Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Столько всего может пойти не так, что мне приходится удерживать свой разум от оголтелых метаний по разным темным закоулкам. Но, по крайней мере, сейчас Момо жив, и по нему не видно никаких дурных воздействий опасного зелья, которым опоила его нынче утром сама Зидана, думая, что отправляет на смерть. Зелья, добытого для нее мной. Что за безрассудную двойную игру я провел! Проявить столь отчаянную находчивость меня заставил растущий страх Элис за сына и намек на возможность побега, предоставленную английским посольством. Но я бы ничего не смог сделать без доброго купца. Он рисковал жизнью, чтобы помочь нам, ради одного лишь вознаграждения – дружбы.
Ибо именно Даниэль, а вовсе не ненадежный травник, достал мне зелье, состоящее в основном из вытяжки пустынного дурмана. Его-то я и отдал Зидане, оно-то и привело Момо в состояние, похожее на смерть. Даниэль устроил так, что его друг, доктор Фридрих, признал мальчика мертвым – доктор Фридрих последние несколько недель проверял вещество на самых разных созданиях все большего размера, чтобы определить верную дозу. И именно Даниэль со своим зятем Исааком, последовав за похоронной процессией на кладбище, дождался, пока все разойдутся, извлек мальчика из мягкой земли, когда стемнело, вынул из савана, подменил костями другого, безымянного, младенца, умершего от чумы, и принес в свой дом, чтобы дождаться меня. Даниэль заказал у надежного плотника дорожный сундук, наполнил его солью и другими товарами – это и стало предлогом, под которым я посетил его дом, поскольку, по крайней мере, этот заказ был официальным, и его в кои-то веки оплатило казначейство.
У дверей Даниэль вкладывает мне в ладонь листок бумаги. На нем его твердой рукой написано имя и адрес в Лондоне.
– Не знаю, поможет ли он тебе. Мне он не больно-то нравился, когда мы вместе вели дела, но, возможно, то было недопонимание между иноземцами, и стоит верить в его лучшую природу.
Он закрывает мою ладонь с запиской, сгибая мне пальцы, и тепло меня обнимает:
– С Богом, Нус-Нус. Я прослежу, чтобы сундук и его драгоценное содержимое с утра доставили к воротам дворца, вместе со всеми грузами посольства. Буду молиться о том, чтобы все удалось – мы с тобой, если будет на то воля Божья, еще увидимся.
Я так и не попрощался с Элис.
Решив, что малышку Мамасс в наш опасный заговор вовлекать не стоит, я отыскал доктора Фридриха и попросил его передать Белой Лебеди, что ее сын жив и направляется в Англию. Он скривился.
– Я и так уже подставил шею под удар со всем этим, – удрученно сказал он. – Думаю, удачу мне здесь больше испытывать не след.
Я уговаривал, но он покачал головой и вышел в коридор, оставив меня в своей жуткой лаборатории, среди банок с органами, решеток, на которых растянуты шкуры, и вываренных костей мириад неопознаваемых существ.
В долгом пути до Танжера я думаю о ней, рвущей на себе волосы и одежду, изображающей безумие от горя, не знающей, не окажется ли ее шарада зловещим отражением действительности.
Когда мы проезжаем через Гарб, на нас устраивают засаду полные надежд разбойники, недооценившие нашу огневую мощь. Вскоре им дают понять, как они ошиблись, но им все равно удается увести четырех мулов из обоза, и когда я вижу, что пропала повозка с моим дорожным сундуком, я шпорю коня и мчусь за ними, вопя, как царь джиннов. Поводок бедняжки Амаду, сопровождающего меня, надежно привязан к луке седла, и обезьянка верещит, рассерженная внезапной переменой аллюра. Потом поворачивается ко мне, скалится и закатывает глаза. Амаду сперва мешает мне целиться в нападавших, я отпихиваю его в сторону. От страха ум сосредотачивается, а рука становится железной; еще от страха я стреляю из мушкета как никогда. Одному разбойнику пуля попадает в затылок и начисто сносит лицо: я вижу алую развалину, когда он падает передо мной с седла. Второго поражает в бедро мое копье, прикалывая грабителя к седлу, и он воет. Амаду повторяет его адский вопль и начинает стрекотать, как демон. Видя, что я – лишь авангард императорских войск, остальные разбойники пускаются наутек, бросив украденные повозки.
Бен Хаду оглядывает место событий, подняв бровь.
