Текст книги "Жена султана"

Автор книги: Джейн Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Порой я думала, твоя мартышка нас погубит, – признается она, – но если бы не его навыки мусорщика, не знаю, что бы с нами сталось. Он такой замечательный воришка! Бог знает, где он в это время года добывает инжир и апельсины.

Она улыбается, ее лицо преображается, и я вдруг вижу отблеск той Элис, которую оставил. Сердце мое разрывается вовсе.

– Я вернулся, – сглатываю я. – И Исмаил тоже. Никто не посмеет причинить вред тебе или ребенку. Все будет хорошо.

Она смотрит на меня.

– Я не могу тут оставаться. Вызволи нас отсюда! Вы с Исмаилом опять уедете, и тогда нас убьют.

Она с такой настойчивостью вцепляется в мою руку, что я чувствую, как кончики ее пальцев достают до самой кости.

– Вызволи нас отсюда, Нус-Нус, умоляю!

Возможно ли это? В мозгу моем крутятся безумные планы: затемнить приметные золотые волосы матери и ребенка смесью золы с водой, привязать себе бороду из овчины, подкупить стража-другого (или пятерых… но чем? денег у меня нет), чтобы нас вывели в солдатский лагерь, туда, где лагерь граничит с поселением. А потом, на муле или на двух, в дальний путь по объездным дорогам и открытой равнине до Мекнеса, к Даниэлю аль-Рибати, если он все еще там, чтобы тот помог нам выбраться из страны… Я почти убеждаю себя, что это возможно, когда слышу высокий звук медных фассийских труб, возвещающий о прибытии султана, и по жилам моим растекается холодок трусости, гасящий жаркие мысли. Я быстро начинаю думать о другом.

– Скорее ступай в хамам, – велю я Элис. – Возьми ребенка, вымойтесь как следует. Я пришлю к вам кого-нибудь, надежную служанку, с чистой одеждой для вас обоих. Потом ты выйдешь и покажешь Момо султану.

В глазах у нее блестят слезы, она начинает возражать. Мне приходится встряхнуть ее.

– Это – единственный путь, поверь.

Я бегу обратно в кухню.

– Малик, мне нужно с тобой поговорить!

Он встревожен.

– Нельзя приносить сюда мартышку!

Амаду возбужденно цокает: тут повсюду еда. Я так крепко его держу, что он приходит в ярость и пытается меня укусить.

– Малик, сколько твоей старшей дочке?

– Мамасс? Двенадцать, скоро будет тринадцать.

– Отлично.

Одной рукой я снимаю поясной кошель и вытряхиваю его содержимое на стол.

– Это тебе. Все это. Или положи к ее приданому.

Я объясняю, что задумал, и он изумленно на меня смотрит. Я знаю, что он думает, но в итоге он просто вздыхает и быстро сметает монеты в свой пояс-кошелек, отдает какие-то приказы поварам, вытирает руки о передник и уходит.

Двадцать минут спустя Амаду надежно привязан к шесту в шатре, а Мамасс трусит рядом со мной, и на лице у нее сменяют друг друга понимание и волнение. Работать в гареме – это честь, особенно когда служишь той, что родила султану сына, но непонятно, чего ждать; девочка она, однако, смышленая, и многое узнала, благодаря тому, какое положение занимает при дворе отец.

– Глаза держи открытыми, а рот на замке, – предупреждаю я. – Всегда угождай императрице и ее любимицам; но если почуешь угрозу Белой Лебеди, беги ко мне со всех ног.

Она глядит на меня во все глаза поверх узла с одеждой, которую нам дала ее мать – не шелка, хлопок, но чистый, как снег, – и серьезно кивает, запоминая.

Я жду у хамама, пытаясь сделать вид, что стою тут по делу. Когда в конце концов выходит Элис, дыхание у меня перехватывает: она похожа на богиню, вся белозолотая, и ребенок у нее на руках – словно херувим. Мы направляемся к главному дворцу, когда навстречу нам выходит свита султана, движущаяся в противоположном направлении – ее трудно не заметить, поскольку впереди выступают четверо глашатаев-евнухов, несущих огромные трубы. Глашатаи и слуги, подметающие перед султаном землю гигантскими страусовыми перьями, расступаются, и вот перед нами Исмаил, а рядом с ним Зидана. Ее глаза тут же с холодной яростью останавливаются на Элис и Момо. Она дергает мужа за руку:

– Повелитель, я взяла для тебя у корсаров несколько новых девушек, добытых на Средиземном море. Одна – из самого Китая, светлокожая, худенькая, груди, как яблоки, а волосы, как черный шелк. Ее везли в гарем самого турецкого султана. Она тебе понравится, очень необычная; но горяча! Пришлось отстричь ей ногти…

Но Исмаил видит лишь ребенка на руках у Элис. Он делает шаг вперед и, едва взглянув на саму Элис, забирает у нее Момо и с интересом его поднимает.

