые стражи смотрят на меня с любопытством, один что-то говорит товарищу, я не разбираю слов; и оба хохочут. В покоях посольства тихо. Я решаю, что лучше доложить обо всем бен Хаду, разделавшись с этим сразу, и уже готов постучать в его дверь, когда она открывается, и в коридор выбегает женщина. Она хихикает и пытается заправить обратно под чепец свои медовые кудри. В руках у нее чулки – легко догадаться, что там происходило.

– Здравствуй, Кейт.

Она прикрывает рот рукой и густо краснеет, потом подхватывает юбки и бежит к лестнице, ведущей в кухню.

Бен Хаду пытается усмирить меня взглядом – и у него не выходит.

– Все было вполне невинно, – утверждает он.

– Сиди, не мое дело, чем ты занимаешься, – несмотря ни на что, я невольно улыбаюсь.

Он бледнеет.

– Никому об этом не рассказывай, понял? Все иначе, чем выглядит: мы собираемся пожениться.

– Пожениться?

Он кивает:

– Да, но никому ни слова: если узнают, беды не миновать.

Мы смотрим друг другу в глаза, потом он опускает взгляд.

– Боже милосердный, Нус-Нус, ты что, обмочился?

Я смотрю вниз. Разбившийся флакон оставил на моей белой рубахе яркое уличающее желтое пятно. День был слишком полон волнений и открытий: я решаю, что рассказывать о случившемся все-таки не нужно. В комнате моей непривычно тихо без Момо и Амаду. Я долго сижу на краю кровати, мысли мои мечутся. Потом, как могу, застирываю пятно на одежде, но, словно доказывая свою способность к преобразованию материи, тинктура посрамляет все мои усилия.

36
5 февраля 1682 года

На следующий день я просыпаюсь рано, полный непонятной надежды на лучшее и сил. Сегодня я приведу сына Элис к королю, и все будет хорошо.

После утомительного совещания посла и королевских министров о предполагаемом договоре – еще больше пустых речей, еще меньше решений, чем прежде, – бен Хаду наконец отпускает меня. Близится полдень. Тем лучше, думаю я: меньше придется прятать Момо. Я иду по лабиринту коридоров и галерей к покоям герцогини Портсмутской, как раз заворачиваю за последний угол – и тут мне навстречу выходит Жакоб. При виде меня лицо у него делается трагическим, почти до смешного.

– Я шел тебя искать.

– А я шел к тебе, – радостно отвечаю я. – Сегодня вечером я должен представить Момо королю – лично, в его покоях.

– Ох. Его нет. Это я и хотел тебе сказать.

– Нет?

– Я спросил мадам, где он, она махнула рукой и ответила: «Il n’est plus à moi»[23]23
  Он больше не со мной.


[Закрыть].

– Что?

В животе у меня такое ощущение, словно я проглотил пушечное ядро.

– Она мне не говорит. Может быть, тебе скажет.

Луиза сидит в гардеробной, листая журнал, вокруг нее суетятся слуги. Увидев меня, она ослепительно улыбается.

– Мсье Нус-Нус! Очаровательно. Посидите со мной. Что скажете о новой моде на фонтажи? Высоковаты для меня, не находите? Лицо не будет казаться слишком длинным?

Она разворачивает журнал – «Le Mercure Galant»[24]24
  «Галантный Меркурий» (фр.) – одно из первых французских периодических изданий, целиком посвященное светским новостям.


[Закрыть] – в мою сторону, и мне открывается изображение женщины в кружевном головном уборе, делающем ее похожей на нелепого попугая с хохолком.

– Чудовищно, – коротко говорю я, забыв про манеры.

Луиза заливается смехом, шутливо ударяя меня журналом.

– Мужчины! Что вы понимаете в моде!

– Я хотел спросить вас о мальчике-паже.

– Жакобе? – она удивлена. – Он только что был здесь.

– Не о Жакобе, о другом. О малыше.