– Молодец, Нус-Нус. С таким рвением защитил дары султана английскому королю! Не помню, чтобы ты даже за берберами гнался с такой жаждой мести.
Я опускаю голову, что-то бормочу о долге, и Медник смеется.
– Ты – пример для подражания. Я тебя повышу до заместителя посла на время поездки – хоть ты и будешь называться по-прежнему писцом. Идет?
Я лишаюсь слов и просто киваю. Амаду пляшет на холке лошади, словно это он все сделал, и бен Хаду смеется. Протягивает руку, хлопает меня по спине.
– Молодчина. Мне нужен кто-то, кому можно доверять. Меня уже обременили каким-то мерзким отступником-англичанином, от него одни неприятности, все знают, и других гадюк в посольстве тоже предостаточно. Смотри, слушай, обо всем подозрительном докладывай мне. Если кто-то еще сделает тебе предложение, сразу скажи. Не пожалеешь.
Медника не все любят, это мне известно, так что я не удивлен. Он ведет себя властно, может задеть, несколько нетерпелив с бестолковыми – и слишком охотно это показывает. Есть и вражда между племенами – у марокканцев она всегда есть. Я соглашусь быть его глазами и ушами: всегда лучше быть на стороне бен Хаду, чем против него. Но я не настолько глуп, чтобы доверить ему свою тайну, поскольку, как бы хитер он ни был, он верен султану, и какое бы расположение ко мне ни выказывал, без малейших терзаний отошлет маленького принца обратно в Мекнес под стражей и с моей головой в сумке.
В Танжере непростое перемирие: сразу видно по тому, как выщерблены ядрами и закопчены белые городские стены. Вокруг лежат развалины укреплений, свидетели долгих обстрелов, которым колония подвергалась в последние годы. Среди вздыбленной земли собирают корм для скота на зиму крестьянские женщины; когда приближается наша пестрая кавалькада, они выпрямляются и испускают приветственные крики из-под покрывал, опущенных на лица. Из города появляются всадники, узнать, кто мы, и когда бен Хаду называет себя, вести быстро доставляют в город, и вот уже повсюду видны английские войска в красивейшей форме, и нас встречает пушечный салют. Отношения так сердечны, что и не подумаешь, будто мы воевали за этот порт, за кусок земли, тычущий в море, как палец, почти касающийся берегов Испании, отделяющий Средиземное море от Атлантики. Нам навстречу выходит сэр Джеймс Лесли. Несмотря на то, как сурово принял его император, он – само радушие: для нас устраивают пир, палят из мушкетов, а потом запускают фейерверки, и они разрываются цветными вспышками, шипя над морем. Жаль, Момо их не видит. В разгар праздника я выскальзываю и иду его проведать. Он провел в сундуке четыре дня на одном хлебе и финиках, с маленькой фляжкой воды. Но груз под строгой охраной, и у меня нет полномочий на нее повлиять: меня твердо, но вежливо выпроваживают. В ту ночь я не могу спать в своих уютных покоях, зная, что малыш лежит, съежившись, в грязи, в своей тюрьме. Неподъемность того, что мы затеяли, снова меня подавляет: разлучить ребенка с матерью, возможно, навеки, рискнуть всем…
Прекрати, Нус-Нус, зло говорю я себе. Будь мужчиной.
Часть четвертая
30
Корабль, на котором мы отправимся в Англию, стоит на якоре в голубых объятиях бухты. Паруса его свернуты, он нежно покачивается на приливной волне: вполне справное на вид судно. Бен Хаду разочарован.
– Две палубы и не больше пятидесяти пушек. Я ждал от англичан большего, они себя считают такими умелыми мореходами. А это в лучшем случае третьесортный корабль. Приплывем на таком – будем как нищие. У меня и так свита меньше, чем я хотел бы.
Он переживает по поводу жалкого впечатления, которое мы произведем, всю дорогу через город до ворот, ведущих к воде. На причале мрачно произносит:
– Мы – народ, воздвигший мечеть Кутубия и башню Хасана, потомки Аль-Мансура, богатейшего человека на земле; придворные самого могущественного правителя в Африке. Если мы не появимся с большей роскошью, на султане это дурно скажется.
На самом деле понятно, он имеет в виду, что это дурно скажется на нем. О гордости бен Хаду ходят легенды. Но корабль, по крайней мере, выглядит крепким и надежным. Когда я пытаюсь это сказать, Медник нетерпеливо отмахивается и отъезжает, чтобы накричать на одного из помощников.
