Игра с тенью

Текст добавлен: 7 апреля 2017, 23:30

Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

Жанр:

Триллеры

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Назад к карточке книги

Джеймс Уилсон
Игра с тенью

Посвящается Поле, а также моей матери, Тому и Киту, с любовью

* * *

Лиммеридж, Камберленд

21 января 18…

Я начал эту книгу, но не закончил.

Я не мог ее закончить.

Много раз я был готов уничтожить ее, думая, что не найду покоя, пока она укоряет меня самим своим существованием.

Я не смог этого сделать.

Поэтому я велел запечатать ее в ящик и не открывать, пока живы я, моя жена Лора, ее сестра Мэриан Халкомб и все наши дети.

Сейчас, когда я пишу эти слова, человек, чью историю я собираюсь рассказать, уже ответил за свою жизнь перед самым высоким судом из всех возможных. Когда вы будете их читать, я тоже последую за ним, и мне придется отвечать за себя.

Если вы будете судить нас, помните, что и вы предстанете перед этим судом.

У.Х.

Книга 1

I

Уолтер Хартрайт – Лоре Хартрайт

Бромптон-гроув

18 июля 185…

Вторник

Дорогая моя!

Надеюсь, ты читаешь это сидя, потому что у меня для тебя весьма странные новости. (Не тревожься – кажется, новости хорошие!) Рассказывать все и тебе, и моему дневнику у меня времени не хватит, так что сохрани, пожалуйста, это письмо – как ты поймешь из дальнейшего, оно еще может мне пригодиться.

Но прежде всего, расскажу про совпадение. Отчасти оно произошло из-за тебя – во всем виновато мое вчерашнее настроение после вашего отъезда. При виде того, как ваши милые лица удаляются, меня охватила такая печаль, что я еле удержался, чтобы не вскочить в поезд, и должен признаться, что потом я расплакался. Не в силах объяснять свои слезы кэбменам, домой я пошел пешком. Я брел на запад по Новой дороге и вдруг увидел ее так, как никогда не видел раньше, – будто сцену из ада: стук лошадиных копыт, вонь навоза; подметальщик, которого чуть не раздавила телега щеточника; женщина кричала: «Изумительные апельсины!» – но слова звучали так уныло и явно выдавали, что она давно потеряла надежду продать эту горсточку жалких сморщенных фруктов и заработать на обед своему ребенку; мальчик ходил колесом, а люди на крыше омнибуса кидали ему полупенсовые монетки и фартинги, а потом хохотали, когда он упал в канаву. Везде стоял удушающий желтый туман, такой густой, что даже утром дальше пятидесяти шагов вперед ничего не было видно. Телеги плиточников и подводы торговцев непрерывным грохочущим потоком подвозят материалы для армии новых домов, которые ежедневно уводят этот Вавилон еще дальше к лугам и проселочным дорогам Мидлсекса. Хоть я и радовался, что ты и дети скоро будете дышать более чистым воздухом и любоваться более живописными видами, но все равно чувствовал себя потерянно, словно застрял один посреди гигантского механизма, из которого изгнали красоту, радость, цвет и тайну.

Я был так подавлен всем этим, что быстро свернул в сторону и начал вилять по лабиринту улочек и проулков к западу от Тоттенхэм-Корт-роуд. Я руководствовался достаточно простым принципом: если пройти немного на запад, а потом немного на юг, рано или поздно я выйду на Оксфорд-стрит и не слишком сильно заблужусь. Так я пересек Портленд-плейс (где много лет назад началось мое невероятное путешествие к тебе), прошел сквозь неприятный пыльный дворик, где висело мокрое белье, уже испачканное сажей, и внезапно вышел на улицу, застроенную красивыми старомодными домами, которые показались мне странно знакомыми. Но это впечатление было не из привычной повседневности; скорее я почувствовал призрачный блеск давно забытого детского воспоминания или чего-то увиденного во сне. Я постоял минуты две, оглядывая ряд темных окон, почерневшей кирпичной кладки и тяжелые двери с медными ручками. Где и когда я их видел? Эхом какого долгого звука они казались? Как я ни старался, не мог вспомнить. Только почувствовал, что этот вид связан в сознании с ощущениями беспомощности, своего малого роста и с неким восхищением.

Все еще пребывая в задумчивости, я двинулся дальше. Пройдя метров сорок, я заметил возле одного из домов мальчика лет восьми-девяти. Шапка была ему велика, куртка маловата, а ботинки непарные – один черный, другой коричневый. Когда я повернулся к нему, он вжался в сырую стену и поднял на меня перепуганные глаза загнанного зверя. Я спросил, чтобы удовлетворить свое любопытство и успокоить его страх:

– Что это за улица?

