Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
34
На Сретенье посольство приглашают в большое аббатство в Вестминстере на Свечную мессу, посмотреть шествие со свечами, символизирующее внесение Христа, Светоча Мира, в храм – в первый раз после рождения, на сороковой день. Бен Хаду вежливо отказывается. Он – правоверный мусульманин, а для магометан, объясняет он, Христос – всего лишь один из пророков: его почитают как носителя слова Аллаха, но он все же обычный смертный человек.
– Говорят, удивительная постройка это аббатство, – замечает Шариф. – И я уверен, нет вреда в том, чтобы побывать в доме Божьем, если мы не станем участвовать в обрядах. К тому же, если мы все откажемся от приглашения, выйдет грубо.
– Хорошо, пойдете вы с Нус-Нусом.
Я открываю рот, собираясь возразить – я хотел навестить Момо в покоях герцогини Портсмутской, – но потом думаю, что в аббатстве будет король. Кто знает, может быть, мне представится случай? И я умолкаю. Свиток все время при мне: я беру его даже в бани в Чаринг-кросс, когда мне надоедает мыться в тазу едва теплой воды, принеся ее из кухни по трем лестницам. На меня там все оборачивались, хотя я и не снял штаны; но король со свитком не встречались больше недели, и я начинаю отчаиваться.
Шествие само по себе стоило бы посмотреть в любом уголке мира; но аббатство – это чудо: взмывающие вверх колонны, дивный сводчатый потолок. Хотя кругом повсюду изображения умерших, позолоченные и похожие на живых – они виднеются в нишах, и от них не по себе: иногда в мерцающем свете тысяч свечей кажется, что они шевелятся.
Если бен Хаду надеялся, что нас не заметят, его ждет разочарование. Не успеваем мы влиться в толпу, к нам проталкивается придворный и сообщает, что для нас оставили место, откуда все будет лучше видно. Потолкавшись, отдавив немало ног, мы, наконец, усаживаемся на скамью, предназначенную для монарших гостей, неподалеку от самого короля.
О церемонии я говорить не стану, скажу лишь, что она была прекрасна и торжественна, как представление в театре, но когда начинается музыка, я от благоговения забываю себя. Звуки большого органа переполняют пространство, до вознесенной крыши, и временами он рычит, как лев, а временами щебечет, как птица. Когда к нему присоединяются сладкие голоса хора, кажется, что слышишь ангелов – или что аббатство струит голос самого Бога. Я застываю, не чувствуя, как по лицу моему бегут слезы, пока Шариф не толкает меня под руку и не показывает в тревоге, что мне нужно вытереть щеки.
– Если султан узнает, что тебя тронуло это языческое представление, нам всем несдобровать, – яростно шепчет он, когда музыка стихает.
К королю, разумеется, не подобраться. Я смотрю, как его уносит волной народного обожания. Люди напирают в надежде на слово или прикосновение, которое они, кажется, наделяют почти волшебными свойствами. Я не могу не думать, что соприкосновение нашего императора с народом обычно куда менее полезно для здоровья подданных.
Когда мы собираемся выйти, голос у меня за спиной произносит:
– Добрый день, джентльмены.
Я оборачиваюсь и вижу одного из гостей, бывшего на великолепном обеде у герцогини Портсмутской. Когда он улыбается, я вспоминаю, что сказала про него Нелли, и мне как раз вовремя приходит на ум его имя.
– Добрый день, мистер Пипс, рад вас снова видеть.
Я представляю его каиду, который едва объясняется по-английски. Шариф склоняет голову и обнажает гнилые от сладостей зубы.
– Вы идете прямиком в Уайт-Холл, или, может быть, сопроводить вас на сретенскую ярмарку в Вестминстер-Холл? Там есть на что посмотреть.
Я перевожу его слова Шарифу.
– Английский базар? Вот это я бы очень хотел увидеть.
Мистер Пипс ведет нас по галерее в монастырский сад за аббатством, чтобы не угодить в толпу. Прелестное тихое местечко, озаренное бледным февральским солнцем, полное трав, овощей и голых побегов плодовых деревьев. Я наклоняюсь рассмотреть серебристо-зеленые листья растения у дорожки.