Лицо ее мрачнеет.

– Ах, Миетт. Маленький братик Жакоба? Он был милый, но, боюсь, мне пришлось его отдать.

Она доверительно склоняется ко мне.

– У него… как бы это сказать… сорочьи повадки.

Я смотрю на нее, не понимая.

– Un voleur![25]25
  Вор!


[Закрыть] Ужасный воришка. Mes pauvres bijoux![26]26
  Бедные мои драгоценности!


[Закрыть] Вчера днем я обнаружила в его вещах три нитки жемчуга и лучшую свою изумрудную брошь. А поскольку я вчера много проиграла в бассет, я решила, что лучше всего продать его, раз уж так сложились обстоятельства. Торговец дал мне очень хорошую цену.

– Что бы он ни предложил, я дам вдвое больше! – восклицаю я. – Втрое!

– За такие деньги, cheri[27]27
  Дорогой.


[Закрыть], можете взять Жакоба! – Луиза похлопывает меня по руке. – Что делается, арап хочет слугу-арапчонка. Мир перевернулся вверх дном!

Пять минут спустя я выбегаю через Тилт-ярд в Сент-Джеймсский парк. В кармане у меня имя и адрес.

Полоса невезения продолжается: торговец, мистер Лейн, не у себя дома на Пелл-Мелл, а в конторе, в Корнхилле. Я даже не знаю, где это, Корнхилл, – на слух, пугающе по-деревенски и далеко, – но записываю адрес, данный слугой, и подзываю наемный экипаж. Кучер соглашается ехать за непомерную цену, и только если я сяду с ним на козлы.

– Нельзя, чтобы тебя видели в карете, – говорит он. – Ко мне потом приличные люди не сядут.

Есть соблазн пойти пешком, но я смиряю гордость. Выясняется, что в предрассудке кучера есть и преимущество для меня: с верха кареты во время поездки по оживленным столичным улицам открывается восхитительный вид. Вскоре я начинаю узнавать здания и улицы: вон там река, а здесь мы проходили с мистером Эшмолом, направляясь к мистеру Дрейкотту; там перекресток Ченсери-лейн, а к северу от него место, где заседает Королевское общество. Хотя бы отчасти понимая географию города, я чувствую себя увереннее – он меньше, чем поначалу показался. Когда мы доезжаем до Корнхилла, я утешаюсь тем, что, если потребуется, смогу проделать этот путь пешком, не унижаясь перед лондонскими кучерами. Потом я вспоминаю, что со мной будет Момо и что ножки малыша – совсем не то, что мои ноги. Что ж, в эту гору полезем, когда до нее дойдем, говорю я себе, все еще полный надежды, и плачу кучеру его два шиллинга.

Все непросто. Я изучаю адрес. «Джонатан, Чейнджлейн, Корнхилл», – вот что я записал, и мне казалось, что адрес ясный; но улица оказывается королевством со своими законами, порождает переулки и тупики. Здесь темно, ты словно на дне ущелья – солнце не проникает между домами. Я шагаю, чувствуя себя карликом по сравнению с высокими зданиями, эхом отражающими громкие разговоры юношей, идущих мимо – молодые люди слишком собой довольны и слишком увлечены беседой, чтобы обратить внимание на заплутавшего чужестранца. Я прохожу мимо лавок, торгующих париками, ломбардов и таверн, но сильнее всего тут пахнет кофе. Остановив парнишку, несущего на плечах мешок, я говорю:

– Я ищу Джонатана. Джонатана Лейна.

Он озадаченно на меня смотрит.

– А?

– Торговца невольниками.

– Не знаю никакого Джонатана Лейна, но Джонатан тут, в переулке. – Он указывает на большую кофейню под колоннадой. – Там торговцы встречаются.

