Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Торговец делает шаг вперед.
– Фридрих?
Мужчина останавливается, потом быстро подходит к нам.
– Даниэль?
Они хватают друг друга за руки, смеются и какое-то время говорят по-немецки, я на этом языке объясняться не могу. Потом они поворачиваются ко мне.
– А это Нус-Нус, придворный евнух султана Мулая Исмаила.
Врач смотрит на меня – его глаза с моими вровень, так редко бывает. Он по-медвежьи сгребает мою руку, коротко ее встряхивает, потом кивает на маску.
– От этого никакого прока, – говорит он с пренебрежительным смешком.
Он отпирает дверь в заклепках и проводит нас в дом. За темными коридорами я мельком вижу сад с буйной растительностью, и сердце мое стремится к его свету и птичьему пению, но доктор ведет нас в кабинет, – в комнату, полную книг, свитков, бумаг и прочих вещей. Доктор Фридрих падает в большое деревянное кресло и указывает нам на два ящика посреди комнаты.
– Собираетесь? – спрашивает Даниэль.
– Пора двигаться. Здесь оставаться смысла нет: все, кто не умер или не при смерти, валят отсюда стадами.
– Куда поедете?
– Слышал, до Марракеша чума еще не добралась.
– Она всего в нескольких неделях пути от Красностенного Города, – говорит торговец. – А что за Марракешем? Только горцы, а потом дикари пустыни. У Нус-Нуса есть к вам предложение.
Я объясняю, каково мое задание. Фридрих смотрит с сомнением, и винить его за это я не могу.
– С чего ему вдруг понадобился новый врач? Сальгадо что, допился наконец до беспамятства? Или его прибрала чума?
Я без лишних околичностей говорю, что Сальгадо в самом деле скончался.
Фридрих пожимает плечами:
– Удивительно, что он так долго продержался, если честно. Он был просто шарлатаном.
– Вы как врач лучше доктора Сальгадо? – спрашиваю я.
– Это нетрудно. Его медицина родом из другого века. В мире повсюду необычайные новшества – я изо всех сил стараюсь за ними успеть. В Лондоне делают замечательные открытия. Хотелось бы самому туда съездить, посмотреть, на что способны члены тамошнего Королевского общества. Но выезд из зачумленного марокканского порта сейчас стоит недосягаемо дорого, у меня не хватит средств, чтобы выбраться.
– Султан вам хорошо заплатит за работу, – нажимаю я.
Он переплетает пальцы, кладет на них подбородок и в конце концов вздыхает:
– Что ж, смерть от меча ничем не хуже смерти от чумы.
Он собирает небольшую сумку – все остальное я велю доставить во дворец. Даниэль провожает нас до Саат аль-Хедим и тепло обнимает нас обоих на прощанье. Потом он отводит меня в сторонку и говорит:
– Не забудь, что я тебе сказал, Нус-Нус. Приходи ко мне, если передумаешь, я сделаю, что смогу, чтобы тебе помочь. Но не тяни слишком долго. Если Сара решит перебраться к сестре в Тетуан, я поеду с ней.
– Бог в помощь, Даниэль.
– И тебе, Нус-Нус.
Мы смотрим ему вслед, потом переходим по пустырю к дворцу. Сердце мое колотится, словно обгоняя само себя, словно я уже бегу. Внезапно кажется, что есть другие возможности, другие пути, которыми может пойти моя жизнь. По дороге я, пытаясь, чтобы это прозвучало как бы между прочим, говорю доктору:
– Вы за свою жизнь, должно быть, накопили множество медицинских знаний о человеческом теле…
И запинаюсь, пытаясь задать вопрос.
Доктор останавливается и смотрит на меня. Лицо у него непроницаемое.
– Продолжай, – медленно произносит он.
Я не могу взглянуть ему в глаза. Меня внезапно переполняет стыд из-за того, какой я, и я не в силах говорить. Мы молча доходим до Баб аль-Раис. Сейчас или никогда. Я беру себя в руки и хрипло выдавливаю, пока нас не слышат стражники:
– Доктор, вы знаете, как лечить любую болезнь. Скажите, по-вашему, есть исцеление для евнуха?
Он останавливается и внимательно на меня смотрит, и взгляд его полон такого глубокого тепла и понимания, что глаза мои вдруг наполняются слезами.
