Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Прекрасные были вечера для молодого человека, – сказал Гаджен, покачивая головой, поглощенный приятными воспоминаниями. – Днем Тернер не показывал мне свои работы и не говорил ни слова, но эль развязывал ему язык, и он пел, шутил (хотя понять его шутки было трудно) и хвастался своими успехами и тем, что он станет величайшим художником в мире.

После этого он надолго замолчал и, думаю, заснул, потому что он вдруг кивнул и дернул головой, посмотрев на меня озадаченно, будто не знал, кто я такой. Потом он улыбнулся, все еще ничего не говоря, словно то, что мы вот так вот сидели вместе, тоже считалось за разговор. Не было слышно ни звука, кроме жалобного блеяния овец вдали и шепота огня, который казался таким же сытым и сонным, как мы. Гаджен бросил в камин еще полено, когда долил нам вина, но пламя едва его обуглило. Свечи догорали; в окне я видел, как в небе появляются первые звезды; я подумал о тех днях (на самом деле не таких уж далеких), когда молодой Гаджен и еще не старый Тернер вот так же сидели вместе, и о том, как за одно мгновение, долю секунды в жизни звезды, время надвигается на нас и побеждает нас. Похоже, в конце концов и я заснул, потому что следующее, что я помню, – это миссис Гаджен, которая трясла меня за плечо, смеясь, и предлагала проводить наверх в спальню.

На следующий день я проснулся поздно и неспешно позавтракал на кухне, которая из-за огня очага была в этот час единственным теплым местом в доме. Потом мы сидели с Гадженом в его кабинете и обменивались благодарностями и выражениями радости от знакомства, пока не пришла его жена и не сказала, что пора уезжать, если я хочу успеть на поезд. Он вышел со мной во двор, а его предприимчивая супруга тем временем уже запрягла в тележку коричневого пони, и тот притопывал, как будто ему не терпелось в путь. Потом Гаджен укрылся от резкого восточного ветра в дверях и, развязав галстук, замахал им как шарфом, держа его здоровой рукой.

После этого миссис Гаджен доставила меня на Брайтонский вокзал с достаточным запасом времени для того, чтобы сесть на поезд в Чичестер, который должен был отвезти меня в Петуорт, и я…

Но нет, если я сейчас начну про это рассказывать, то придется писать еще день. Так что пусть Петуорт останется на следующее письмо, а сейчас я перейду к самому важному моему делу – заверю тебя, что со мной все в порядке и я тебя люблю.

Уолтер

XVI

Из дневника Уолтера Хартрайта

19 сентября 185…

Майкл Гаджен еще кое-что рассказал мне о Тернере, это его собственные слова, и я записываю их по памяти.

«Я помню один день, когда все ему нравилось: готические руины, вид моря, световой эффект, который он очень любил, когда солнце пробивается сквозь тучи наискосок и делает их зернистыми, как сланец. Ближе к вечеру мы остановились в пивной, а потом перебрались в „Королевский дуб" в Пойнингсе, распевая: „Я монашек в серой рясе".

Вы знаете „Королевский дуб", мистер Хартрайт? Нет? Ну, вам, наверное, он покажется неприметным, да сейчас, возможно, и мне тоже, но тогда после всего, что мы испытали, это был настоящий дворец: постели были удобные, и у нас по комнате на брата. (Пауза, смешок.) Тем вечером, выпивая после ужина, мы заговорили с двумя здоровыми деревенскими девицами; я помню, Тернер сказал им, что его зовут Дженкинсон, и по блеску в его глазах я понял, что лучше ему не противоречить. Меня это рассмешило, и девушки тоже рассмеялись, хотя и не знали, в чем тут дело; в итоге я поднялся к себе вместе с девицей с темными кудряшками, а он повел к себе другую.

(Должен заметить, что я не знаю, чем было вызвано его следующее замечание; я ничего ему не сказал.)

Боже, мистер Хартрайт, вы, молодежь, такие теперь зануды. Неужели вы никогда не проводили время с веселой девицей? (Еще пауза и смешок.) Но девица Тернера, кстати, следующим утром казалась не такой уж веселой. Глаза у нее были красные, а кожа вся в царапинах».

