Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
3
Я смотрю на загубленную книгу, потом на покойника, пытаясь осознать весь ужас случившегося. Мысли мои разбегаются. Нужно заявить об убийстве, дать показания властям, уверить их в моей невиновности. Но кто поверит невольнику? Я ведь простой невольник, кем бы я ни был во дворце. В стенах дворца заключен волшебный край, где мне ничто не грозит; но вне их я – просто разодетый чернокожий, и на мне кровь честного торговца. Я не питаю нелепых надежд, что султан озаботится моей участью, если меня возьмут под стражу. Скорее, он разгневается, что я опоздал, и при следующей встрече снесет мне голову.
Я стаскиваю испорченный плащ и заворачиваю в него окровавленный Коран. Озираюсь, вижу старый бурнус сиди Кабура на крючке возле двери. Он одевается не как богач, но таков мусульманский обычай: не показывать, что дела твои идут лучше, чем у ближнего. Я крадусь к плащу, не сразу понимая, что за мной остаются кровавые следы. Бурнус мне короток, но меня в нем никто не узнает – если бы не расшитые каменьями желтые туфли, окрасившиеся теперь тусклым алым. В этой стране только женщины носят красную обувь, а я, кем бы я ни был, точно не женщина. Разувшись, я сую туфли в узел с книгой. Лучше босиком, чем в крови; лучше пусть примут за нищего или за еврея, чем за убийцу. Я натягиваю длинный заостренный капюшон поверх тюрбана, сутулюсь, чтобы скрыть свой рост, забрасываю узел за спину и выбегаю на базар, опустив голову.
– Сиди Кабур!
В голосе окликнувшего слышатся вопрос и любопытство. Я не оборачиваюсь.
Стража внешних ворот пропускает меня, махнув рукой. Охранники слишком замерзли и устали, чтобы интересоваться сменой моего наряда. Я пересекаю главную площадь, быстро миную склады и большие казармы, где размещаются десять тысяч солдат Черной Стражи султана, вхожу во вторые ворота, ведущие к дворцу.
Спешно огибаю кучи строительного песка и горы извести, чаны со штукатуркой таделакт, штабеля досок и черепицы. Пробегаю мимо куббы, где султан хранит дары, которые ему поднесли в знак уважения. Как разгневались бы дарители, узнав, что редкости, которые они так тщательно выбирали, брошены в общую кучу покрываться пылью. Исмаил похож на своего сына, малыша Зидана: любой подарок надоедает ему через пару минут. Стражникам следовало бы меня остановить: босой, в крови, бежит – и неизвестно, что у него в узле. Но стражники все внутри, укрылись от непогоды.
Когда я приближаюсь к дворцу, слуги поневоле делаются более бдительны.
– Эй! Ты! Открой лицо и скажи, зачем идешь.
Это Хасан, а у него за спиной стоят три самых верных телохранителя Исмаила, устрашающего вида мужи: на полголовы выше меня, с мощными мускулами. Хасан как-то на моих глазах сломал человеку шею голыми руками, а Яйя, когда в бедро ему вонзилось копье, и бровью не повел. Я сбрасываю капюшон бурнуса.
– Это я, Нус-Нус.
– Ты похож на мокрую крысу, которая тащит зерно из амбара.
– Это моя стирка.
Хотя бы отчасти это правда.
– Давай беги под крышу, а то снова намокнет.
Я спешу мимо них под аркой в форме подковы в большой зал, шлепая и скользя босыми ногами по мрамору. Слышу, что в мою сторону движется группа придворных. Добегаю до своей комнаты в передней покоев Исмаила и захлопываю за собой дверь, едва успев скрыться до того, как меня заметят.
В фонтане внутреннего дворика я, надеясь, что никто меня не видит, смываю кровь с рук и ног, потом зарываю испачканные бабуши в рыхлую землю под кустом гибискуса. Но что делать с бурнусом и Кораном? Моя скромная комнатка чудесна, там высокое окно аркой, кедровый потолок и стены выложены зеллидж, но кроме узкого дивана, набитого конским волосом, в ней есть лишь молельный коврик, подставка для письма и деревянный сундук, на котором стоят курильница и подсвечник. Они, одежда, что на мне сейчас, содержимое моего кошеля и сундука – это все мое земное владение.