– Мой сын?

У Зиданы зловеще темнеет лицо, но ребенок уже на руках у султана.

– Не поддавайся, о Светоч мира, ты видишь мерзкое колдовство, – говорит она, пока султан распеленывает младенца. – Этот ребенок – демон, лишь притворяющийся мальчиком. Мои женщины видели, как Белая Лебедь спознавалась с джиннами, кормила их, ложилась с ними, сторговалась с ними, чтобы навести эти чары. Спроси любого: они забрали ее разум – она жила с ними в грязи, среди отбросов лагеря. Слышали, как она поет с ними в сумерки; видели, как танцует с ними нагишом. А мужчины! Вокруг нее всегда крутятся мужчины! Я слышала, она ночами тайком выбирается из гарема и раздвигает ноги для стольких мужчин, сколько ей вздумается ублажить. Она распутна, любовь моя. Я своими глазами видела, как она легла с хаджибом…

Она делает знак, и Макарим, проскользнув мимо нее, простирается на земле перед султаном.

– Повелитель, это правда! Я это тоже видела. Я была служанкой Белой Лебеди, но она меня отослала, когда я попыталась не пустить великого визиря в шатер. «Впусти его, впусти!» – требовала она. А когда я сказала, что так нельзя, она в ярости ударила меня по голове и выгнала, и я бросилась к императрице, и та бегом побежала, чтобы помешать такому непотребству совершиться в гареме повелителя, так-то она и увидела эту мерзость!

– Видишь? – Глаза Зиданы светятся торжеством – два врага повержены одним ударом. – Есть и другие, кто может подтвердить, что эта потаскуха отвратительно себя вела.

Она склоняется и шепчет что-то на ухо Таруб, та кивает и убегает.

Лицо Исмаила наливается кровью, темнея с каждым мгновением. Он поспешно заворачивает младенца в пеленку, задержавшись лишь на секунду, чтобы рассмотреть золотое кольцо, висящее у того на шее на цепочке.

– Повелитель, – вдруг произношу я, – ты же не поверишь этой клевете?

Сердце мое бешено колотится: лицо султана делается еще темнее. Я чувствую, как переводит на меня взгляд Зидана – это мой смертный приговор, без сомнения, его вынесет кто-то из них. Но Элис слишком растеряна, чтобы защищаться, и я должен говорить за нее.

– Белая Лебедь подарила тебе сына, воистину прекрасного сына, – продолжаю я.

Но султан смотрит на Момо, словно тот действительно – существо из иного мира: зловещий суккуб, пронырливый джинн. И правда, между отцом и сыном нет особого сходства. Голубые глаза, золотые волосы – словно Момо отбросил марокканское наследие ради рода матери.

Исмаил обращает ко мне лицо, которое кажется вырезанным из дерева: безумное и гневное. Я не уверен, что он слышал хоть слово из того, что я сказал. Он в ярости смотрит на Элис. Они глядят друг другу в глаза – султан невысокого роста.

– Это правда? – рычит он. – Ты и великий визирь?

Она смотрит на султана, потом на младенца. Тянется забрать ребенка, но Исмаил прижимает его к себе, так сильно, что тот начинает плакать.

– Отвечай!

Он надвигается, ей на подбородок летит слюна.

Ужас лишает Элис разума.

– Он… Он… Я не знаю…

Я подхватываю ее, прежде чем она упадет наземь.

Обморок спасает Элис, но ничто не спасет Абдельазиза. Один за другим подкупленные свидетели Зиданы подтверждают слова Макарим и императрицы, рассказывают, что видели великого визиря входящим в гарем в любое время дня и ночи, особенно когда муэдзин призывал всех богобоязненных на молитву; и он всегда прямиком шел в шатер англичанки. Даже маалема сердито говорит, что застала его наедине с Элис, поскольку он отослал служанок.

– Но госпожу обвинить не в чем, повелитель: она не поощряла великого визиря и терпела его присутствие лишь потому, что он утверждал, будто он – твоя правая рука.

Исмаил посылает меня за Абдельазизом. Он держит себя в руках, он каменно спокоен.