– Ты хочешь чуда, Нус-Нус, – ласково говорит он.
Исмаил в восторге от доктора, который велит всем избавиться от масок с птичьими клювами – и рассказывает, что происходит во внешнем мире. То, что он читал древних и новых философов, дает им с султаном пищу для множества споров, которые отлично отвлекают от сиюминутных ужасов чумы.
А пока султан отвлекается, я, раз уж решимость во мне тверда, шагаю в гарем. У ворот на меня запавшими глазами смотрит Керим. Вид у него такой, словно он много ночей не спал, но я слишком тороплюсь, чтобы остановиться и спросить, как он себя чувствует. Он пытается меня разговорить, но я нетерпеливо киваю и отвечаю коротко – и он, смирившись, машет, чтобы я проходил.
Сегодня пятый день недели, я совсем забыл. Женщины украшают себя: даже чума не может помешать такому важному делу, хотя суеты, пожалуй, больше, чем обычно – болтовня громче, косметические затеи смелее и причудливее. К облегчению своему я застаю Элис в ее покоях одну, не считая служанки. Когда она видит меня в дверях, ее глаза наполняются светом – она манит меня внутрь.
Самое время просить ее уйти со мной, отважиться на побег. Я иду через комнату, и на моих губах горит вопрос. Неужели сейчас моя жизнь даст новую ветвь, прорастет в чудесное будущее? Но первой заговаривает Элис.
– По-моему, я ношу ребенка.
Мое сердце останавливается, потом падает, пронзенное внезапной болью, словно птица, летевшая в мирном синем небе и пробитая неизвестно откуда взявшейся стрелой.
– Ты уверена?
Она улыбается, не поднимая глаз, украдкой, сама себе. Она уверена.
– Сколько уже?
Она прикладывает к богатым синим шелкам своего одеяния три пальца. Я гляжу на них, на белизну ее кожи на яркой ткани. Три месяца. Три месяца она носит в себе зачаток ребенка Исмаила, а я не знал. Суккуб; провозвестница Новой Образцовой Армии султана. Я ощущаю – что? Онемение, за которым приходит холод, расползающийся по телу, словно жизнь во мне умирает, пядь за пядью.
Ее рука оберегающим жестом ложится на пока еще плоский живот, и когда она смотрит вниз, я вижу, как изгибаются в улыбке ее губы – она точь-в-точь похожа на одну из тех важных мадонн, которых я видел в Италии. Мгновение я ее почти ненавижу. Она… счастлива. А я?
С величайшим усилием я беру себя в руки.
– Поздравляю. Император будет рад, – говорю я придворным тоном. – Надеюсь, родится мальчик.
17
Султан и в самом деле рад. Он посылает Элис сумасбродные подарки: часы со звоном для ее покоев, кувшин из египетского горного хрусталя, сирийскую курильницу, набор тарелок из Изника, шелковые одеяния, старинный гребень, инкрустированный серебром и перламутром. Он похлопывает ее по животу и целует его – и воздерживается от сношений. Я не видел, чтобы он так себя вел с любой другой из своих женщин, и потому наблюдать все это еще больнее.
Я не пересказываю сокровенных подробностей Зидане, но она постоянно меня допрашивает.
– Как вышло, что она забеременела?
Я прикидываюсь, что не понимаю, чем вызван этот вопрос.
– Если она пила лекарства, которые я ей посылала, это было бы невозможно.
Она яростно на меня смотрит.
– Уверен, Благодетельница, она не отвергла ни одно из… лекарств, которые ты ей посылала.
Зидана пробует пойти другим путем. Кладет ладонь мне на руку.
– Ты с этой англичаночкой проводишь много времени – скажи, Нус-Нус, ребенок и правда от Исмаила?
От грешных мыслей мне становится жарко.
– Ты знаешь и я знаю, что женщины султана содержатся в чистоте, и все счастливые события – лишь дар самого Солнца и Луны Марокко.
Она сжимает пальцы вокруг моей руки.
– Ты уверен, Нус-Нус? Ты в последнее время очень собой доволен. Нашел ведьму, которая вернула тебя в прежнее состояние?
Она придвигается ко мне.
– Ты уверен, что ты с ней не сходился, не было у вас любовных игр, когда ей было одиноко? Мне можешь сказать, я умею хранить тайны. Я знаю, время от времени такое случается.