– Улица Королевы Анны, – ответил он.

Это мне не помогло: название я знал, но не мог припомнить, чтобы здесь когда-либо жил кто-то из моих знакомых. Я достал из кармана пенни и протянул мальчику.

– Спасибо, – сказал я.

Он сжался, как собака, которую и голод тянет к ошметку мяса, и страх терзает, что вот сейчас ее пнут.

– Не бойся, – сказал я. – Я не причиню тебе зла.

Он немного поколебался, но потом робко приблизился и взял монету. После этого он не бросился бежать, как я ожидал, а посмотрел на меня с удивлением, будто даже столь незначительная доброта выходила за пределы его представлений о жизни. Я заметил, что глаза у него были болезненно большие, а бледные щеки запали, словно годам не терпелось отметить его своими знаками. И вдруг меня пронзила мысль о маленьком Уолтере и о том, как жутко было бы увидеть на его лице эту печать нужды, боли и болезни. Так что я дал мальчику еще шестипенсовик, и он молча убежал, боясь, что еще мгновение, и чары рассыплются, восстановится естественный порядок вещей, я передумаю и потребую деньги обратно.

Вот тебе и совпадение. Я уже слышу, как ты говоришь: «Уолтер, я не вижу никакого совпадения!» Но ты его увидишь, любимая, обещаю, просто потерпи и прочитай дальше.

Без трех минут двенадцать я снова был на Бромптон-гроув. Возвращение домой было мрачным. Мелочи, рассказывавшие о нашей счастливой жизни здесь, уже казались неуместными, будто кукла или шляпа, вынесенные волной на берег. За несколько коротких часов дом захватил чуждый дух, который теперь был недоволен возвращенных фруктов и заработать на обед своему ребенку; мальчик ходил колесом, а люди на крыше омнибуса кидали ему полупенсовые монетки и фартинги, а потом хохотали, когда он упал в канаву. Везде стоял удушающий желтый туман, такой густой, что даже утром дальше пятидесяти шагов вперед ничего не было видно. Телеги плиточников и подводы торговцев непрерывным грохочущим потоком подвозят материалы для армии новых домов, которые ежедневно уводят этот Вавилон еще дальше к лугам и проселочным дорогам Мидлсекса. Хоть я и радовался, что ты и дети скоро будете дышать более чистым воздухом и любоваться более живописными видами, но все равно чувствовал себя потерянно, словно застрял один посреди гигантского механизма, из которого изгнали красоту, радость, цвет и тайну.

Все еще пребывая в задумчивости, я двинулся дальше. Пройдя метров сорок, я заметил возле одного изломов мальчика лет восьми-девяти. Шапка была ему велика, куртка маловата, а ботинки непарные – один черный, другой коричневый. Когда я повернулся к нему, он вжался в сырую стену и поднял на меня перепуганные глаза загнанного зверя. Я спросил, чтобы удовлетворить свое любопытство и успокоить его страх:

– Что это за улица?

– Улица Королевы Анны, – ответил он.

– Спасибо, – сказал я.

Он сжался, как собака, которую и голод тянет к ошметку мяса, и страх терзает, что вот сейчас ее пнут.

– Не бойся, – сказал я. – Я не причиню тебе зла.

Мэриан еще не вернулась, и только далекий шум голосов Дэвидсонов в кухне говорил мне, что я не совсем один. Я чувствовал себя потерянным и одиноким, как ребенок. Я попробовал рисовать, но дело не шло. Через десять минут я отложил карандаш и взялся за книгу, но очень скоро отложил и ее. Звонок к обеду напрасно обещал отвлечь меня – я сидел один в пустой столовой как восточный деспот, а Дэвидсон торчал неподалеку, будто мне могла потребоваться помощь, чтобы поднести вилку ко рту. Я отослал его, сказав, что справлюсь сам и позвоню, если мне что-то понадобится. В результате бедняге пришлось бегать вверх-вниз по лестнице, чтобы принести свежую воду и еще горчицы.

Закончив с обедом, я пошел в сад, где рабочие закладывали фундамент для новой студии, и торжественно повторил все требования (нужно, чтоб свет был с севера, вход должен быть защищен от непогоды), которые они и так уже отлично знали из планов. Там-то Мэриан и нашла меня, когда вернулась домой, и спасла их от меня, а меня – от меня самого.

– Ты же не можешь идти в таком виде! – немедленно заявила она с напором, от которого рабочие вздрогнули. Но она улыбалась, а ее черные глаза сверкали. – Ты выглядишь как человек, который прошел пешком пол-Лондона.

