Текст книги "Жена султана"

Автор книги: Джейн Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Машите на них руками и кричите, – предлагаю я, вспоминая, чему меня учили ребенком, когда я рос в тех местах, где львы охотятся за добычей; но так можно отпугнуть одинокое животное, а не семь голодных зверей. И все же это помогает несколько безумных минут удерживать львов поодаль. Вскоре, однако, они решают, что шум не причинит им вреда, и снова начинают сужать круги вокруг нас.

Говорят, что берберийские львы – самые крупные и сильные из всех, и, безусловно, у этих зверей вид устрашающий. Их даже можно назвать красивыми или благородными – при других обстоятельствах. У них мощные тела, густые черные гривы, широкие морды и умные янтарные глаза. Только вот сейчас, обезумев от запаха крови каида и, без сомнения, поголодав несколько дней, они обратили весь свой ум на то, как половчее выхватить огромными зубами куски нашей плоти.

Первыми решаются самки: громадные рыжеватые создания с гладкой шкурой и зоркими глазами. Они меньше двух самцов, но, пусть им недостает размера и гривы, свирепостью и проворностью они добирают с лихвой. Две совершают ложный бросок, рванувшись вперед и снова отпрыгнув, чем отвлекают нас, пока третья тихо подкрадывается сзади и, легко выбрав жертву, которая менее прочих готова сопротивляться, хватает Шарифа за руку. Бедный каид кричит от боли и упирается ногами в песок: но львица, конечно, куда сильнее. Мотнув огромной головой, она тащит его прочь, и мы ничего не можем сделать, чтобы его спасти. Звуки ужасны: что-то рвется и хрустит, а уж крики…

Теперь самцы пытаются отогнать самок от добычи, и в мгновение разражается страшная драка. Рык громадных зверей отдается у меня в грудине, пока я озираюсь, пытаясь понять, что нам теперь делать. На краю ямы есть широкий ров, заполненный водой, – слишком широкий, чтобы лев мог его перепрыгнуть, – а за ним высокая железная ограда. Когда выяснилось, что львы умеют рыть, после того как они забрались в матаморы, было решено поставить решетки, чтобы звери не выбрались и не перебили обитателей дворца, – хотя зрителям это и мешает наблюдать за действом. Обычно львам бросают всего лишь какого-нибудь бедного безвестного раба; а на четверых участников возвратившегося английского посольства собралась целая толпа. Все зрители теснятся у решетки. Я знал этих людей многие годы: чиновники, стражи, конюхи, поварята и невольники; господа, купцы; и, разумеется, сам благословенный султан и даже императрица Зидана с сыновьями. Все ждут нашей смерти. Смотрят, как бедного Шарифа раздирают на части с таким жадным восторгом, что меня тошнит.

– Быстрее, ко рву! – говорю я бен Хаду, посчитав, что на твердой земле мы выстоим против львов с куда меньшей вероятностью, чем в непредсказуемых водах.

Отчаяние придает ему сил: мы вместе бежим по дну ямы, Медник одной рукой обнимает меня за плечи, чтобы удержаться на ногах. Мы успеваем добраться до рва прежде, чем львы прекращают драться за то, что осталось от каида, и мы с Рафиком бросаемся вплавь к решетке. Ухватившись за железный прут, я отваживаюсь оглянуться и вижу, как бен Хаду с диким криком плещет водой в решительную львицу, которая посмела зайти в ров.

– Я не умею плавать! – кричит он.

Рафик усмехается:

– Не повезло.

Потом взбирается по железным прутьям и перелезает через пики наверху, падая с другой стороны – изодранный, в крови, но живой.

Долгое мгновение я колеблюсь. Я мог бы спастись так же легко, как Самир Рафик; но образ каида Шарифа, раздираемого львами, отпечатался в моей памяти с ужасающей четкостью, а я едва его знал. С Медником нас связывает куда больше, хотя он мне не всегда нравился. Как я буду жить, если позволю ему погибнуть в когтях львицы? К тому же всего час назад я хотел, чтобы меня забрала смерть. А теперь, как ни странно, понимаю, что выберу жизнь, даже если в мире и не будет Белой Лебеди. Глубоко вдохнув, я призываю дух сенуфо; мою маску, кпонунгу.