Она ненадолго умолкает.
– Хотя была одна египтянка, помнишь? Легла в постель с мальчиком-рабом, когда Исмаил ее не выбрал, и у нее распух живот? Убедила себя, что беременна; в конце концов я воткнула ей шпильку в живот, и оттуда вышел воздух, а она стала совсем плоской, помнишь? Если я верно помню, она потом быстро умерла.
Она разражается ревущим смехом.
– Эта женщина безупречно чиста. Она горда тем, что носит ребенка императора, – говорю я, чувствуя, что мне нехорошо.
Теперь в глаза Зиданы зажигается огонек – это свет убежденности. Она начинает ходить взад-вперед, не выпуская мою руку.
– Она ведьма. Она наколдовала джинна и поселила его у себя в животе. Он там сидит, выжидает. Я в этом понимаю, я видела. В моей деревне одна женщина у себя внутри целый выводок прятала – с десяток. Они любят кровь, джинны, особенно кровь женской утробы. Они ею питаются, набираются сил, она их зачаровывает, привязывает к той, что дает кровь, а потом им уже ничего другого не надо. Они исполняют любой ее приказ: делают других женщин бесплодными, лишают мужчин силы; вяжут узлы на одежде новобрачных, чтобы те ссорились; убивают ослов, отравляют реки. Она все могла. И у нее тоже были светлые глаза, у той-то. Это признак их власти, – Зидана переходит на шепот. – Я знаю, кто она, можешь так ей и сказать. Я глаз с нее не спускаю.
Она отворачивается, опускает взгляд и снова обращается ко мне:
– Видишь?
Она указывает на землю.
Я смотрю, куда она велит. Камни, похоже, не подмели, и ее тень лежит в пыли, красноватой от заходящего солнца.
– Что?
– Да вот же! – Она тычет пальцем в воздух. – Моя тень – смотри, какая тонкая! Она ее заколдовала. Она вовсе не беременна, она крадет мое тело, чтобы подпитать свое! Пытается погубить мою красоту, хочет меня уничтожить. Знает, что Исмаил терпеть не может худых женщин!
Я могу лишь слушать в изумлении. Сказать ей, что в этот час все тени тонки, потому что их удлиняет угол падения солнца? Или это будет неразумно? Никогда не видел ее в таком неистовстве. На мгновение – лишь на мгновение! – мне становится ее жаль. Я почти чувствую родство с ней: обоим нам в любви препятствуют обстоятельства.
Радость султана по поводу Элис оказывается недолгой, его отвлекают иные заботы. Каиды докладывают о все новых смертях в городе: они изобрели способ подсчета по биркам, выводя среднее, и цифры выходят тревожные. После очередного доклада Исмаил внезапно объявляет, что он и несколько избранных семей переберутся на временное жительство в горы, пока не отступит чума.
Изначально задумка выглядит очень привлекательно, просто как выезд на природу: долгая увеселительная поездка, хотя и они бывают сложными мероприятиями, требующими армии прислуги, золотой и серебряной посуды, самоваров для чая; целых стад мулов, везущих избранных подруг из гарема, орды музыкантов и корзины с любимыми кошками Исмаила, которые должны участвовать в развлечениях. Сам Исмаил предпочитает прибыть на место в золоченой повозке, влекомой восьмеркой его любимиц-куртизанок. Помню, одна из кошек так обнаглела, что загнала и убила королевского кролика; у нее хватило смелости усесться и начать его поедать, с морды, прямо перед султаном, словно она просто приняла участие в застолье. Исмаил велел надеть на нее ошейник, выпороть и протащить по улицам города за уничтожение королевской собственности.
Объявляется, что Исмаил будет нуждаться не только в ближайших домашних, но и в двухстах избранных женщинах гарема, семи сотнях стражей и солдат. Это значит, что большая часть тридцати тысяч здешних мужчин, женщин, детей и евнухов отправится в горы между Мекнесом и Марракешем.