– Мы выращиваем это в Мекнесе, – говорю я нашему провожатому. – Называется шиба, но вам оно скорее известно как полынь, или чернобыльник.
Наш спутник нагибается, чтобы получше рассмотреть траву, и у него что-то вываливается из-за пазухи. Он быстро убирает это обратно, но я успеваю заметить шерсть и когти. Мы встречаемся глазами, он смущен.
– Заячья лапка, от колик. Я склонен злоупотреблять радостями жизни.
Я улыбаюсь:
– Лучше примите эту травку в виде настоя: император время от времени прибегает к полынному чаю. Известное желудочное.
– Вы врач, сэр?
– Я некоторое время служил у доктора из Абердина и кое-что знаю о человеческом теле и его слабостях.
– Не могу представить, для чего такому здоровяку, как вы, – он окидывает меня взглядом с ног до головы, – знать о телесных слабостях.
Когда я перевожу, Шариф смеется.
– Он евнух, – громко говорит он.
Мистер Пипс заметно растерян.
– Боже правый, в самом деле?
Я удрученно киваю.
– Это для пения? Есть совершенно замечательные кастраты. Я часто гадал, как обстоит дело со знаменитым дискантом, мистером Абеллом: при нем ли его… хм, возможности.
Я заверяю его, что к пению это не имеет ни малейшего отношения, и он смотрит на меня с потрясением и интересом.
– Может ли что-то быть ужаснее.
Несколько минут, потребовавшихся на то, чтобы дойти до большого зала, мы молчим. Зал – огромное мощное сооружение, укрепленное каменными контрфорсами. Шум, доносящийся с еще невидимого рынка, заставляет нашего провожатого повысить голос. Он спрашивает, желаем ли мы приобрести что-нибудь определенное, и каид признается, что очень хочет сладостей, а я говорю, что мне пригодились бы хорошие чернила, на что мистер Пипс улыбается.
– О, споры о Танжере – все эти подробности!
Он качает головой:
– Я три года входил в комитет: пропащее дело, вечно шаг вперед, три назад. Воображаю, как вы с ним завязли – по мне, легкого решения не существует. Не стоит забывать, дело не в простой логике: здесь слишком много страстей и непоследовательности.
Я улыбаюсь:
– Уверен, с обеих сторон.
– Как во всех делах человеческих. Поддержка колонии обходится нам в состояние, мы тратим куда больше, чем, честно говоря, можем себе позволить, но король думает, что подведет супругу, если откажется от Танжера – он ведь был частью ее приданого, – а поскольку Его Величество уже очень во многом ее подвел, в этом вопросе он неколебим. И, разумеется, бедный граф Плимут.
Я вопросительно поднимаю бровь.
– Сын Чарльза – незаконный, разумеется, но все-таки сын. Ему дали под командование королевский полк, произвели в полковники. Он отправился в Марокко летом 1680 года и умер от дизентерии четыре месяца спустя. Всего двадцать три года, бедный мальчик. Чарльз очень тяжело переживал.
– Сколько у король дети? – спрашивает Шариф.
Мистер Пипс смеется:
– По последним подсчетам, чертова дюжина, выжили десять, хотя ни одного от доброй супруги, как ни жаль. Он любит женщин – и кто его упрекнет? Как вам англичанки, Нус-Нус: резвая порода, а?
Он внезапно останавливается, вспоминая, каково мое состояние.
– Прошу прощения, сэр, я не хотел вас обидеть.
– Никакой обиды. Я по-прежнему могу оценить красоту живописи, даже если неспособен работать кистью, а дамы вашего двора восхитительны.
– У наш король пятьсот дети! – громко перебивает Шариф.
Наш спутник улыбается, явно не веря ни единому слову.
– И тысяча жена!
Я киваю:
– Исмаил хвалится тем, что у него есть женщины из всех стран, известных людям.
– Ммм, вот это коллекция! Должен признаться, мне вполне хватает одной. Мы пришли, не отставайте: здесь нынче повсюду карманники.
Внутри зал впечатляет еще больше: я удивляюсь, как такое великолепное помещение можно отдать под простой рынок, о чем и говорю.
– В остальное время здесь заседает суд! – кричит в ответ мистер Пипс. – Видите, там, наверху, мрачные украшения?