Я снимаю курильницу и подсвечник, вываливаю вещи из сундука на постель и едва успеваю затолкать узел внутрь, как слышу голос султана:
– Нус-Нус!
Этот голос невозможно не узнать. Как бы тихо он ни звучал, какая бы толпа ни шумела вокруг, он касается не только моего слуха, но и чего-то в животе, глубоко внутри. Я отбрасываю испорченный алый халат, натягиваю первое, что попадается под руку (темно-синюю шерстяную рубаху), прыгаю в старые бабуши, выбегаю из комнаты и падаю ниц.
– Вставай, Нус-Нус! Где книга?
Мой бедный смятенный разум еще не родил приемлемую историю, чтобы объяснить, где загубленный Коран. Я лежу, упершись лбом в холодные плитки пола, и представляю, как будут спрашивать: «Как он встретил смерть, бедный Нус-Нус? Достойно? Было много крови? Какими были его последние слова?».
– Книга, мальчик! Поднимайся! Принеси ее! Иначе как записать мои замечания?
Мгновение-другое до моей затуманенной головы доходит смысл сказанного, и, когда я понимаю, у меня от облегчения едва не отнимаются ноги. Я кое-как поднимаюсь, снова бегу в свою комнату, хватаю книгу и подставку для письма и мчусь обратно.
Исмаил пристально на меня смотрит. Гладит бороду. Борода у него очень темная, аккуратно расчесанная надвое. Над бородой сверкают черные глаза, тяжелые веки полуопущены. Взгляд его искрится весельем, словно он знает что-то, чего не знаю я – очень возможно, это касается времени и обстоятельств моего ухода в мир иной. Но сегодня султан одет в зеленое, и это добрый знак. Зеленый – его любимый цвет (ведь это цвет Пророка), и если он в зеленом, то, скорее всего, на кровопролитие не настроен. А вот красный – или желтый – совсем другое дело. Мы очень осторожны, когда султан в красном или желтом, или когда прислужник приносит ему перемену платья.
– Идем!
Он поворачивается ко мне спиной, и я оказываюсь среди распорядителей работ, их целая толпа. За мной следует каид Мохаммед бен Хаду Аль-Аттар (его называют также Оттур, Медник), занятый беседой с тремя другими придворными светилами, а последним идет хаджиб — сам великий визирь, первый министр Си Абдельазиз бен Хафид. Хаджиб нагоняет меня и пристраивается рядом.
– Здоров ли ты, Нус-Нус? Похоже, ты немного задыхаешься.
Его мясистые губы изогнуты в улыбке, но глаз она не затрагивает. Мы все здесь носим маски.
– Я вполне здоров, сиди, благодарю, что обеспокоился.
– Альхамдулиллях.
– Слава Аллаху, – как подобает, отвечаю я, хотя как такой человек может произнести имя Милосердного, чтобы его тут же не поразила молния, мне непонятно.
– Рад это слышать. Я бы очень горевал, случись с тобой что плохое, – он опускает глаза. – По-моему, ты порезался.
Сердце мое содрогается.
– Это просто грязь.
Я дерзко смотрю ему в глаза и вижу, как улыбка тает на его губах, и в лице не остается ничего человеческого, как у ящера. Потом он роняет руку, небрежно, словно случайно, – но так, чтобы задеть мой пах. И смотрит, как я стараюсь и не могу сдержать отвращения.
– Как скажешь, Нус-Нус, как скажешь.
Его взгляд впивается в меня еще на миг, потом он отворачивается и расталкивает сопровождающих, чтобы приблизиться к султану и внятно напомнить всем нам, мне в том числе, что он считает себя – себя, и только – равным нашему повелителю.
Взгляд светлых глаз бен Хаду скользит по нему, и я ощущаю, как от каида исходит неприязнь, неприязнь с оттенком презрения, хотя лицо у него каменное. Потом он отворачивается, и его серые глаза – зоркие, всевидящие – останавливаются на мне. И мне кажется, что в эти мгновения бен Хаду прозревает все, что случилось между моим врагом и мной.