Обеспечение такого множества людей почти непосильно даже для великого визиря. Клянусь, за последнюю неделю он потерял вес, равный барану: все бегает туда-сюда по дворцу, встречается с поставщиками, распоряжается о перевозках и жилье, заключает сделки с вождями местных племен, чья помощь нам понадобится в дороге. Я слышал, что только для перевозки золота султана потребуется дюжина повозок и четыре дюжины быков (остальное, полагаю, спрятано в тайных покоях, которые охраняют призраки и проклятия). Требования Зиданы еще взыскательнее. Меня уже посылали на базар за тюками хны, оливкового мыла, трав – и сотнями других вещей, в основном ядовитых. А еще будут кипы шелков, груды галантереи, и надо отыскать тридцать швей, которые поедут с нами в горы, что, с учетом чумы, оказывается сложнее ожидаемого.
По ночам я не могу снова и снова не крутить в уме слова Даниэля аль-Рибати. Лучшей возможности, чтобы бежать из рабства, не найти. Во дворце уже все вверх дном. Здесь постоянно толкутся чужаки; придворные отсылают семьи к родне на юг, куда чума еще не добралась, сам я по делам выхожу из дворца в любое время, и никто не обращает на меня внимания. Отыскать Даниэля, принять его помощь. Покинуть Мекнес, никогда не возвращаться. Начать где-нибудь новую жизнь. Где угодно. Быть свободным.
Как-то утром, когда досада Исмаила на предполагаемую лень рабочих перекипает через край и заставляет его, оттащив одного из строителей прочь, бросить его голодным львам, которые быстро и кроваво расправляются с телом, я понимаю, что разум мой неуклонно возвращается к побегу.
Все утро эта мысль точит меня, пока не становится невыносимой. Как только меня отпускают, я мчусь в свою комнату, открываю сундук, перебираю в какой-то слепой ярости вещи и мгновение спустя обнаруживаю, что целеустремленно шагаю к Баб аль-Раис, неся на плече наскоро сооруженный узел. На мне джеллаба, под капюшоном которой я смогу спрятать лицо, дойдя до медины. А за ней лежит моя дальнейшая жизнь. В кусок хлопка для тюрбана завернуты томик Руми, Коран, чистая рубаха, пара длинных штанов, лучшее мое перо; бутылочка чернил. Если дела пойдут плохо, стану писцом или буду писать письма на базаре. На поясе кожи моей касается кошелек, в котором все монеты, что у меня есть. Этого, может быть, хватит на мула. Сколько стоит мул? Понятия не имею. Без сомнения, дороже, чем стоил до чумы, – кругом столько отчаянно желающих выбраться из города. Что ж, думаю я, если мул слишком дорог, мне послужат ноги…
– Нус-Нус!
Она так задохнулась, что слов почти не слышно. Она склоняется, упершись ладонями в бедра, грудь ее ходит ходуном. Выпрямляется, немного смущенно смеется.
– Я тебя везде ищу.
Макарим, девочка-невольница, приставленная к Элис.
Она что-то протягивает мне – я смотрю на красивые листочки кориандра, увядающие от тепла ее ладони.
Кориандр.
Нас обтекают люди, а мы стоим, как два валуна в реке. Стараясь, чтобы голос не дрожал, я спрашиваю:
– Твоя хозяйка… здорова?
– Не знаю. Она беспокойная. Дергается. Бледнее обычного.
Мы проходим мимо моей комнаты, там я оставляю вещи. У ворот гарема я с удивлением вижу не Керима, а стражника постарше, которого, по-моему, зовут Ибрагим.
– Где Керим?
Ибрагим проводит пальцем по горлу.
– Умер?
Стражник ухмыляется с открытым ртом – я вижу обрубок, его язык вырезан. Я вздрагиваю. Не от увечья, такое часто встречается, но оттого, что вспоминаю, каким больным показался мне Керим в последний раз, когда мы виделись; как он пытался со мной поговорить, а я спешил уйти. Проходя через ворота, я произношу краткую молитву о его душе; и надеюсь, что он простит меня за то, что я был ему скверным другом.
Элис бледна, как цветок жасмина. Когда я приличествующим образом ей кланяюсь, она разражается слезами. Это на нее непохоже. Я хмурюсь.
– Зачем ты меня звала?
Внезапно я чувствую себя раздосадованным, как джинн в лампе, которого потревожили без причины.
Она дрожащей рукой указывает на ковер в другом углу комнаты. Там лежит кружевной квадратик с пятью темными пятнами.
– Эта женщина – чудовище! Мало ей пытаться меня отравить всякими зельями, теперь она посылает мне вот что…
Я подхожу к куску кружев и наклоняюсь, не понимая, в чем дело. Что это? Кусочки вяленого инжира? Древесная смола?