Он указывает на три темных неразличимых предмета, висящих с одной из балок.
– Это головы предателей, приговоривших отца короля к смерти в этой самой палате – Кромвеля и его генералов, Айртона и Бредшо. Их оставили как напоминание о том, что ждет бунтовщиков против короны.
Я усмехаюсь:
– Наш монарх поступает точно так же.
– Восемьсот голова на стене Мекнес, – радостно выпаливает Шариф.
– Восемьсот? – Мистер Пипс встречается со мной глазами. – Пятьсот детей, восемьсот голов и тысяча жен – сколь изобильная страна Марокко!
По всему залу стоят прилавки, на которых торгуют самыми разными товарами. Сквозь толпу покупателей пробираются разносчики, несущие лотки со сладостями, гребешками, апельсинами, ножами. Я замечаю торговца тетрадями и рожками чернил и совершаю покупку; после долгих раздумий каид приобретает большой мешок имбирных пряников. Торговец домашней птицей побивает соперников, выставив павлина на поводке. Выглядит павлин плачевно. Разносчик предлагает горячее ослиное молоко. Мистер Пипс направляется прямиком к прилавку, где торгуют дамскими штучками, и проводит, глазея на хорошеньких покупательниц, столько же времени, сколько рассматривает сам товар. Я наблюдаю, как он заговаривает с одной дамой, и вижу, как она заливается краской и спешит прочь. Он пожимает плечами, потом возвращается к нам.
– Идемте, поглядим на шарлатанов: они такие забавные.
В дальней части зала торговцы взобрались на ступеньки, чтобы слышнее было, как они нахваливают товар. Вокруг каждого толпятся зеваки, в основном мужчины. Один предлагает настойку трав «темного африканского континента, которая непременно заслужит благодарность ваших жен! Принимаешь раз в день – хватает на всю ночь». Он прикладывает палец к носу и наклоняется к слушателям, изображая доверительный разговор.
– Она за вами не угонится: придется завести на стороне любовницу, а то и двух!
Дело у него идет бойко.
– У вашего короля, должно быть, неплохой запас подобных трав, – смеется мистер Пипс.
– Он не надо, – горячо произносит Шариф, восприняв это как обвинение.
Следующий шарлатан размахивает чем-то, удивительно похожим на бычий уд – каковым предмет и оказывается. Еще он продает мужские части льва, тигра и кита; и снова загадочные африканские травы, которые мне кажутся простой девичьей ромашкой, буквицей и рутой.
Третий предлагает «универсальную фармакопею», в состав которой входят камни-безоары, мох с черепа казненного преступника, слюна постящегося и моча «чистого мальчика».
Вокруг последнего шарлатана столпились женщины. Он держит в высоко поднятой руке стеклянный сосуд с прозрачной жидкостью – как он утверждает, «чистой майской росой, собранной под могучим дубом на заре; лучшее средство для восстановления безупречной кожи лица, даже для тех, кто отмечен оспой». Я не могу не рассмеяться. Даже в Марракеше, где полно своих шарлатанов, никому бы не сошла с рук торговля обычной водой. Еще у него есть «горошины здоровья для избавления от лишнего веса». Когда я перевожу это Шарифу, он чешет голову.
– В Марокко, торгуя этим, много не выручишь.
– У нас, – объясняю я нашему провожатому, – женщины стремятся быть пышными. Каждый день едят протертые семена горькой дыни с медом, чтобы поправиться.
Мистер Пипс заводит глаза.
– Женщины. Обожаю их, но в свои сорок девять понимаю ничуть не лучше, чем в девятнадцать.
– А это для чего? – с любопытством спрашивает Шариф, указывая на клетку со щенками возле шарлатана.
Совсем крохотные зверьки, им не больше нескольких дней.
Мистер Пипс ведет нас прочь.
– Непостижимо, на что готовы люди в стремлении излечить мнимые изъяны и хвори. Боюсь, бедняжек сварят в вине, а потом отожмут соки – это якобы отбеливает кожу.
Мы уже собираемся уходить, когда я ясно слышу слова «волшебный эликсир» и «возвращает больному безупречное самочувствие». Я хватаю нашего спутника за рукав.
