Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
26
Элис
Помню, как я едва выносила здешнюю жизнь, в те месяцы почти три года назад, когда была беременна своим дорогим мальчиком. Я думала: я стану матерью наконец-то и все будет замечательно. Думала, когда у тебя есть ребенок, все в мире меняется. Я была права; но не так, как воображала.
Я гляжу из-под капюшона черепа, сквозь глазницы; смотрю, как другие женщины в гареме посвящают себя ежедневным молитвам, сплетням, хне и прихорашиваниям, словно они – милые создания, безвредные и прелестные. Но теперь-то я знаю. Я видела, что под этой сурьмой и глиной, под шелками и атласом, духами и притираниями. Внутри там лишь гниль и яд, все поражено злом.
И имя этому злу – Зидана.
Гарем принадлежит ей: это ее царство, и правит она, внушая ужас. Если это видит кто-то, кроме меня, они молчат. Поют, болтают, пресмыкаются перед нею, собираются, как пчелы вокруг своей королевы, но улей этот рождает не мед, а витриол. Тот, кто осмелится перечить ей, становится ее врагом и, значит, врагом всех здешних женщин. Они издеваются, травят, не замечают; устраивают мерзкие шутки и разносят зловещие слухи; оставляют тебе лишь порченые фрукты и черствый хлеб; плюют в чайные чашки и обливают тебя кипятком в хамаме.
Наверное, мне повезло, что они не отваживаются на большее, хотя я уверена, что все недомогания, постигавшие меня, происходят не от естественных причин, а от собрания трав и порошков, принадлежащих Зидане. Но как я это докажу? И кто станет слушать мои жалобы, даже начни я жаловаться? По-моему, Исмаил подвластен ей в той же мере, что и все вокруг. Сложно представить, что столь страшный человек станет бояться кого-то еще, но я видела, как он вздрагивает, когда слышит ее голос; видела, какие у него глаза, когда она к нему прикасается. Как она удерживает его внимание, чарами? Вера в колдовство противоречила всему, в чем я была убеждена как добрая христианка, но сложно не поверить в него в мире, который до костей пропитан суевериями.
Магия пронизывает эту страну. Она струится под поверхностью всего, как подземная река, коварно бурлит и размывает основы жизни. К ней относятся как к чему-то обыденному: женщины в гареме вечно ублажают демонов, которых зовут джиннами, – оставляют им еду, отваживают при помощи соли, железа и сурьмы. Они верят, что Зидана может переноситься куда угодно в мгновение ока, и Зидана поощряет эту веру. Она похваляется, что умеет превращаться в зверей и птиц, и никто не смеет замышлять ничего против нее, опасаясь, что она подслушивает, обернувшись ящеркой на стене, кошкой, крадущейся мимо, голубем, воркующим неподалеку. Она и в самом деле знает, что творится во всех уголках огромного дворца, но загадки здесь нет: Нус-Нус говорил мне, что у нее повсюду доносчики, и она щедро им платит.
Поэтому я всегда начеку – ради себя самой и особенно ради Момо. Сыновья Зиданы стоят намного выше него в очереди наследников, но это не помешало ей устранять других из одной лишь злобы.
Показываю ли я свои подозрения? Нет, я мило улыбаюсь; желаю всем мира во имя Аллаха. Я смотрю на свои руки, сложенные на коленях, – это руки старухи: худые лапы с выступающими венами. Ногти я отращиваю длинные и острые, на случай, если они окажутся моим единственным оружием. Я читаю, молюсь и присматриваю за Момо зорко, как ястреб. Это не так легко: он резвый малыш, слишком решительный и крупный для своих лет. Он быстро выбрался из пеленок и из колыбели, а потом и из наших покоев. Стоит мне отвернуться на мгновение, как его и след простыл. Не знала, что дети могут так быстро ползать! Иногда мне хочется привязать к нему веревочку, чтобы можно было вытащить его оттуда, куда заведут его проказы. С тех пор как он пошел, а потом и побежал, все стало еще хуже. Он похож на маленького джинна – кажется, он исчезает по желанию. Когда за ним присматривают, он вышагивает, как истинный эмир, гордо неся свое кольцо на цепочке, изучая все вокруг (хотя его и предупреждали самым строгим образом, чтобы он не ел ничего, кроме того, что дам ему я, Нус-Нус или сам султан). Волосы у него потемнели, и теперь он больше нравится Исмаилу, тот зовет его настоящим маленьким марокканцем, несмотря на голубые глаза мальчика. Султан любит зайти в гарем, посадить Момо на плечи и унести.