XVII

Миссис Тобиас Беннет – Мэриан Халкомб

Брентфорд,

21 сентября

Дорогая мисс Халкомб!

Спасибо за Ваше письмо от 17 сентября. Я буду рада видеть Вас – и Вашего брата, если он к тому времени уже вернется – в любой день на следующей неделе. Потом нас здесь Вы уже не застанете, потому что доктор предписал моему мужу поездку на море, и мы можем пробыть в отъезде несколько месяцев.

Стоит заговорить о Тернере, и я сразу вспоминаю Темзу, лодки и пикники. Я знаю, что в это время года погода на редкость бурная и неустойчивая, но если день будет хороший, не согласитесь ли отправиться с нами на небольшую поездку по реке (у нас есть ялик, которого как раз хватает на четверых), чтобы посмотреть кое-какие места, связанные с наиболее приятными воспоминаниями о нем?

Пожалуйста, сообщите мне, какой день подойдет лучше всего и устраивает ли Вас мое скромное предложение.

Искренне Ваша

Амелия Беннет

XVIII

Уолтер Хартрайт – Лоре Хартрайт

Бромптон – гроув

22 сентября 185…

Пятница

Дорогая моя!

Уже три часа, и я наконец сел за письмо, которое обещал тебе вчера. Мне следовало начать утром, но я проснулся рано и отправился в парк, чтобы попробовать написать рассвет. Результат, как и следовало ожидать, ужасен: переваренное яйцо, раздавленное на куче золы. И как он получал на своей палитре такие цвета?

Так на чем я остановился? Кажется, на том, что я сел в поезд на Брайтонском вокзале. Он с головокружительной скоростью пронес меня через Шорэм и Уортинг, Ангмринг и Литтлхэмптон и наконец – прошло чуть больше часа с начала пути – доставил меня как заботливо оберегаемую посылку в Чичестер. Потом на постоялом дворе «Корабль» я сел в дилижанс до Лондона и продолжил дорогу в Петуорт. Таким образом я, как можно было предположить, проехал вполовину меньшее расстояние за вдвое большее время, и меня так трясло и подбрасывало, что скоро на лбу и на плече у меня появились синяки, и я почувствовал себя посылкой, за которой никто не присматривает.

Но хотя я этого и не осознавал – про себя я проклинал свои беды словами, которые наверняка бы тебя шокировали, – судьба мне улыбалась. Среди моих соседей по дилижансу (там также были две пожилые сестры-вдовы, молодой чертежник с полной папкой рисунков, которые он мужественно пытался просматривать, пока от толчка они не полетели на пол, а наверху – компания пьяных студентов, которые орали и гоготали при каждой встряске) была приятная женщина лет сорока. Она сидела напротив меня и, как оказалось потом, сыграла важную роль в моем приключении. Хорошо, но не модно одетая, она была похожа на жену сельского врача или адвоката и, когда нас трясло по сторонам, улыбалась мне как товарищу по несчастью. Когда же я ударился головой, она поморщилась, охнула сочувственно и сказала:

– Джабез Бристоу.

– Прошу прощения? – переспросил я.

– Джабез Бристоу.

Должно быть, вид у меня был недоумевающий, потому что она продолжила:

– Вы, значит, не местный?

– Нет.

– Джабез знаменит. Или, скорее, печально знаменит. Он не может управлять дилижансом, пока не проглотит пинту бренди, чтобы согреться. А когда человек примет пинту бренди, ему уже, ясное дело, на все наплевать.

Я улыбнулся. По голосу тоже трудно было понять, кто она такая; она говорила не как леди, но в речи ее чувствовалась уверенность, говорившая о благополучной жизни, и привычная легкость в общении с людьми любого разряда и состояния.

– Далеко едете? – спросила она.

– До Петуорта.

Она кивнула и, глянув на двух вдов, наклонилась ко мне и сказала потише:

– Жаль мне тех бедняг, что едут до самого Лондона. Нам хотя бы недолго осталось страдать.

