Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

IX

Джордж Джонс, К. А.[1]1
  К. А. – Королевская академия; членство в ней являлось подтверждением статуса художника. – Примеч. перев.


[Закрыть] – Уолтеру Хартрайту Трафальгар-сквер

Королевская академия

14 августа 185…

Уважаемый сэр!

Отвечаю на Ваше письмо от 24 июля. Я уже сообщил свои краткие воспоминания о Тернере другому джентльмену, дальнейшее поведение которого, говоря прямо, убедило меня в необходимости сохранять молчание в будущем. Таким образом, боюсь, что я не смогу с Вами встретиться.

Искренне Ваш

Джордж Джонс

X

План письма от Уолтера Хартрайта

Дж. Раскину, эсквайру,

14 августа 185…

1. Спасибо, что встретились со мной, Вы очень мне помогли.

2. Написал лорду Эгремонту и мистеру Фоксу.

3. Сегодня, как Вы советовали, схожу в Ковент-Гарден (если дождь прекратится).

4. Если мне в будущем понадобится (а я в этом уверен) еще один разговор с Вами, могу я воспользоваться Вашим любезным приглашением?

XI

Уолтер Хартрайт – Лоре Хартрайт

Бромптон-гроув

15 августа 185…

Вторник

Дорогая моя!

Боже, ну сегодня был и дождь! Он лил без перерыва с рассвета почти до самого вечера. Это был не просто ливень, а настоящий библейский потоп, будто Бог устал от грязи и безобразия, которым мы наполнили Его мир, и послал второй потоп, чтоб смыть их. Зрелище это на мгновение внушило мне восторг пополам со страхом; ярость погоды сочеталась с обескураживающим письмом от Джонса (хотя оно было вызвано действиями Торнбери, я не мог не воспринять его как личный провал) и моими болезненными воспоминаниями о предыдущем дне – легко было решить, что все три события посланы некой высшей силой специально, чтобы помешать мне!

Вскоре, однако, я отбросил столь недостойные мысли (и не только потому, что я боялся насмешек Мэриан) и решил воспринимать эти события не как препятствия, а как побуждение к дальнейшему действию. Поэтому я занялся чтением и письмами, пока после четырех дождь не утих достаточно для того, чтобы я мог выйти из дома без риска немедленно промокнуть до костей.

Как показали дальнейшие события, лучше бы я был суеверным и весь день просидел дома.

Мэйден-лейн – узкая улочка между Ковент-Гарденом и Стрэндом. Должно быть, я проходил здесь сотни раз по пути в театр и из театра; но я должен со стыдом признаться, что до сих пор едва замечал ее существование. Четно говоря, место это бедное, унылое и облезлое, но при этом не полностью заброшенное – два-три дома еще сохраняют остатки респектабельности, словно обноски нарядов, унаследованных от богатых соседей на Бекингэм-стрит или Вильерс-стрит. Но сегодня днем она выглядела совсем уныло; дождь смыл все, что не успели продать, с прилавков рынка Ковент-Гарден, и компании детей сидели в канавах, терпеливо строя горки из грязи, старых капустных листьев и треснутых фруктов. Когда я приближался к ним, они поворачивались и смотрели на меня, а потом, когда я проходил мимо, молча возвращались к своей игре.

Я знал, что у отца Тернера была цирюльня на углу Хэнд-корт, но существовал ли еще Хэнд-корт, и если да, то какой из полудюжины мрачных узких проходов (втиснутых то тут, то там между домами под странными углами, будто в результате действий некого гигантского зубного врача) мог к нему вести, я не представлял. Пока я искал, кого бы спросить, мой взгляд упал на девочку лет двенадцати или тринадцати, стоявшую чуть в стороне от остальных.

– Добрый день, – сказал я.

Она уставилась на меня, но ничего не ответила. Глаза у нее, как я заметил, были большие, карие с янтарными искорками. Темные волосы спутались, а на щеке было заметно грязное пятно, но если бы ее отмыть, переодеть и посадить в любой гостиной на Харли-стрит или Беркли-сквер, ее бы сочли красивой, и она вызвала бы одобрение всех дам.

– Ты не скажешь мне, – спросил я, – где Хэнд-корт?

Она по-прежнему молчала, глядя на меня так, будто хотела понять по моему лицу то, чего не разобрала в моих словах. Наконец она вытерла руку о запачканный передник и ткнула потрескавшимся пальцем на мрачный проход на другой стороне улицы. Он был закрыт железными воротами, и за ними не было видно ничего, кроме ряда выцветших деревянных перекладин, которые в нескольких ярдах от нас растворялись в темноте.