Когда мы грузимся, он все еще в дурном настроении. В конце концов, он раздраженно поворачивается ко мне.
– Пригляди тут за всем, Нус-Нус: проследи, чтобы ничего не испортили и не разлили. Я вернусь до заката.
Он перебегает полосу песка, выхватывает поводья коня у мальчика, которому только что сам их вручил, проворно прыгает в седло (впечатляюще для того, кому за сорок) и галопом скачет обратно в город.
Один за другим наши ящики загружают в трюм. Я удостоверяюсь в том, что сундук Момо поставили так, чтобы к нему поступал воздух и было легко подобраться, когда мы выйдем в море.
Солнце уже окрашивает облака над горизонтом в красный, когда бен Хаду возвращается – во главе странной процессии. Человек десять еле переставляют ноги под грузом двух огромных ящиков с решетками, за которыми видно какое-то движение. За ними следуют люди, ведущие… я сдвигаю брови. Быть этого не может. Но они подходят ближе, и мои подозрения подтверждаются: похоже, бен Хаду нашел и купил у кого-то из купцов, вывозящих товары из Танжера, пару берберийских львов и большое стадо страусов. Львы сонно глядят из своих темниц, как страусы (тридцать! я их сосчитал) пробираются мимо них на берег, высоко поднимая ноги с крупными коленями, осторожно ставят когтистые лапы, и их лысые головы потешно качаются на длинных шеях, а щегольские хвосты тревожно складываются и раскладываются. В саванне кошки и птицы – хищники и добыча, но здесь они сведены к простому грузу, грузу, для перевозки которого наш корабль не приспособлен.
– И куда мы их всех посадим?
Я почти вою, задавая этот вопрос.
– Уверен, ты что-нибудь придумаешь.
Бен Хаду неумеренно доволен своими покупками.
– Английский король никогда ничего подобного не видел, – заявляет он.
Теперь, раздобыв посольские дары, которые его устраивают, он в самом добром расположении духа.
Мы с каидом Мохаммедом Шарифом обмениваемся красноречивыми взглядами, а бен Хаду тем временем устремляется обживать свою каюту.
Прилив начинается с восходом полной луны. Я стою на палубе, глядя, как команда поднимает якорь, и мы идем мимо белых стен касбы, в бурное море. Я смотрю, как светлое лицо луны сияет сквозь облака, серебря их края и бегущие воды, и думаю об Элис.
Вскоре мы выходим в открытое море, бен Хаду и посольские чиновники ложатся спать. Я задерживаюсь, ссылаясь на непорядок с желудком, потом иду в трюм, вызволить Момо из заточения. Я планирую спрятать его в своей маленькой каюте: она размером со шкаф в покоях офицеров, но это благословение, которое я получил вместе с удачным возвышением. Я обустроил место под койкой, где маленький мальчик может спрятаться с куда большим удобством, – там есть не только постель, но и игрушки, чтобы его развлечь. И, разумеется, Амаду составит ему компанию. Стрекот обезьянки покроет любой звук, изданный ребенком, пока я хожу по кораблю, а ее присутствие позволит мне объяснить, зачем носить еду в каюту.
Я радуюсь своей удаче и предусмотрительности, пробираясь вниз; пока на трапе, ведущем к люку кубрика, мне не приходится отступить в сторону, чтобы пропустить встречного. В золотом свете моего фонаря со свечой глаза его сверкают, потом сужаются. Мгновение мы смотрим друг на друга, потом он уходит.
Я гляжу ему вслед, озадаченный и встревоженный, пока он не скрывается во тьме. Что за дело у Самира Рафика в трюме? Он не может знать о Момо, стало быть, следил за мной или искал, чем поживиться.
Сердце у меня колотится, я спускаюсь по лестнице, хватаясь обеими руками, держа фонарь в зубах, и страшусь того, что могу увидеть. Один из львов, потревоженный светом, глухо рычит и выбрасывает лапу сквозь прутья решетки, когда я прохожу мимо – я замечаю, что кто-то подстриг ему когти, и гадаю, какому бедняге дали такое задание. Тем временем страусы загнаны, несмотря на недовольство команды, спящей по соседству, в оружейный трюм, единственное достаточно большое помещение; матросы очень жалуются на шум, вонь и кусачие клювы.
Решено, что, если нас остановят корсары, себя объявит бен Хаду, а если английский флот, их проводит сэр Джеймс, поэтому пушки нам не понадобятся.