Мы почувствовали, как лошади замедляют ход, а потом начинают идти с трудом, будто их груз внезапно стал тяжелее. Выглянув в окно, я увидел маленькую ферму, огороженную кривоватыми каменными стенами, а за ней наша дорога резко поднималась к долинам.

– Через год-другой, – сказала моя спутница, – нам больше не придется все это терпеть.

– Почему? – спросил я. – Что, здесь строят железную дорогу?

Она кивнула.

– Но все равно придется идти пешком от станции, – добавила она с улыбкой. – Или нанять повозку; станция будет в двух милях от города.

– Боже мой, – сказал я, – неужели нельзя построить поближе?

Она покачала головой:

– Полковник не желает, чтобы она была рядом с его парком.

– Полковник Уиндэм? – спросил я.

Она кивнула и, помедлив, добавила:

– Вы с ним знакомы?

Тон ее был нейтральный, но при этом она напряженно изучала мое лицо, будто вопрос был вызван чем-то еще, помимо простой вежливости.

– Нет, – сказал я, – но надеюсь с ним встретиться.

– Правда? – сказала она так же вежливо, все еще внимательно за мной наблюдая.

У меня было сильное впечатление, что она что-то знала о полковнике – что-то полезное для меня; но как игрок, который не открывает свои карты, пока не увидит карт противника, она готова была признаться только тогда, когда узнает цель моего приезда и установит, что я – незаинтересованное лицо и мой приезд ей ничем не угрожает. Поэтому я сказал:

– Я пишу биографию Тернера.

Она не отреагировала, и я добавил:

– Художника.

– О да, я знала Тернера, – сказала она. – Я их всех знала при третьем графе. Чентри, Кэрью, Филипса, Хейста, Констебля…

На такое я не смел рассчитывать. Едва веря в удачу, я начал:

– А какой?…

Но как раз в этот момент, к моей крайней досаде, одна из двух вдовушек с мрачным видом наклонилась ко мне и суровым тоном, будто поймала меня на краже, спросила:

– Это вы про Тернера?

– Да, – ответил я.

Посмотрев на нее ровно столько, сколько требовалось по элементарным правилам вежливости, я решительно повернулся к женщине напротив:

– Каким он был?

– О, – заговорила она; наверное, следующие слова мне давно пора было научиться предугадывать, – он был забавный. Очень краснощекий, – она постучала пальцами по собственной щеке, – и всегда носил с собой большой зонтик. Посмотришь на него, так ни за что не подумаешь, что это художник. Скорее он выглядел как… как…

Она на мгновение задумалась, и эта пауза все погубила: она позволила вдове А перезарядить свою разговорную пушку и – точно в тот момент, когда моя спутница закончила: «как морской капитан», – бухнуть:

– Мы видели «Боевой „Темерер"» в Академии в тридцать девятом. – Будто боясь, что я не поверю в такую невероятную новость на основании одних ее слов, она повернулась к сестре и закричала: – Правда?

– Что? – завопила вдова Б.

– Видели «Боевой „Темерер"»!

– Что? – повторила ее бедная сестра.

Должно быть, она была полностью глуха – даже студенты на крыше услышали шум. Один из них постучал по двери рукой в перчатке и заорал:

– Эй, потише там, внизу!

Его товарищи едва удерживались от смеха. Должен признаться, меня и самого охватило отчаянное веселье, и я старался не встречаться взглядом с моей новой приятельницей, боясь, что и меня охватит хохот.

Наконец вдова А поняла, что от сестры толку не добьется, и уставилась на меня своими пронзительными глазками.

– Нам эта картина была особенно интересна, – сказала она тем же обвиняющим тоном, который, как я начинал понимать, был для нее обычным, – потому что наш отец служил под началом Нельсона как раз на этом корабле.

– Правда? – сказал я. – Как интересно.

Это было бы интересно в других обстоятельствах, но в тот момент и в том месте ее слова были нежелательной помехой, и я почувствовал растущее раздражение. Но судьба снова пришла мне на помощь: молодой чертежник, украдкой подмигнув мне, словно бы говоря взглядом: «Предоставьте это мне», снял шляпу, протянул руку вдове Л и сказал:

– Я немного занимаюсь кораблестроением, и для меня большая честь с вами познакомиться.