– Это цирюльня? – спросил я, указывая на угловое здание.

Она слегка поколебалась, но все-таки нарушила молчание.

– Нет, сэр, – раздался ее тусклый усталый голос, – этот дом принадлежит Паркину.

– Паркину?

– Бакалейщику, сэр. У него здесь склад.

Я подошел к окну, стер налет сажи с одной из его створок и заглянул внутрь. Сначала я смог разглядеть только тяжелую металлическую решетку, но потом мои глаза привыкли к слабому серому свету, и я увидел ряд чайных сундуков, стоявших в тени у дальней стены. Это развеяло мою надежду найти цирюльню и семью цирюльника на прежнем месте.

– В этом дворе кто-нибудь живет? – спросил я, снова поворачиваясь к девочке.

Она посмотрела на меня так, будто я спросил ее, теплое ли солнце и мокрая ли вода.

– Ну конечно, сэр. – Она засмеялась. – Целая сотня людей!

Я не мог себе представить, как тут могла уместиться сотня людей, если только двор не в милю длиной, но спросил только:

– Есть кто-нибудь по имени Тернер?

– Тернер? Нет, сэр, не знаю таких.

– А старики есть? Кто-нибудь помнит, как все было много лет назад?

– Ну, сэр… – Она нахмурилась и глянула на ворота. – Есть старая Дженни Уоттс, говорят, ей лет девяносто…

В ее голосе внезапно послышалось оживление, и я заметил, что она следила за тем, как я полез в карман и достал шиллинг.

– Ты отведешь меня к ней? – спросил я.

В ответ она посмотрела на закладную лавку напротив, потом подошла к своим игравшим в канаве подопечным и что-то сказала старшей девочке. Потом бегом вернулась ко мне и взяла деньги, оглянулась осторожно и пробормотала:

– Только ненадолго.

Ворота она открыла легко, но, когда мы вошли, из тени вдруг появился мальчик лет пятнадцати и перекрыл нам дорогу. Не сводя с нас глаз, он чуть повернул голову и выкрикнул в сторону двора слово – я не мог точно разобрать какое, но что-то вроде «халим». Потом я увидел спешащие в темноте тени, послышался звон и скрежет металла, и это заставило меня предположить, что тут играли на деньги и теперь прятали улики.

– Все в порядке, – сказала девочка. – Он не… – тут я опять не разобрал слово, похоже на «эсклоп» или «ислоп».

Мальчик по-прежнему не желал пропускать нас; он расставил ноги и, сложив руки на груди, стал медленно и дерзко насвистывать.

– Да ладно тебе, Сэм, – сказала девочка, – мы просто к Дженни Уоттс идем.

Глаза мальчика расширились, и он ухмыльнулся; потом, снова оглянувшись, чтобы проверить, закончили ли дело его сообщники, лениво шагнул в сторону.

Может, причиной тому определенно арабские интонации, но, когда мы вошли, моей первой мыслью было: я попал в какой-то восточный город. Здания из четырех или пяти этажей стояли друг против друга на таком маленьком расстоянии, что, как рассказывают про Дамаск или Багдад, женщина на верхнем этаже могла пожать руку соседке напротив, ничем не рискуя. Несколько мальчиков, которые стояли вокруг и молча наблюдали за мной, только усиливали впечатление; пусть в их одежде и цвете лица не было ничего экзотического, но бледные мрачные лица легко позволяли предположить, что они принадлежат к совсем другой расе. Только подняв голову и увидев полоску мрачного серого неба с коричневым оттенком, которое становилось с каждой минутой все мрачнее и темнее от дыма из очагов тех, кто мог себе позволить их зажигать, можно было вспомнить, что этот двор – не прохладное укрытие от средиземноморского солнца, а часть нашего собственного города, которую мы обрекли на вечные сумерки.

– Сюда, сэр, – сказала девочка, останавливаясь у зеленой двери, одна петля которой была сорвана. Она толкнула ее плечом и провела меня в коридор, из которого вела наверх потертая и грязная деревянная лестница.

Воздух был прохладный, но затхлый, а воняло так, что мне приходилось прижимать платок к носу.

– Вы нездоровы, сэр? – спросила девочка, явно непривычная к такой чувствительности. – Надо еще подняться, и это трудно, если вам тяжело дышать.

Причина ее тревоги скоро стала ясна. Осторожно ступая (ступеньки погнулись, были истерты до блеска и внушали опасение, что мои ботинки продавят их насквозь), я поднялся вслед за ней на три пролета вверх до чердака, где она закашлялась так сильно, что я посмотрел, нет ли крови на руке, которую она прижимала ко рту.

