Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
– Довольно, Нус-Нус.
У входа стоит бен Хаду, возле него – молчаливый мальчик-невольник Абдельазиза. Дитя с тревогой смотрит на кинжал, на своего поверженного господина и убегает прочь.
– Идем. Как бы он ни был нам обоим противен, ничего хорошего из этого не выйдет.
Жизнь продолжается, словно ничего необычного не произошло. Когда я появляюсь возле султана, – в чистой одежде и с умело обработанной Медником раной – Исмаил просто отдает мне приказания, как будто не был близок к тому, чтобы размозжить мне череп кувалдой. За обедом после того, как мы с Амаду сняли пробу с еды, султан впадает в печальную задумчивость: с ним такое случается после кровопролития.
Мы сидим на ковре возле главного шатра, и султан смотрит в небо.
– Астрономы говорят, что нам сейчас светят те же звезды, что светили Пророку, когда он сидел у входа в пещеру Хира. Видишь, вон Аш-Шаулах, воздетый хвост скорпиона, – он указывает на мириады неразличимых точек в ночном небе. – Ат-Тиннин, змея; Саад аль-Малик, звезда великого царя.
На последней искорке он задерживается взглядом надолго – молчаливый, задумчивый. Его тонкий профиль обрисован лунным светом. Наконец Исмаил произносит:
– Кем меня запомнят, Нус-Нус?
Есть ли вопрос, правдивый ответ на который был бы губительнее? За годы мы обсудили многое, но то были по большей части вопросы приземленные: преимущества шерсти зимой и хлопка летом, качество соли из разных источников – морской и из пустыни; нрав кошек и верблюдов. Он расспрашивал меня о Венеции, но я видел, как стеклянеют его глаза, когда я говорил о ее водных улицах – он не мог вообразить себе канал, и ему это было неинтересно. А вот когда я заговаривал об архитектуре и о бросающемся в глаза богатстве, султан слушал внимательно и задавал множество вопросов. Он спрашивал меня о языке и переводе, особенно о том, что касается языка деловых людей; мы даже обсуждали Аристотеля, Гомера и Плиния – авторов, писавших до рождения ислама и потому более безопасных, чем мой любимый Руми с его полетом исступленного воображения и подозрительными еретическими воззрениями. Но я никогда не видел в Исмаиле ни тени уязвимости или сомнения, и не знаю, как отвечать.
– Великим правителем? – отваживаюсь я.
Он медленно кивает.
– Но что делает правителя великим? Что скажет обо мне история?
– Я мало знаю о таких вещах, владыка.
Он смотрит на меня, его темные глаза посверкивают.
– Абдельазиз говорил мне, что ты и сам – царский сын.
Я мог бы все отрицать, заявить, что великий визирь солгал, но это было бы ложью, хотя царство моего бедного отца под конец было не больше одного из дворцов Исмаила, и я никогда не считал себя царевичем. Я склоняю голову.
– Очень мелкий царек, повелитель – никакого сравнения.
– Будет, мальчик, не скромничай.
Есть ли что, тревожащее сильнее, чем ледяной взгляд палача, который просит тебя самого себя приговорить? Я в отчаянии выуживаю из памяти все, что знаю о царях – со слов гриотов, рассказчиков историй, сплетающих песни и сказки у костров. В голове моей путаются имена: фараон Эхнатон, Аския Тур, король Сонгая, римский Цезарь, Ганнибал, Кир, Александр и Сулейман, распиливший ребенка надвое и отдавший по половине каждой из его матерей, или что-то в этом духе. Меня и братьев завораживали кровавые подробности историй о великих – пленники, чьи черепа давили ноги слонов, враги, живьем зарытые в землю; младенцы, сожженные в жертву языческим богам, бойни в Дженне и Вавилоне… Мне вдруг приходит в голову, что, возможно, жестокость – необходимое для правителя качество; или, может быть, власть заставляет человека так себя вести. Приближает ли человека к короне то, что он склонен стать чудовищем? Говорят, Исмаил проложил себе путь, устранив десяток, а то и больше, достойных претендентов на трон Марокко, хотя я не знаю, сколько в этом правды. Или власть так перекручивает душу человека, что он считает себя выше других? Если бы все мне кланялись, обращались со мной, как с живым богом, потакали каждой моей прихоти, в ужасе падали к моим ногам и отворачивались, когда я проливаю кровь, был бы я таким, как Исмаил? Одна мысль об этом – измена, и я боюсь, она написана у меня на лице. Я уже слишком долго молчу. Быстрее, Нус-Нус, скажи что-нибудь. Что угодно!
