Текст книги "Жена султана"
Автор книги: Джейн Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
9
Третий день соединения, Раби ас-сани, 1087 Г. X.
Три недели я гнил в темной норе среди безумцев и преступников. Три недели – небольшой срок, если говорить о вселенском ходе вещей, понимаю. Но в кромешной тьме время тянется, как сама погибель.
В первую неделю кади велел привести меня – он был очень собой доволен. Раскрыто еще одно гнусное преступление, еще одного злодея предадут смерти. В наказание за убийство мне молотком забьют в темя гвоздь. Он произнес это с наслаждением. Низенький, приземистый человечек, мягкий той мягкостью, что приобретают только от хорошей жизни, от обилия бакшиша в рукавах. К несчастью, мне нечем было его подкупить. Я – невольник, пусть и возвысившийся, а невольникам не платят.
Я спросил кади, знает ли о моем положении султан, и он рассмеялся мне в лицо.
– Да на что султану сдался какой-то черный разбойник? Мы казнили в этом месяце уже три десятка, и они, как крысы, никогда не переведутся.
То, что я все еще томлюсь в застенке, на три недели отлученный от своих дел, объясняет мне все: меня списали со счетов, я забыт. Я гадаю, кто сопровождает Исмаила на молитву, проверяет, нет ли в его бабушах скорпионов, а в еде – яда, кто доставляет ему вести, ведет Книгу ложа. Мучаю себя мыслями о том, что моему преемнику отдали комнатку, где я жил, выбросив из нее скудное имущество – то немногое, к чему свелась моя жизнь. Думаю, не сидит ли он прямо сейчас, улучив минуту отдыха, во дворике, где я так неразумно спрятал испорченные бабуши, не ловит ли поднятым лицом ласковые лучи солнца, наслаждаясь запахом жасмина, перевесившегося через мостик. Здесь пахнет лишь дерьмом, мочой и потом, кислым от страха – уверяю вас, ничто из этого не похоже на жасмин.
Когда слышен призыв муэдзина, я вместе со всеми встаю на молитву. Но кто здесь, в этой тьме, скажет, в какой стороне Мекка? Я вспоминаю, как Исмаил собирал целую армию астрономов, вооруженных астролябиями и вычислениями, и они возились с угольниками и линейками, выставляя алидаду по углу солнца, чтобы точно сказать, где Священный Город, прежде чем султан опустится на колени для молитвы. Все, что могу нынче сделать я, это отвернуться от ведра с нечистотами и надеяться на лучшее.
Однажды утром я потираю подбородок и обнаруживаю на нем щетину. Неужели я не только заключен, но и зачарован в тюрьме – и ко мне возвращается мужественность? Я позволяю себе невесело улыбнуться, потом опускаю голову в ладони. Бог любит шутить.
Внезапно распахивается смотровое окошко, и слышится голос:
– Нус-Нус? Кто из вас – придворный, которого называют Нус-Нус?
Кто-то хихикает; но смешки стихают, когда я поднимаюсь:
– Это я.
Охранник открывает дверь и манит меня к выходу.
– Не замышляй ничего, а то ногу отрублю.
За столом в боковой комнате сидит, прихлебывая чай, женщина, с головы до ног закутанная в черное. Я сразу ее узнаю, несмотря на покрывало: по толщине запястий, по цвету кожи – пусть на ней и нет всегдашних украшений. Я достаточно осторожен, чтобы промолчать. Охранник, не выказывая интереса, захлопывает за собой дверь. Я задумываюсь о том, сколько женщин побывало в этом зловонном месте на последней супружеской встрече, и передергиваюсь.
– Так вот где ты, Нус-Нус, – произносит она на языке лоби.
– Похоже на то, – отвечаю я на сенуфо.
– Никто не позаботился о том, чтобы я узнала, – говорит Зидана, – до вчерашнего дня. Я думала, ты заболел.
Я ей не верю: у нее повсюду доносчики.
– За что ты здесь?