Через минуту он уже очаровал и обезоружил обеих сестер, хотя одна не могла его слышать, а другая едва понимала. Корабли, о которых он говорил, не имели ничего общего с романтическим старым военным судном на картине Тернера, скорее, они походили на современный пароход, который тянул его к гибели. На мою новую приятельницу его обаяние тоже подействовало, хотя и косвенно – увидев, что остальные пассажиры заняты собственными разговорами, она явно успокоилась и была готова со мной беседовать.

– Да, тогда все было по-другому, – сказала она, снова усаживаясь поудобнее.

– Вы имеете в виду, в Петуорт-хаусе?

Она кивнула.

– Да, в Зале Свободы. Люди свободно приходили и уходили, всегда находили постель, обед и комнату для работы, если хотели.

– Так это все были художники?

– Большинство из них. Третий граф был крупнейший меценат в Англии, как про него говорили. И коллекция у него была замечательная. Сама-то я в этом не понимаю, хотя мне нравилось пробираться в галерею и смотреть на статуи. Четырнадцатилетней девчонке было интересно посмотреть на мраморного мужчину без одежды.

Я взглянул на вдовушек, но они, судя по всему, ничего не слышали. Я хотел спросить, как она туда попала в столь юном возрасте, но не знал, как сформулировать вопрос, чтобы ничем ее не оскорбить. Ясно было, что она не член семьи (такое предположение было бы чем-то вроде фальшивой снисходительности и ничем не лучше противоположного отношения), а единственным другим возможным объяснением было то, что она была прислугой. Поэтому я спросил:

– Тернер часто там бывал?

– О да, его светлость позволил ему использовать старую библиотеку под студию, и Тернер, – я внезапно заметил, что она говорила «Тернер», а не «мистер Тернер», что было необычно, поскольку речь шла о госте ее хозяина, – Тернер там запирался, иногда на все утро; никому не разрешалось его тревожить, кроме его светлости. – Она улыбнулась и негромко рассмеялась. – Я слышала, что один раз сэр Фрэнсис…

– Сэр Фрэнсис?

– Чентри, ну, скульптор, знаете?

– Знаю, – сказал я.

– Так вот, он решил подшутить над Тернером. Он изобразил шаги его светлости в коридоре и его особенный стук в дверь и так замечательно все проделал, что обманул Тернера, и тот его впустил.

– И что же случилось? – нетерпеливо спросил я. Меня огорчало, что даже теперь, когда я чувствовал, что начинаю понимать Тернера, не мог угадать ответ. Все зависело от того, кого в Тернере предпочесть – подозрительного отшельника, ревниво охранявшего свое уединение, или славного парня, которого описывал Гаджен? Первый наверняка бы разозлился на такую шутку, а второй хлопнул бы себя по ноге и от души повеселился.

– Он все по-доброму принял, посмеялся, когда понял свою ошибку. Они с сэром Фрэнсисом были старыми друзьями, насколько я знаю, и любили друг друга поддразнивать. Тем вечером за ужином они уж посмеялись, будьте уверены.

Очко в пользу Гаджена, подумал я. Улыбнувшись, я сказал:

– Интересная история. Как думаете, сможет полковник припомнить еще что-то и рассказать мне?

– Может быть. – Она поколебалась, сжала губы на мгновение и решительно продолжила: – Но он не похож на своего отца.

– В чем это выражается?

– Он очень замкнутый. И у него ужасный характер. – Она помолчала, будто удивляясь собственным словам. – Вообще-то у его отца тоже такой был. Но полковник… он не умеет любить, как его отец. В этом вся разница.

– Кого любить? Или что? – спросил я.

– Все, – пробормотала она, слегка краснея, а потом добавила уже увереннее: – Своих людей.

– Вы про него прямо как про короля говорите! – сказал я, смеясь.

– А он такой и был! – воскликнула она. – Какого-то французского короля ведь называли «король-солнце», верно?