Прошла почти минута, прежде чем она достаточно пришла в себя для того, чтобы постучать в дверь. Слабый голос отозвался (слишком тихо, чтобы я мог разобрать слова), и девочка, прижавшись лицом к двери, просипела:

– Это Сара Бейтман. Со мной джентльмен, хочет повидать вас.

На этот раз я ясно расслышал:

– О, входите же.

Девочка открыла дверь и… – как описать то, что я увидел? Сначала свет: жемчужно-серая дымка, пробивавшаяся сквозь грязное окно в потолке, чуть меня не ослепила после мрака на нижних этажах; потом впечатление обширного пространства, которое, как я вскоре понял, было вызвано не размером комнаты, а ее пустотой. Пол был голый, и на стенах тоже ничего не висело, только на каминной полке стояла гравюра, изображавшая охотника с собакой. Над угасшим очагом висел один железный горшок, дно которого было испачкано сажей. Завершали меблировку небольшой стол, ящик, служивший прикроватным столиком, и грубая кровать в алькове.

Но больше всего меня поразила фигура, которая сидела у маленького чердачного окошка. Она была не выше девочки, но ее прямая осанка и старомодное шелковое платье цвета морской волны придавали ей величественность, так что она казалась слишком большой для своего лилипутского окружения. У стены рядом с ней лежали кучи тряпья, а перед собой она держала черные штаны, которые, похоже, только что зашила. Лицо у нее было цвета пробки и сморщенное, как у обезьянки; когда мы вошли, она обратила на меня живой взгляд светлых глаз и приветливо улыбнулась.

Я ждал, что девочка скажет что-то еще и представит меня, но она просто отошла в сторону; через несколько секунд я осознал, что придется вести беседу самому.

– Миссис Уоттc? – начал я.

Женщина не ответила, и я решил, что она глухая, но девочка сказала:

– Говорите, она слышит хорошо.

– Вы ведь помните, как здесь все было много лет назад? – спросил я.

Она снова ничего не сказала, но наклонила голову и заерзала в кресле, как делает наша Флорри, когда готовится слушать свою любимую историю.

– Меня интересует семья по фамилии Тернер, – сказал я.

Она нахмурилась и через несколько секунд повторила:

– Турнер?

Голос у нее был сильный и чистый, но из-за отсутствия зубов она словно держала слово во рту и с трудом выдавливала его.

– У них была цирюльня, – сказал я. – На углу.

– Ах цирюльня. – Она кивнула. – Да, туда еще капитан Уайетт ходил.

– Капитан Уайетт? – переспросил я.

– Чтоб причесываться! – пояснила она таким тоном, будто я сам должен был знать, кто такой капитан Уайетт и зачем он ходил к цирюльнику.

– Вы их знали? – сказал я. – Уильяма Тернера, и Мэри, и их сына?

Она снова кивнула, а потом, к моему удивлению, подмигнула мне, будто знала что-то особенное о них и признавала мою ловкость, раз и я об этом догадался.

И, как бы ни было это глупо, мысль о том, что я могу первым открыть какую-то тайну детства Тернера (я не мог представить, чтобы Торнбери сюда заходил – тогда, мне казалось, у нее был бы менее заговорщицкий вид), заставила мое сердце заколотиться сильнее.

– Вы мне можете что-нибудь о них рассказать? – спросил я.

Женщина наклонилась и выдвинула из-за стула табуретку, которую предложила мне. Я сел и, поскольку она опять замолчала, попытался подтолкнуть ее, продолжив:

– Я бы особенно хотел услышать про мальчика.

– А! – Она усмехнулась. – Он был скользкий.

– Скользкий?

– Вверх и вниз, сэр. Внутрь и наружу.

– Вверх и вниз по двору, вы хотите сказать?

Она кивнула.

– Прямо как рыбка.

Девочка захихикала; миссис Уоттc неуверенно смотрела на нее пару секунд, а потом тоже засмеялась, будто она знала, что пошутила, но на всякий случай ждала подтверждения.

– А как насчет Стрэнда? – спросил я. – Мальчик часто туда ходил, на реку посмотреть?

– О да, сэр.

– Это как раз годится для рыбы, – сказала девочка, и они обе снова засмеялись.

Я упрямо продвигался вперед, опасаясь, что интервью грозит превратиться в сплошное веселье.

– Ему нравились корабли?

– Ах, верно, – сказала миссис Уоттc, – корабли. Их было куда больше, пока не построили новые доки.