Строительство императорского дворца в Мекнесе – деяние немыслимой дерзновенности, на грани безумия. Мы слышали от нескольких французских пленников, из тех, что повыше саном, что их король затеял такую же стройку, хотя и поскромнее, но сейчас там всего лишь охотничий дом посреди комариного болота. Впервые услышав об этом, Исмаил снисходительно рассмеялся.
– Эти европейцы! Все, на что они способны, это причуды и сумасбродства, из которых ничего не выйдет. Когда же я осуществлю свои планы, у меня будет обширный город, величайшее подношение милости Аллаха из всех, что когда-либо совершались. Я беру пустынные земли и преображаю их во славу Божию. Его святое слово будет начертано на земле, на стенах, на всем вокруг, его вечный, бесконечный замысел воплощен в телесном мире!
Пустынные земли сегодня упорно сопротивляются: у нас возникают все новые и новые трудности, которые я должен тщательно заносить в книгу записей по мере нашего продвижения. В рассеянии из меня плохой писец, да и дождь делает все возможное, чтобы помешать, размазывая чернила и смывая по временам целые слова. Как только меня отпускают, я мчусь к себе. Если я сейчас же не запишу точные указания, которые продиктовал Исмаил, и немедленно не доставлю их старшему мастеру, гнев султана будет стремителен и неизбежен.
Сидя со скрещенными ногами на диване, я раскладываю подставку для письма, макаю тростниковое перо в чернила и аккуратно вывожу: «Во-первых, Баб аль-Раис нужно укрепить железными заклепками и поперечными полосами. Найти нового мастера, чтобы изукрасил все солнцами и полумесяцами, поскольку, раз уж французский король называет себя «Король-Солнце», Исмаил властвует и над днем, и над ночью. Узор должен быть готов к открытию.
Во-вторых, снести будку охраны и возвести заново на восточной стороне.
В-третьих, внешнюю стену, ту, что ближе к меллахе, передвинуть на пятьдесят шагов; для чего потребуется снести дома на этом участке, чтобы соблюсти должное расстояние между нашими владениями и жителями города. Жителей уведомить посредством глашатая и приказать немедленно начать работы. Тем временем найти переселенцам жилье – но скарб за пределы площадки пусть вывозят сами.
В-четвертых, переделать резной фриз в Куббет аль-Хиятин. На этот раз отыщите мастера, который знает грамоте». (К несчастью для прежнего резчика, улыбающийся визирь указал, что надпись, которая должна читаться как «Величие Бога», надпись в изысканном куфическом стиле, повторяющаяся снова и снова, была изначально сделана с ошибкой и теперь гласит «Оковы Бога» – и ошибка эта воспроизведена десятки раз.)
Я должен был запомнить и другие распоряжения, но записать надо только эти. Волку придется подождать…
Я спешу к старшему мастеру, вручаю ему записи, удостоверившись, что он их разбирает, а после бегу за полторы мили на другой конец дворца, в гарем.
Гарем – во всех отношениях запретное место, само его название происходит от слова, означающего запрет, харам. Войти в гарем – значит пересечь невидимую черту, шагнуть из открытого в укромное, от мирского к священному; словно поднимаешь завесу, проскальзывая в сокровенную область. В мире внешнем граница эта пролегает в сердцах и умах людей, но во дворце Исмаила переход куда нагляднее: у четырех железных ворот стоят стражники. Всем им мне приходится объяснять, что я делаю здесь в неурочное время, хотя я и принадлежу к тем немногим, кому разрешено перемещаться между двумя мирами – мужским и женским, внешним и тайным.
И вот на меня смотрит вниз старший евнух гарема.
– Ну?
Керим – один из доверенных слуг Исмаила; его растили в безоговорочной верности султану. Его брат Биляль охраняет двери в личные покои Исмаила, мускулы у паренька словно из кедра и мозги под стать. Большинству стражей лет по девятнадцать-двадцать, но они огромны. Я немалого роста, а они на полголовы выше и вдвое шире.