– Куда идти? – спросил я.

– К леди Истлейк, конечно, – сказала она уже тише и повела меня к дому. – Она была на выставке сегодня утром, потом мы вместе обедали и говорили о том, что Лора уехала, а я осталась, а от этого вполне логично перешли к тебе. – Мэриан взяла меня за руку и завела в дом. – И она очень просила, чтобы я привела тебя познакомиться сегодня вечером.

Я немедленно вообразил, что все это как-то связано с моей картиной. Ведь сэр Чарльз – директор Национальной галереи, и, признаюсь, на одно безумное мгновение я представил, как он выходит из-за ширмы в гостиной своей жены и говорит: «А, Хартраит, мне очень понравились „Жена и дети художника в Лиммеридже в Камберленде" – я видел картину в этом году в Академии, и я бы не прочь купить ее для страны». Но я быстро понял, какая это жалкая фантазия, и решил, что милая Мэриан просто надеется отвлечь меня от разлуки, познакомив со своей подругой – «синим чулком».

Как оказалось, правда была куда более странной, чем любое из предположений.

Мэриан никогда не описывала тебе дом Истлейков? Сейчас слишком поздно ее спрашивать (уже за полночь, и она наверняка спит), так что, если описывала, просто пропусти следующий абзац.

Они живут на Фицрой-сквер, в одном из тех прекрасных старых каменных домов (кое-где на стенах сквозь грязь еще виден первоначальный медово-золотой цвет) с высокими окнами и такими большими парадными дверьми, что туда могла бы пройти лошадь. Как раз когда мы прибыли, по лестнице буквально слетела модно одетая женщина в отороченном мехом жакете и крошечной шляпке-таблетке с перьями (насколько вообще может лететь тот, кто ниже талии закован в гигантскую птичью клетку) и вскочила в ожидающий ее экипаж. На скулах у нее горели гневные пятна румянца, и она едва кивнула нам, быстро проходя мимо.

Парадную дверь открыл высокий лакей с седыми волосами и густыми темными бровями. Мэриан обратилась к нему легко и привычно, что меня удивило:

– Добрый день, Стоукс. Ваша хозяйка дома?

– Да, мэм.

Он провел нас через широкий вестибюль, уставленный мраморными бюстами, наверх, в большую гостиную. Она была обставлена по-современному, с толстым турецким ковром, резными дубовыми стульями; на зеленых стенах тесными рядами, словно кареты на Пикадилли, выстроились акварели. Над карнизом для картин стоял ряд японских тарелок (явно сделанных в самой Японии, а не в Стаффорде!), а над камином висел большой классический пейзаж кисти самого сэра Чарльза, как я решил, поглядев на слащаво-приторные цвета.

Когда мы вошли, с кушетки у окна поднялась необычно высокая женщина. На мгновение вечерний свет выделил ее силуэт, и ясно разглядеть я смог только ее голову, странно склоненную набок, как у птицы. Она подошла к нам, и я увидел, что ей около пятидесяти, одета она в мягкое зеленое платье, отделанное плетеной тесьмой, а ее все еще темные волосы просто стянуты назад и убраны в сетку. У нее был широкий неровный рот, который расплылся в искренней улыбке, когда она протянула руку Мэриан.

– Мэриан, – сказала она, – ты как на крыльях прилетела.

Голос у нее был негромкий, но четкий, и я различил легкий шотландский акцент. Она повернулась к лакею:

– Спасибо, Стоукс. Если кто-нибудь еще зайдет, меня нет. – Она тронула руку Мэриан и улыбнулась мне. – Тебе не пришлось связывать его и втаскивать в кэб, чтобы заставить прийти?

Мэриан рассмеялась:

– Леди Истлейк, это мой зять – сводный зять – Уолтер Хартрайт.

– Сводный зять, – со смехом повторила леди Истлейк. – Как сложно. Очень рада вас видеть, мистер Хартрайт, как поживаете? – Я пожал ее руку, а она огляделась, словно внезапно поняла, что ей здесь не нравится. – Думаю, нам будет удобнее в моем будуаре, – она произнесла последнее слово с иронической интонацией, которая снова заставила Мэриан рассмеяться, – если вы простите меня за беспорядок.