– А он их рисовал, вы не помните?

– Да, сэр, – сказала она, но я сомневался, что она помнила, потому что интонации у нее были механические, и она сразу же продолжила: – Папаша мой горячим пивом тут торговал для проходящих судов. Но доки эти его погубили, потому что с ними он к лодкам подойти не мог, а матросу на суше горячее пиво ни к чему, так ведь, сэр?

– Да… – начал я, но не успел сказать слова, как она продолжила:

– Ему ничего не надо, кроме как посидеть в таверне с дружками да с девками. – Она засмеялась и посмотрела мимо меня, на девочку: – Верно ведь Дженни говорит, малышка?

– А о матери вы что-нибудь помните? – спросил я, надеясь, что новый вопрос вернет ее к теме Тернеров.

– Нуда, сэр, – сказала она, внезапно оживившись, – помню. – Она покачала головой. – Она, сэр, была очень штормовая.

– Какая? – переспросил я, решив, что неправильно понял.

– Штормовая, сэр. Будто конец света пришел. – Она огляделась и, увидев небольшой фонарь, схватила его, встряхнула за ручку и постучала пальцами по стеклу: – Вот так. Капитан Уайетт как-то слышал, как она воет из подвала, и сказал, что никогда такого не слышал, даже в Индии, где он видел, как тонет корабль в ураган.

– Рыбка, – сказала девочка, – а мамаша – шторм.

Она захихикала, и через несколько секунд женщина к ней присоединилась; скоро они всхлипывали и отплевывались от смеха, будто пара младенцев, пока от перенапряжения девочка не зашлась очередным приступом кашля. Это развеселило миссис Уоттc еще сильнее, она смотрела на девочку слезящимися глазами и смеялась, пока я не сказал:

– Вы что, не видите, что бедняжка больна?

Должно быть, я был слишком резок; мне начинало казаться, что этот поход оказался напрасным, потому что старуха слишком глупа или безумна, чтобы вспомнить что-нибудь полезное. Однако я решил сделать последнюю попытку.

– А вы не помните, – спросил я уже мягче, – каких-нибудь особенных историй о них?

На мгновение вид у нее стал озадаченный, будто она меня не поняла; но потом она сжала руки и сказала:

– Зимняя ярмарка! Сейчас и поверить-то трудно, сэр, и мост сняли, но тогда реку всю льдом затянуло, отсюда до Саутварка, и был фейерверк, и кукольники, и я даже скачки видела, а потом капитан меня проводил до Сити-роуд и остановился у лотка, и он сказал: «Ты же кожа да кости, девочка, тебе надо мясца нарастить» – и купил мне пудинг.

– Сколько вам тогда было? – спросил я.

– О, дайте-ка подумать. – Она втянула щеки и принялась считать на пальцах. – Шестнадцать, сэр, или около того.

На этом можно было завершать дело, потому что я прекрасно помнил, как отец мне рассказывал о последней зимней ярмарке: «Посередине, Уолтер, был большой проспект, где гуляли леди и джентльмены, и его назвали Сити-роуд», – и я знал, что это была зима 1813-го. Если ей тогда было шестнадцать, то она должна была родиться в 1797 году, когда Тернер был уже удачливым художником; всего за два года до того, как он переехал с Хэнд-корта на Харли-стрит. Может, в том, что она рассказывала, и были остатки истинных воспоминаний о его семье, но правда была неразличимо перемешана с воспоминаниями о ее собственной жизни, будто отражение в разбитом зеркале.

Я встал, чтобы уходить, поблагодарил старуху, дал ей шесть пенсов (она оставила их лежать на раскрытой ладони, будто ожидая, что я могу еще что-нибудь добавить) и поманил девочку. Но мы едва дошли до двери, когда снизу на лестнице послышались торопливые шаги, и женский голос закричал: «Сара! Сара!» Девочка охнула и застыла на месте; потом, повторяя с плачем: «Мама с меня шкуру спустит!» – она убежала обратно в альков и спряталась, как могла, за одеялом, служившим занавеской.

– Ну что ты, – начал я, – с чего ей сердиться?… – но тут в комнату ворвалась женщина. Ей было лет тридцать, одета она была бедно, но прилично, и, должно быть, когда-то была красива; усталость и разочарование, как армия победителей, оставили на ее лице свои разрушительные следы. Она лихорадочно огляделась и, не заметив сразу дочери, угрожающе ткнула в меня пальцем.

– Где моя девочка? – спросила она, тяжело дыша. Голос у нее был тихий, но от эмоций, которые она едва сдерживала, он дрожал и срывался, а глаза – очень похожие на глаза дочери – горели гневом.