Обряд Поро я прошел не до конца, не стал частью тайного мужского общества, которое учит юношей сенуфо мудрости, силе и ответственности, поскольку в тот год, когда я начал учиться, меня захватили торговцы невольниками. Но я участвовал в танце кпонунгу и знаю ее могущество. Маска у нас служит для битвы со злом, в этом мире или в грядущем; видимом или незримом. Иногда маска – это просто щит, гладкий панцирь, заслоняющий от зла; но она может быть и выражением предельной ярости. Я вызываю в мыслях могучие челюсти крокодила, зубы гиены, против которых ничто не может выстоять; добавляю бивни бородавочника и рога мускусного быка; а между ними помещаю хамелеона, изменчивое создание. И уже потом, подумав, представляю себе армию муравьев, идущих вверх по маске и за ее край с решимостью тех, кого не остановить. С рычанием я ныряю обратно в воду и выпускаю на волю весь гнев, всю ярость и скорбь, какие когда-либо чувствовал под маской. На мне больше нет второго лица, лишь мое собственное. И я больше не Нус-Нус, не Половинник, евнух и невольник; меня зовут Акуджи. Я умер, но не сплю.

Львица неуверенно на меня смотрит. Потом, сморщив морду, полностью показывает огромные клыки: но это скорее страх, чем враждебность. Спустя несколько мгновений, готовых разрешиться кровопролитием, она отступает, подняв волну, и выбирается на берег, чтобы вернуться к пирующим собратьям.

Бен Хаду, онемев, смотрит на меня. Я не могу представить, что он видит, и мне в кои-то веки не важно. Я не думаю, я просто действую, и простота действия так чиста, что обжигает меня изнутри, взрываясь восторгом и мощью, словно во мне живут все мои предки. Я хватаю Медника за одежду и без церемоний волоку за собой: через воду, на берег и к решетке. И тут, внезапно, через решетку переваливаются стражи: четверо, нет, пятеро, с копьями и мечами. Вот, значит, как, думаю я: раз нас не убили львы, явились бухари, толкать нас обратно в яму, чтобы мы ни в коем случае не избежали наказания. Но они поднимают бен Хаду и выносят его из ямы; а потом возвращаются за мной.

Обращаются с нами бережно, словно мы – почетные гости султана, которые по некой ужасной случайности оказались среди львов.

38
Раджаб, 1092 Г. X.

Самир Рафик недолго остается на свободе. Упрямец султан, невзлюбивший его за себялюбивый побег из ямы со львами, велит отдать Рафика палачам. Услуги Фаруха помогают ему признать, что обвинения против каида Мохаммеда бен Хаду и меня, заместителя посла, были ложными.

Хотя, конечно, Медник и правда позволил писать с себя в Лондоне портрет. Дважды.

И женился на дворцовой служанке.

А я в самом деле пил вино и эль, пока мы были в Англии.

И, разумеется, самое чудовищное: я украл сына султана и отдал английскому королю. Но поскольку доказательств нет, Рафик, видимо, решает, что упоминать об этом страшном преступлении не стоит.

Но мы не распутничали и не буйствовали в пьяном виде, как показал Рафик после нашего ареста, и остальные участники посольства, видя, как повернулись события, предпочитают держаться с бен Хаду, а не с тем, кто на дыбе.

К тому времени, как Фарух применил свои самые изощренные методы, племянник великого визиря готов был бы поклясться в чем угодно – так и вышло. Я слышал, он признавался в самых разных преступлениях, включая убийство травника сиди Кабура, которое, по его словам, было частью плана Абдельазиза по свержению Зиданы и ее ядовитых отпрысков, а подтолкнуло его дядю к этому желание заточить меня в своем доме в качестве катамита. Но поскольку это не имеет отношения к приказу султана, касавшемуся сведений об английском посольстве, слова Рафика сбрасывают со счетов как пустой разговор, и тот, кто рассказывает мне об этом, бесконечно извиняется, что повторяет подобные клеветнические измышления.

Вскоре Рафик скончался.

Бен Хаду возвращают должность первого министра при дворе Исмаила. Мне даруют свободу. Когда я наконец вынимаю из уха серебряную серьгу невольника, голова кажется мне непривычно легкой, она словно клонится на сторону. Я выбрасываю серьгу в ров возле ямы со львами: там ей самое место. Думаю, в тот миг, когда мной овладела кпонунгу, султан увидел нечто, заставившее его понять, что он больше не хочет, чтобы я был его писцом, или хранителем Книги ложа, или даже Состоящим при туфлях. Вместо этого он назначает меня старшим офицером бухари и отсылает в Фес.

Там четыре месяца спустя я получаю послание от императрицы Зиданы. Гонец переминается с ноги на ногу, ожидая моего ответа. Его одежда в пыли; у него не было времени даже умыться.

– Скажи своей госпоже, что я буду у нее через три дня, – говорю я.