«Джонатан» – огромная шумная пещера, полная серьезных мужчин в треуголках, напористо беседующих за тесными столиками. Оглядываясь по сторонам, я ловлю отдельные слова: «доход», «товары», «акции» и «прибыли». Язык торговли, но единственные деньги, переходящие здесь из рук в руки, – это, похоже, плата за еду и напитки, которые подают в заведении. Я спрашиваю женщину в фартуке, несущую поднос с кофейниками, где мне найти мистера Лейна. Мне приходится перекрикивать шум.

– Вон там, – она указывает в дальний угол. – Он с мистером Хайдом, агентом герцога Йорка из Королевской Африканской компании.

Я не без труда пробираюсь к ним, и мне приходится стоять рядом, пока кто-нибудь из них меня заметит, так они сосредоточены на делах. В конце концов тот, что в светло-коричневом парике, поднимает глаза.

– Кофе больше не надо, благодарю вас.

И снова отводит взгляд.

Его собеседник, мужчина в синем бархатном кафтане с дорогой тесьмой, смотрит на меня с любопытством.

– Он здесь не работает, Томас. Не в таком восточном наряде, разве что это какой-то трюк, чтобы продать новый сорт турецкого кофе. Может быть, он из ваших?

Томас снова поворачивается ко мне, осматривает меня и хмурится.

– Вы не из моих. Что вам нужно?

Я объясняю, что ищу ребенка, который нынче утром состоял при герцогине Портсмутской.

– А, маленький арапчонок Луизы. Что такое?

– Хочу его купить.

Они оба смеются.

– Так вы решили с нами конкурировать? Торгуете родственниками?

– Я из посольства Марокко. Произошло недопонимание: ребенка продали по ошибке.

Томас Лейн возмущен.

– Не было никакого недопонимания, я дал очень хорошую цену!

Второй человек, мистер Хайд, косо на меня смотрит.

– Вы ведь не из Марокко, да? Я имею в виду, родом. Откуда вы?

Я говорю, и он понимающе улыбается.

– А я-то боялся, Африканская компания упустила золотую жилу, где водятся такие здоровяки, как вы. Но нет, мы работаем в тех краях. Это приятно.

Я не вполне понимаю, что это значит, но от его слов разит рабством, а значит, он – дьявол, и тот, кто ведет с ним дела, – еще один торговец горем. Мысль о том, что придется дать кому-то из них денег, отвратительна, но я должен спасти Момо.

Я снова поворачиваюсь к мистеру Лейну.

– Сколько бы вы ни дали за него герцогине, я дам вам больше: свою прибыль вы получите.

Он разводит руками:

– Боюсь, слишком поздно. У меня уже был покупатель на очереди: я продал его нынче утром миссис Герберт. Она хотела чего-то особенного, чтобы поразить всех на сегодняшней премьере «Городской наследницы».

Через час я умудряюсь оказаться на другом конце Лондона в театре Дорсет-гарден, на берегу реки к югу от Флит-стрит. Неудачи мои продолжаются: едва я выхожу из кофейни, начинается дождь; когда я добираюсь до места, одежда моя прилипает к телу, а тюрбан стал вдвое тяжелей. Спрятавшись под деревьями, я разматываю злосчастный тюрбан и снова оборачиваю им голову, глядя, как подъезжают и высаживают седоков кареты. Еще только четыре часа, но уже зажгли факелы, поскольку день сумрачный. В их колеблющемся свете мне хорошо видна театральная публика. На наемные экипажи я не обращаю внимания, решив, что женщина, купившая черного ребенка как украшение для особого случая, скорее всего, явится при полном параде. Несмотря на скверную погоду, пьеса собирает толпу: площадь перед театром вскоре кишит каретами, и я наблюдаю за ними, как ястреб, но Момо не видно, – одни женщины в масках и щеголи в пудреных париках. Потом одновременно прибывают три золоченых кареты, извергающие собрание богато одетых седоков – сплошной муар и страусовы перья, – которые, спасаясь от дождя, быстро взбегают по ступеням и устремляются в театр. В суматохе я не все вижу из-за колес и лошадей, мне приходится вынырнуть из укрытия. По-моему, я узнаю женщину, сидевшую рядом с бен Хаду на обеде у герцогини… да, а с нею рядом герцогиня Мазарин, чье поразительное лицо обрамляют волны черных волос, струящиеся из-под капюшона. За ней идет ее слуга Мустафа, под его черным плащом мелькает алая парча. Я так засматриваюсь на них, что едва не пропускаю особенно роскошную карету, запряженную четверкой. Из кареты выходят двое великолепно одетых слуг с большими зонтиками, и три женщины – на одной платье шириной с диван. Я успеваю мельком увидеть Момо в золотом кружевном костюмчике; потом женщины его уводят, и все они быстро скрываются в здании.