Она рискует, и я сомневаюсь, что ради моего блага. Если Исмаил узнает, что она его ослушалась, выйдя за пределы дворца, ее вряд ли спасет даже то, что она – его старшая жена. Он на моих глазах собственными руками удавил одну из своих так называемых любимиц за страшный грех – она съела поднятый с земли апельсин.
– Мы не нищие, чтобы так опускаться! – отчитывал он женщину, сдавливая ей горло. – Где твое достоинство? Если ты так осрамила своего султана, чего еще от тебя ждать?
В ту ночь ему снились дурные сны, он снова и снова звал ее во сне – «Аиша, Аиша!» – а на следующее утро подушка его была влажна.
– Я пришла спросить тебя о списке, – прямо говорит Зидана. – Его упоминали? Он у них, среди доказательств?
Я вздыхаю:
– Никто о нем не заикался.
– Хорошо. Что ж, хоть что-то.
Она отпивает из чашки, и мы сидим, не произнося ни слова.
– Как султан? – спрашиваю я после долгого молчания.
– Исмаил есть Исмаил, только настроение у него хуже обычного. Вчера отослал Зину прочь, даже не прикоснувшись. Первый раз такое.
– Он обо мне не спрашивал?
– Со мной он о тебе не заговаривал.
– Но кто ведет для него Книгу ложа? Кто пробует его еду?
– Не мучай себя, – говорит она и встает.
– Никто за меня не вступится? Ты ведь знаешь, что я невиновен.
– Кого и когда спасала невинность? Познание куда полезнее.
– Не поспоришь. Я бы не хотел, чтобы меня пытали, – внезапно произношу я, смелея от отчаяния. – Боюсь, что скажу что-нибудь о том, зачем приходил к сиди Кабуру.
Тут она смеется:
– Ох, Нус-Нус, где твоя стойкость? Прояви хоть немного духа сенуфо!
Потом она стучит в дверь, и охранник выпускает ее на свет, а меня отводит обратно во тьму. Я так погружен в свои мысли, что, когда приносят обед, ем бездумно, как животное. Забыв о том, что в ячменном хлебе попадаются камни, я жадно кусаю – и у меня трескается коренной зуб. Новая печаль.
На следующий день за мною снова приходит охранник.
– А ты вдруг всем занадобился, – усмехается он.
Я понимаю, что все не просто так, когда он приносит мне ведро холодной воды, пригоршню тертых оливок в качестве мыла и узловатый лоскут, чтобы я омылся в наружном коридоре. Я поворачиваюсь к нему спиной для приличия, но он только смеется:
– Я тут всякое повидал – меня ничем не удивишь.
Пусть так, но когда я раздеваюсь, он с интересом смотрит на мой пах. Однако когда я выпрямляюсь и гляжу ему в глаза, он отводит взгляд. Я моюсь, надеваю чистые льняные штаны и длинную серую рубаху, которые он мне выдает.
Едва увидев богатые шелка на затылке тюрбана, я понимаю, кто ко мне пришел. Он оборачивается и оглядывает меня с головы до ног.
– Ах, Нус-Нус, больно видеть тебя в таком уничижении. Как быстро наступает забвение, правда? Только что был в самом сердце мира, озаренный благословенным светом султана, и тут же очутился во внешней тьме. Зябко здесь, да?
– Ты пришел посмеяться надо мной?
Великий визирь улыбается:
– Полно, Нус-Нус. Разве ты не станешь умолять сохранить тебе жизнь? Знаешь, в моей власти тебя спасти.
Я скрещиваю руки на груди.
– Сомневаюсь, что жизнь моя стоит сделки, на которую тебе придется пойти.
– Ты слишком мало себя ценишь.
Он протягивает руку и касается моего бедра. Его пальцы мнут большую мышцу, словно он собирается испечь из нее хлеб.
Я выучился не обращать внимания на такое. Как там сказала Зидана? «Немного духа сенуфо». Я собираюсь с силами и пытаюсь пробудить в себе утраченного воина.
Рука визиря подбирается к моим чреслам, скрытым длинной рубахой, и я сразу понимаю, что он нарочно выбрал одежду для этих целей. Пальцы его смыкаются на моей плоти поверх тонкой ткани штанов, гладят. Ты умрешь на моих глазах, обещаю я – если я каким-то чудом выживу.