– Постойте!
– Что такое, друг мой?
– Эликсир. Кто-то сказал: «Эликсир», – но я не пойму кто.
Я оглядываю толпу, но безуспешно.
Мистер Пипс смеется:
– Здесь вы Эликсира Жизни не отыщете! Но если вам нужны чудеса науки, приходите как-нибудь к нам на собрание.
– Собрание?
– Королевское общество, дорогой мой. Прежде мы назывались Незримой Коллегией. Наши участники творят самые разные чудеса.
На следующий день паж приносит приглашение. Я по глупости надеюсь, что оно на собрание мистера Пипса, но нет: приглашение куда роскошнее – на музыкальное представление нынче днем, в королевские покои.
Едва войдя в зал, я начинаю тревожиться: возле герцогини Портсмутской я вижу Момо, а по другую руку от нее – Жакоба. Оба они облачены в золотые кружева, и Луиза между ними – в сливочно-белом, в жемчугах, с золотой пудрой на волосах – просто светится. Картина поразительная, привлекающая внимание. Я бросаю испуганный взгляд на Рафика, но его взор блуждает по богатому убранству комнаты, и когда Момо, увидев меня, улыбается, как дурачок, это, по счастью, остается незамеченным.
Король появляется позже. Под одну руку его держит Нелли, под другую – изящная женщина с волевым лицом. За ней идет высокий чернокожий с широкими скулами и обрядовыми шрамами на лице: это, видимо, и есть Мустафа и герцогиня Мазарин. Когда она проходит мимо, ее глаза лениво скользят по мне, а губы складываются в полуулыбку.
Музыка изысканна: сочетание тревожащих душу струнных инструментов и ведущего мощную басовую тему клавесина, звук которого отдается у меня в грудине. Когда вступают кастраты, меня охватывает то же чувство, что и накануне в аббатстве: мне кажется, что дух мой взлетает ввысь из тела. Помимо моей воли на глаза у меня выступают слезы. Но, оглядевшись по сторонам в желании разделить с кем-то это ощущение, я обнаруживаю, что остальные марокканцы напряженно сидят в своих лучших нарядах, стараясь не показать неловкости и скуки; а некоторых придворных не то что не тронула музыка – они разговаривают. Подобное поведение было бы немыслимо при дворе Исмаила: пролилась бы кровь, поднялся бы крик, полетели бы головы.
Концерт завершается, раздаются вежливые хлопки. Клавесинист встает и кланяется, судя по всему, он и написал музыку, хотя он совсем еще молод. Лицо у него серьезное.
– Браво, Генри! – восклицает мистер Пипс. – Новый триумф!
Мы начинаем продвигаться к выходу, и тут за рукав меня дергает паж.
– Король хочет с вами поговорить.
Бен Хаду оборачивается, блестя глазами.
– Думаю, вы имели в виду меня. Я посол, а это всего лишь мой секретарь.
– Нет, сэр, король звал большого чернокожего.
Медник гневно на меня смотрит.
– Не могу вообразить, с чего он захотел с тобой разговаривать, но выясню, не сомневайся.
Нас приводят пред монаршие очи, и я умудряюсь не броситься на пол, изъявляя покорность: я уже знаю, что при английском дворе все несколько проще, чем в Мекнесе. Взгляд короля без всякого интереса скользит по бен Хаду, потом останавливается на мне:
– По душе ли вам пришлась музыка, сэр?
Вопрос предназначался не ему, но посол поспешно отвечает:
– Превосходна, Ваше Величество, просто превосходна.
Он лжет, я знаю: к музыке он совершенно равнодушен. Все это время темные глаза короля устремлены на меня: кажется, он находит происходящее забавным. Потом делает шаг, оказывается между мной и бен Хаду и берет меня под локоть.
– Вы играете?
Я застываю. Медник с меня за такое унижение шкуру спустит, думаю я. Но что я могу поделать?
– Немного играю на гитаре, сир, и на уде – это арабская лютня.
– Тогда мы прекрасно проведем время.
Он делает клавесинисту знак подойти.
– Мистер Перселл[21]21
Генри Пёрселл – один из крупнейших английских композиторов эпохи барокко.