Ругаясь про себя, я мчусь между каретами и взбегаю за ними по ступеням, но у дверей меня останавливают и требуют плату. Теряя время, я копаюсь в незнакомых деньгах, потом терпение мое лопается, и я высыпаю в руку привратника горсть монет. Внутри ничего не разобрать: вестибюль забит народом, и, хотя я выше многих, нелепые парики, перья и головные уборы закрывают мне вид. В конце концов, я замечаю Мустафу и проталкиваюсь к нему. Мы смотрим друг другу в глаза.

– Сенуфо? – спрашивает он, оценивающе склонив голову набок.

Я киваю.

– Ашанти?

– Догомба, – уточняет он.

Обрядовые шрамы сбегают по его щекам короткими вертикальными линиями, как слезы.

– Можешь мне помочь? Я ищу женщину по имени миссис Герберт, с ней маленький мальчик.

По его лицу проскальзывает презрение.

– У нее ложа наверху.

Я благодарю его и разворачиваюсь к лестнице, но он ловит меня за руку.

– Поднимись с нами. Пристройся сзади, когда мы с госпожой отправимся наверх. Народу будет много: с нами миссис Бен.

Миссис Бен окружает целая толпа явившихся с поздравлениями и желающих, чтобы их увидели с автором пьесы; герцогиня Мазарин вплывает, как галеон под парусами и уводит миссис Бен. Мы поднимаемся по узкой лестнице на галерею, и никто меня не останавливает, когда мы проходим в отдельную ложу. Из этого странного наблюдательно пункта мне виден весь театр, от частных лож до ямы, где женщины в масках смешиваются со всяким сбродом. Верхняя галерея великолепно украшена, здесь плюшевые сиденья и повсюду позолоченные херувимы; но все это я вижу мельком, поскольку внезапно замечаю Момо в двух ложах от нас. Он сидит рядом с полной женщиной в драгоценностях – должно быть, это и есть миссис Герберт, – двумя ее копиями потоньше и помоложе, видимо, дочерями, и парой слуг в ливреях. Момо не сводит глаз с комнатной собачки у себя на коленях: на них парные брильянтовые ошейники.

Музыканты внизу играют фанфару. Стараясь не привлекать внимания, я покидаю свиту герцогини и выскальзываю в узкий коридор, откуда можно попасть в другие ложи. Я открываю дверь второй и просовываю внутрь голову. Дорогу мне тотчас заступает слуга. Вид у него встревоженный.

– Предупреждаю, я вооружен.

– У меня дело к миссис Герберт. Это ненадолго.

– Удалитесь, сэр, говорю вам. Начинается спектакль.

И в самом деле, понимаю я: четверо джентльменов в цветных одеждах вышли на сцену и приняли позы; за ними виден лакей, держащий в руках плащ. Когда они начинают говорить, слуга миссис Герберт невольно скашивает на них глаза, и я, оттолкнув его, вхожу.

– Миссис Герберт…

Одна из дочерей при виде меня вскрикивает; но ее возглас тонет в общем шуме, поскольку публика уже улюлюкает актерам, ошикивает строгого дядюшку, подбадривает беспомощного племянника. Другая дочь прячется за веером.

– Подите прочь, негодяй! – кричит миссис Герберт.