– Ты знаешь, кто я, Керим. Ты каждый день меня видишь.
– Но обычно не в этот день и не в этот час.
Его высокий тонкий голос всякий раз меня изумляет, настолько он не вяжется с внешностью. Говорят, так бывает с теми, кого урезали в детстве.
– У тебя есть письмо с позволением?
– Керим, ты же знаешь: будь у меня письмо, я бы сам его и написал, я же писец султана.
Это рассуждение, похоже, ставит его в тупик: он по-прежнему на меня таращится.
– Я исполнял поручение императрицы, – добавляю я.
Он смотрит на мои пустые руки, потом снова переводит взгляд на меня. Я не отвожу глаз, и он наконец кивает и кричит тощему темнокожему мальчишке лет шести-семи:
– Разыщи Амину, скажи, Нус-Нус хочет видеть ее госпожу.
Мальчик несется прочь.
– Амина! Амина! – эхом разносится по залам, словно кричит попавшая в силки птица.
Я хочу войти, но могучая рука Керима ложится мне на плечо.
– Не стоит заставать императрицу врасплох.
В конце концов, мальчик возвращается, ведя за собой обильную телом женщину, чьи красные туфли шумно шлепают по мрамору. С ее лица капает пот, а платок на голове явно повязан в спешке. Она вне себя.
– Где то, за чем тебя посылала Зидана? – спрашивает она.
– Увы, у меня этого нет, и поэтому мне нужно переговорить с нею лично.
Амина кривит губы:
– Она занята. Послала меня принести то, что заказывала тебе с базара.
Она смотрит на меня с подозрением, словно я спрятал что-то под одеждой и отказываюсь отдавать, потом, вздохнув, делает знак следовать за ней.
Я иду позади, с завороженным отвращением глядя, как прыгают и раскачиваются ее огромные ягодицы. Человека она может раздавить, как слон собаку. Здесь очень ценят полных женщин, это роскошь, только бедняк возьмет в жены тощую. Женщины нарочно набирают вес, питаясь зуметой, густой пастой из орехов с маслом и тертых семян тифиды, горькой дыни. Клянусь, от нее толстеют прямо на глазах.
Кажется, что до покоев императрицы мы идем целую вечность, но когда наконец добираемся, мне на ужасное мгновение кажется, что я попал в зачарованное место, в яму, куда Зидана призвала демонов – или это своих женщин она превратила в чудовищ? – ибо лица, обращенные ко мне в мерцающем свете ламп, страшны, искажены и текучи. Потом я вспоминаю, что нынче пятый день недели, который женщины отводят для загадочных обрядов красоты, и что передо мною не джинны, но придворные дамы, облепленные глиной и фруктовой мякотью, а волосы их собраны в липкие кольца и обмазаны хной и маслом.
В воздухе веют ароматы миндаля и мирта; в стенных нишах курятся благовония. Вся комната полна следов женской алхимии: низкие медные столики завалены тарелками с молоком, яйцами и медом; склянками с яркими маслами, гранатовой кожурой и ореховой скорлупой; мисками цветной глины и охапками листьев лавсонии.
Даже под маской из красной глины с потеками хны Зидану не узнать невозможно: ее гагатовая кожа блестит между многими локтями красной ткани, в которую императрица закутана, а на руках и ногах десятки сверкающих золотых браслетов. Вокруг ее бычьей шеи несколько раз обмотана нитка жемчуга, огромные золотые серьги оттягивают мочки ушей к плечам.
– Прости меня, госпожа… – начинаю я.
Она машет рукой на женщин.
– Прочь, все прочь сейчас же! Стыда у вас нет! Прячьтесь!
– Да это всего лишь Нус-Нус, – отвечает кто-то, и остальные хихикают, игриво глядя на меня поверх покрывал, которыми прикрывают снизу замазанные глиной лица. Хлопают ресницами, притворяясь, что заигрывают со мной.
Всего лишь Нус-Нус. Для них я всего лишь Нус-Нус, не больше. Существо, на котором можно оттачивать искусство соблазнения.