– Ничего ему не говори. Не хочу, чтобы он заготовил лживые льстивые речи.

Великого визиря приходится поискать: в конце концов, я нахожу его в хамаме, окруженного клубами пара, от чего он похож на Аладдинова джинна, выходящего из лампы. Служитель хамама, мыливший ему спину, бросает на меня один-единственный взгляд и исчезает. Хаджиб моргает, когда я встаю перед ним, вытирает пот с глаз.

– Надо же, – говорит он, глядя на меня снизу вверх с непонятным выражением лица. – Вот и ты, вернулся с войны, цел и невредим. Раздевайся, Нус-Нус, и наклонись, будь хорошим мальчиком.

– Султан просит тебя к себе.

Он поджимает губы, выдыхает с фырканьем.

– Жаль, – поднимается на ноги, бесстыдно голый. – Что бы там ни было, оно же может подождать?

– Одевайся, – коротко говорю я. – Я подожду снаружи.

Он вытирается и одевается целую вечность. Устав ждать, я врываюсь обратно в хамам и, разумеется, обнаруживаю, что визиря и след простыл. Служитель лежит в луже бледно-розовой крови в остывающем покое. Пара почти не осталось – он улетучился вместе с великим визирем, сквозь разрез в стенке шатра.

Я готов к тому, что меня обезглавят, когда сообщаю Исмаилу новости, но он лишь мрачно улыбается.

– Только виновные бегут, пока их ни в чем не обвинили.

Он высылает всадников из лагеря во все стороны.

Два дня спустя визиря приводят, он весь в синяках и растрепан.

– Он недурно сопротивлялся, – говорит капитан бухари почти с восхищением.

Два дня – долгий срок для памяти Исмаила: он мог бы давно забыть о своем приказе. Но, похоже, его гнев тихо тлел; или это Зидана ворошила огонь, напоминая о множестве разных преступлений своего противника. Сегодня она явилась в нелепом обличье поединщика, сочетающем вид воина лоби с… бог знает с чем. На ней шкура леопарда, морда зверя – на голове, одна огромная передняя лапа брошена через плечо, край заткнут за пояс. На бедре у нее меч, в правой руке – длинное копье с султаном из перьев. Глаза накрашены так, чтобы казаться еще свирепее, чем обычно. Ясно, что ее соглядатаи донесли ей о новостях еще до того, как всадники привели великого визиря, и она так причудливо оделась, чтобы посмеяться над его падением. Забыв о приличиях, она заносит конец копья в опасной близости от Абдельазиза, который закрывает голову руками и жалобно кричит:

– Помилуй, помилуй, о Величайший!

Какое-то мгновение Исмаил смотрит на него почти ласково. Потом с такой силой пинает в живот, что все тело визиря сотрясается.

– Мешок мерзости! Дрянь! Наложил свои поганые руки на то, что принадлежит мне – и только мне?

Абдельазиз стонет.

– О, Солнце и Луна Марокко, Властелин Милости и Милосердия, прости своего покорного слугу за все, что он, по-твоему, мог совершить.

– Не пытайся выпутаться, червяк! – кричит Зидана. – Я своими глазами видела, как ты лежал с Белой Лебедью.

Лицо визиря проясняется: он ждал вовсе не этого обвинения. В глазах у него появляется расчетливое выражение, он оценивает, каковы его шансы выжить. Сделав выбор, говорит:

– Но, император, все, кто знает меня, поймут, что обвинение это ложно. Влечение мое – я признаю, грехи мои многочисленны – склоняется не к женщинам, как бы хороши собой они ни были. Тебе это не по нраву, повелитель, я знаю, но тебе стоит лишь спросить своего писца и хранителя Книги ложа, милого Нус-Нуса.

Султан обращает на меня непрозрачные глаза, и его взгляд василиска так пронзителен, что я боюсь обратиться в камень.

– Говори, Нус-Нус.

Я чувствую, что начинаю дрожать. Мне хочется убить врага, заставить эту крокодилью пасть замолчать навеки; мне хочется провалиться сквозь землю. Чего мне не хочется делать, так это оглашать мое постыдное прошлое всем собравшимся. Теперь я – бухари, воин, уцелевший в походе в горы; я не хочу, чтобы во мне видели катамита. Но я должен спасти Элис. Я сглатываю, потом быстро произношу:

– Насколько я знаю, великий визирь предпочитает мужчин женщинам.

– Тебя?

– Он… проявлял интерес. Случалось.

Уклончивость Исмаилу не по душе.

– Говори прямо!