– Да, – сказал я. – Людовика Четырнадцатого.

– Вот таким был третий граф, – сказала она. – Он был нашим солнцем.

Мы уже добрались до вершины холма, и чувствовалось, что лошади набирают скорость; поводья у них на плечах ослабли, и колокольчики начали позвякивать. Моя спутница выглянула из окна, но я не отводил от нее глаз, надеясь, что она снова вернется к нашему разговору. Похоже, однако, она думала, что рассказала достаточно, и после долгой паузы я решил снова привлечь ее внимание.

– Людовик был деспотом, – сказал я.

– А? – Она резко повернулась, будто отошедшее в сторону животное, которого вдруг резко потянули за поводья.

– Тираном, – продолжил я. – Он внушал страх. Сотни людей погибли при строительстве его дворца. Вы вряд ли имели в виду…

– О нет! – воскликнула она.

Похоже, она была по-настоящему потрясена. Нахмурившись и оглядевшись, словно ища способ объяснить, что она имела в виду, она наконец продолжила:

– Я просто хотела сказать, что солнце для нас светит, так ведь? Вот и его светлость так – он светил для нас всех. Даже для животных: он обожал своих собак, и лошадей, и коров, и овец, и весь скот. Он любил, когда они рядом, так что запросто можно было споткнуться о свинью по пути в огород, или даже наткнуться на нее в комнатах, а за ней и на поросяток. – Она улыбнулась; глаза ее затуманились от воспоминаний, и она опустила тяжелые веки, чтобы смахнуть с них влагу – И с людьми тоже так было. Все играли в крикет у него на лужайках и в парке гуляли, будто в своем собственном, – вы бы видели, что там творилось иногда! Мальчишки выцарапывали свои имена на стенах и на окнах, и он им ни слова не говорил.

– Правда? – сказал я. Я не мог себе представить ни одного знакомого землевладельца, который стал бы терпеть подобное, да и сам я у себя в Лиммеридже такого не допустил бы.

Она кивнула.

– Каждый год он отмечал свой день рождения большим пиром для бедняков. Однажды, когда ему уже было за восемьдесят, пир не могли устроить, потому что он был болен; так он устроил праздник в парке следующим маем. Раздали четыре тысячи билетов, но народу пришло больше. Старый граф не мог стерпеть, чтобы за воротами у него оставались голодные, и приказал снять ограды, чтобы все могли войти. Я слышала, в тот день накормили шесть тысяч человек. Шесть тысяч, вы только подумайте! Даже Спаситель стольких не накормил. Я там была, и такого мне больше никогда не увидеть – огромный полукруг столов перед домом, телеги, полные сливовых пудингов и караваев, сложенных, точно боеприпасы, и целая армия людей бегает взад-вперед с бараньими боками да говядиной на вертеле. А его светлость то и дело выглядывает из своей комнаты, чтоб полюбоваться на все это, посмотреть, как все устроилось.

– Великолепно, – начал я, – но…

– Да, великолепно, – сказала она; поток памяти и чувств настолько захватил ее, что она уже не могла остановиться и должна была говорить дальше. – Он оплачивал дома для бедняков и доктора; он провел в городе газ за двадцать лет до того, как это сделали в Мидхерсте.

– И правда, как солнце, – пробормотал я.

– Что? – спросила она довольно резко, но потом, будто только вдруг поняла смысл моих слов, рассмеялась и отозвалась: – Да, об этом я не подумала!

– Но обычным смертным сложно следовать такому примеру, – сказал я, возвращаясь к прежней теме.

– Это вы про его сына?

Я кивнул. Честно говоря, мне было жаль полковника. Только ангел мог выдержать сравнение со столь великолепной фигурой, и только святой мог выносить это без злобы. Но не успел я заговорить, как женщина гневно покачала головой и сказала:

– Не стоит тратить на него жалость.

– Почему? – спросил я. – Что он сделал?

– Он с самого начала взялся задела по-своему, – сказала она. – Избавился от меня и от десятков других – это за то, что мы работали на его светлость. Невозможно представить, что они люди одной расы, а не то что из одной семьи.