– Разве мы не хороши, Нус-Нус? – Лейла миловиднее других, у нее красивые лодыжки и руки, трепещущие как крылья жаворонка.
Было время, когда я приударил бы за красоткой Лейлой; но теперь я чувствую лишь бессмысленную боль и отвожу глаза.
– Спутницы Зиданы подобны ясным звездам вокруг полной луны, своей императрицы, – безразлично говорю я.
– Хватит мучить беднягу – и вон отсюда! – Зидана швыряет миской в Лейлу, попадает ей в плечо, и красные лепестки льются рекой, вьются, словно окровавленные перья. Женщины тут же разбегаются, оставляя нас с императрицей наедине. Любой другой, оставшись наедине с императрицей, точно лишился бы головы – но я всего лишь Нус-Нус.
Нус-Нус – не то имя, под которым я пришел в мир, и, надеюсь, не его я заберу с собой, уходя из этой жизни. Я ношу его с тех пор, как меня подарили Зидане. Долгих пять лет. Меня привели в ее покои, согбенного и дрожащего, в одной набедренной повязке, в железном ошейнике и кандалах. Она заверещала на стражей, веля им снять оковы. Не из сострадания, просто через железо можно навести чары. Даже когда с меня сбили кандалы, я не поднял голову. Ноги у императрицы были такие же черные, как у меня, подошвы розовые. Щиколотки, отметил я, очень толстые. Я наблюдал, как эти ноги обходят меня, и знал, что она рассматривает меня с головы до пят: ритуальный узор из шрамов на спине, косые рубцы от бича работорговца, серебряную серьгу невольника в ухе. Тростью, которая всегда при ней, императрица подняла мне подбородок и поглядела в лицо.
Казалось бы, султан, который может выбрать любую из женщин своей земли или пленниц-чужестранок, должен взять в жены прекраснейшую. Однако Зидана никогда не была хороша собой. Вот только глаза ее видят сквозь плоть и кости саму суть души человека. Когда она смотрит на тебя, понимаешь, что императрица оценила все твои слабости и пороки – и знает, как их использовать. Первое, что чувствуешь – страх, а тому, что чувствуешь сразу, стоит верить.
– Где твоя гордость? – мягко сказала она, поворачивая мою голову вправо и влево, разглядывая со всех сторон. – Ты – сенуфо, ты – воин. Не забывай.
Воин! Я едва не улыбнулся. Мое племя вечно дразнило меня за то, что я предпочитал песни и барабаны копьям и битвам.
– Как тебя зовут?
Я ответил, и она улыбнулась; и когда она улыбнулась, стало видно ту девочку из племени лоби, какой она когда-то была. Наши народы почти соседствуют к югу от могущественной некогда империи Сонгай, в той части Африки, которую торговцы называют просто «Гвинеей», не придавая значения различиям между нашими землями со всеми их отдельными родами, царствами, верованиями и народами. Точно так же они зовут все земли к югу от Марокко «Суданом» – южным, или «черным». Им безразлично, откуда и кто мы, они берут нас и делают теми, кто им нужен: телохранителями, воинами, наложницами и евнухами.
Потом она сказала на нашем наречии:
– Для этих людей мы никто, просто кусок мяса, который им подвластен. Но наших знаний и нашего духа у нас никто не отнимет, и мы не должны их терять. Знание и воля – вот ключи к могуществу.
Она склонилась ко мне, и глаза ее блеснули.
– Знаешь, как называют этот напиток, мальчик?
Я глянул на стол, где стояла чашка, от которой шел пар, и промолчал.
– Это кофе, питье и горькое, и сладкое – совсем как жизнь. Я пью его пополам с молоком, – сказала она. – Половина того, половина этого, по-арабски это будет «нус-нус». Так я тебя и стану звать, поскольку пока ты не преодолеешь то, что с тобой сделали, ты – половинное существо.
Сейчас я наклоняюсь к ней, и меня оглушает запах мускуса и нероли.
– Можем мы поговорить где-нибудь в более укромном месте, госпожа?