Рукой она прикрывает драгоценности на шее.

– Вы меня не ограбите, не у всех на виду!

– Мадам, я не грабитель. Я пришел за мальчиком. Герцогиня Портсмутская продала его по ошибке, и я пришел его забрать.

При звуке моего голоса Момо оборачивается, его глаза и улыбка блестят на лице, по-прежнему таком же черном, как у меня.

– Боже, да я же купила его только нынче утром – и за огромные деньги!

– Мне поручено заплатить вам вдвое больше, чем вы отдали за него.

Я показываю ей золото, но она качает головой.

– Нет, не могу. Лапочка Фанни так его полюбила.

– Я дам больше, чтобы облегчить страдания лапочки Фанни, – в отчаянии говорю я.

Кем бы ни была Фанни.

Пока миссис Герберт размышляет, глаза мои, минуя Момо, устремляются на озаренную сцену и столпившийся внизу народ. Что-то зацепило мой взгляд, возможно, сработало шестое чувство: поскольку в глубине ямы, среди темных шляп и плащей одно-единственное лицо смотрит вверх, отвернувшись от сцены, – изучает галерею.

Англичанин-отступник Хамза. Значит, он сбежал из тюрьмы, или, куда вероятнее, его выкупил Рафик.

Когда мой взгляд устремляется на него, он видит меня. И тут же начинает проталкиваться сквозь толпу.

Я сваливаю золото на колени миссис Герберт, хватаю Момо за руку и тащу его прочь.

– Фанни! – визжит одна из дочерей.

– Вор! – кричит миссис Герберт, и двое слуг без особой охоты бросаются в погоню.

Выдернув собачку из рук Момо, я кидаю ее в преследователей. Пытаясь поймать лапочку Фанни, слуги рушатся друг на друга и роняют одну из девушек, которая, в свою очередь, валится на мать, а собака бегает кругами, заливаясь лаем, словно ей никогда в жизни не было так весело. Я выталкиваю Момо за дверь и волоку по коридору, потом мы скачем по узкой лестнице в вестибюль и выбегаем под дождь, который тут же начинает смывать с Момо краску, превращая его лицо в полосатый ужас.

– Стой, евнух!

Из театра вываливается Хамза.

При виде размытой личины Момо глаза его вспыхивают торжеством.

– Я знал, ты что-то замышляешь!

Я без церемоний забрасываю Момо на плечо и бегу. Мои ноги шлепают по мокрому булыжнику, отчаяние придает мышцам сил. Уклоняясь от карет и бьющих копытами лошадей, я сворачиваю то вправо, то влево, убегая по запутанным улочкам за театром. Я хочу лишь оторваться от погони. Вскоре у меня начинают гореть легкие, но я все равно бегу: вправо, потом опять влево, прямо в узкий переулок, загаженный зловонными отбросами. Когда я понимаю, что впереди тупик, уже слишком поздно.

Вдали слышатся шаги, и вот он уже здесь, отступник, тень на входе в переулок. Я озираюсь по сторонам – выхода нет. Хамза приближается быстрым шагом, в его руке блестит нож.

– Ты меня заставил побегать в последние дни, сукин ты сын! Но я нынче великодушен, так что опусти мальчишку и уходи, если хочешь себе добра.

Он всего в нескольких футах, ухмыляется, как демон.

– Придется тебе меня убить, – мрачно отвечаю я.

Он просто смеется.

– Тебе мозги вместе с яйцами отрезали? Чего ты геройствуешь? Никто ребенка не тронет: просто отвезем его домой, к папочке, получим награду за то, что подняли его из мертвых, раз уж чертов торговец тканью уперся и отказался за него платить – да и кто его обвинит? Слушай, что тебе терять: просто отдай мальчишку и уходи. Сядь на корабль до Америки или еще куда: я слышал, там для таких здоровых черномазых полно работы!

Я снимаю Момо с плеча и держу на руках. Он смотрит на меня снизу круглыми глазами.