Внезапно вопрос, медленно созревавший у меня в голове, четко сформировался:

– Почему он только полковник, если его отец граф?

– Потому что он ублюдок, – сказала она язвительно.

Я попытался добиться от нее чего-то еще, но она уклонилась от всех вопросов и замолчала. Только раз, когда мы чуть позже остановились у сельского моста рядом с одинокой будкой для сбора пошлины (напоминавшей сказочную избушку с узорными стеклами в окнах и высокой трубой), она заговорила снова. Указав на глубокую расщелину в долине, где возились рабочие, она сказала:

– Вон! Вон там будет станция Петуорт. Вот как полковник Уиндэм любит человечество.

В путеводителе упоминалось, что в Петуорте три отеля; я заранее решил, из-за детской причуды, что остановлюсь в первом же, который увижу. Это оказалось гостиницей торговцев с названием «Лебедь» – длинное неприметное белое здание непонятного возраста у рыночной площади, где нас высадил дилижанс; выделялась только большая вывеска с лебедем над центральным окном второго этажа. Признаться, это был вовсе не тот романтический постоялый двор, который я себе представлял, – даже с улицы видна была слишком ярко освещенная столовая и курительная комната, обычно полная затхлого воздуха и несвежих коммивояжеров; но я, стараясь сохранить решимость, благодарно попрощался с чертежником и по-дружески – со своей собеседницей, перешел улицу и зашел внутрь.

Внутри было даже более уныло, чем я представлял себе. В мрачном вестибюле пахло скисшим пивом, и, когда я подошел к девушке за стойкой, чтобы спросить комнату, на душе у меня было тяжело. Но мне снова повезло: она ответила, что все комнаты заняты, и послала меня в «Ангел», где, по ее уверению, меня наверняка устроят с удобствами.

Она была права: «Ангел» оказался старым покосившимся постоялым двором, доски которого скрипели, а карнизы обвисли, но внутри он был чистый и ухоженный, с отдраенным полом и ярким огнем камина в вестибюле. Встретил меня старик в жестком кожаном фартуке; он торжественно снял с панели у себя за спиной ключ, который по размерам подходил для лондонского Тауэра, и повел меня наверх, в аккуратную комнатку, где в камине уже лежали угли, а окна выходили на ряд чудных домиков. Когда он ушел, я сел на кровать, прислушался к шумному дыханию и топоту стада, которое гнали по улице, поблагодарил собственного доброго ангела за то, что тот привел меня сюда, и подумал, сколько путешественников за долгие годы испытывали те же чувства.

Вскоре у меня появилась еще одна причина благодарить судьбу за то, что я оказался в «Ангеле». Но я обнаружил это только через пару часов, о чем расскажу в свое время.

Петуорт-хаус встречает посетителя неожиданно. От рыночной площади вы идете по унылой мощеной аллее, по сторонам которой стоят лавочки и таверны, и вдруг – вот он! Множество крыш и труб, кухонь, конюшен и каретных сараев сгрудились вокруг северного края города, будто огромная змея собралась сжать его в своих объятиях, но устала и заснула, не закончив дела.

Ворота, рядом с которыми стояла небольшая сторожка, были открыты. Похоже, полковник Уиндэм все же отчасти соблюдал традиции третьего графа, потому что даже сейчас, холодным сентябрьским днем, поток людей проходил в парк или из парка так же свободно, будто они гуляли у Серпентайна. Я бы очень удивился, если бы эти почтенные матроны и скромно одетые лавочники стали царапать свои имена на стенах, но если бы захотели – они смогли бы, поскольку тропа целую сотню ярдов шла вдоль дома. Если не замечать современного покроя их одежды, можно было легко представить себе, что я перенесся на тридцать лет назад, когда Тернер жил здесь в своей студии. Эту иллюзию поддерживали угасающий свет, печальные осенние запахи опавших листьев и далеких костров, которые всегда вызывают призраки прошлого так ощутимо, что об их присутствии напоминают комок в горле и мурашки на коже. В этот волшебный миг я позволил себе надеяться, что моя спутница преувеличивала и что сын в итоге окажется столь же гостеприимным, как и отец.