– «Носи у сердца» – вот что она сказала. «Это на счастье». Разумеется, она не сказала, кому на счастье!
Я наклоняюсь рассмотреть, что на платке.
– Не трогай! – с тревогой кричит Элис.
Теперь я вижу – это струпья. Засохший гной и кровь, корки. Чутье подсказывает мне, что это – останки чумных нарывов бедной Фатимы, и я в ужасе отшатываюсь.
– Малеео, древняя мать, обереги меня!
Эти слова вырываются у меня сами собой.
Когда я оборачиваюсь, Элис улыбается сквозь слезы.
– Старые привычки долго держатся.
Сказав это, она крестится.
– Элис… – предостерегаю я, и она опускает руку.
– Мы с тобой не такие разные, хоть и кажется с виду наоборот: молимся своим прежним богам в отчаянии.
– В отчаянии – и втайне, если жизнь тебе дорога.
Я посылаю Макарим за щипцами в кухню и, когда девочка возвращается, развожу во дворе огонь и сжигаю платок вместе с содержимым. Мы смотрим, как он превращается в пепел. Но и пепел я зарываю.
– Я думала, ты ушел. Бросил меня, – шепотом говорит Элис.
Я колеблюсь, потом признаюсь:
– Я был готов это сделать.
Насколько готов, она узнать не должна. Когда я собирал вещи и обдумывал побег, она разворачивала платок, полный чумной отравы. При мысли об этом у меня желчь подступает к горлу.
– Я бы тебя не винила. В такое время каждый должен заботиться о себе. Тебе лучше бежать, Нус-Нус. Уходи сейчас – другого случая стать свободным у тебя может и не быть.
Когда сердце и разум в цепях, о какой свободе речь? Я просто качаю головой.
– Я не могу уйти.
– Я солгала бы, сказав, что не рада.
Она пристально на меня смотрит, и, хотя ее синие глаза бесконечно выразительны, я не знаю, что читаю в них, знаю только, что не могу отвести взгляд. Наконец она протягивает руку, по-английски, и я бережно беру ее обеими своими. Рука Элис горяча, полна жизни – двух жизней. Я склоняю голову и прижимаю ее руку к своему лбу; и мне нужно побыстрее уйти, у меня слезы на глазах.
Караван растягивается на много миль: десятки и десятки повозок и телег для Исмаила и его одежды и украшений, золота и оружия; постели, ковров, любимой мебели; походного хамама; благовоний и ароматов, курильниц и склянок, Корана, молельных ковриков; любимых кошек. Абдельазиз, доктор Фридрих и бен Хаду едут с Исмаилом, окруженные отборными частями бухари и кавалерией. Я еду с домашними невольниками. С собой у нас жалкие пожитки: одежда, постели, кое-какие личные вещи. За нами следуют женщины и дети, стражи внутренних дворов дворца, около пяти сотен, все евнухи. За ними – астрономы, знать и придворные; их семьи и домашние. Дальше идут повозки с припасами, Малик с поварами, швеи, портные, конюхи, кузнецы и другие мастера. Караван с поклажей вьется за нами среди холмов, сколько хватает глаз. Я знаю, где-то там, позади, идет пешком армия невольников, в основном африканцев; христиане остались в городе, продолжать работу под началом самых верных (то есть самых жестоких) надсмотрщиков. Исмаил оставил строителям длинный список того, что нужно завершить к его возвращению, и горе им, если султана не устроит то, как исполнены его приказы.
Через пять дней пути на юг мы достигаем предгорий Атласа – там прохладнее, там, возле ясных зеленых вод реки Мелвийя, мы разбиваем лагерь. Вместе с остальными невольниками, раздевшись до пояса, я ставлю под жарким солнцем шатер султана. Задачу усложняет то, что местность здесь совершенно плоская, и палатки – черно-белые снаружи, зеленые, красные и золотые изнутри – слишком сгрудились, и все путаются друг у друга под ногами. Уже началась потасовка: кого-то стукнули, замахнувшись кувалдой, и жертва крайне возмутилась ударом; а астрономы, выяснив, что на незнакомой площадке трудно правильно установить инструменты, разбились на две партии и предались спорам о точном направлении киблы – вопрос первостепенной важности, султан должен все время лежать головой к Мекке. Именно тут к нам и направляется Исмаил в сопровождении Элис, по правую руку, и Зиданы, по левую.