– Думаю, повелитель, тебя запомнят героем Марокко.
Сверкающие глаза сужаются, превращаясь в полумесяцы – от подозрения? Нет, от удовольствия.
– Героем, да, мне нравится. Меня запомнят как Защитника Веры, Бич Неверных, Носителя Полумесяца. И еще как Зодчего, короля, который возвысил Мекнес, бывший простой деревушкой, и сделал его столицей великой империи. И как основателя славной династии.
Он уже на ногах, он ходит взад-вперед, словно намерен прямо сейчас выслать в мир это представление о себе. Разумеется, он уже – часть династии: династии Алауитов, шарифов, прямых потомков Пророка по линии его дочери Фатимы. Я этого не говорю. И не упоминаю о его отвратительных детях-зверенышах, которых только сегодня утром обнаружили в одной из повозок с припасами – они объедались мерзкой смесью фиников, сахара и смена, выдержанного перебродившего масла, которое ценится почти на вес золота. Старухи в деревнях бережно расходуют крынку смена по ложечке – приправить подливу, добавить глубины вкуса праздничному кускусу или свадебному тажину. Но богатые и испорченные ничему не знают цены. Едят, пока их не стошнит; потом снова начинают есть. Эмиров нашли по следам рвоты – но, разумеется, не наказали. Они принадлежат к славному роду Исмаила, продолжают дивную династию. В краже обвинили двух бедных невольников; их за нее обезглавили. Жадность заставляет тех, у кого есть власть, преступать границы. Они живут, чтобы поглощать: еду, питье, мужчин, женщин. Мир. Их аппетиты не унять; алчную, злую пустоту внутри ничем не заполнить.
Я вспоминаю отца, думаю, как он лежал в темноте, озлобленный на весь мир. Иногда лучше не быть царем.
18
Элис
Уже много дней я, потрясенная, сижу в женском шатре, как большая восковая кукла, едва замечая, что меня окружает – вечный сорочий стрекот, беготню слуг и детей, еду. Я еле дышу. Я знала, что человек, чьего ребенка я ношу, страшен, но теперь я видела его подлинную суть – и мне кажется, будто я заглянула в бездну. Я видела, как руки, ласкавшие меня, совершили чудовищное убийство. Закрывая глаза, я вижу, как опускаются направо и налево длинные молотки – разбивая головы, ломая спины, ноги, ребра… без жалости, без причины. Это первобытное зверство, неутолимая жажда крови в человеке, который зачал со мной ребенка, стали для меня приметой самого дьявола.
Хуже всего было то, что на земле лицом вниз лежал Нус-Нус – и просто ждал смертельного удара. Какой ужас должен охватить человека, чтобы он просто лежал и ждал смерти? Я посмотрела на Зидану, словно она могла положить конец неистовству мужа, одна стихия против другой, но одного взгляда хватило, чтобы заметить, как горят ее глаза, как сжимаются кулаки. Она ничего так не хотела, как устремиться в гущу бойни и раздробить пару голов сама.
Я была так уверена, что мой друг умрет, что, стыдно сказать, едва не бросилась ему на выручку. Но потом увидела, как он вытянул руку, зачерпнул кровь лежавшего рядом бедняги, размазал ее по своей голове и шее и снова лег неподвижно. Взгляд мой метнулся к султану, расправлявшемуся с очередной жертвой. Он стоял спиной, но он двигался к Нус-Нусу, его жажда крови все еще не была утолена, и я не верила, что такая простая уловка сработает. Наконец султан подошел к Нус-Нусу и остановился, глядя на то, что по виду было деянием его рук. В этот миг что-то, казалось, оставило его, будто злой дух был изгнан из его тела. Он выронил кувалды, взял великого визиря под руку и удалился с ним, заведя пустой разговор, словно беседовал о погоде.
До той поры я не подозревала, что он способен на такое зверство. А я? Я ношу его ребенка. Он сидит внутри, с каждым мгновением вырастая в крохотное подобие своего отца. Разве не страшно об этом думать? Я так хотела ребенка, что предпочла отречение смерти, и теперь наказана за свой грех. Я пыталась молиться, но, кажется, забыла слова всех молитв, что знала. Говорят, с потрясенным умом происходит странное, но этот удар – самый жестокий.