Я нахожу свой сундук и рассматриваю замок. Его пытались вскрыть? На меди видны светлые царапины, но, возможно, с сундуком просто небрежно обращались. Внутри, однако, он выглядит так, словно в вещах рылись чужие руки, поскольку все разбросано в беспорядке. Я в ужасе вытаскиваю мешки со специями, выбрасываю головы сахара и соли, не заботясь о том, останутся они целы или разобьются, эти дары королю Карлу – или кому угодно.
– Момо! – в замкнутом пространстве мой напряженный шепот громок, как крик.
На мгновение я исполняюсь уверенности, что он умер, что валерьяна в сочетании с дурманом оказалась смертельна, потому что глаза его глядят на меня с осунувшегося и затененного лица не мигая. Потом он яростно чихает, и повсюду разлетается куркума.
– Нус-Нус! – он тянет ко мне ручки.
Согнувшись вдвое над бортом сундука, я нежно вынимаю малыша из тесного и зловонного убежища.
– Какой ты смелый мальчик. Как бы тобой гордилась мама, если бы видела тебя сейчас!
Я прижимаю его к себе, обняв, в нем – вся моя связь с нею; и он обнимает меня в ответ, я теперь – все, что у него есть в мире.
Только тут этот отважный ребенок начинает плакать. Я чувствую, как он всхлипывает, как содрогается его тельце, и у меня на глазах выступают слезы. Что мы делаем? Но поворачивать обратно уже слишком поздно: остается лишь стиснуть зубы и идти вперед.
В конце концов я ставлю его на пол и складываю все обратно в сундук. Поворачивая ключ во взломанном замке, я чувствую, как он ходит ходуном, поворачиваясь не с прежней точностью, и мысли мои возвращаются к бегающим, прищуренным глазам Самира Рафика. Что он искал? Что ему известно? Я думал, что самым трудным будет пронести Момо на корабль, но теперь понимаю, что наши испытания только начинаются.
На следующий день я иду искать бен Хаду и обнаруживаю, что он не покидал каюту, поскольку страдает от морской болезни. Медник всегда опрятен, он очень заботится о своей внешности; но сегодня его волосы, освобожденные от шелкового тюрбана, примяты и висят до плеч, а лицо серо и покрыто испариной. Возле его кровати стоит ведро, воняющее кислым; на столе остывает тарелка нетронутой еды. Глаза его обращаются на меня без всякого интереса.
– Уходи, Нус-Нус, ты, похоже, слишком хорошо себя чувствуешь.
– Мои извинения, сиди, – я склоняю голову, но остаюсь на месте.
– Что тебе нужно?
– Не могу понять, зачем с нами едут племянник Абдельазиза, Самир Рафик, и отступник Хамза?
Он поднимает бровь, услышав столь наглый вопрос.
– Султан приказал им привезти голову какого-то неверного, напечатавшего священный Коран в переводе на английский. Рафик, судя по всему, ни перед чем не остановится, желая вернуть милость султана, утраченную его дядей; а Хамза – он что угодно сделает за золото. Я говорил Исмаилу, что печатник, скорее всего, уже умер и похоронен, поскольку книга издана тридцать лет назад, но он и слушать ничего не желал, а Рафик с великим пылом умолял дать ему возможность доказать свою верность, злобный катамит.
Он встречается со мной глазами.
– Прости, Нус-Нус, не хотел тебя обидеть.
– Я не обижен.
– Он ни тебе, ни мне не друг. Так что приглядывай за ним.
Я желчно смеюсь, но про себя издаю стон. Так это по моей вине мой враг оказался на корабле и следит за каждым моим шагом. Если бы я взял на себя поручение султана…
– Может, перебросить его через борт – поглядим, как он плавает.
Бен Хаду тошнит, он сплевывает в ведро и откидывается на подушки, вытирая губы.
– Будь все так просто, давно бы так и сделали. Исмаил чувствует себя виноватым за наказание, которое определил великому визирю, и пытается все возместить, проявляя внимание к этому парню – он захочет подробный отчет обо всем, что с ним произойдет. В общем, я, наверное, устрою так, что мы привезем какую-нибудь подходящую голову: султан не примет неудачи.
– Даже если печатника давно нет в живых?
– Даже если придется достать его из преисподней, – ему удается слабо улыбнуться. – Может, сумеем убедить Исмаила, что обменяли его на душу Рафика.
По воле случая бен Хаду – не единственный член посольства, сраженный морской болезнью. Самира Рафика я не видел четыре дня, и между делом спрашиваю, как он, у отступника Хамзы. Он холодно на меня смотрит, потом пожимает плечами:
– Понятия не имею.