Все мы падаем ниц на траву и смотрим вниз.
– Что тут происходит? – У Исмаила слух, как у летучей мыши, он уловил звуки перебранки.
Я вижу, как звездочеты обмениваются испуганными взглядами и мгновенно забывают свои разногласия.
– Невольники не слушают указаний: решили сами ставить палатки, совершенно не в том направлении. Кааба находится точно там…
Старший астроном показывает султану киблу, и Исмаил склоняется, чтобы рассмотреть сложные отметки на чеканных медных дисках. Когда он выпрямляется, лицо у него багровое от гнева. Меня, после стольких лет, уже не должно бы удивлять, как быстро у него может перемениться настроение, но даже я не готов к такой ярости.
– Пристрелить их всех! – кричит он ближайшим стражникам.
Взмахом руки он указывает на всех нас, ставивших палатки, – нас около сорока человек.
– Всех казнить. Они оскорбили Пророка! Они меня оскорбили! Пристрелить!
В отчаянии я порываюсь вскочить на ноги и бежать. Но меня словно пригвоздило к земле какое-то колдовство – я не могу шевельнуться. Я могу лишь слегка повернуть голову и смотреть, как надвигается на меня судьба.
Ближайший к султану стражник колеблется – роковая нерешительность. Исмаил тут же налетает на него, вырывая у него из рук ружье. Несчастный глупец удерживает ружье на мгновение дольше, чем нужно, и это будет последним, что он сделает – вот он с каким-то удивлением опускает глаза и видит украшенную каменьями рукоять императорского кинжала, торчащую из своей груди. Он роняет челюсть, виден обрезок языка во рту. Потом он молча валится на землю, уступая оружие. Исмаил хватает ружье, взводит курок и, едва целясь, разряжает оружие в простертое рядом со мной тело. Невольник вскрикивает от боли, подскакивая на локоть от земли. Из него хлещет кровь, большей частью горячий поток бьет по мне. И, словно по сигналу, остальные стражники начинают неистово палить, все вместе. Начинается хаос.
Я слышу, как кричит женщина, и, хотя никогда прежде не слышал ее крика, знаю, что это Элис.
– Повелитель, нет!
Мужской голос. Медник, каид Мохаммед бен Хаду Аль-Аттар.
– Нам нужны патроны. В горах полно берберов.
Умный он человек, Медник. И смелый. Бесполезно взывать к доброму сердцу Исмаила – у султана его нет. Бен Хаду решается сам дать стражам знак, чтобы те остановились. Следует краткий разговор между султаном и его каидом, а потом Исмаил движется к нам, и жестокость исходит от него, как вулканическое облако. Я вижу, как проносятся мимо меня его шитые золотом бабуши, а вскоре слышу влажный хруст – и вой, похожий на звериный. Я невольно оборачиваюсь и вижу, как Исмаил колотит вокруг себя двумя кувалдами, которыми забивали колышки для шатров. Руки султана летают в безжалостном вихре, сокрушая черепа направо и налево.
Сейчас я умру. Я уверен в этом до свинцовой тяжести в животе. Здесь, бесславно лежа вниз лицом на редкой траве, в чужой земле, без всякой на то причины – я сейчас умру.
Я много раз был на волосок от смерти. В императорском дворце каждый день кто-нибудь умирает, часто от руки самого Исмаила. Кто-то считает это честью – быть отправленным на тот свет лично султаном. Он, в конце концов, шариф, потомок Пророка, и потому ближе к Богу, чем любой из нас. Говорят, что тех, чью жизнь отнимает султан, точно ждут в раю полные роз тенистые сады, где реки текут молоком, медом и вином, а источники благоухают имбирем и камфарой, а вокруг них будут девственницы, источающие аромат ладана. Беда в том, что в минуты страха мною овладевают Малеео и Кулотьоло, а они, увы, не обещают таких услад.
Я пытаюсь подготовиться к встрече с предками, но могу думать лишь о сокрушительном ударе, о том, как поддастся мой хрупкий череп, выплеснутся кровь и мозги, – и о том, что я умру тут на земле, размозженный кувалдой, прямо на глазах женщины, которую люблю.