– Мы больше не играем, да, Нус-Нус?

– Боюсь, нет, милый.

Я осторожно опускаю его на землю, и как только его ноги касаются булыжника, кричу:

– Беги, Момо, беги! Обратно в театр! Быстрее!

Я подталкиваю его, и он пускается бежать, ловко уворачиваясь от отступника, который грязно ругается и бросается следом. Лезвие его ножа ярко сверкает в темноте. Я прыгаю Хамзе на спину, и оба мы валимся в грязь. Он выкручивается, перекатывается, хватает меня и как-то умудряется приставить к моему горлу нож. Мы яростно боремся на земле, среди дерьма и гнилых овощей. Во время драки мой тюрбан разматывается и опутывает его руку с ножом. Хамза ругается, пытается освободиться. Я накручиваю тюрбан обратно и бью Хамзу головой в лицо, целясь в его сломанный нос. Он завывает, из носа у него льется кровь, пачкая нас обоих, но оружие он все равно не выпускает. Дергая головой назад и в стороны, я как-то освобождаюсь от складок хлопка, закрывающих мне глаза, и наношу замечательно удачный удар по руке отступника. Он вскрикивает, нож выпадает и скачет во тьму. Я тянусь за ним, чувствуя прилив радости, когда мои пальцы смыкаются на рукоятке; но тут Хамза бьет меня кулаком в ухо с такой силой, что все кругом звенит и багровеет. Я падаю набок и выпускаю нож.

В это мгновение сапог Хамзы пинает меня в живот. Меня рвет, я задыхаюсь. Малеео, как больно! Боль невыносима, но, когда сапог снова надвигается на меня, я, чудом изловчившись, ловлю его, дергаю, и отступник валится рядом со мной. Но он крепок, к уличным дракам ему не привыкать; да и удача, похоже, на его стороне, – поскольку он тут же садится, и нож снова у него в руке. Мы поднимаемся на ноги и кружим друг напротив друга, как дерущиеся собаки, рыча, каждый на своем языке, тяжело дыша, покрытые грязью и насквозь мокрые; а дождь так и лупит.

Хамза перекидывает нож из одной руки в другую.

– Горло или брюхо, а, евнух? – шипит он на меня. – Быстро или медленно? Я не могу ре…

Не договорив, он бросается на меня, я уклоняюсь от ножа, поскальзываюсь на каком-то мокром овоще или еще чем похуже, и нож задевает мое плечо. Я с воем отшатываюсь, но Хамза мощным прыжком прижимает меня к стене и приставляет нож к ребрам.

Его глаза таращатся на меня и моргают сквозь кровавую маску.

– Глупый черномазый! Теперь мне придется тебя убить, а тебе всего-то надо было уйти…

Нож проходит сквозь ткань моей одежды, я сжимаюсь и чувствую, как он скользит, сперва холодно, потом обжигая, по моей коже. Это смерть. Плохо так умирать, бесславно, в грязном лондонском переулке, вдали от дома и помощи. Хамза снова приставляет острие ножа к моим ребрам, и вдруг вскрикивает и опускает глаза, дергая ногой. Нечто отлетает прочь, маленький демон с окровавленным ртом. Он улыбается – у него алые зубы, – и мне на мгновение кажется, что это Амаду восстал из мертвых, чтобы отомстить убийце, но когда он убегает вприпрыжку в костюмчике из золотых кружев, я понимаю, что это Момо. Потом из мрака выступает огромная тень и швыряет отступника и его нож в разные стороны. Хамза с силой бьется о стену и сползает по ней, вытягивая ноги. Он кашляет, ругается, пробует встать; но тень бьет его кулаком в грудь, потом склоняется и очень ловко, четким движением перерезает ему глотку – и быстро делает шаг в сторону, чтобы не попасть под фонтан крови. Следом вытирает лезвие об одежду отступника, вешает нож на пояс и оборачивается.