За воротами Петуорт-хауса гостя ждут впечатления сродни тем, которые испытываешь, идя к нему из города. Привратник указал мне на дверь настолько неприметную, что сам я бы ее не нашел, – она находилась под углом к стене, и не было ни одной детали, обозначающей вход в большой дом: ни ступеней, ни колонн, ни фронтонов. На секунду я потрясенно задумался: неужели Петуорт так великолепен, что даже торговцы здесь одеваются как гости и привратник принял меня за мясника или бакалейщика и направил в кухню? Наконец на мой звонок ответил самый безупречный лакей, какого я только видел в жизни, – в темно-синей ливрее, желто-голубом полосатом жилете и молескиновых бриджах, достойных костюма посла. Услышав, что я пришел встретиться с полковником Уиндэмом, он кивнул и пригласил меня в дом.

Я помню, как шел по неприметному коридору, который показался бы слишком простым даже для дома сельского священника, не говоря уже об одном из крупнейших землевладельцев Англии. А потом отворилась следующая дверь, и я вдруг оказался в мире, задуманном совсем с другим размахом и построенном на других принципах. Мы прошли под первым пролетом огромной лестницы, которая поднимается вдоль трех стен огромного вестибюля, пока не доходит до огромной площадки с балюстрадой, занимающей всю протяженность четвертой стены. Над средней частью – два огромных окна, каждое высотой в три человеческих роста; почти каждый дюйм покрыт украшениями: фестонами и завитушками, медальонами и вазами, смеющимися ангелочками со щитами; на фоне ложных ниш стоят живописные фигуры в тогах и лавровых венках, и мраморные бюсты в париках с локонами высокомерно рассматривают мир из ниш настоящих. Над всем этим царят огромные барочные фрески на стенах и потолке: мрачный Прометей лепит людей из глины, Юпитер заставляет Пандору открыть ларец, женщина (возможно, из предков Уиндэма) восседает на колеснице, с земной и небесной свитой и черно-белым псом. Трудно было найти поверхность, не украшенную узорами (даже тыльная сторона ступеней была покрыта панелями и росписью), – за исключением двери, которая, подчиняясь практической необходимости входить в это странное королевство фантазии и выходить из него, была сделана в форме женской фигуры.

Должен сказать, что ощущение было такое, будто меня закутали в гобелен. Но хотя изобилие украшений на меня давило, я был бы не прочь посмотреть подольше – чтобы насладиться этим складом сокровищ, а также попытаться увидеть все это глазами человека, выросшего на Хэнд-корт. Ему все это наверняка казалось еще более чуждым, чем мне. Но невозмутимый лакей не проявлял ни капли интереса к окружающему и явно ожидал от меня того же. Он прошагал вперед и встал у двери на другом конце зала, дожидаясь меня. На его скучающем лице было написано, что хозяин не любит опозданий.

Он быстро провел меня через две небольшие комнаты, которые вполне могли бы служить примером в моральной проповеди об опасностях излишеств. Они были набиты сокровищами, каждое из которых можно было бы рассматривать часами, но все вместе они просто ошеломляли, как изобилие хорошей кухни приглушает вкусовые ощущения. Потом он постучался в дверь третьей комнаты, и через мгновение мы услышали слабое: «Войдите!»

– Мистер Хартрайт, сэр, – доложил лакей и шагнул в сторону, точно заводная игрушка, чтобы впустить меня.

После столь необычного знакомства с домом я с удивлением (и сильным облегчением) вошел в уютную библиотеку, немногим больше нашей гостиной в Лиммеридже, которую почти можно было назвать обыкновенной. Первым было ощущение тепла – от яркого пламени угля в мраморном камине, от закатного солнца, пробиравшегося в окна и бросавшего последние лучи на желто-золотой ковер, от рядов переплетенных в кожу книг вдоль выкрашенных красным стен и от двух шипящих газовых светильников у алькова в дальнем конце комнаты, ярко освещавших полированную кожу и позолоченные буквы. На большом круглом столе посреди комнаты умывалась светло-бежевая кошка, повсюду стояли мягкие диванчики и кресла, обитые красивой белой тканью в цветочек, которые так и звали присесть и отдохнуть.