[Закрыть], идемте со мной. И вы, мистер Пипс. Мистер Джеймс, отберите лучших скрипачей и ведите их в музыкальный салон!
Он снова поворачивается ко мне, улыбаясь, как мальчишка.
– Идемте, сэр! Мы славно пошумим! Я приметил вас в аббатстве: клянусь, никогда не видел, чтобы душу смертного так трогала музыка.
Король – человек живой и полный сил: он словно излучает полноту жизни. В этом он схож с Исмаилом: такой же непоседливый и быстроногий. Говорят, Карл каждый день встает пораньше, чтобы пройтись или поиграть в теннис; он плавает и ездит верхом, охотится и танцует (и, без сомнения, не забывает своих наложниц) с резвостью, свойственной тем, кто вдвое его моложе. Во всяком случае, мне нелегко за ним угнаться, когда он выходит из комнаты для аудиенций и устремляется по коридорам, а ведь шаг у меня шире, чем у многих. Оглядываясь, я вижу, как отстают от нас обремененные инструментами музыканты, мистер Пипс и молодой клавесинист, за которыми поспешает настороженный бен Хаду. Неужели пришел мой час? Меня вышколили, приучив никогда не заговаривать с монархом, если он сам ко мне не обращается, но другой возможности может и не быть.
– Сир, – начинаю я, собравшись с духом, – я бы хотел поговорить с вами об очень важном деле.
Он смотрит на меня с любопытством.
– Продолжайте, сэр.
– Сир, есть одна дама…
Это заставляет его рассмеяться.
– А, дама есть всегда. Вижу, вы здесь не теряли времени даром.
– Дама, о которой я говорю, в Марокко, при дворе султана. Более того, в его гареме. Она англичанка, хорошего рода.
– Припоминаю, Нелли мне что-то такое рассказывала. Продолжайте.
Я коротко излагаю обстоятельства пленения Элис.
– А имя у этого совершенства есть?
– Элис, сир. Элис Суонн.
– Откуда, вы сказали, она родом?
– Из Гааги, сир: ее отец был роялистом и бежал в Гаагу во время войны.
Лицо у него вдруг застывает, шаг замедляется; а потом он и вовсе останавливается.
– Не желаю больше слушать.
Но я безрассудно продолжаю.
– Сир, выслушайте меня, умоляю. Она просила отдать вам это, сир, если у меня будет возможность. Сама вышила и запечатала, чтобы сохранить в тайне.
Я достаю свиток и протягиваю ему, спиной прикрывая от быстро приближающихся отставших. Он мешкает, и я грубо сую свиток ему в руку.
– Прошу, прочтите это, Ваше Величество: от этого зависят три жизни.
Мгновение мы стоим неподвижно, музыканты нас догоняют, и я думаю: «Все кончено, я потерпел неудачу». Возможно, король видит, в каком я отчаянии, потому что он в конце концов берет свиток и прячет его в карман кафтана.
– Не люблю я интриг, юноша, – коротко произносит он, прежде чем снова тронуться в путь. – Но у человека, который так любит музыку, сердце, скорее всего, честное, так что я решил вам поверить.
Я едва помню, что происходило потом, такой подъем охватил меня оттого, что я выполнил свою задачу. Смутно припоминаю, что играл дуэт для испанской гитары с королем, и он куда лучше управлялся с инструментом. И мистер Пипс играл на флажолете, а я на лютне, в сопровождении десятка скрипачей и мистера Перселла за спинетом; мистер Перселл еще сказал мне, что Северная Африка для него сейчас – источник величайшего вдохновения, поскольку он пишет произведение о любви между греческим героем и карфагенской царицей с трагической судьбой, и он очень рад со мной познакомиться.
Однако вскоре мое приподнятое настроение развеивает бен Хаду. Когда вечер заканчивается, он тащит меня в наши покои, крепко ухватив за руку.
– Ты что, решил сорвать нашу работу? Сперва ведешь себя как дурак в парке, а теперь пытаешься запросто общаться с нашим хозяином, словно вы равные, а не король и невольник. Я – глава посольства, если король обращается к кому-то из нас, то это должен быть я. О чем вы там говорили?
– Просто о музыке, – лгу я.
Он хмыкает:
– И все?