К величайшей досаде Зиданы, он заваливает Момо подарками: у моего малыша есть самые роскошные одеяния, которые он обожает, – чем ярче, чем больше блеска, тем лучше. Глаз у него сделался, как у сороки: я вечно нахожу у него новые безделушки, а когда спрашиваю, откуда они, он смотрит на меня ясными голубыми глазами и говорит: «Папа дал». Но уже дважды я выясняла, что это неправда. Неделю назад императрица шумно стенала по поводу исчезновения жемчужной подвески, за потерю которой жестоко избила своих служанок. Я нашла ее под одеялами на кровати Момо; и это еще не все. Там обнаружилась и огромная булавка с изумрудной головкой и длинным полым серебряным стержнем, а еще браслет из рыжего стекла и ракушек каури, миниатюрный портрет темноволосой женщины и золотой перстень с печатью императора, такой же, как постоянно носит сам Момо. Но это не его кольцо, кольцо Момо висит у него на шее; а потом я вспоминаю, как вчера Зидана кричала и верещала во дворах гарема, и как Мамасс сказала мне, что императрица потеряла что-то ценное. Я снова накрываю сокровища одеялами. Похоже, у меня растет ловкий воришка.
Когда Нус-Нус заходит в гарем, я отсылаю Мамасс, зову его с собой и молча показываю сокровища Момо.
Он поднимает брови; потом разражается смехом.
– Какой у тебя тут Али-Баба завелся!
– Что мне делать?
– Оставь это мне, – говорит он.
Он увлекает Момо похвалами, но потом восклицает, что одежда мальчика – красные атласные штаны и ярко-голубая рубаха – слишком скучна для истинного эмира и ее нужно украсить. Ребенок тут же убегает и возвращается через минуту, нагруженный своими сокровищами. Одну за другой Нус-Нус выпрашивает у Момо украденные вещи, выясняя, где он их взял, а вместо изъятых сокровищ вручает малышу большой золотой браслет со своей руки. Момо он слишком велик, мальчик долго пытается придумать, как носить браслет: слишком маленький, чтобы надеть на голову, слишком тяжелый, чтобы повесить на цепочку. В конце концов, он решает носить браслет на бедре, где тот выглядит очень странно, и убегает играть во двор, так, чтобы быть у меня на глазах.
– Вот разбойник! – почти с восхищением говорит Нус-Нус.
Он обещает вернуть все вещи законным владельцам: кольцо в самом деле принадлежит Зидану, миниатюра украдена у венецианского посла, когда Момо сидел у отца на руках рядом с итальянцем; хозяйка браслета из раковин каури – одна из женщин в гареме; полая серебряная булавка с изумрудом – собственность любимого евнуха Зиданы, Черного Джона. Нус-Нус берет ее осторожно, касаясь только изумрудной головки.
– Что такое?
Он прикусывает губу, потом со всей возможной изысканностью объясняет, что булавка не только украшает тюрбан Джона, но и служит другой, менее декоративной цели. Нус-Нус не смотрит мне в глаза. Я чувствую, как заливаюсь краской, горячая волна смущения поднимается во мне, как прилив.
После долгого мучительного молчания Нус-Нус прячет краденые сокровища в карманы халата, прощается со мной и уходит. Он такой добрый, и он – верный друг.