Эта мысль и подталкивает меня к действию. Я оглядываюсь. Исмаил в десяти шагах от меня, безумие его неуемно. Он приближается. Я вижу, как он пинает тело очередного невольника – тот неподвижен, явно мертв, и султан движется дальше. Рядом со мной лежит убитый выстрелом, половина содержимого его черепа разлетелась по траве. Я украдкой вытягиваю руку и зачерпываю ладонью кровь и мозг бедняги. Быстро размазываю их по своей голове и шее, изгибаюсь, словно в агонии, вывернув шею, и лежу, ожидая конца.
Я лежу, пока не начинает убывать дневное тепло, не сгущается тьма и не восходит луна.
– Можешь вставать, Нус-Нус.
Я моргаю, поворачиваю голову, у меня странное ощущение в лице – холод и онемение. Надо мной стоит Абдельазиз, упершись руками в колени. Лунный свет озаряет каменья на его тюрбане. Лицо его скрыто в тени, но я чувствую в разделяющей нас тьме его улыбку.
– Умница мальчик. Я видел, что ты сделал.
– Он ушел?
Я пытаюсь пошевелиться, но тело мое не желает слушаться. С великим трудом мне удается сесть. Лицо по-прежнему кажется мне чужим, но тут я вспоминаю, в чем дело.
– Ох, – отвращение окатывает меня изнутри.
В следующее мгновение на запястьях моих смыкаются чьи-то руки, и меня рывком ставят на ноги. Лицо мне накрывают тканью, она холодная и сырая, она пахнет каким-то крепким веществом, а потом мир переворачивается вверх тормашками, и меня несут, как забитого барана. Меня относят в палатку на краю лагеря. Снаружи она кажется обычной солдатской палаткой, но внутри…
Кто-то обустроил ее с единственной целью. Здесь все завалено матрасами и подушками, кругом стоят французские зеркала, смердит тяжелым дымом, сладкими благовониями и пролитым семенем. Между подушками в землю вбит шест. Я пытаюсь бороться, но конечности мои вялы и бесполезны, их обездвижило то, что я вдохнул через ткань, что бы это ни было, и я думаю, что же он за дьявол: нашел снадобье, которое оставляет разум ясным, когда тело засыпает.
Меня швыряют на матрас и привязывают мои руки к шесту. Все это время я велю ногам упереться в землю, чтобы я мог выдернуть шест и забить им врага до смерти; но мышцы глухи к моим призывам. Я слышу, как одному из невольников велят принести воды, мыла и тряпку, и вскоре мальчик возвращается и смывает с меня кровь и мозг. Я видел этого паренька в лагере, но не знаю, как его зовут – а и знал бы, не смог бы с ним заговорить. Вместо этого я таращусь на него, пытаясь показать, что не согласен на мерзкую непристойность, что прошу его бежать за помощью, но он смотрит вниз, прячет глаза – без сомнения, он не впервые такое видит. Скорее всего, бедное дитя само испытало куда худшее.
Великий визирь ходит по палатке, зажигает свечи и тихо напевает – «Охотник и голубка», нежная красивая песенка, которую любят женщины гарема. У меня от омерзения сводит живот. Так вот как он меня видит: беспомощная жертва, которую вот-вот пронзит его стрела?
Наконец он завершает приготовления. Садится возле меня на корточки.
– Ну что, Нус-Нус, приятно, правда? Только мы с тобой. Исмаил думает, что ты мертв – если он вообще о тебе думает. Ты мой, и я могу делать с тобой, что пожелаю.
Он задирает мою рубаху, оголяя меня, и смотрит на то, что осталось от моего мужского достоинства. Берет мой срам в руку, начинает со злорадством им играть.
– Тонкая, умелая работа, да? Так и должно быть: я заплатил лучшему в этом деле, я же видел, как калечат других – дурные иссечения, воспаления, заражение крови. Было из чего выбрать.
Его взгляд лениво скользит по мне, он наслаждается властью над тем, кто при других обстоятельствах убил бы его на месте.
– Спадоне, которым отрывают тестикулы; тлибиа, которым их просто разбивают; или сандали, которым удаляют и член, и мошонку, – так обычно поступают с черными. Многие от такого оскопления умирают, а тем, кто выживает, остается так мало, что им трудно помочиться.
Он придвигается ближе.