Жизнь идет своим чередом, я начинаю искать в себе то, что позволит мне принять людей, от которых теперь зависит мое существование. Я говорю себе, что султана, должно быть, вывели из себя, оскорбили, предали. Что жестокость наказания отражает ужасающую суть преступления против него как владыки, или человека, что его ответ был каким-то образом оправдан, сама его прямота делает его честным. Личный подход…
Порой я ловлю себя на том, что думаю именно так, используя слова, которые так презирала, когда матушка с их помощью объясняла распутство своего мужа:
– У него щедрое сердце, – говаривала она, когда он влезал в очередной карточный долг и нам не хватало денег на хозяйство. – Он повинуется порыву. Его увлекает минутное настроение. Он не хочет портить развлечение друзьям, а воздержание пристыдило бы их…
И так далее.
Но то, что нельзя изменить, нужно принять. Я должна как-то привести свой разум к спокойствию, а чувства – к мягкости, иначе буря внутри меня передастся ребенку и поможет зародиться зверству.
Проведя несколько недель в этих местах, я ощущаю, что пылающий летний зной уходит, что мне начинает нравиться здешняя мирная жизнь, вдали от беспокойного соперничества в гареме. Другие женщины ворчат и жалуются на однообразие еды, скудость мебели, насекомых, замкнутое пространство в палатках; но они почти не выходят. А я после ужина полюбила гулять в стороне от шатров (хотя и не выхожу из отведенной женщинам области – я не так глупа, чтобы попытаться пересечь границу) и сидеть на камнях, откуда видны бегущая мимо река и холмы над нею.
Впервые в жизни я вижу подобный пейзаж. В Голландии почти нет холмов, даже возвышенностей нет. С чердака нашего дома в Гааге я видела все до самого побережья в Схевенингене, мили парков и полей, польдеров[6]6
Осушенный и возделанный низменный участок побережья (нид.).
[Закрыть] и дюн, до самого ровного серого моря. То был, проще говоря, не самый вдохновляющий вид; хотя он был открыт, честен и спокоен во многом, как сами голландцы. Здесь, сидя возле бурной реки, чьи бурые и грязные после дождей воды ревут под огромными холмами, вершины которых вонзаются в облака и царапают небо, я начинаю думать: не отражает ли нрав здешних людей тот пейзаж, что породил их, доводя их гуморы до крайности, отчетливее выявляя страсти? Возможно, это отчасти и делает султана тем, какой он. Я кладу ладонь на живот и молюсь всем богам, чтобы дитя во мне вобрало в себя стихии обоих миров. Я молюсь о том, чтобы не произвести на свет еще одно чудовище.
19
Шаабан 1088 Г. X.
С приближением зимы до нас доходят вести о волнениях в Тафилальте, где Исмаил посадил правителем своего брата Мулая аль-Харрани, выказав ему невиданную милость после восстания в Марракеше. Докладывают, что аль-Харрани примкнул к силам младшего брата Мулая аль-Сагира и племени особо воинственных берберов, аит-атта. Они готовятся к совместному походу на Мекнес, собираясь захватить беззащитную столицу.
Когда султан слышит об этом, его лицо тут же наливается кровью и почти чернеет. Он мчится по шатрам, как грозовая туча, раздавая яростные приказы – он так быстр, что на лице Абдельазиза, пытающегося за ним поспеть, выступают капли пота.
– Будь проклят мой брат! Он что, хочет разрушить все, чего я достиг? Он меня так ненавидит? Надо было убить его в первый раз, вместо того чтобы прощать его мятеж. Я думал, что в тот день, когда он говорил о раскаянии, я послушался доброго ангела на своем плече; но то все-таки был черный демон. Надо было насадить его голову на пику на стене Марракеша, пока была возможность. На этот раз я ее добуду и выставлю над главными воротами Мекнеса!
Абдельазиз выражает бурное согласие. Когда султан в таком настроении, поступать иначе – самоубийство. Но когда Исмаил заговаривает о том, что поведет армию через горы на юг, чтобы принести смерть мятежникам, я вижу, как великий визирь бледнеет. Ночью от реки поднимается леденящий туман, похожий на призрачное дыхание тысячи джиннов. Он так плотно окутывает шатры, что утром их полотнища тверды ото льда. Лагерь у подножия гор, вдали от привычной визирю роскоши, это уже скверно – но поход через опасную местность посреди зимы? Визирь обмяк и растолстел не оттого, что ходил в походы. Он уже вызывается вернуться в Мекнес и присмотреть за строительными работами.