Я киваю, не решаясь произнести более ни слова.
Сразу после полуночи в мою дверь тихонько стучат. Жмурясь со сна, я открываю и вижу пажа с серебряным подносом, на котором лежит записка, запечатанная толстой лепешкой красного воска с оттиском королевской печати. Я забираю записку и возвращаюсь в комнату с бьющимся сердцем. Послание, написанное небрежной рукой, непросто разобрать: английский почерк мне непривычен. Записка гласит:
«Аллея возле птичьих клеток, Сент-Джеймсский парк.
Завтра на рассвете.
К.Р.»
35
4 февраля 1682 года
Я просыпаюсь затемно: в кои-то веки не ради молитвы, хотя много что обещаю Богу, пока укутываюсь в бурнус и выскальзываю в темное туманное утро. Когда я добираюсь до места, где, на мой взгляд, проходит аллея с птичьими клетками – здесь и в самом деле целый птичник, в клетках и без, и обитатели его, по счастью, в большинстве своем еще спят, сунув головы под крылья, – края облаков на востоке и тихие воды пруда окрашиваются розовым светом. Я затаиваюсь, сидя на корточках, под деревьями и жду. Вскоре на аллее появляется идущая быстрым шагом высокая худая фигура, закутанная в плащ. Несмотря на треуголку, по походке сразу видно, кто передо мной. Я выхожу ему навстречу и уже готов упасть ниц, когда низкий голос короля повелительно произносит:
– Святые рыбы, да не кланяйтесь вы!
Он отходит под деревья, где я прятался.
– Мальчик, о котором она пишет – вы его привезли в Лондон?
Когда я рассказываю, к каким ухищрениям пришлось прибегнуть, чтобы вывезти Момо из Марокко и доставить во дворец, король смотрит на меня с недоверием. А услышав о превращении малыша в арапчонка, издает смешок.
– Что ж, должен признать, вы находчивы, Нус-Нус. Спрятать мальчика у всех на виду – это какой же надо обладать хитростью; а уж поместить его к Луизе – просто гениальная мысль! Приведите его ко мне. Завтра, когда я удалюсь в спальню. Поднимитесь по Личной лестнице, мистер Чиффинч получит распоряжение вас пропустить. Сможете?
Я киваю.
– Конечно, Ваше Величество. Благодарю Вас.
Сам не свой от благодарности и облегчения, я не могу не упасть на колени и не попытаться поцеловать ему руку, но король смеется и уходит.
Когда над крышами Уайт-Холла восходит солнце, мне кажется, что оно светит лишь для меня, и я благодарю всех богов, каким когда-либо молился. Завтра Момо окажется под защитой короля, и будет заложено основание для того, чтобы за ним последовала Элис. Я исполнил все, что от меня требовалось: осталось только поручение Зиданы. Ах, Нус-Нус, какой же ты умница и счастливчик, говорю я себе: хитрый и находчивый, как сказал король; а кто я, чтобы противоречить королю? Я так горд собой, что впору закричать петухом.
Мне бы вспомнить, что гордыня ведет к падению. Предзнаменования были всюду. На горизонте сгущались тучи; когда я вошел во дворец, дорогу мне перешла черная кошка; собирая себе ранний завтрак в кухне, я рассыпал соль.
В кухне я спрашиваю кухарку, старуху дурного нрава:
– А Кейт здесь?
И она рычит в ответ:
– Нет ее здесь, сучки ленивой, и не твое дело, чертов черномазый, где она!
Из презрения к цвету моей кожи и серьге невольника в ухе она дает мне к яйцу всмятку такой черствый хлеб, что при укусе у меня раскалывается зуб, и я тотчас переношусь в мекнесскую тюрьму, на годы назад. Это тоже должно было стать мне предупреждением: опасность подстерегает за каждым углом, а у края каждого красивого вида таится смерть.
Пробираясь по лестнице обратно в комнату, я огибаю поворот перил и, ошалев от смеси восторга и боли, едва не налетаю на бен Хаду, босиком крадущегося наверх. Я останавливаюсь и дожидаюсь, чтобы он, не подозревающий о моем присутствии, ушел вперед. Гадаю, где он был в такой час, да еще босой, ведь он всегда так за собой следит? Может быть, мылся и молился, укоряюще говорю я себе; или, как я, хотел перекусить с утра пораньше. Но мысль об этой встрече меня не отпускает.