– Черный Джон носит в тюрбане большую серебряную булавку с изумрудной головкой, видел?
Я видел, но просто смотрю в пустоту поверх плеча визиря, словно его тут нет. По его голосу слышно, как он хитро улыбается:
– Знаешь, это ведь не булавка – это трубка. Он с ее помощью писает.
Он сжимает пальцы, и я вздрагиваю.
– Тебе повезло, я решил не отрезать все – я расценил это как вложение на будущее.
Труп! Я увижу твой труп с проломленной головой, а в глазницах твоих будут копошиться черви.
– Ксенофон говорит, что злобные кони, если их охолостить, делаются смирными, не кусаются больше и не лягаются, но по-прежнему годны в бою; а псы-кастраты не теряют ни нюха, ни способности к охоте, но больше не убегают от хозяина. Наверное, то же справедливо и для людей. Если удалить мужчине только яйца, он станет миролюбивее. И благодарнее, надеюсь. А еще я слышал, что это мероприятие скорее увеличивает половую силу, а не отнимает ее; и что, если урезать взрослого, желание может не сойти на нет. Уверен, Нус-Нус, если тебя должным образом ободрить, с тобой так и получится. Я не желал, чтобы мы сошлись именно так, но ты не будешь меня винить за то, что я воспользовался случаем, когда он так удачно представился. Немножко сладких любовных игр, а потом мы тебя вернем туда, где нашли, и по-настоящему размозжим голову. И никто не узнает, что ты на несколько кратких часов пережил бойню. Жаль, что все так вышло, Нус-Нус. Все могло бы быть совсем иначе, не будь ты так… упрям. Я хотел всего лишь стать твоим наставником в искусстве наслаждения. Ты во всем остальном такой сведущий мальчик – это бы превосходно завершило твое образование. Зря погубил такое роскошное тело.
Он подзывает невольника, они вдвоем меня переворачивают и укладывают так, чтобы подставить мой зад. Когда мальчика отпускают, я с ужасом вспоминаю Элис в той же позе на постели Исмаила в ту первую ночь. Потом я чувствую на себе его руки и вдруг снова оказываюсь в пустыне, переживаю первое насилие, и все это похоже на страшный сон, в котором за тобой гонится чудовище, а ты не можешь бежать…
К моей глотке подступает рвота, и вот она уже потоком извергается на богатые шелка, с такой силой, что даже забрызгивает поверхность французских зеркал.
– Дрянь! – с отвращением вскрикивает великий визирь.
Он вскакивает и бьет меня ногами по ребрам. Меня снова рвет, теперь ему на туфли – без сомнения, дорогие. Он воет, как пес, снова пинает меня, уже в живот. На этот раз я чувствую боль, и это хорошо: она разливается по мне, как очищающий огонь. Действие снадобья, кажется, иссякает. Я поджимаю пальцы ног и ощущаю, как они скребут землю: сперва слабо, потом отчетливее. Давай же, понукаю я свое бесполезное тело. Я сосредотачиваюсь на руках, привязанных к железному шесту, направляю мысль в пальцы, один за другим – и вижу, как они, один за другим, шевелятся. Ухватившись за шест, я начинаю раскачивать его и тянуть…
– Что? Как?
Голос Абдельазиза переходит в визг. Он нашаривает кинжал.
Шест выходит из земли, и я достаю им визиря. Великолепный, победительный удар приходится точно в середину его тюрбана. Но тюрбан великого визиря, разумеется, превосходит размерами даже убор султана. Он состоит из многих локтей ткани, свитой в бесконечные сложные складки, так, что голова визиря походит на крупную луковицу. Удар оглушает его лишь на мгновение, потом он бросается на меня с кинжалом, и в глазах его пылает неутоленное желание. От первого нападения я уклоняюсь, пытаюсь ударить его во время второго, но он тверд, как скала. Кинжал входит мне под ребра. Я ощущаю не боль, но жар, от которого разгорается моя ярость. Раскрутив шест над головой, я вкладываю всю силу его вращения в удар – тот приходится в грудь визиря и валит его с ног. Он, словно взлетевший бегемот, приземляется на спину, и воздух выходит из его груди с хриплым шумом. Он не поднимется – я ему не дам. Стоя одной ногой среди подушек, я наступаю второй ему на брюхо и забираю кинжал из его вялой руки.