– Мы одни, Нус-Нус, если ты не заметил.
– У соглядатаев длинные уши.
Она улыбается – там, где зубы заменили драгоценным металлом, вспыхивает золото. Говорят, когда ее купили, ей вырвали зубы, чтобы она не укусила мужчину за нежное место, но, возможно, это подлая клевета. У Зиданы в запасе всегда было оружие куда более изощренное и опасное, чем жалкие зубы.
Я следую за ней во внутренний покой, который она быстро пересекает, ловко подхватывая юбкой ковер. Под ковром обнаруживается лаз, в нем видны ступени лестницы, ведущей в темноту. Она проскальзывает в лаз с неожиданной при ее толщине гибкостью.
– Иди за мной.
Внизу, в темноте, загорается свет, и по мере того, как я спускаюсь, становится видна вытянутая комната с низким потолком. Диван возле дальней стены, стол, на котором стоят большая ступа с пестиком, курильница и стеклянные реторты, шкафы с множеством ящичков вдоль стен, полки, забитые склянками и шкатулками, совсем как в лавке сиди Кабура.
Логово чародейки, под самым носом Мулая Исмаила!
Я чихаю: тут чем-то пахнет, затхлым и гадким.
– Какая честь, госпожа. Кто еще знает про это место?
– Никто… из живых.
– Только тот, кто это выстроил.
Зидана красноречиво улыбается. Замечательно: так я теперь – единственный живой, посвященный в ее тайну? Положение мое представляется мне совсем безнадежным.
Она обращает на меня светящиеся глаза.
– Итак, Нус-Нус, где то, что я велела доставить?
Я решаю говорить начистоту:
– Сиди Кабур мертв. Убит.
Я рассказываю ей, что случилось, не утаив и собственной глупости. Когда я дохожу до обрывка списка, торчавшего изо рта покойника, она яростно перебивает:
– Ты записал, что мне нужно? И оставил список там, где его любой мог увидеть?
– Я оставил его там, где стал бы искать только сиди Кабур.
Оправдание кажется неубедительным даже мне самому.
Она меряет комнату шагами, гневно бормоча себе под нос. Что она шепчет – заклинания, призывая Мерру бен Харита, царя джиннов, или Демуша, повелителя ифритов, чтобы они утащили меня в ад? Я прикидываю, как быстро смогу взбежать по ступеням в верхний покой; насколько далеко убегу, прежде чем стражники меня изловят. Делаю шаг назад и украдкой поглядываю на лестницу; но совсем украдкой не выходит. Зидана уставилась на меня.
– Что с тобой? Это мне грозит беда: у меня много врагов, им бы очень хотелось заполучить подобный список и обвинить меня в колдовстве.
– Все и так называют тебя «Зидана-ведьма», – замечаю я.
– Одно дело подозрение, другое – свидетельство.
– Список написан моей рукой, – напоминаю я, но она только поджимает губы и презрительно на меня смотрит.
– На что все это такому, как ты? Никто не поверит, что ты покупал для себя.
Ее взгляд буравит меня.
– И почему же ты так разговорчив?
Я нехотя рассказываю ей о загубленном персидском Коране; о том, что коптский торговец книгами придет в день соединения за платой, и тогда Исмаил точно снимет с меня голову за порчу своего сокровища.
– И где она теперь, эта «священная» книга?
– В моей комнате, завернута в окровавленный плащ, который подарил мне султан.
Она щелкает языком.
– Ай, Нус-Нус. Видишь, какая беда ждет того, кто служит двум господам? Так все и случается, понимаешь: делишь верность на части, а от этого мысли путаются. Надо было по каждому делу отдельно идти на базар. Если смешать священные книги и черную магию, ничего хорошего не выйдет.
Хотя Зидана и приняла ислам, взяла мусульманское имя и прошла обряд, сделавший ее женой Исмаила перед Богом, она продолжает жить по своей вере, по древней вере родом из сердца джунглей. Если она молится, то Тагбе и его слугам, а не Аллаху Всемилостивому. Ее чары позволяют ей призывать джиннов и ифритов мусульманского мира, чтобы те несли разрушение, но на ее зов откликаются и тила, дети леса, неуправляемые твари, подвластные одному Тагбе. Она прикалывает к одежде серебряные амулеты со стихами Корана, но на теле носит фетиши, сделанные бог знает из каких ужасов.