– Лучше принять наказание, чем быть твоей игрушкой.
Он злобно улыбается:
– Невинный готов принять страшную смерть за преступление, которого не совершал?
– Откуда тебе знать.
– Я знаю довольно, чтобы спасти твою неблагодарную черную шкуру. Подумай, Нус-Нус. Место при моей особе, все самое лучшее – роскошная жизнь. Или гвоздь, вбитый в макушку. По мне, выбор сомнительный. Но не спеши. Я позабочусь о том, чтобы кади отложил казнь на несколько дней, чтобы ты обдумал свое решение.
– А как же суд?
– Какой суд? У кади есть все, чтобы доказать твою вину. Разве что он решит пытать тебя, чтобы ты рассказал все о своем походе к травнику. Скверно все это: пойти под палки и щипцы, потом на дыбу – а потом получить гвоздь в голову.
– Служителя дворца нельзя казнить без распоряжения, подписанного самим султаном, – твердо говорю я.
Абдельазиз фыркает:
– Нус-Нус, ты не знал, что за подобные распоряжения отвечаю я?
Я опускаю голову – я побежден.
– Мальчик мой, Исмаил даже не заметил твоего отсутствия. Ну, не совсем так: в первый день, как ты пропал, он обратил внимание, что ты опаздываешь. Гневался, желал голову тебе отрубить. До полусмерти избил двух мальчиков-рабов, сказавших, что не знают, где ты – а после ни разу о тебе не заговаривал, без сомнения, решив, что в припадке ярости снес тебе голову. Ты не замечал за ним такую странность? Убьет кого-нибудь, а потом притворяется, что ничего не было? Помню, как он избил в кровь каида Мехди за то, что тот не сумел подавить какой-то бунт в Рифе: Мехди глаза лишился. В следующий раз, когда они с Исмаилом встретились, у Мехди на глазу была повязка. Исмаил взял его под руку и самым учтивым тоном спросил, из-за чего он потерял глаз. Бедный каид, заикаясь, солгал что-то про падение с лошади, и султан осыпал его дарами – несомненно, чтобы успокоить свою совесть. Но вина всегда выйдет наружу. Говорят, ему после таких приступов порой снятся дурные сны. Это правда?
Это правда, но я молчу.
– Ладно, не важно. О нем теперь заботится мой племянник Самир Рафик.
И, вонзив мне в сердце этот кинжал, визирь удаляется. Когда охранник возвращается, чтобы отвести меня обратно в камеру, он мне подмигивает, и, несмотря на то, что я всего полчаса назад тщательно вымылся, я чувствую себя грязным до глубины души.
На следующий день после полудня охранник снова меня вызывает. Что на этот раз? Верно, великий визирь счел, что я и в самом деле нетверд волей, раз полагает, что я за одну ночь склонюсь перед ним.
– Говорят, третий раз счастливый, – загадочно бормочет охранник и, отпирая боковую комнату, вталкивает меня внутрь.
Я в изумлении таращусь на каида Мохаммеда бен Хаду Аль-Аттара, а он с легкой усмешкой смотрит на меня.
– Ты ждал кого-то другого?
– Ты – мой третий посетитель за эти дни, сиди.
Он смеется лающим смехом:
– Зидана и Абдельазиз, полагаю?
Он известен как человек прозорливый, и, подозреваю, у него целая армия соглядатаев.
– Раздевайся.
Я не слышал, чтобы его называли содомитом, но умный человек учится скрывать свои пороки при дворе Исмаила. Но когда я начинаю раздеваться, он, вместо того чтобы пялиться в открытую, швыряет мне узел с одеждой: пару хлопковых штанов и простую шерстяную джеллабу.
– Надень капюшон, – советует он. – Объясню все по дороге.
По дороге?
И всего через две минуты мы запросто оказываемся на улице. Я стою, откинув голову, жмурюсь от горячего охристого света. Меня переполняет синева неба, глазам больно от зелени молодой фиговой листвы в соседнем саду. В последний раз, когда я видел эти деревья, листья были еще почками, их шелковые исподы едва виднелись на серебряной коре.