Исмаил поворачивается, в глазах у него огонек, и я понимаю, что он прекрасно все понимает, что он хочет подловить хаджиба – человека, от которого в бою никакого прока. Дав визирю повариться еще чуть-чуть, Исмаил обнимает его за плечи:
– Не волнуйся, Абду. Я не заставлю тебя скакать в бой со мной – сомневаюсь, что найдется лошадь, которая тебя выдержит! Нет, мне нужен при дворе кто-то, кому я доверяю, пока меня не будет.
Плечи Абдельазиза опадают от облегчения. Потом ему приходит в голову кое-что еще, и он искоса бросает взгляд на меня – острый и расчетливый. Нам с визирем большей частью удавалось избегать друг друга в последние недели; вернее, это я его избегал. Но когда уедут Исмаил и Медник, никто не сможет защитить меня от его намерений.
Внезапно я слышу свой голос:
– Не оставь своего преданного слугу, о, Солнце и Луна Марокко – возьми меня с собой. Я бы так хотел испытать себя в бою!
Абдельазиз смотрит на меня, словно готов уничтожить.
– Какая чушь, Нус-Нус! В горах не место евнуху: у него не хватит стойкости вынести подобные тяготы, тем более – духа, чтобы выжить в битве. К тому же императору в походе не понадобится Хранитель Книги или Состоящий при Туфлях!
Он вкладывает в оба моих жалких титула столько едкой издевки, что они даже мне кажутся смехотворными.
– Не думаю, что Амаду понравится в горах, – мягко говорит Исмаил.
Он склоняется, чешет мартышке шелковистое горлышко, и она радостно лопочет. Будь Исмаил правителем страны зверей, и он, и его подданные были бы так счастливы.
– Я оставлю его под присмотром Белой Лебеди.
Думать о ней больно. Уйдя с армией, я брошу Элис на милость Абдельазиза и Зиданы, а они оба обрадуются ее смерти и смерти ее ребенка.
– Но, владыка, повелевай: я останусь или поеду.
Словно это нужно оговаривать.
Он задумывается.
– Сделаю тебя бухари, Нус-Нус. С виду ты подходишь.
Потом он берет визиря под руку, и они уходят, обсуждая переезд.
Бухари. Мысль настолько нелепая, что я не могу удержаться от смеха. Похоже, воину во мне все же предстоит себя обнаружить.
За день до предполагаемого выхода армии к лагерю приближается кочевница, спустившаяся с холмов с небольшим стадом коз, у каждой из которых на шее серебряный амулет – это вызывает веселье и догадки:
– Она не женщина, она колдунья, а это ее дети, путешествующие в ином обличье.
– Нет, это души зачарованных, заточенные в телах коз, – заявляет другой, защищаясь знаком от сглаза.
Я улыбаюсь, вспоминая гомеровскую Кирку[7]7
Имеется в виду колдунья Цирцея, которую повстречал Одиссей.
[Закрыть].
Исмаил, у которого в другое время вызвала бы отвращение женщина, странствующая одна, да еще с неприкрытым лицом, крайне заинтересован. Женщины кочевников говорят с духами и могут предсказывать будущее, а он любит проверить предзнаменования перед походом. Он очень обходителен с ней, хотя она стара и обожжена солнцем, он восхищается ее подопечными. Она называет их имена, одно за другим, и он запоминает все, хотя мелких тварей десятки, и все они похожи как две капли воды – черные, тощие сгустки силы. Женщина бросает кости и объявляет, что Исмаила ждет легкая победа, а потом дарит ему один из амулетов, приколотых к ее одеждам – большой серебряный квадрат, покрытый незнакомыми знаками, чтобы отвести зло. В ответ он целует ей руки (я никогда прежде не видел, чтобы он так поступал) и щедро жалует кошель с золотом, взятый у Абдельазиза, поскольку сам никогда не носит ничего столь презренного, как деньги.