Пока Момо спит после обеда, я сажусь за английский Коран, который дала мне жена старого предводителя корсаров, когда я попала в эти земли, чтобы занять мысли чем-то более достойным. Но волею случая я открываю книгу на истории Юсуфа, красивого юноши, которого продали в рабство египетскому придворному по имени Аль-Азиз. Хозяйку дома так поражает красота Юсуфа, что она влюбляется в него и постоянно просит лечь с ней, а однажды, разгневанная его упорным отказом, запирает семь дверей, чтобы он не сбежал, и велит прийти к ней. Они вместе бросаются к двери, Юсуф успевает первым, и хозяйка хватает его за рубаху на спине и рвет ее. И тут мне внезапно вспоминается, как Нус-Нус трудился в лагере в горах без рубахи и кожа его блестела от пота…
Соберись, Элис, сурово говорю я себе. Но книга не помогает: «Она возжелала его со страстью, и он возжелал бы ее, если бы не увидел знамение своего Господа. Он сказал: «Упаси Аллах! Твой муж – мой господин, в доме которого мне хорошо, и я не предам его…»
Я обдумываю тревожащие параллели в этой истории, когда на книгу падает тень. Погруженная в свои мысли, я не заметила, как ко мне пришли. Я вскрикиваю и, слишком поздно, падаю ниц, поскольку передо мной император. Книга падает с моих колен на пол к его ногам, он наклоняется и поднимает ее. Сквозь упавшие на лицо волосы я смотрю вверх и вижу, как он равнодушно разглядывает текст; потом обложку, крутя книгу в руках. В конце концов он велит мне подняться и протягивает мне томик.
– Что это за книга? – тихо спрашивает он.
И я говорю, что это Коран, только переведенный на мой родной язык и изданный в Англии, поскольку, хоть я и старалась изо всех сил выучить арабский, читать мне пока нелегко. Говоря это, я вижу, как темнеет его лицо, становясь сперва багровым, а потом пугающе черным. Но я все не могу остановиться и объясняю, что в Библии рассказывается та же история, но Юсуфа там зовут Иосиф, а Аль-Азиза – Потифар…
– Молчи, женщина! – ревет он, и я не понимаю, что его так разгневало.
То, что я считаю арабский сложным языком, или то, что продолжаю читать на родном даже при дворе султана? Или он считает, что женщина вообще не должна читать, или, вдруг думаю я, он сам не умеет. По-моему, Нус-Нус говорил…
– По-английски? – грохочет султан. – Священный Коран – по-английски?
Он вырывает книгу у меня из рук, швыряет на пол и топчет ее, что меня бесконечно потрясает, потому что магометане относятся к своей священной книге с крайним уважением, даже моют руки, прежде чем прикоснуться к ней.
– Прости, прости, прости меня! – плачу я.
Плач, должно быть, разбудил Момо, потому что вот он с ужасом смотрит, как его отец буйствует, а я рыдаю. А потом Момо смело – и неразумно – бросается на отца и колотит его ноги кулачками.
– Не трогай маму!
Исмаил опускает глаза. Потом, почти мимоходом, отбрасывает моего мальчика, и Момо летит через всю комнату, ударяясь о резной столик возле противоположной стены. Затем султан поднимает оскорбительную книгу и уходит, не обернувшись.
Позднее тем вечером в мои покои приносят огромную корзину. В ней игрушки и украшения, пирожки и печенье, полосатый котенок в серебряном ошейнике, костюмчик из золотой парчи. А сверху лежит богато украшенный Коран. На арабском.
27
Второй день первой недели, Раби аль-авваль, 1091 Г. X.
Исполнив поручение императрицы, я заворачиваю за угол в гареме и вижу Зидана, сидящего верхом на Момо в пустом дворе. Голову младенца Зидан держит под водой в фонтане. Момо яростно отбивается, но девятилетний Зидан без труда его одолевает. Маленькое чудовище так увлечено своим убийственным занятием, что не слышит, как я подхожу; а меня охватывает такая ярость, чтоб я сгребаю Зидана за шкирку и одной рукой отрываю от земли. На мгновение моя сила пугает меня самого: я мог бы так легко вытрясти из него жизнь, прямо там; и мне этого очень хочется – но Зидан пугается еще больше.
Момо выбирается из фонтана и, дрожа, садится на его край. Я замечаю у него на лбу жуткий синяк и разъяряюсь еще пуще. Я трясу Зидана, как лев собачонку.
– Я все расскажу твоему отцу, – злобно обещаю я. – И если ты еще раз хотя бы тронешь Мохаммеда, я тебя убью своими руками.