Она прошла в глубь комнаты и распахнула двустворчатые двери. За ними была непарадная гостиная, светлая и приятная, с высоким окном, выходившим в сад. С первого взгляда она напоминала скорее кабинет оксфордского профессора, чем будуар леди. Вдоль стен тянулись стеллажи, некоторые из них были заставлены книгами, а другие, похоже, – стопками бумаг. В углу помещался секретер, крышке которого не давал закрыться ворох бумаг и писем. По сторонам камина располагались большие шкафы, заполненные камнями, раковинами, осколками горшков, там же была видна половина этрусской головы; а в центре, что казалось самым странным, стоял большой стол красного дерева, заваленный фотографиями, которых было больше, чем я когда-либо видел в жизни. Я невольно пробежал по ним глазами в поисках общей темы или знакомых картин. В первом я не достиг успеха, потому что темы были разнообразны, как сама жизнь, – портреты, сельский домик, большая фабрика, проступавшая сквозь дым собственной черной трубы, но во втором добился лучших результатов, заметив между стогом сена и смазанным изображением тягловой лошади портрет самой леди Истлейк.

Должно быть, она наблюдала за мной, потому что, как только я наклонился, чтоб рассмотреть фотографию, отрывисто поинтересовалась:

– Ну, мистер Хартрайт, и что вы скажете?

– Вполне похожий портрет, – ответил я уклончиво. Я опасался, что она, как и многие другие, могла быть недовольна тем, как безжалостно камера выявила каждое пятнышко и морщинку, нанеся ущерб ее красоте.

– Я имею в виду фотографии, – сказала она.

– Ну… – начал я. Но как продолжить, я не знал, потому что до сих пор об этом не задумывался. Я не хотел показаться невежливым, если отнесусь к теме слишком прохладно или же буду горячо высказывать мнение, отличное от ее собственного.

Она вывела меня из затруднения, продолжив:

– Вы сами этим занимались?

– Нет, – ответил я. – Я все еще предпочитаю карандаш и кисть.

– И почему же так, мистер Хартрайт?

Этот допрос так сильно отличался от того, что я ожидал, что мне пришлось на минуту задуматься. Наконец я сказал:

– Потому что мне кажется, что фотография всего лишь бесстрастно отражает факты.

Она не дала мне даже секундной передышки.

– Тогда как ваш карандаш?…

– Тогда как карандаш может, я надеюсь, – в верной руке – намекнуть на истину. Возможно, это не одно и тоже.

Она уставилась на меня бесстрастным взглядом, так что было не понять, сочла она меня сумасшедшим, занудой или оригинальным мыслителем. Потом осторожно открыла секретер, стараясь, чтобы переполнившие его бумаги не посыпались на пол, и достала небольшую записную книжку и карандаш.

– Вы не возражаете, если я это запишу? – спросила она, уже начиная записывать. – Я пишу статью.

– Ну вот, – сказала Мэриан с веселой фамильярностью, которая снова меня озадачила, – готовься увидеть свои слова в очередном номере «Куотерли ревью».

Леди Истлейк рассмеялась.

– Только под его собственным именем, – сказала она. – Кем бы я ни была, я не воришка. С чего ты взяла, что я захочу выдать мысли мистера Хартрайта за свои?

Она отложила записную книжку и опустилась в кресло у огня, сделав знак Мэриан, чтобы та села рядом. Она вздохнула и вытянулась в кресле, без слов демонстрируя крайнюю усталость. Я подумал, не было ли это комментарием к моим словам, и невольно покраснел.

– Простите меня, – сказала леди Истлейк. – Мне только что пришлось вынести очередной визит миссис Мэдисон. Вы не встретили ее, когда входили?

– Мы видели какую-то женщину, – сказала Мэриан.

– Она была здесь не больше четверти часа, но ощущение такое, будто прошло три дня. Боюсь, моя способность говорить о детской одежде быстро иссякла. Я попробовала перейти на погоду, но даже это было слишком смело.

Вошел Стоукс и начал накрывать для чая низкий столик у кресла леди Истлейк. Она осторожно наблюдала, склонив голову набок, пока он не отошел, а потом продолжила уже тише:

– Она из тех женщин, кто считает, что особа ее пола не должна иметь никаких взглядов. И ни в коем случае не читать книг. В чем, надо сказать, она может служить превосходным примером.

Мэриан рассмеялась. Леди Истлейк стала разливать чай, потом поставила чайник и тронула руку Мэриан.

– Поэтому я так ценю общество вашей невестки, мистер Хартрайт. Она держится на одном со мной уровне. У нее всегда найдутся свежие и интересные мысли, куда бы ни завело меня бурное воображение.

– Я знаю, как она ценит вашу дружбу, леди Истлейк, – ответил я. – У нас дома ей наверняка подчас не хватает таких собеседников.

– Но это неправда! – воскликнула Мэриан.

– Она мне рассказывала совсем другое, – сказала леди Истлейк. – Вы ведь пишете, не так ли, мистер Хартрайт?