Провожая ее, я спрашиваю, кто она и откуда, и она рассказывает, что ее зовут Амзир, она из народа туарегов, живущего в тинаривен, в пустыне. У нее сине-черные пятна на губах и под глазами, в ушах, на шее и запястьях – тяжелые серебряные украшения, что говорит о том, что разбойников она не боится. Я начинаю гадать, нет ли у нее и в самом деле колдовских знаний. А потом мне приходит в голову мысль. Когда я рассказываю ей суть и договариваюсь о цене, она широко улыбается, показывая крепкие белые зубы.
Мы оставляем ее коз в палатке послов, и я веду ее к Зидане.
– Это Амзир. Она из Великой Пустыни, и, как и ты, она повелевает духами. Я подумал, ты захочешь с ней поговорить.
Императрица осматривает кочевницу с головы до ног.
– Ты очень худая, – говорит она с пренебрежением.
Тарги улыбается – улыбка у нее такая острая, что кость разрежет.
– Ты очень толстая.
Зидана, приосанившись, улыбается. И, словно этот разговор установил между ними отношения, приглашает гостью сесть и звонит, чтобы принесли чай. Какое-то время они сравнивают имена, которыми называют разных духов, и женщина пустыни оказывается так осведомлена, что вскоре Зидана уже рисует символы на земле, а Амзир в ответ показывает свои затейливые сочетания кругов и линий.
– Это защитит твоих мальчиков, – в конце концов объявляет старуха. – От огня, наводнения и болезни.
– И от яда?
Она кивает.
– И от клинка?
Тарги добавляет еще один символ.
Зидана напряженно думает.
– Есть еще смерть от воды и веревки…
– Твоим сыновьям ничего не грозит…
Амзир умолкает, смотрит на символы, потом издает краткий неодобрительный звук.
– Что? Что там?
– Есть белая женщина, чужеземка.
Зидана откидывается на стуле, ее глаза сужаются.
– Продолжай.
– Она ждет ребенка.
Глаза расширяются, совсем немного.
– Я знаю, что это за женщина. У нее будет мальчик?
Тарги машет пальцем.
– Не так, как ты думаешь. Ее единственный ребенок окажется девочкой. Даже если сперва покажется, что это мальчик.
Зидана от удовольствия хихикает.
– Мальчик, а на самом деле девочка! Ха! Мне нравится. Так мои сыновья выживут и станут наследниками отца?
– Пока жива белая женщина.
Это радует Зидану меньше. Я затаиваю дыхание. Для меня это, разумеется, сладчайший бальзам. Наконец Зидана задумчиво кивает, потом нагружает женщину дарами: драгоценностями и кусками сладко пахнущей амбры, миндальным печеньем, фруктами для коз. Обе они, кажется, очень довольны встречей. Когда я прощаюсь с тарги, она смотрит мне прямо в глаза и называет по имени – не Нус-Нус, настоящим моим именем. Меня это так поражает, что я едва слышу, что она говорит дальше, и мне приходится попросить ее повторить.
– Будь стоек, ты, и мертвый, и живой вместе. Тебе суждено переплыть моря.
Потом она подзывает коз, они выбегают из палатки послов, и она уходит вниз по реке, к сочным пастбищам, еще не побитым морозом, а я смотрю ей вслед, нахмурившись.
В тот день меня, к удовольствию Исмаила (и, должен признаться в своем небольшом тщеславии, к моему тоже), облачают в одежду Черной Гвардии, то есть в длинный красный кафтан, надетый на белую рубаху, и широкие штаны, с длинным зеленым кушаком. На одном плече у меня узкая кожаная перевязь, на которой висит небольшой кривой кинжал, его носят на груди. Тюрбана нет, потому что Исмаил считает, что покрытая голова делает бухари слабее в бою; к тому же, как ангел поднимает их в рай, если не сможет ухватить за чуб? У меня чуба нет: без тюрбана моя голая голова кажется уязвимой и мерзнет. Если я паду в бою, то быстро соскользну в ад.
Когда я отношу Амаду к Элис, она сперва не узнает меня и вскакивает на ноги. Я в первый раз за долгое время вижу ее стоящей. Живот у нее торчит явно, как спелый арбуз, и я внезапно понимаю, что она точно родит, пока мы будем на войне. У меня дурное предчувствие.
Мартышка отправляется искать еду по шатру, заглядывая под подушки, от чего я впадаю в еще большую печаль – легко подумать, что животные любят тебя ради тебя самого, а не как источник еды. Наверное, при виде Амаду Элис меня и узнает.