Тут я опускаю его на землю, и он просто смотрит на меня – глаза у него, как дыры, в них нет ничего, лишь пустота. Потом он пускается наутек. Я прекрасно знаю, куда он помчался – прямиком к матери. Что ж, с этим будем разбираться потом, сейчас мне не до того. Я обнимаю Момо за плечи, осматриваю синяк. Он темный, как перезрелый банан.
– Больно?
Момо решительно качает головой. Он такой крепкий мальчик, как-то забываешь, что ему всего три.
– Не броди один, кругом опасно.
Он серьезно кивает.
– Мы просто играли, – наконец произносит он.
Как держится! Такой же гордый, как мать. Я чувствую, как сердце мое переполняется, словно он – мой собственный ребенок.
– Это не игра, Момо, мы оба знаем. Я тебя сейчас отведу к маме, больше от нее не убегай.
– Ты не скажешь, правда?
– Маме не скажу, она слишком разволнуется.
– Нет, ты папе не скажешь?
– С чего бы?
– Он решит, что я слабак.
Какое-то время я просто молча на него смотрю. Подобная мудрость в таком маленьком мальчике ужасает и сбивает с толку.
– Нельзя, чтобы Зидан остался безнаказанным.
– Если ты не скажешь, я буду осторожнее. Обещаю.
– А если я не скажу, а ты не будешь?
Он выпячивает нижнюю губу, в глазах у него загорается синий огонь. Мы смотрим друг другу в глаза, и я думаю: вот будет мужчина, если выживет. В конце концов я даю обещание.
На следующий день, когда я помогаю султану обуть бабуши в мечети после молитвы аср, перед ним простирается, упершись лбом в пол, слуга из гарема.
– Императрица тебя требует, – бормочет он.
Исмаил хватает мальчика за плечо и вздергивает его на ноги.
– Она – что? Никто у меня ничего не требует!
Он смотрит на мальчика страшным взглядом.
Ребенок разражается слезами, и Исмаил вдруг смягчается.
– Бога ради, Али, не будь таким неженкой. Скажи все, как подобает.
Али задумывается, потом обращается ко мне.
– Императрица Зидана тебя требует, – выразительно говорит он.
Султан поднимает брови.
– Она забыла, что ты – мой слуга?
Вопрос сугубо риторический, я молчу.
– Что ж, пойди, узнай, чего она хочет. Ступай. Я возьму на стройку Самира.
Самира?
Из тени комнаты, где оставляют обувь, выступает фигура. Белый шелковый халат, вязаная красная шапка, острые кости лица. Борода у него такая короткая, что кажется, будто ее нарисовали сурьмой, тонкой кисточкой. У него при себе чернила и перья, и пачка бумаги. Смотрит он на меня с нескрываемым торжеством. В последний раз, когда я его видел, с ним были три головореза, желавшие меня убить; я вывихнул ему плечо и прогнал. С неожиданной свирепостью я надеюсь, что плечо у него все еще болит.
– Беги, Нус-Нус, – усмехается он. – Я позабочусь о Его Величестве.
Мне хочется броситься на него, кулаками превратить его усмешку в месиво; но, разумеется, я этого не делаю. Я с усилием отвожу от него взгляд, низко кланяюсь султану и поспешно выхожу из зала на вечернее солнце.
Всю дорогу до гарема меня мучает вопрос: как племяннику казненного предателя удалось вернуть себе милость султана? И зачем он здесь, мой враг? Не верю, что в планах у него нет мести – каковы бы ни были его планы. Я вспоминаю подделку в Книге ложа и то, как все было исправлено, – и сжимаю кулаки.
По крайней мере, все это отвлекает меня от мыслей о том, что меня зовет Зидана – я слишком хорошо знаю почему. В самом деле, когда меня проводят к ней, у ее ног сидит заплаканный Зидан. Должно быть, в ход пошел лук – даже такая дрянь, как Зидан, не может плакать двадцать восемь часов кряду. Я кланяюсь, стараясь выглядеть как можно спокойнее и серьезнее; достойный слуга императора.