– Что случилось? – спрашиваю я, стараясь поспеть за своим освободителем, который широким резвым шагом удаляется в сторону медины.
– Ты нам нужен. Султану и мне.
Сердце мое взвивается: так я все же не забыт!
– Я вечно буду благодарен тебе за то, что ты вернул меня на службу господину…
– Не благодари меня так поспешно, Нус-Нус. Тебе не понравится то, зачем тебя выпустили. Для тебя есть работа. И она, скажем так, не из приятных.
Я не могу вообразить ничего столь тягостного. Мы минуем женщин, перебирающих тесьму и бусы на лотке галантерейщика. Они глядят на нас с интересом, хлопая ресницами над краем покрывал.
– А что с… делом… сиди Кабура?
Медник прикладывает палец к губам.
– Если исполнишь работу, считай, что сиди Кабура никогда не было.
Я хмурюсь.
– Но… Но… его семья…
– Всем, кому нужно, заплатят. Записи сожгут. Научись быть благоразумным, Нус-Нус. Если я при ясном солнце скажу тебе, что сейчас ночь, надевай ночное платье и зажигай свечу. Делай, что велят, и никто больше не вспомнит об этом деле.
Он говорит что-то еще, по-моему, я слышу имя великого визиря, но мы идем сквозь квартал медников, где мастера сидят на солнце, чеканя огромные чаши и блюда для кус-куса – такие большие, словно они предназначены для дворцовых кухонь, – и его слова тонут в грохоте молотков.
Потом мы выходим из толчеи переулков на Саат аль-Хедим, Землю Булыжников – к развалинам зданий, снесенных до самых стен дворца. Первое, что совершил мой повелитель Исмаил, решив сделать своей столицей Мекнес, а не близлежащий Фес (он мало того что перенаселен, сыр и вонюч, еще и кишит инакомыслящими, марабутами и знатоками Корана, слишком готовыми высказать нежелательное мнение), или Марракеш (который удерживает его восставший брат и который всегда был сомнительным местом), – это послал тысячи невольников разрушить старый город, чтобы освободить место для великого нового замысла. То было пять лет назад, и, несмотря на то что первая стадия строительства почти завершена, здесь царит прежний хаос. Он великий человек – Мулай Исмаил, Император Марокко, Отец Народа, Эмир Правоверных, Победитель во имя Аллаха. Да, он – великий человек, но зодчий из него никудышный.
На одной стороне площади разгружают караван мулов; животных обихаживают, освобождая от поклажи. Вокруг них сидят торговцы, управляясь с мерными палками и весами. Над их головами вьется и ныряет ласточка, словно открывая тюки с товаром, они выпускают мух. Когда она проносится мимо, я вижу красное, как старая кровь, пятнышко на ее горле, раздвоенный хвост… и вот ее уже нет.
Я не узнаю стражей у ворот, но они быстро покоряются, видя того, кто со мной, и меня поражает, как быстро изменился мир с тех пор, как я был заточен. Пока мы идем по длинным мраморным коридорам, я набираюсь смелости спросить о своей комнате.
– Я много думал о ней – там. О том, как она тиха и уютна. Понимаю, это мелочь, недостойная твоего внимания, сиди…
И умолкаю, утратив надежду.
– Твое жилье снова будет твоим, Нус-Нус. Твои вещи вернули на место – все, что я отыскал. Если я что-то упустил, прости меня. Недосчитаешься чего-то – дай знать, я постараюсь все тебе возместить.
Я не ждал такой доброты. От благодарности у меня теплеет на сердце, потом я вспоминаю о тягостной работе.
– Так что я должен сделать?
Он бросает на меня загадочный взгляд из-под опущенных век.
– Меня уверили, что ты можешь убедительно объясняться на языке неверных, – произносит он на безупречном английском.
Я не в силах скрыть изумление.
– Мой прежний хозяин обучил меня многому, в том числе и сносному английскому, – я на мгновение умолкаю. – Но, сиди, как вышло, что ты так прекрасно на нем говоришь?