Задержка его не радует, но теперь я – свободный человек, и Зидана не имеет надо мной прежней власти. Я смотрю гонцу вслед с дурным предчувствием: я больше не хочу бывать в Мекнесе. Одна мысль о гареме наполняет меня яростным, жгучим гневом – жизнь Элис попусту погублена, и я не желаю видеть женщину, так долго строившую против нее козни, а возможно, и ускорившую ее уход. Но я дал слово другу, и слово это надо держать.

Поэтому на следующий день я иду к алхимику Натаниэлю Дрейкотту. Я застаю его в садовой постройке, стоящей на краю двора за домом бен Хаду. Он дистиллирует какую-то тягучую оранжевую жидкость. Когда я с ним здороваюсь, он улыбается, изучая сквозь толстые очки мою непривычную форму и, без сомнения, переменившуюся манеру себя держать.

– Нус-Нус, дорогой мой друг…

– Прошу, зовите меня Акуджи. Я разделался с прежним именем.

Он хлопает глазами.

– Акуджи, – медленно произносит он, потом повторяет про себя. – Удивительно. Не забыть рассказать Элиасу, когда в следующий раз буду ему писать. А вот, попробуйте.

Он протягивает мне ложку жидкости.

– Это масло плодов древнего дерева, которое растет только к юго-западу от здешних мест… Ну, по крайней мере, мне так сказали.

Масло скользит по моему языку, вкус у него сладкий и слегка ореховый. Пока я смакую его, из мечети Карауин доносится призыв на молитву – он звенит над всем окруженным стенами городом, и мгновение спустя к нему присоединяются голоса еще сотни муэдзинов. Звук неземной: даже прожив здесь несколько месяцев, я не могу к нему привыкнуть. Не из-за него ли глоток масла вызывает у меня такие необычные ощущения?

Натаниэль улыбается и, когда стихают последние ноты, говорит:

– В народе это вещество называют «арган», – или, возможно, так называется само дерево. Мой арабский с каждым днем совершенствуется, но, полагаю, это берберское слово. Крестьяне собирают не переваренные косточки, когда сам плод съедают козы, и подвергают их сложному и очень длительному обжариванию и отжиму. Масло они потом крайне бережно используют для приготовления еды, и вкус у него в самом деле восхитительный; но у меня есть основания полагать, что, если масло дистиллировать и очищать дальше, его свойства станут едва ли не волшебными. Цвет лица, пищеварение, борьба со старением – оно может оказаться даже чудеснее Primum Ens Melissae.

– Как раз из-за эликсира я и пришел.

Я излагаю ему послание Зиданы.

На мгновение Натаниэль кажется расстроенным. Но веселеет, когда я уверяю, что через неделю он сможет вернуться к очистке масла. Он уходит переодеться – в красный тюрбан и длинное черное одеяние. В таком наряде и с бородой, которой оброс за последние недели, Натаниэль легко сошел бы за ученого талеба из Карауина.

Я беру его сумку, закидываю на плечо, и мы вместе шагаем по пыльным узким улочкам медины к реке и фундукам, где нас дожидаются лошади. Мы как раз переходим мост под стенами университета, когда ко мне тянется рука и дергает за бурнус. Я опускаю взгляд.

Страшный искалеченный нищий сидит на земле, жалкая милостыня лежит рядом с ним на куске грубой ткани. Проказа, или какая-то другая жестокая болезнь, съела выступающие части его тела: нос, губы и почти все пальцы рук и ног. Она также отняла у него один глаз и оставила глубокие борозды повсюду на коже, сколько видно. Я не могу припомнить, чтобы видел что-то ужаснее.

– Салям алейкум, – мягко говорю я, и рука моя сама тянется к кошельку на поясе за парой монет для бедняги, но он еще настойчивее дергает меня за плащ.

– Нссс… Нссс…

– Похоже, он вас знает, – говорит Натаниэль, с каким-то ужасом глядя на нищего.

Даже в Лондоне нет ничего столь глубоко омерзительного, как это бедное существо.

Узнавание поднимается во мне медленно, как зимнее солнце. Это великий визирь. Вернее, то, что от него осталось после того, как самый крепкий мул из конюшен султана тащил его за собой много миль по каменистой пустыне.

– Малеео… Абдельазиз.

Руина человека, оскопившего меня, мерзко улыбается – зубов у него нет, язык обрублен – и пытается встать на остатки ног, но падает.

Увидев, во что превратился мой враг, я должен был бы испытать горькое торжество, но я чувствую лишь жалость. Я достаю из сумки на плече флакон приготовленного Натаниэлем эликсира, из тех, что поменьше, и бросаю его на колени нищему.