Но Зидану не проведешь. По бокам от нее сидят еще две жены султана: Умелез и лалла Билкис. Все трое смотрят на меня, как судьи, словно я совершил ужасающее преступление, за которое они должны вынести приговор. Но всякое сходство с судом пропадает, когда императрица вскакивает с места. Глаза у нее вытаращены, изо рта летит слюна. Она потрясает у меня перед носом черной фигуркой.
– Видишь? Видишь, Нус-Нус? Это твоя смерть!
Обрядовая кукла, сделанная из какой-то черной запеченной глины. Глаза у нее из белых бусинок с черной точкой в середине, рот – всего лишь дырка, словно испускающая беззвучный крик. Одежда ее в точности повторяет ту, что на мне сейчас: каждодневная белая рубаха с золотой вышивкой по вороту и рукавам; желтые бабуши, белый тюрбан; даже то, что я больше не ношу золотой браслет, который отдал Момо пару дней назад, не осталось незамеченным.
Я невольно передергиваюсь. Пусть я бродил по чистым улицам и дворцам Европы, читал книги десятка других народов и вручил душу Аллаху, я не мшу отбросить верования сенуфо, которые узнал, сидя на коленях у бабушки.
Зидана задирает рубаху куклы: там, где от худого тела отходят раздваиваясь ноги, жестоко прикреплен маленький мужской член, без мошонки. Императрица проводит рыжим от хны ногтем по животу и груди куклы. Потом палец останавливается, нажимает, и в груди куклы отворяется створка, а за ней…
К моему горлу подкатывает желчь. Того, что я вижу, не может быть. Внутри куклы бьется крохотное красное сердце из плоти. Пока я, завороженный ужасом, смотрю на него, оно ритмично стучит, ускоряясь вместе с моим пульсом.
Зидана захлопывает створку, скрывая это зверство, и улыбается.
– Стоит мне его вырвать, ты рухнешь замертво. Не смей больше прикасаться к моему сыну.
Она берет шкатулку сандалового дерева, открывает резную крышку и убирает мою куклу внутрь. Прежде чем она закрывает шкатулку, я вижу другие фигурки. У одной, узнаваемой, золотые волосы. Она из светлой глины; рядом с ней – маленький мальчик с глазами из голубых бусинок.
Я пытаюсь убедить себя, что это чушь. Просто Зидана так наводит ужас на людей – скорее внушением, чем колдовством. У кукол нет никакой власти, они могут лишь напугать, а сердце, бившееся в моем изображении, это просто фокус; но меня охватывает первобытный страх, от которого я не могу освободиться. Сны мне снятся тревожные.
Я боюсь не только за себя, но за Элис и за Момо. Всю жизнь я ходил узкой дорожкой между султаном и его старшей женой, но я думал, что между Зиданой и Белой Лебедью все улажено, если не полюбовно, то хотя бы спокойно. Теперь я понимаю, это не так. Ненависть Зиданы глубока и неутолима. Так или иначе, выждав время, она добьется того, что ее соперница и соперник ее сына умрут, как умер великий визирь: от яда, от рук наемного убийцы, от заговора. Или от вуду, ее ритуального колдовства. Я содрогаюсь.
В Зале Посольств проводится аудиенция для английского посла, сэра Джеймса Лесли. Зал полон знати и чиновников в самых роскошных одеяниях; Исмаилу прислуживает множество невольников с опахалами из страусовых перьев. Кошка, его нынешняя любимица – изящная полосатая госпожа, которую султан зовет Иидой, – разлеглась у него на коленях, как дома, и холодно осматривает всех зелеными, как море, глазами. Я усаживаюсь у ног султана с подставкой для письма и книгой для записей; но мгновение спустя появляется Самир Рафик, вооруженный свертком бумаги и перьями – и садится с другой стороны. Мы в ярости смотрим друг на друга, словно готовы убить врага пером, потом я гневно поворачиваюсь к Исмаилу. Он смеется, видя, какое у меня лицо, и гладит меня по голове, будто одну из своих кошек.
– Два писца иногда лучше одного.
– Но он не говорит по-английски, тем более не пишет! – восклицаю я, и сам себе кажусь обиженным ребенком. – Какой от него прок?
– По мне, пусть Самир записывает хоть песни милующихся голубей, – смеется Исмаил. – Если английский посол решит, что меня окружают ученые мужи, он будет осторожнее, а его король отнесется к нам с подобающим уважением.