Днем приносят новое приглашение: мистер Пипс сдержал слово и устроил все, чтобы посол и я посетили заседание Королевского Общества.
– Обычно пускают только участников, – говорит он, когда мы позднее едем в карете по оживленным улицам. – Но я поговорил с сэром Кристофером, и он разрешит вам присутствовать, окажет мне любезность. Возможно, если вы задержитесь в Лондоне и сами того пожелаете, мы сможем избрать вас почетными членами?
Бен Хаду эта мысль необычайно увлекает, он выказывает страсть к науке, которой я в нем и не подозревал. Он расспрашивает мистера Пипса об истории общества, о самых известных его членах, и наш провожатый с удовольствием его просвещает. Незнакомые имена омывают меня, не оставляя ни следа. Разум мой безмятежен, как прибрежный песок, разглаженный волнами. Все в мире кажется мне прекрасным – кроме злосчастного зуба. Даже город, по которому мы едем – со всей его сажей, грязью, нищими и разносчиками, вонью рыбы и навоза, – представляется мне куда более благим местом, чем прежде, хотя небо на глазах сереет, и начинается мелкий дождь. Я благосклонно улыбаюсь, заметив на углу нескольких мужчин, занятых разговором; однако умиротворение мое тут же рассыпается прахом, поскольку между ними вспыхивает драка, и вот уже сверкают ножи и брызжет кровь. Мистер Пипс тут же высовывается из окна кареты и что-то кричит кучеру, который трижды громко свистит в свисток.
– На это прибегут «чарли», – заверяет он. – Прошу вас, друзья мои, не тревожьтесь так сильно: констебли во всем разберутся.
Грешам-колледж, стоящий на широкой улице Холборн, в сравнении с тем, что мы видели, кажется местом мирным. Мы добираемся в зал заседаний по галерее с колоннами, идущей вдоль прелестного внутреннего дворика, где в строгом порядке рассажены трава и деревья, и нас встречают двадцать или тридцать серьезных джентльменов в париках. Я узнаю среди них пять-шесть человек, часто бывающих при дворе. Глава общества, сэр Кристофер Рен, мужчина средних лет с надменным лицом, приветствует нас, улыбаясь холодной улыбкой.
– Я слышал, ваше посольство в этом году стало главным событием в свете, – насмешливо говорит он и, отвернувшись, заговаривает с мистером Ивлином.
От такой обиды Медник сникает, но потом оживляется: его представляют мистеру Дину, который хвалит верховую езду посла и делится соображениями по поводу влияния длины стремени на перекос и скорость.
Показывают живого скорпиона, найденного в масляной лавке в Лондоне. Мы с бен Хаду обмениваемся взглядом: если здесь все чудеса такого рода, то день нам предстоит тоскливый. Потом являются несколько больших кусков янтаря с насекомыми внутри: опять же нам они не в новинку. У Зиданы есть ожерелье, в котором скрючился крупный паук, навеки сохраненный в ароматной смоле – он часто сидит у нее на шее.
Далее следует длительная беседа на латыни, в которой ни посол, ни я не понимаем ни слова, хотя речь в ней, судя по всему, идет о сопоставлении свойств различных веществ и предметов, включая золото и серебро, воду и мех, пчелу и лист. Все это внимательно рассматривают при помощи причудливого приспособления, состоящего из длинной узорчатой трубки и круглой стеклянной линзы, к которой все прикладывают глаз. Бен Хаду приглашают взглянуть в трубку на хоботок пчелы, и он тут же отпрыгивает, в ужасе вскрикнув при виде чудовища, что вызывает всеобщее веселье. Я предпочитаю изучить листок, это мне ближе, и оказываюсь вознагражден дивным сиянием зелено-желтого узора, пронизанного прозрачными жилами. Ощущение почти наркотическое; когда я в конце концов выпрямляюсь, голова у меня кружится, словно мне каким-то образом дали взглянуть на тайный мир, доселе невидимый.