Не желая предавать девочку и не желая лгать, особенно в такой безвыходной ситуации, я промолчал. Но, должно быть, я невольно выдал ее, потому что взгляд мой метнулся к алькову. Женщина сразу все поняла и двинулась к кровати. Я сумел преградить ей дорогу, но девочка уже выдала себя, захныкав, а потом покинула свое хрупкое убежище и спряталась за моей спиной.

– Что ты натворила, кошка ты этакая? – сказала женщина, бросаясь к ней и занося руку, словно для удара.

Девочка не ответила, а только еще сильнее вжалась в узкое пространство между мной и стеной; но Дженни Уоттс захлопала в ладоши и снова засмеялась, будто это все было устроено специально для ее развлечения.

– Она ничего плохого не сделала, – сказал я, коснувшись плеча матери, чтобы удержать ее.

– Я бы и не догадалась, если б не Сэм Телфер, – сказала женщина, игнорируя меня и обращаясь к девочке. – Я вышла всего минут на десять, только за закруткой, возвращаюсь, и он мне говорит, что джентльмен тебе денег дал, а ты его сюда отвела.

– Я всего лишь попросил ее отвести меня к миссис Уоттс, – сказал я.

– Ах, вот как это теперь у вас называется! – воскликнула женщина, внезапно поворачиваясь ко мне.

Я напрягся; ее так трясло, что я уже ждал, что она не сдержит гнева и, пожалев дочь, выплеснет его на меня. Но через пару секунд она взяла себя в руки и только сжала кулаки, сказав со жгучим презрением:

– Отвести тебя к миссис Уоттс!

Мне хотелось закричать: «Господи, женщина, за кого ты меня принимаешь? У меня у самого дочь!» – но я знал, что это будет бесполезно. Глядя на мужчину перед собой, она видела не меня, а кого-то совсем другого. Весь ее жизненный опыт научил ее, что джентльмены заговаривают с девочками на Мэйден-лейн и дают им деньги с одной-единственной целью, и, что бы я сейчас ни сказал и ни сделал, это не убедит ее, что я скорее бы умер, чем тронул ее дочь.

– Я ничего такого не делала! И он тоже не делал! – закричала девочка, вдруг выскакивая у меня из-за спины и задирая платье. – На, посмотри сама, если не веришь мне!

Не проронив ни слова, женщина так и сделала, помедлив лишь на секунду, чтобы чуть натянуть одеяло, чтобы не позорить дочь еще больше.

Наконец она что-то буркнула себе под нос и отошла. Она ничего не сказала, просто посмотрела на меня; я впервые увидел в ее глазах сомнение, и она как будто стала меньше ростом, будто воздушный змей, который потерял ветер и начал оседать. Я почувствовал, что на мгновение преимущество было на моей стороне, и решил им воспользоваться.

– Я не стану оскорблять вас, предлагая вам еще денег, – сказал я, – но у Сары есть шиллинг, который она заработала честно, приведя меня сюда. Думаю, вам лучше бы потратить его на доктора: кашель звучит опасно, его бы надо подлечить.

И не успела она ответить мне или приказать девочке вернуть шиллинг, как я удалился, закрыв за собой дверь, и прошел обратно по улице, вызвав лишь тихий шепоток да презрительные смешки мальчишек. Через несколько минут я был на Стрэнде, и его уличные торговцы, газовые фонари и толпы веселых театралов заставили меня почувствовать себя так, будто я проснулся после кошмарного сна.

Прости, дорогая, если то, что я описал, тебя расстроит; но, как ты можешь себе представить, это очень встревожило меня, а мы договорились не иметь друг от друга секретов. Меня мучает не только мысль о бедной девочке с ее матерью и о том, что я, пусть ненамеренно, добавил новых забот в их тяжкую жизнь, но еще и неизбежный вопрос – зачем Раскин вообще предложил мне сходить на Мэйден-лейн? Наверняка он понимал, как понимаю я сам, стоит только об этом задуматься, что по прошествии шестидесяти лет почти невозможно найти кого-то, кто бы помнил Тернеров. Тогда зачем (если не подозревать его в жестокости, а я не хочу верить, что он мог быть так жесток с человеком, который не причинил ему никакого вреда) он послал меня в вонючие трущобы, откуда давно исчезли все следы этой семьи?

Я надеюсь, что найду ответ, когда увижу картины Тернера, Это с пучится очень скоро, потому что мы с Мэриан идем и Мальборо-хаус в понедельник.

Как всегда с любовью,

Уолтер