Сэр Джеймс Лесли, по виду судя, непрост. Краснолицый, коренастый, одет скучно и правильно: синий жюстакор, охряного цвета камзол и темные бриджи. Под шляпой с перьями на нем парик, пыльно-коричневого цвета, неопрятные его локоны доходят до плеч. Ни единой ленточки – не то что на щеголе-поручителе. Почему-то – возможно, именно из-за разницы в обличье – Исмаилу англичанин сразу приходится не по нраву, и он манит к себе бен Хаду.
– Скажи ему, чтобы снял не только шляпу, но и парик – из уважения к монаршему присутствию!
Слова султана должным образом переводят. После долгого молчания рассерженный посол покоряется. Под париком голова сэра Джеймса покрыта островками серого пуха; послу неловко, он в ярости – но он берет себя в руки, и они с султаном обмениваются любезностями, необходимыми при государственном визите.
Далее следуют дары, которые наконец прибыли; но лучше бы посол их не привозил, потому что Исмаила они не впечатляют. Два с лишним месяца задержки заставили его ожидать чего-то роскошного, лучшего, что может произвести Англия. Но парча и шелк пострадали в пути – на них плесень и пятна от воды. Английские мушкеты, привезенные послом, взрываются при выстреле, что приводит Исмаила в ярость, а бедному сэру Джеймсу не улучшает настроения. Он отчитывает помощника за то, что тот не проверил мушкеты перед тем, как вручить их. У помощника такое беспомощное лицо, что я гадаю, считали они Марокко отсталой страной, где мало известно современное оружие (хотя мы и обстреливаем стены их крепости в Танжере из пушки и взрываем их укрепления порохом уже много лет), или султана – потешным королем, а не правителем-воином?
Далее на суд султана выводится полдесятка голуэйских лошадей, отобранных для императорской конюшни за чистую кровь и длинные густые хвосты. На первый взгляд животные хороши, по крайней мере, кому-то пришло в голову их привести в порядок перед показом: гривы и хвосты их расчесаны, сбруя вычищена. Но на них нет вычурного убранства, которое нравится султану; к тому же он не в настроении, поэтому сразу объявляет лошадей «клячами, годными только на убой».
Не знаю, обида ли на неподобающие дары заставила его изменить условия, которые он готовился предложить англичанам, но Исмаил делается резок с сэром Джеймсом. Послу предложено выбрать между миром на полгода и двухлетним перемирием. Английским колонистам будет позволено торговать, пасти скот, запасать продовольствие и добывать камень; взамен марокканцы должны получить много тканей (без пятен), мушкетов (которые не взорвутся при стрельбе) ядер, пороха и пушек. Он безоговорочно отказывает Лесли, настаивающему на том, чтобы неверным разрешили отстроить старые укрепления за пределами города.
Сэр Джеймс качает головой. Условие неприемлемы, они невыгодны англичанам. Он напоминает султану, что Танжер не был захвачен силой, он входил в приданое королевы Катарины, когда она выходила замуж за английского короля.
Исмаил при этих словах воспламеняется еще больше: для начала португальцы не имели права здесь высаживаться, говорит он послу. Город им не принадлежал, нечего было отдавать его за своей второсортной принцессой английскому нищему королю.
Сэр Джеймс поджимает губы, но не ловится на эту приманку. Поскольку обсуждение Танжера зашло в тупик, он обращается к вопросу о численности английских пленников, удерживаемых султаном. Исмаил ведет его на стройку, мы с Самиром бежим следом, как и вся огромная свита, пытаясь на ходу записывать, пока он переходит с места на место, указывая на иноземных рабочих – французов, испанцев, итальянцев, греков, португальцев. Англичан (кажется) среди них нет. Посол, разумеется, не верит: он просит подвести одного пленника, потом другого – их приводят.
– Скажи, кто ты и откуда, – велят им.
Один за другим они отвечают: Жан-Мари из Бретани; Бенуа из Марселя; Давид из Кадиса; Джованни из Неаполя.
– Где те, кого захватили в Танжере? – гневно вопрошает сэр Джеймс. – В плен попало больше двух сотен солдат нашего гарнизона.