– Ты среди друзей, – вступает Зидана, и голос у нее сладкий от предвкушения.

Если не сработает уловка с Белой Лебедью, она спокойно пойдет другим путем в достижении цели. Подмигнув мне, она говорит:

– Дух сенуфо, помнишь?

Я собираюсь с силами. Это не мой позор, напоминаю я себе. Призываю другое лицо, кпонунгу. Я – не я.

– Абдельазиз бен Хафид насиловал меня по пути из Гао в Фес, после того как купил меня на невольничьем рынке и велел оскопить. Он насиловал меня трижды, пока я полностью не оправился от урезания. С тех пор он пытался сделать это снова – неуспешно.

Глаза Исмаила сужаются, но удивленным он не кажется.

– Снова – когда ты был уже под моей защитой?

Я киваю. Во рту у меня пересохло, я едва могу говорить.

– В последний раз это было, когда мы достигли реки Мелвийя, и тебе пришлось… поучить невольников, которые неверно поставили шатры. Он одурманил меня и велел отнести в свой шатер. Каид бен Хаду может это подтвердить.

Приводят каида. Выслушав вопрос, он поднимает брови и смотрит сперва на хаджиба, который с яростью глядит в ответ, потом на меня. Сострадание у него в глазах или веселье? Как бы то ни было, он рассказывает императору, что его в самом деле позвал один из невольников самого визиря, и он пришел, когда я пытался избежать нежеланного внимания Абдельазиза. Он говорит обо всем пристойно, но точно прибавляя неприятную подробность: дитя, позвавшее его, тоже пало жертвой неестественной похоти хаджиба. Лицо Исмаила темнеет с каждым словом.

– Видишь! – торжествующе кричит Зидана. – Мужчины, женщины, дети – какая неразборчивость!

– Я не прикасался к Белой Лебеди, повелитель! Никогда! Это заговор врагов, они хотят от меня избавиться…

Исмаил берет у жены копье и бьет визиря так, что у него запрокидывается голова.

– Не смей говорить, пока я не велю!

Зидана, на которую это правило, похоже, не распространяется, смеется.

– Отчаянная ложь. Все знают: великий визирь одержим властью и положением. Пока тебя не было, он садился на твой трон, разъезжал по лагерю на твоем жеребце, заявляя, что он – твоя «правая рука». Он даже подарил золотое кольцо, которое полагается только твоим законным сыновьям, отродью Белой Лебеди.

Исмаил тычет в хаджиба копьем.

– Это правда?

– Да, но…

Султан улыбается и возвращает копье жене. Это милостивая, почти теплая улыбка.

– Прекрати ползать, поднимайся на ноги. Вот, возьми меня за руку…

Абдельазиз хватается за протянутую руку и неловко поднимается, встает на дрожащие ноги. Кажется, в нем внезапно рождается надежда, что их долгие, братские отношения восстановлены, несмотря ни на что; в конце концов, до сих пор всегда бывало именно так. Исмаил, однако, не отпускает его – он сжимает его запястье еще сильнее и подносит к глазам.

– Красивое у тебя кольцо, Абду, прекрасный камень. Можно посмотреть поближе?

Визирь пытается высвободиться из хватки Исмаила, но пальцы у султана железные. Он тянет кольцо, оно доходит до первого сустава и застревает. Следует недостойная потасовка, визирь то вопит от боли, то предлагает снять украшение самостоятельно, если милостивый повелитель ему позволит. Мгновение спустя раздается пронзительный вой, и хаджиб хватается за руку – между пальцами у него бьет струя крови. Исмаил вытирает кинжал о халат, снимает кольцо и бросает оскорбительный палец на пол. Одна из кошек с любопытством его обнюхивает, потом на пробу трогает лапкой. Палец отказывается играть, и кошка с презрением отворачивается, садится, вытягивает к небу ногу и начинает вылизывать нижние части тела.

– По-моему, я знаю этот камень, Абду. Он из тех, что подарил мне правитель Герата – ляпис с золотыми жилками из Памирских гор в Афганистане. Но прежде чем ты придумаешь объяснение, позволь сказать – я к этому готов.

Он склоняется к великому визирю.