– Нус-Нус, я думала, ты – какой-то суровый страж!
– Прости, что испугал. Я пришел попрощаться. И оставить тебе Амаду. Не думаю, что он готов идти на войну.
– А ты?
С напускной лихостью я указываю на свою форму и длинный меч, который вручил мне сам Исмаил.
– Разве я неподобающе выгляжу?
Она молча меня рассматривает, углы ее рта опущены. Потом она делает шаг ко мне и кладет ладонь мне на руку. Когда она поднимает на меня взгляд, меня заново поражает глубокое синее море ее глаз.
– Прошу тебя, не будь героем, Нус-Нус. Не веди себя безрассудно.
– Сегодня вечером я должен дать клятву положить жизнь за нашего султана.
То, что я выделил слово «нашего», не проходит незамеченным. Ее глаза наполняются слезами.
– Пусть так, – шепчет она. – По мне, лучше вернись трусом и живым, чем превратиться в память о смельчаке.
– Женщины берберов велят своим мужьям не возвращаться с поражением. Плутарх пишет, что спартанки говорили сыновьям, чтобы те возвращались со щитом или на щите. В народе ашанте говорят, что женщина наполняет меч мужчины железом. Англичанки так отличаются от всех?
– Ты много знаешь.
Она слабо улыбается.
– Его не хватает. Знания. Человек не может вечно жить в своей голове.
– Ты – старый ученый сухарь, уверена.
– Я, госпожа, не уверен ни в чем. Хотя это неправда. В одном я совершенно точно уверен.
– И в чем же?
Ее пальцы на моей руке сжимаются. Прикосновение каждого я ощущаю отдельно, меня переполняет жизнью от этого чувства. Как я могу открыть свое сердце женщине, которая скоро родит ребенка от другого мужчины, и мужчина этот – мой господин?
– Сказать это вслух – измена.
– Я думаю, – мягко говорит она, – что святотатство – не сказать. Но я не хочу, чтобы ты подвергал себя опасности.
Она прикладывает палец к моим губам, удерживая слова.
Я беру ее за запястье, отодвигаю палец, склоняю голову и крепко ее целую. Каждая жилка во мне бьется желанием.
Мир кружится – или это я? Готов поклясться, в какое-то летучее мгновение я ощутил, как ее рука нежно нажимает на мой затылок, тянет меня к ней; но вот ее уже нет, и Элис отступает, и мы стоим, глядя друг на друга. Огромность произошедшего растет между нами, словно с небес в шатер вдруг упала планета. Меня могут казнить за то, что я сейчас сделал – бездумно, глупо; и Элис тоже.
Потом Амаду, не нашедший еды, с цоканьем выныривает из-под покрывала на диване, и напряжение между нами пропадает.
С огромным трудом я надеваю второе лицо и кланяюсь.
– Всего тебе доброго, Элис. Надеюсь, роды будут легкими.
И я быстро ухожу, а сердце мое колотится в клетке ребер, словно хочет вырваться и полететь к ней.
В тот вечер я приношу присягу на Салих аль-Бухари, изысканной работы томике, которому несколько веков. Он был коронационным даром правителя Хейяза, Бараката бен Мохаммеда, защитника священного города Мекки. По этой причине Исмаил им очень дорожит и берет с собой всюду: хранит в своем безупречно ориентированном шатре и перевозит на коне, укрытом роскошной попоной (том самом животном, для которого я в тот роковой день заказывал шитый золотом мешок для навоза на базаре Мекнеса).
Султан проводит последнюю ночь в лагере со своей старшей женой – это говорит о многом. Наутро перед первой молитвой я вношу соответствующую запись в Книгу ложа.
Еще до полного восхода солнца Исмаил прощается с заспанным Абдельазизом.
– Дорогой мой друг, заботься о женщинах гарема, о моих женах и сыновьях. Если с ними что-нибудь случится, я тебя мулами поволоку!
Глаза великого визиря округляются от ужаса; император разражается смехом.
– Тебя так легко дразнить, Абду.
Мы выступаем, прервав пост – семь тысяч конных, пятнадцать тысяч пеших, – и пересекаем Мелвию по броду. Горячее дыхание лошадей рождает туман, который вьется вокруг нас так, что, обернувшись, я вижу только армию призраков, идущую между мирами.