– Английский был родным языком моей матери, – коротко отвечает он, глядя в сторону.
Это объясняет его удивительные светлые глаза. Я вспоминаю, что ходили слухи, будто его мать была невольницей из Европы, но я думал, что это злобная клевета. Если это правда, ему пришлось потрудиться, чтобы заслужить милость Исмаила.
– Ты хочешь, чтобы я перевел что-то с английского?
– Можно и так сказать.
Мы приближаемся к воротам гарема, и он останавливается.
– Теперь сними капюшон. Назовись стражам. Они знают, что делать.
Странно. Я смотрю, как он быстро идет прочь, и гадаю, что за языковой вопрос может быть настолько важен, чтобы меня из-за него освободили из темницы, не боясь разгневать великого визиря. Стражи пропускают меня за ворота, мальчик, присланный в провожатые, тащит меня за руку мимо дворца Зиданы к зданию, где я никогда не бывал – да и не видел его – прежде.
– Жди здесь, – говорит он и убегает внутрь.
Прислонившись к нагретой солнцем штукатурке, я закрываю глаза и обращаю лицо к солнцу. Где-то заходится в печальном крике павлин, но я могу думать лишь об одном: я свободен! Каждую ночь, в зловонии и шуме мерзкой темницы я представлял, как входит в мой череп холодный железный гвоздь, а теперь стою, подставив лицо солнцу, и веки мои на просвет горят алым, и вдыхаю я ароматы нероли и мускуса.
Ноздри мои вздрагивают. Я знаю этот запах… я открываю глаза, но отпечаток солнца застит мне взор. Я моргаю и вижу, что на меня движется Зидана. Рядом с ней бежит задыхающаяся чернокожая девочка-невольница, яростно обмахивающая ее опахалом из страусовых перьев. Я громко чихаю – опахало взметнуло мне в лицо пыль.
– Так-то ты, Нус-Нус, приветствуешь свою царицу? Лежать – как положено собаке вроде тебя!
Я падаю ниц, раз от меня этого ждут. Откуда такие церемонии? Зидана обычно не настаивает на том, чтобы я вел себя по правилам.
Перед собой я вижу кошку: стройное голубовато-серое создание с раскосыми янтарными глазами. Она опускает клиновидную голову и с любопытством меня рассматривает. Потом поворачивается и обвивается вокруг ног стоящего за нею. Я замечаю, что шерсть на ее спине окроплена темно-красным, словно на нее пролили краску. Когда она заходит за ноги, я вижу ступни, обутые в туфли, расшитые золотом и усыпанные каменьями. Я знаю, кто такие носит: последние, что он сбросил, я зарыл в цветочный горшок в своем дворике, на них была кровь сиди Кабура. Я прижимаюсь лбом к изразцам.
– Она сдалась? – это голос Зиданы.
– Она прискорбно упряма.
– Я тебя предупреждала: по глазам видно.
– Возможно, это меня в ней и привлекло.
– Удивительно, как это она до сих пор не произнесла шахаду…
Шахада – несколько слов, которые должен произнести неверный, чтобы отречься от своей веры и стать мусульманином перед лицом Бога. И внезапно я понимаю, для чего меня освободил Медник. Для того, на что ему не хватало сил…
– Боюсь, она не вполне понимает, что происходит.
– Она явно не понимает, какую честь ты ей оказал.
– Какую честь я собираюсь ей оказать.
Я слышу в его голосе желание – оно исходит от него волнами.
– Милый, постой…
Молчание.
– Дитя, сбегай, принеси мне полотенце и розовой воды.
Я слышу, как ноги девочки шлепают по плитке. Никто не велел мне подняться, поэтому я лежу, как лежал, уткнувшись лбом в изразцы. Девочка возвращается. Рядом со мной ставят чашу. Фарфор Медичи, нежно-голубые цветы на белом поле. В воде я вижу отражение Зиданы, нежно тянущейся, чтобы утереть лицо мужа.
– Она замарала тебя, эта неверная. Вот так лучше. А, подожди, на твою любимицу Афаф тоже попало.