Возвращаясь с бака, я вижу, как Рафик бредет по верхней палубе: у него не получается подстроить шаг к качанию корабля. Добравшись до борта, Рафик повисает на планшире. Вид у тафраутца изможденный. Я радостно с ним здороваюсь и устраиваюсь рядом, позаботившись о том, чтобы он меня не достал.
– Как он великолепен, а? Могучий океан!
Он бросает на меня полный отвращения взгляд и не отвечает.
– Бежит и клонится, как живое существо, надо же. Вверх и вниз, волна за волной…
– Заткнись!
– А наш кораблик болтается, как пробка в ванне, его бросает и подкидывает, вверх и вниз. Такой маленький, а океан такой огромный. Будет чудо, если мы все останемся живы.
Он закрывает глаза и стонет.
– Морская болезнь – такая мука, да? У меня есть кое-что от тошноты. Целый сундук прекрасных специй и приправ, в трюме. Говорят, очень хорош кумин, особенно если смешать с бараньим жиром…
– Иди отсюда, черный ублюдок!
Он перегибается через борт, и его рвет – ничтожное количество желчи летит в набегающую волну.
– Просто хотел помочь, – говорю я, старательно изображая обиду.
Последние три дня пути проходят без происшествий. Большую часть времени я тихонько рассказываю Момо сказки за запертой дверью каюты: больше всего он любит историю Али-Бабы и разбойников, заставляет меня повторять ее снова и снова, пока меня от нее не начинает мутить. Нам повезло, наше плаванье прошло при прекрасной погоде и ровных ветрах, которые в это время года бывают редко. Я вижу в этом добрый знак и почти успокаиваюсь относительно нашего предприятия.
Когда вдали появляется тень земли и мы идем к ней, сердце мое вдруг сжимается. Англия! Страна, откуда родом предки Элис, страна, о которой так часто говорил доктор Льюис. По его словам, южные пригороды Лондона – истинный сад, полный цветов и зелени, через который бегут реки и ручьи, а лесистые холмы нежатся под ласковым солнцем, омываемые мягкими дождями. Мечта об Англии была со мной все эти годы. Так хочется сравнить свою мечту с действительностью. Но низкое, унылое побережье, вдоль которого мы плывем, не радует – цвета его приглушены и тусклы. Мы минуем галечный пляж, на который накатывается прибой, потом разворачиваемся носом к обширной якорной стоянке. Английские моряки говорят мне, что это Даунс, а наверху портовый город Дил. Мы встаем в док вместе с сотней, если не больше, других кораблей самых разных форм и размеров – купеческих, рыболовных, нескольких больших судов, вроде нашего, – а сверху на нас смотрит устрашающая крепость, ощетинившаяся пушками.
Корабль разгружает толпа шумных докеров. При виде страусов они разбегаются, и их старшинам приходится загонять их обратно кнутами – мне это напоминает Мекнес. Я гляжу, как сундук Момо, который я вычистил, заново наполнил припасами и снабдил новым надежным замком, кладут на телегу, и вспоминаю, как печален малыш был прошлой ночью, когда я объяснял, что ему придется вернуться в свою тюрьму. Видно было, что от одной мысли об этом ему хочется плакать, но он мужественно сдерживал слезы.
– Это совсем ненадолго. А потом мы приедем в Лондон, и бояться тебе будет нечего.
Пустое обещание – Аллах должен был поразить меня на месте.
Сэр Джеймс Лесли ведет бен Хаду и его приближенных, меня в том числе, обедать в заведение неподалеку от гавани. Обед начинается с препирательств с трактирщиком, который, не подумав, предлагает нам засоленную свинину. Сэр Джеймс отчитывает его за невежество:
– Эти добрые господа – магометане, глупец, они не едят свинину. Ступай, принеси им лучших пирогов с олениной, да поживее!
Трактирщик велит прислужнице бежать в кухню, а потом вымещает досаду на мальчике-слуге, с которым обращается так, словно тот невольник, хотя у мальчика в ухе нет невольничьей серьги, и он такой же белый, как хозяин. Парнишка ходит вокруг нас с круглыми от тревоги глазами, носит большой кувшин с пенной шапкой, разглядывает непривычные тюрбаны и смуглую кожу. Когда он добирается до меня, глаза у него округляются еще больше, и он держится поодаль, наполняя мою кружку с расстояния вытянутой руки, словно боится, что если я не ем свинину, то вполне могу съесть его. Я делаю глоток – напиток темный, горьковатый.