Оправившись от встречи с неожиданно огромной пчелой, бен Хаду настаивает, что должен рассмотреть все на столе, включая свой собственный палец. Заседание идет своим чередом, а я позволяю себе предаться сладким мечтам о будущем: Момо, одетый в лучший голубой шелк, сидит рядом со своей красавицей-матерью, облаченной в сливочный атлас. Не требуются ни золотая пудра, ни ядовитые белила, чтобы подчеркнуть природную красоту фарфоровой кожи Элис и ее солнечных волос; как не нужны капли из белладонны, чтобы расширить зрачки ее дивных глаз. А я, в нарядном кафтане и камзоле рытого бархата гордо стою возле них, на башмаках у меня серебряные пряжки, а тюрбан сменился длинным черным париком. Мы позируем художнику, пишущему портрет, который украсит наш дом. В одном из своих сладостных видений я представляю Элис, укачивающую маленькую девочку – нашу дочь! подсказывает мое заплутавшее воображение, – в кружевных пеленках; Элис показывает ее стоящим вокруг придворным дамам. Что за бессмысленная чушь! Опомнившись, я мысленно себя ругаю. Я евнух: у меня не может быть детей. Более того, я невольник, а она благородная дама; я черен, как ночь, а она светла, как день; и вместе нам не сойтись.
Да, но если ты ночь, то она может быть луной, ободряет меня голосок в голове, и кто знает, какие возможности принесет такое соединение?
Мечты мои резко обрывает внезапная боль в треснувшем зубе, и, хотя мне удалось подавить стон, джентльмен в растрепанном коричневом парике склоняется ко мне и спрашивает, как я себя чувствую.
– Всего лишь больной зуб, – объясняю я. – Нынче утром треснул, хлеб оказался жестковат.
– Бог мой, во дворце, похоже, урезали расходы суровее, чем я полагал!
Он представляется – мистер Эшмол, приехал на заседание из Оксфорда – и с искренним интересом расспрашивает меня о моем происхождении, а Медника – об обычаях мавров, поясняя, что он – вроде собирателя древностей и редкостей, и сейчас как раз устраивает музей, чтобы показать свое собрание всем.
Он вздыхает:
– Как бы я хотел путешествовать. Кажется, мир растет с каждым днем: Африка, Америка, Китай… Представьте, какие сокровища можно отыскать в поездках туда! Творения стольких культур… У нас есть примечательная кожа, снятая с индейского короля, и седло, принадлежавшее самому Чингисхану.
Бен Хаду кривится.
– Боюсь, ничего столь великолепного мы вам предложить не сможем, но у меня есть пара мавританских шпор, которые вам, возможно, пригодятся в вашем собрании.
Эшмол воодушевляется.
– Это было бы замечательно. Но я не могу их взять, не предложив вам ничего взамен.
Он размышляет какое-то время, потом заявляет:
– Возможно, вы могли бы увезти с собой увеличительный прибор; в том же доме, где можно его получить, у меня живет друг, который починит зуб этого джентльмена.
Глаза бен Хаду вспыхивают.
– Уверен, не стоит тревожить вашего друга по поводу Нус-Нуса, но должен признаться, я бы очень хотел иметь такое волшебное стекло.
– Не могу обещать, что оно будет таким же сильным, как микроскоп мистера Гука, но, думаю, вам оно доставит радость. Идемте со мной после заседания к мистеру Дрейкотту, посмотрим, что можно сделать. Это недалеко, сразу на юг от Флит-стрит.
Я вижу, что Медник разрывается, но в итоге вежливо отказывается, поясняя, что его ждут во дворце дела. Решено, что с мистером Эшмолом за прибором пойду я, и меня отпускают со службы до конца дня.
От общества мистера Эшмола я получаю огромное удовольствие. Он настаивает, чтобы мы пошли из колледжа пешком, не вызывая портшез или карету, и по дороге показывает различные достопримечательности.
– В моем возрасте нужно, знаете ли, двигаться, опасаясь того, что может случиться, если остановишься.
Я поднимаю брови, но ничего не говорю. Ему не больше пятидесяти, и шагает он так же быстро, как король, трость ему нужна лишь для щегольства: однако говорит он о себе, как старик. Когда мы рысцой движемся по Чэнсери-лейн, небеса разверзаются.