От полотенца, которое она макает в чашу, расходится пятно. Я смотрю, как кровь расползается алым прибоем к фарфоровым краям, – это тот же ржавый оттенок, что у пятна на груди ласточки.
– Что за неразумное создание – столько суеты из-за нескольких слов, – говорит Зидана. – И как это сиди Касим ее не выучил.
Голос у нее самодовольный, словно сменить веру так же просто, как снять старое платье. Для тебя это легко, думаю я: ты произнесла шахаду и отбросила свое рабское имя, но так и не оставила прежнюю веру, продолжаешь справлять свои обряды у всех под носом.
Внезапно я чувствую на себе тяжелый взгляд султана. Потом меня поднимает жесткий тычок в плечо. Я вскакиваю на нога.
– Повелитель.
Исмаил стоит, держа на руках кошку. Она мирно сидит, ей спокойно. Я не думаю, что султан хоть раз пытался заставить кого-то из своих любимых животных произнести шахаду.
– А, Нус-Нус, хорошо, – он умолкает, словно пытается что-то вспомнить и не может. – Хорошо. Я тебя ждал.
Три недели, думаю я, но не говорю этого вслух.
Исмаил осматривает меня.
– Рубаху ты выбрал отлично: на черном не видны всякие неприятные пятна, и он отводит дурной глаз. Умница, мальчик. У нее удивительные глаза, у этой; но, боюсь, в ней буйствуют демоны.
Он поворачивается к дверям и машет, чтобы я шел следом.
– Удачи, Нус-Нус, – говорит Зидана, зловеще улыбаясь. – Она тебе понадобится.
В центре подвальной комнаты спиной к нам сидит на золоченом стуле – одном из тех, что преподнес французский посол от имени своего монарха, – хрупкая фигурка. Стулья были подарком, французам не нужна была милость султана. Исмаил отшатнулся при виде стульев, их нескромных изогнутых ножек, и велел убрать с глаз долой. Я всегда гадал, что с ними сталось.
Двое позади фигурки вскидываются при виде султана. Одного я знаю, это Фарух, один из любимых палачей Исмаила; египтянин с бритой головой и холодными, черными, как у мертвой акулы, глазами; второй – из мелкой знати, чей-то родственник или свойственник, которого, без сомнения, приставил к этому мрачному делу кто-то из более властолюбивых членов семьи. И вот ему-то нехорошо: он бледен, в испарине, словно его сейчас стошнит, или он грянется в обморок. Горе ему, если так: Исмаил безжалостен к тем, кто слаб нутром. Меднику это хорошо известно, поэтому он дальновидно устранился и привел меня, чтобы я сделал грязную работу за него. А я-то был ему благодарен. Немудрено, что он велел пока не говорить ему «спасибо».
– Как ее зовут? – спрашиваю я, ни к кому не обращаясь.
Исмаил презрительно фыркает.
– Когда она будет вписана в Книгу ложа, тогда и узнаешь ее имя. Она – упрямая язычница, ее надо наставить и направить на путь истинный. Вели ей оставить глупое сопротивление и принять истинную веру. Если она не покорится, лишится жизни. Если она хочет сохранить девственность, то скажи ей, что ее отдадут сперва, – он смотрит на знатного юношу, явно не в силах припомнить его имя, – вот этому, потом Фаруху; потом всем стражникам, которые ее возжелают, а потом наконец псам. И только потом, когда все насытятся, душа ее будет отпущена в руки Иисуса Притворщика.
Он смотрит на меня горящими черными глазами.
– Делай что угодно, чтобы обратить ее; потом пусть ее вымоют и приведут ко мне. Я буду ждать ее, покорную воле Аллаха, после пятой молитвы. Сделай это для меня, Нус-Нус, и будешь вознагражден. Потерпишь неудачу – отдам тебя Фаруху, он как раз разрабатывает для меня новые способы. Изысканное свежевание конечностей, причиняющее мучения, но долго-долго сохраняющее жертву живой. Ты как раз такой, как ему нужно: крепкий мускулистый мужчина с боевым духом. Остальные были слишком хлипкие, чтобы тратить на них время – тем более лучшие ножи Фаруха.