Она продолжает ходить по комнате и бормотать, и мне опять кажется, что я подслушиваю разговор с кем-то, кого не в силах увидеть, – волосы мои встают дыбом. Наконец она поворачивается ко мне.
– Вот мой план. Я пришлю девчонку, забрать у тебя плащ и книгу, и сделаю так, что они вернутся в прежнее состояние. А потом ты для меня кое-что сделаешь.
Вечером я сопровождаю Исмаила в мечеть на молитву, пробую его еду и почти не ем сам. Потом сижу с султаном и где-то двумя десятками его женщин, вооруженных музыкальными инструментами и устрашающим количеством сурьмы, под бдительным взглядом Зиданы и дюжины любимых кошек Исмаила. В итоге он выбирает себе пару на ночь, и те из нас, кто более не потребуется, наконец-то отпущены мановением руки.
Я с благодарностью удаляюсь в одиночестве к себе, чтобы внести соответствующую запись в Книгу ложа:
Пятый день первой недели месяца Раби аль-авваль.
Азиза, невольница из Гвинеи, золотые передние зубы, длинная шея. Девственница.
Какое-то время я в унынии смотрю на эти бесстыдные слова, потом со вздохом захлопываю книгу и откладываю ее. Лишь после того открываю сундук. Там, где лежали бурнус и священный Коран, теперь зияет пустота. Зидана как-то ухитрилась их забрать; так же, как ухитрилась устроить, чтобы нынче ночью лишилась девственности маленькая Азиза. Азиза неопасна, а вот Фатима, сестра хаджиба, не должна попадаться султану на глаза. У Абдельазиза давние замыслы по поводу наследника. Он высокороден, пусть его семья до того, как взошла звезда хаджиба, и была небогата. Исмаил доверил ему все в государстве, в том числе и ключи от сокровищницы; даже Зидана боится прямо ему угрожать, хотя двое слуг, пробовавших его еду, непостижимым образом скончались. В конце концов, Зидана – рабыня без рода и положения, кроме того, что дано ей по прихоти султана. А он – человек прихотей, мы все знаем по себе. Я своими ушами слышал, как Абдельазиз внушал султану, что его признанный наследник должен быть чистых марокканских кровей, если повелитель желает, чтобы империя была в безопасности после его смерти (да будет Милосердный склонен отодвинуть этот ужасный день как можно дальше). Только хаджиб мог отважиться заговорить о таком и сохранить жизнь; но Исмаил потакает визирю, обращается с ним, как с братом. Правда, с красавицей Фатимой он обращается вовсе не как с сестрой, с такой-то грудастой озорницей. Три года назад она родила мальчика; к несчастью, ребенок не выжил – а то занял бы положение выше младшего сына Зиданы. В прошлом году Фатима снова родила мальчика, и этот пока, кажется, покрепче. Вот только Фатимы сегодня вечером не было видно; скорее всего, она была не в настроении, благодаря тщательно отмеренному количеству аконита.
Я ложусь на диван и, сам того не желая, вдруг вспоминаю еще кое-что о минувшем страшном дне.
Проклятые пробковые башмаки!
Я оставил их под прилавком сиди Кабура, думая забрать на обратном пути. Сердце мое вот-вот начнет колотиться о прутья своей клетки, мой стон оглашает ночь. Нельзя, чтобы меня снова увидели возле лавки. Послать за башмаками мальчика-прислужника? А если его остановят и допросят? Никто не станет лгать из любви ко мне, а денег у меня нет.
Между лопатками у меня проступает пот. К горлу подкатывает тошнота.
Пробковые башмаки. Всего лишь пробковые башмаки. Куча народу на улицах носит такие, не я один, хотя мои, пожалуй, получше, чем у большинства. Я пытаюсь побороть страх и лежу, таращась в темноту.