Исмаил с извинениями разводит руками.
– Боюсь, многие не выжили. Умерли от ран или других болезней. Англичане, похоже, не так крепки, как думаешь, зная их воинственность. Я отдал выживших вашему посланнику, в знак доброй воли и милосердия.
Сэр Джеймс продолжает со свойственной ему прямотой:
– А еще по крайней мере полторы тысячи человек за два года было захвачено на наших торговых и прочих судах. Наши корабли грабили десятками, и команды их исчезли без следа.
– Море у ваших берегов такое бурное.
Лицо у султана совершенно бесстрастное. Он превосходный актер. Я отлично знаю, где большинство английских пленников: загнано в самые темные матаморы под Залом Посольств. Такое у Исмаила чувство юмора.
– А другие приняли истинную веру и живут теперь жизнью, угодной Аллаху. Обзавелись добрыми женами-мусульманками и растят детей-мусульман. Отпущены на волю, свободно живут в моей стране.
Он велит привести одного такого отступника, тот называет свое прежнее имя: Уильям Харви из Гулля. Хотя он и одет марокканцем, я узнаю в нем одного из пленников, выкрикивавших мне оскорбления с дворцовой стены в тот роковой день, когда человек в красной вязаной шапке, стоящий неподалеку, убил сиди Кабура. Харви без стыда рассказывает сэру Джеймсу, что доволен своей судьбой, обратился по своей воле, женился на прекрасной темнокожей женщине, которая куда больше расположена и весела, чем жена, оставленная им дома, и что его жизнь в Мекнесе в сто раз лучше жизни английского моряка.
Пока звучит эта хвалебная речь, лицо сэра Джеймса темнеет, но он держит себя в руках, и Исмаил в конце концов признается, что у него в плену сто тридцать англичан, семьдесят из которых захвачены в Танжере; а еще шестьдесят вошли в свиту, стали слугами чиновников и сейчас постигают премудрости жизни при дворе.
– Ваше Величество, я предлагаю пятьдесят пиастров выкупа за каждого.
Султан презрительно смеется:
– Две сотни за каждого, вот цена; за придворных невольников выше, если они согласятся вернуться.
– Двести пиастров? Это смешно!
– Я думал, Англия – богатая страна, которая ценит свой народ.
– Сэр, человек бесценен. Но двести пиастров!..
Послу не хватает слов, он краснеет и задыхается.
Исмаил – сама любезность.
– Не спешите с ответом, сэр. Я велю принести в ваши покои печенье и шербет, чтобы вы освежились и обдумали все с холодной головой.
Если сэр Джеймс надеялся взять султана в оборот на прощальном пиру, его ожидало разочарование: Исмаил редко ест на людях – он полагает, что, если его увидят за столь низменным человеческим занятием, это его уронит. Но когда я исполняю свой долг, попробовав пищу императора, меня посылают составить компанию послу, ответить на его вопросы о придворной жизни и вообще посмотреть-послушать, как и что – особенно последить за бен Хаду, сидящим по другую руку посла. Исмаил неоднозначно относится к Меднику. Неделю назад он швырнул ему в голову чернильницу с криком:
– Вон с глаз моих, пес, сын христианки!
Каид пригнулся, чернильница разбилась, и убирать осколки пришлось мне. Не помню, что так вывело господина из себя – иной раз нужно совсем немного, – но обвинение в том, что мать бен Хаду была неверной, меня заинтересовало. Возможно, это и объясняет его английский. Как бы то ни было, он сидит справа от посла, а я – с менее почетной левой стороны. Самира Рафика, счастлив сообщить, не видно.
Стол роскошен – Малик себя превзошел. В середине целый жареный баран, еще на вертеле, с медом, кориандром, миндалем, грушами и грецкими орехами. Серебряное блюдо полно тушеной козлятины с подливкой из свежего кориандра и кумина; на золотых тарелках громоздятся жаренные в шафране цыплята; ароматный кус-кус с голубями и цыплятами, нафаршированными миндалем и изюмом; горячие пироги с белым козьим сыром и финиками; пончики и печенье с корицей, истекающее медом; миндальные пирожки в виде рогов газели и полумесяцев, с начинкой из тертых кедровых орешков и фисташек, вымоченных в розовой воде. Я съел всего пару горстей всегдашней еды Исмаила, его любимого кус-куса с нутом, и теперь с радостью угощаюсь вместе со всеми: очень долго не слышно ничего, кроме звуков еды и похвал, похвал и звуков еды.