– Стой! – кричит бен Хаду, тоже отпивший из кружки. – Если ты правоверный мусульманин, ты ни капли не выпьешь: это алкоголь, он запрещен.
В ответ отступник Хамза осушает свою кружку несколькими шумными глотками.
– В этой стране, если воротишь нос от пива, тебя сочтут невежей.
Медник бросает на него долгий взгляд.
– Ты – перебежчик и вероотступник, никто не ждет, что ты будешь вести себя так же достойно, как остальные.
Он напоминает участникам посольства, что мы должны придерживаться основ ислама, находясь в этой стране: мы – те, по кому будут судить о султане непросвещенные неверные, и держаться нам следует скромно, умеренно и благопристойно.
– Не ешьте и не пейте ничего, запрещенного в Коране; не бранитесь; чтите имя Аллаха и не позволяйте себе не то что притронуться, даже поглядеть с похотью на женщину.
При этих словах некоторые обмениваются огорченными взглядами.
Два дня спустя мы прибываем к месту назначения. Темнеет, воздух стынет от холода. Когда мы подъезжаем к широкой реке Темзе, я чувствую, как в носу у меня смерзаются волоски. Дует пронизывающий северный ветер, трава, по которой мы едем, хрустит от мороза – как в Атласских горах зимой. Мы въезжаем в Лондон с востока, через болота, и, когда добираемся до широкой дороги, ведущей в город, мимо нас проезжают запряженные лошадьми повозки, подобных которым я не видел никогда. Все марокканцы смотрят на них с искренним изумлением, пока мы не въезжаем между двумя зубчатыми башнями под арку Элдгейта, за которой уже начинается город. Бен Хаду видит, как мы глазеем на ворота, и сухо произносит:
– Баб аль-Раис – куда более мастерское творение: эти ворота слишком просты и скверно сработаны в сравнении с ним.
Мы пересекаем большую реку по длинному мосту, по сторонам которого стоят высокие дома, от чего дорога сужается до десяти футов, или около того, что заставляет нас сгрудиться и делает стук копыт и грохот колес оглушительными. А вот темную ленту воды лишь изредка видно между домами. Посреди моста высится фантастическое строение с башнями и куполами, его фасад, покрытый изысканной резьбой, сияет золотом.
Увидев его, бен Хаду объявляет:
– Должно быть, это и есть королевский дворец!
На это человек, едущий рядом со мной, – крепкий мужчина средних лет, почти седой, поведавший мне, что зовут его Джон Армитедж и что он счастлив вернуться домой после пятилетней службы в Танжере, – разражается хохотом и громко поясняет, что это всего лишь Нонсач-хаус, ему больше ста лет, такая затейливая сторожка, не больше. Послу на это сказать нечего.
Город, в который мы въезжаем по северной стороне моста, кажется мне совсем чужим: широкие улицы, каменные башни, серо-белые в лунном свете – совсем не похоже на тот темный, сырой, задымленный ад, который как-то описал мне доктор Льюис. И отовсюду – поскольку, как я понимаю, нынче воскресенье, священный день англичан – несется звучный бой и перезвон колоколов, звук, которого не услышишь ни в одном мусульманском городе, ибо Мохаммед назвал колокола дудкой дьявола. Лондон вообще мало схож с европейскими городами, где я бывал: Венецией или Марселем, с их путаницей каналов и переулков, с красивыми купеческими домами; хотя время от времени я вижу нечто, напоминающее Флоренцию или Болонью, в портиках и колоннах больших зданий. А потом мне приходит в голову, что у города есть нечто общее с нашим Мекнесом, поскольку кругом, кажется, сносят старое и возводят новое. Я спрашиваю Джона Армитеджа, чем вызвана вся эта деятельность.
– Был пожар, – объясняет он. – Пятнадцать… шестнадцать лет назад. Полгорода сгорело – сотни улиц, церквей, тысячи домов. Помню, как тут было прежде: темнота, толчея, воняет нечистотами, крысы кишат. Они просто чудо сотворили, господа Рен и Гук, по воле Его Величества.
В сравнении с темным лабиринтом Феса и оживленными улицами Мекнесской медины Лондон кажется другим миром – просторным и неспешным. Я начинаю гадать, что же за король правит столь величественной современной метрополией. Что ж, вскоре, полагаю, я это выясню.