– Неужто ты думаешь, что я не знаю о тебе все, что только можно знать, Абду? – Уменьшительное имя звучит особенно угрожающе. – Думаешь, я послал за тобой погоню лишь из-за обвинений старшей жены? Все эти годы мне было известно о твоих неестественных склонностях, но я решил не обращать на них внимания, поскольку пользы ты приносил столько, что она перевешивала твою жадность и властолюбие. Думаю, равновесие наконец нарушилось – и не в твою сторону. Я прекрасно знаю, что ты все эти годы запускал руки в казну – развлечения ради я позволял тебе это делать. Но, похоже, пока меня не было, ты дал своей алчности волю. Не пытайся отрицать: я приказал Меднику провести полную проверку по возвращении. Обнаружились, скажем так, существенные несовпадения…

Хаджиб уже почти мяучит, потрясение лишает его слов.

– Мы бы, возможно, закрыли глаза и на это воровство, если бы не тщеславие и властолюбие, заставившие тебя так непотребно превзойти себя самого в мое отсутствие. В Марокко лишь один император, и зовут его Абуль Назир Исмаил ас-Самин бен Шариф.

С каждым именем он сильнее тычет украшенным каменьями кинжалом в хаджиба.

– Я один могу объявить ребенка законным и даровать ему свою печать. Вопросы наследования в моем государстве – не твоего ума дело, червь! Императрица Зидана уже предоставила мне доказательства того, что по твоему приказу в Книге ложа твоим племянником был сделан подлог, так что наказание давно тебя ожидало.

Я изумленно смотрю на Исмаила, потом на Зидану. Она говорила мне, что не скажет Исмаилу, притворялась слабой – ложь, все ложь. Она ловит мой взгляд и томно улыбается, как сытая змея. Она вела долгую игру, шаг за шагом, осторожно, пользуясь моментом, капая ядом в уши мужа, сжимала кольца понемногу, пока не уверилась, что противник не сможет ее укусить.

Исмаил приказывает бен Хаду и командиру бухари взять пленника и привязать его ноги к задним ногам мула, которого потом велено прогнать в западную пустыню.

– Я не оскверню страну, позволив ему умереть лицом к Священному городу.

У хаджиба прорезается голос: он умоляет, но лицо у Исмаила словно из мрамора – холодное и твердое. Он идет посмотреть, как исполняют его приказы, его приближенные идут за ним – это урок любому, кто вздумает забыть свое место. Зидана просится пойти с нами, но ей велено остаться в гареме. Она спокойно покоряется, зная, что победила, но я впервые вижу, чтобы Исмаил ей отказал.

Толстяка отводят на западную окраину лагеря и за лодыжки привязывают к самому крупному и норовистому мулу в конюшнях. Визирь по-прежнему плачет и умоляет о прощении. Он ни разу не пытается молиться: иногда мне кажется, что, если бы он молился, Исмаил бы смягчился; но мысли его обращены к судьбе тела, а не души. Мул поводит глазами, ему не нравится, как с ним обращаются. Потом бухари кнутами и криками гонят его прочь. Я смотрю, как голова моего врага колотится о кусты и камни, как сдирается с него плоть, пока он не становится похож на старый кусок мяса, который рвут охотничьи собаки. Я отворачиваюсь; меня тошнит.

Бен Хаду искоса смотрит на меня.

– Ты не рад, Нус-Нус? Увидел смерть врага.

– Я никому не пожелаю такой смерти.

Медник пожимает плечами:

– Когда речь о выправлении равновесия в жизни, не до разборчивости.

Возможно, он прав. Но вместо торжества или облегчения при смерти человека, отнявшего у меня мужественность, я чувствую лишь пустоту.

Смерть хаджиба бросает тень на весь двор. То, что такой могущественный человек пал так внезапно и так позорно – привязали к мулу! – заставляет всех вспомнить о том, как непрочно их собственное положение. Заставляет людей испугаться своей смертности сильнее, чем война или чума. Зидана унялась: она не смеет возражать, когда Исмаил объявляет сына Элис своим и признает его эмиром.

Но куда бы я ни пошел, все со значением на меня смотрят и перешептываются, прикрывшись ладонями. Улыбаются, хихикают или, хуже всего, проявляют жалость. Приходится собрать всю силу воли, чтобы смотреть им в глаза и встречаться лицом к лицу. Недели через две интерес начинает пропадать; через три все кажется забытым, но я чувствую все большую обиду. Я хотел сам разобраться с Абдельазизом, а теперь месть у меня украли, и мне жаль. В моих краях, если кто-то тебя опозорил, искупить оскорбление можно, лишь своей рукой пролив кровь обидчика – если он умирает по другой причине, позор остается с тобой, и призрак твоего доброго имени преследует тебя до конца жизни.

Когда мы возвращаемся в Мекнес, я слышу, как кричат над равниной цапли, и убежден, что это – предсмертные вопли хаджиба.