– Ты заслужил все, что с тобой случилось, – мрачно говорю ему я. – Но я знаю, каково это: быть калекой.

И ухожу, а он в задумчивости смотрит на золотую жидкость, без сомнения, считая, что я жестоко пошутил. Скорее всего, он просто выбросит флакон. Что ж, если так, это его выбор.

Мы с Зиданой осторожно смотрим друг на друга сквозь дым, облаками поднимающийся от жаровни. В комнате адски жарко, огонь явно лишний.

– Ты изменился, – говорит она.

– Ты тоже.

Это правда: она выглядит совсем иначе, чем в последний раз, когда я ее видел: такая же толстая, даже, пожалуй, толще, но теперь не кажется, что ее душит собственный вес, скорее она выглядит обильной, полной жизни. По иронии судьбы, оказывается, именно так и есть. Полна жизни. Несмотря на возраст – ведь ей, должно быть, к пятидесяти. Доктор Фридрих сказал, что, по его мнению, она беременна близнецами, что в этой стране считают величайшей удачей. Когда она радостно об этом объявляет, мне хочется вздохнуть: в наш мир явятся новые чудовища. Но я все равно ее поздравляю.

Она обходит меня.

– Невольничьей серьги нет?

– Нет.

– И невольничьего имени тоже?

– Теперь меня называют Акуджи.

– Мертвый, но Бдящий, – она улыбается. – Не очень-то по-мусульмански.

Я пожимаю плечами:

– Это мое имя.

– Ты привез алхимика?

– Он в Мекнесе.

– Молодец, мальчик, что нашел его для меня. Эликсир у него просто чудотворный. Хотя, к несчастью, пришлось избавиться от Макарим: когда она выпила зелье, Зидан ею увлекся, а это совершенно неприемлемо, если вспомнить, что она была моей служанкой.

Глаза у нее мерцают.

– Мы с ним достигнем величия.

Я слышал, что тело Макарим нашли со следами удушения на шее, но, разумеется, никто не связал произошедшее с Зиданой.

– Алхимик согласен работать на тебя лишь на двух условиях. Во-первых, он будет жить не во дворце, а останется в своем доме в Фесе; во-вторых, ты не станешь использовать его труд во вред другим.

Я жду, что она придет в ярость, но она просто надувает губы, как совсем молоденькая девушка – мне от этого не по себе.

– А в чем тогда веселье?

– Ты убила Белую Лебедь?

Я не собирался спрашивать так дерзко, просто мне внезапно нужно знать.

Она бросает на меня странный взгляд.

– Сумасшедшую англичанку? Ты помешался, Больше-Не-Нус-Нус? Белая Лебедь не умерла, она просто сошла с ума, и ее отослали.

– Но Макарим мне сказала…

Я заставляю себя вернуться в ту страшную минуту под колоннадой, когда солнце падало наискосок между столбами, и во двор длинной вереницей шли муравьи. Что именно сказал мне Макарим? «Кровавый понос» – иносказание для отравлений, совершенных Зиданой, – убил многих, потом я услышал имя Элис и просто перестал слушать. Я ждал худшего и услышал самое худшее, и принял это в тот же миг. Мертвый, но Бдящий? Скорее уж Живой, но Тупица. Я слишком глуп, чтобы жить.

– Она в Малом дворце на окраине города. Когда у нее так жестоко отняли малыша, она совсем потеряла рассудок, бедняжка, и Исмаил не смог больше ее выносить, поэтому отослал туда.

Зидана говорит так, словно непричастна к «смерти» Момо: возможно, она успела убедить себя, что так и есть.

Я чувствую, как во мне разрастается дикая, грубая радость, зерно невыносимой надежды, и мне приходится отвернуться прежде, чем Зидана это заметит; но ее черные глаза смотрят на меня не мигая.

– Я видела тебя среди львов, – говорит она едва ли не с восхищением. – Видела воина в тебе.

Когда она улыбается, становится видна та девочка-лоби, которой она была когда-то очень давно.

Но морок вскоре рассеивается. Она идет через комнату к резному деревянному ларцу и, принеся его с собой, ставит возле жаровни. Из ларца она достает толстую колдовскую куколку, мерцающую каменьями, и другую, крохотную, с голубыми бусинками вместо глаз. Обе летят в жаровню, где с шипением начинают дымиться.

– Оба мертвы, – удовлетворенно говорит она.

Достает третью, с волосами из белых ниток.

– Все равно что мертвая, – беспечно говорит Зидана, и кукла тоже летит в жаровню.