Полковник Уиндэм, однако, явно пребывал в ином настроении. Это был широкоплечий мужчина лет семидесяти с желтоватой кожей и седой гривой. С того самого момента, как я вошел, он ясно дал понять, что с нетерпением будет ждать, когда я уйду. Он, правда, подошел пожать мне руку, но после этого снова отскочил, словно магнит, который поднесли к другому магниту той же полярности, и зашагал по комнате, потирая пальцами ткань отлично скроенного серого сюртука.

Я подождал, пока он заговорит, но он упрямо хранил молчание, и через минуту-другую я понял, что если мы вообще будем разговаривать, то разговор придется начать мне.

– Возможно, вы помните, – сказал я, – что я вам писал. О Тернере.

Он кивнул.

– Я хотел знать, возможно…

– Я едва его помню, – пробормотал он, не глядя на меня (все время, что я там был, он ни разу не встретился со мной глазами; он смотрел куда-то поверх моей головы, в сторону или под ноги, будто комната еще не открыла ему всех своих секретов, и постоянно обнаруживал новые интересные предметы, которые его отвлекали).

– Но наверняка, – сказал я, – Тернер здесь появлялся, когда вы были моложе…

– Солдату часто приходится бывать в отъезде, мистер… мистер…

– Хартрайт.

– Адом большой. Люди вовсе не обязательно встречаются.

Я ждал, пока он продолжит, но он повернулся к огню, сжал руки, а потом развел их над пламенем, словно закрывая тему.

– А слуги? – спросил я. – Может, они?

– Большая часть прислуги прибыла с нами, – сказал он, качая головой. – Из предыдущего дома. Вряд ли кто-нибудь здесь его знал.

Я снова стал ждать – ведь в Петуорте десятки слуг, и, если подумать, наверняка можно найти хотя бы одного, кто был здесь при третьем графе. Но я снова ждал напрасно. Он продолжал мрачно смотреть на огонь, и мне снова пришлось заговорить.

– Могу ли я увидеть картины, которые ваш отец у него заказал?

– Боюсь, не получится, – сказал он, снова покачав головой. – Сейчас все картины чистят и вносят в каталог.

– А комнату, где он работал? – продолжил я настойчиво.

– Закрыта на зиму.

– А спальню?

– Все крыло закрыто, – сказал он, нетерпеливо взмахивая рукой.

Ответ был похож на правду – эти громадные залы, построенные для того, чтобы быть наполненными людьми, смехом и музыкой, служили немым упреком одинокому человеку, напоминая ему о собственной незначительности и одиночестве, и вполне естественно, что он их запирал. Но я не мог не заподозрить, что он лжет, потому что он слегка покраснел и, уставившись как зачарованный на мраморный Эюст на книжном стеллаже, принялся пощипывать кончик своего носа, будто более интересного занятия у него не было.

Но я, конечно, не мог бросить ему вызов. Подождав несколько секунд в напрасной надежде, что совесть заставит его что-то для меня сделать и переменит его настроение, я понял (как он, надо признать, и предполагал), что зря трачу время.

– Ну что ж, – сказал я, – спасибо.

Он, похоже, не заметил моего ледяного тона и просто кивнул, будто получил наконец возможность согласиться со мной, и с радостью взялся за звонок. Пока мы ждали, он не сказал ни слова, а только нервно шагал взад-вперед по комнате, растирая пальцы, а я, стараясь сохранить достоинство, смотрел тем временем из окна в парк на хитро устроенную панораму – греческий храм на холмике, изящные склоны, засаженные рощицами, где паслись олени. Пока я смотрел, умирающее солнце истекало последними алыми каплями, и они пропитывали горизонт, на мгновение делая небо краснее, а землю чернее, чем могла передать краска. В тот момент я понял, почему Тернер так любил этот вид и возвращался к нему снова и снова.