Я дожидаюсь, пока бен Хаду отлучится из-за стола, и тихо говорю сэру Джеймсу:
– Прошу вас, не показывайте беспокойства, когда я скажу вам то, что собираюсь. Ваша жизнь зависит от сдержанности.
Актер из посла никудышный – он смотрит на меня с изумлением. Я склоняюсь к еде, словно очень занят отделением мяса от костей. Сэру Джеймсу и его свите, я заметил, дали какие-то новые приспособления для еды, словно двух рук недостаточно. Продолжая крутить хрящ, я тихо говорю:
– В гареме султана есть англичанка. Ее зовут Элис Суонн. Ее семья переехала в Гаагу во время гражданской войны, отец ее был упорным роялистом, ему пришлось бежать, чтобы спастись. Элис захватили корсары, когда она плыла из Голландии в Англию, где должна была выйти замуж за английского джентльмена. Диван корсаров подарил ее султану четыре года назад; с тех пор она здесь. Она не просила о выкупе: говорит, ее мать – престарелая вдова, без гроша, а с женихом она ни разу не встречалась.
Я отваживаюсь поднять глаза и вижу, что он внимательно слушает.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Ее жизнь в опасности. Можете ли вы помочь ей выбраться отсюда?
– Вы о том, чтобы заплатить за нее выкуп?
Он смеется:
– Ваш султан пытался содрать с меня двести пиастров за простого раба – сколько, полагаете, он захочет за одну из женщин своего гарема?
Состояние, понятно. Но я упорствую.
– Она – английская леди. Разве для вашей страны не позорно то, что ее держат здесь?
Он поджимает губы:
– Она перешла в турецкую веру?
Как грубо.
– Только на словах, сэр. Не в душе. Если бы она не приняла ислам, ее бы давно не было в живых.
– В таком случае я ничего не могу для нее сделать, независимо от того, стала она отступницей под давлением или нет.
– Если вы не поможете ей, сэр, боюсь, ни она, ни ее маленький сын не доживут до конца года.
– Что ж, я ничем не могу помочь. Она теперь магометанка, как и ее отпрыск. Справляйтесь сами.
– Это не по-христиански, сэр…
Он буравит меня взглядом.
– Я не привык, чтобы какой-то черномазый без яиц учил меня манерам!
Я стараюсь не показать гнева. Вместо этого я тянусь через стол, беру тарелку и с улыбкой предлагаю послу:
– Простите, я забылся. Позвольте искупить вину: уверен, вам это понравится, сэр. Это изысканный деликатес.
Смягчившись, он накалывает кусочек вилкой, разрезает и отправляет в рот.
– Ммм… Великолепно. Что это?
– Бараньи тестикулы, приготовленные в пятилетнем масле, – с некоторым удовольствием отвечаю я, и он бледнеет и прикрывает ладонью толстые губы.
Когда возвращается бен Хаду, я, извинившись, удаляюсь.
На следующий день переговоры начинаются скверно: посол оставил шляпу в своих покоях, но имел наглость принести парик. Исмаил не высказывается по поводу столь прямого оскорбления сразу, но позже презрительно заявляет, что не может вести дела с неверным, который так невоспитан, что даже не снял башмаки в приличном обществе. Посол в ответ говорит, что англичане не обсуждают дела в чулках; но Исмаил непреклонен. Когда башмаки сняты, мы понимаем, почему он хотел остаться в них: чулки сэра Джеймса печальным образом пришли в негодность, порвавшись на пальцах и пятке. Все оставшееся время ему явно не по себе, он пытается спрятать ноги.
Обсуждение будущего Танжера, похоже, не принесет плодов, поскольку Исмаил раздражен. В конце концов сэр Джеймс, видя, что возможность мира или договора тает на глазах, соглашается на условия султана; но с одной оговоркой.