Последней она вынимает черную глиняную фигурку с белыми вытаращенными глазами – мои, должно быть, вытаращены сейчас так же, я вспомнил зловещую дверцу в груди и то, что увидел за ней.

– Поглядим, не отросли ли? – насмешливо спрашивает Зидана, отгибая кукле подол рубашки.

Видит выражение моего лица и разражается смехом.

– Ай, бедный Акуджи – легко обмануть, совсем как невольника, который был Нус-Нусом.

Малый дворец – тихое место, его окружает сад, полный цитрусовых и оливковых деревьев, а через стены перевешивается гибискус. В тени, сощурив глаза, расслабленно отдыхают кошки. Всю дорогу до дворца, почти на бегу, я думаю: вдруг она слишком хорошо разыграла свою роль? Вдруг по-настоящему сошла с ума? Но потом во мне снова вздымается неистовая радость, поглощающая черные мысли. В конце концов, мы столько вынесли, я не верю, что письмена в Книге судеб могут оказаться настолько жестокими.

Дверь мне открывает Мамасс в простой хлопковой рубахе и хиджабе. Она очень выросла. Моя форма вводит ее в заблуждение, и она недоуменно на меня смотрит. Когда я улыбаюсь, она радостно взвизгивает и бросается мне на шею, как дитя, потом, опомнившись, серьезно осведомляется о моем здоровье и благополучии.

Визг не остался незамеченным: в затененном коридоре за спиной девочки я замечаю движение и внезапно слышу:

– Ты так изменился… и все-таки, все-таки… это ты!

Мамасс кивает и с улыбкой выскальзывает, оставив нас с Элис наедине. Мы долго стоим и смотрим друг на друга, словно готовы друг друга съесть. Потом я обнимаю ее и чувствую, какая она худая и хрупкая, как птичка. Но еще я ощущаю в ней силу: необычайную, стальную силу.

– Он в безопасности, он здоров, и он тебя ждет, – наконец произношу я ей в волосы.

Она поднимает лицо, влажное от слез. Нус-Нус бы колебался, но рука Акуджи касается щеки Элис, нежно утирая слезы. Она накрывает мою руку своей и прижимает к губам – они обжигают мне ладонь: я кожей чувствую ее дыхание.

– Я думала, ты не вернешься, – произносит она, и я вспоминаю, как она в прошлый раз сказала мне эти слова, и сколько всего переменилось с тех пор.

– Поедем со мной в Лондон, – говорю я.

Потом прижимаюсь губами к ее губам, и мы надолго умолкаем.

Эпилог

Неделю спустя мы отплываем на одном из торговых судов Даниэля аль-Рибати, поспешно и тайно ускользнув с немногочисленными своими пожитками, письмами от мистера Дрейкотта в Королевское общество и несколькими флаконами его таинственных эликсиров. Бен Хаду, признательный мне за спасение жизни, вручает нам неплохую сумму денег, в обмен на которые я обязуюсь проследить, чтобы его молодая жена Кейт благополучно отправилась к нему на одном из возвращающихся в Марокко кораблей. Мне также выдается список того, что нужно купить на лондонских рынках для его дома в Фесе – список длиной в мою руку.

Что за жизнь ждет нас в Лондоне, сложно представить. Англия непохожа на Марокко, где чернокожие берут в жены белых женщин по приказу султана, и никому не приходит в голову задуматься по этому поводу. Возможно, нам придется пожениться тайно и жить для внешнего мира как хозяйка и слуга – как герцогиня Мазарин и Аддо, Властелин Дороги, принявший личину невольника Мустафы. Но у нас будет Момо, а Момо был ключом ко всему. Да и важно ли это, раз у нас едва ли появятся общие дети? Мы будем странной семьей, но ни Элис, ни я не слишком заботимся об одобрении света: мы пережили то, что куда хуже грубых слов и косых взглядов, и какое бы будущее нас ни ожидало вместе, оно точно будет лучше раздельного прошлого, которое мы вынесли.

К тому же король дал мне перед отъездом два обещания: он обещал сделать все возможное для Элис, если султан отпустит ее из гарема; и мне, если я вернусь и сам того пожелаю, посулил место королевского музыканта в Уайт-Холле, и я надеюсь, что благодаря этим обстоятельствам, а также нашей собственной стойкости и решимости, мы преодолеем все невзгоды.

Слишком ли дерзновенно желать, чтобы мужчины и женщины не были невольниками и свободно строили свою жизнь вместе?

Мы можем только надеяться: в конце концов, чудеса случаются – это точно известно.