Я как раз передал чашку Мэриан и наклонился, чтобы взять свою. Лицо леди Истлейк было всего в двух футах от моего собственного, и я сполна ощутил силу ее упорного взгляда. И снова нельзя было не почувствовать, что меня допрашивали, хотя я никак не мог понять, зачем.

– Я написал книгу, – ответил я. – Но это всего лишь история заговора против моей жены, и мой собственный опыт сильно облегчил задачу. Наверное, меня следует назвать не историком, а автором хроники.

Леди Истлейк кивнула.

– Или даже редактором, – продолжил я, – потому что по возможности я старался рассказывать историю словами тех, кто был ближе всего к событиям и мог наиболее точно их описать. В их числе и Мэриан, дневник которой оказался бесценным источником информации.

Я глянул на Мэриан. Я ждал, что она станет возражать мне («Какая ерунда. Уолтер, ты слишком скромен!»). Вместо этого она напряженно смотрела на меня, и ее смуглое лицо вспыхнуло от возбуждения. Когда я повернулся к леди Истлейк, то уголком глаза снова увидел стол с фотографиями.

– Можно сказать, – продолжил я, – что в живописи я ищу истину искусства. Тогда как…

– Тогда как в написании книг, – подхватила леди Истлейк, – вы скорее фотокамера, так?

– Именно, – сказал я. Я был слегка ошарашен как быстротой ее ума, так и резкостью, с которой она меня перебила.

Я снова посмотрел на Мэриан. Она улыбалась леди Истлейк с таким видом, будто хотела сказать: «Вот видишь, я же тебе говорила». Мысль о том, что между ними может быть какой-то тайный сговор, предметом которого я являюсь, сам того не ведая, встревожила меня.

– Могу я спросить, – сказал я (признаюсь, с некоторой холодностью), – что все это значит?

Леди Истлейк ответила не сразу. Она еще раз украдкой переглянулась с Мэриан, потом достала из рукава платок и тщательно расстелила его на коленях. Наконец она откашлялась и сказала:

– Мистер Хартрайт, вы не могли бы закрыть двери? Я так и сделал. Она продолжила:

– Я, конечно, не стану просить вас хранить секреты от жены, но для начала попрошу вас не упоминать об этом разговоре никому, кроме нее.

Я не мог принять это условие, не зная, в чем дело, и старался придумать, как это высказать вежливо. Она, должно быть, поняла мои сомнения, потому что добавила:

– О, не стоит беспокоиться о вашей чести, мистер Хартрайт. Я не собираюсь признаваться в убийстве или краже ребенка. Кроме того, присутствие в комнате вашей невестки само по себе должно быть достаточной гарантией.

Я решил, что это справедливо, и кивнул. Она продолжила:

– Я только хочу защитить своего мужа. Его положение – к которому, видит Бог, он никогда не стремился, – и так достаточно сложное, и меньше всего я хочу разворошить осиное гнездо прямо у него над головой.

– Хорошо, – согласился я.

– Спасибо, – Она осторожно посмотрела на дверь и заговорила шепотом: – Вы, случайно, не знаете человека по фамилии Торнбери?

– Нет, – сказал я. – Кто он?

– Журналист, – ответила она. – И к тому же порядочная шельма.

– Это неудивительно, – сказал я. – Циник мог бы заметить, что одно неразрывно связано с другим.

Леди Истлейк рассмеялась.

– Я сама его не встречала, – сказала она, – но я узнала от моих друзей, что он собирается, исключительно ради того, чтобы продать жалкую книжку, которую пишет, оклеветать несчастного и непонятого человека, который больше не может защитить себя сам. А в результате, боюсь, пострадает не только память этого человека, но и сама Англия, и английское искусство. Потому что герой книжки, по мнению не только моему, но и многих других, – величайший гений нашего времени.

И в этот момент, словно по команде, в сознание мое вернулась улица Королевы Анны, и я немедленно вспомнил, откуда она мне знакома. На мгновение мне снова было восемь, и я сидел в кэбе рядом с моим бедным отцом. Зимний холод превращал наше дыхание в облачка пара, и я прижимался к отцу, потому что теплое пальто делало его островком тепла и безопасности. Когда мы проехали мимо высокого дома с грязными окнами и тяжелой парадной дверью, он накрыл мою руку своей рукой в перчатке и указал на окно:

– Смотри, Уолтер. Это дом сорок семь по улице Королевы Анны. Здесь живет величайший гений нашего времени.

И вот теперь, через тридцать лет, в течение шести последних часов я снова прошел по той же улице и снова услышал те же самые слова. Не раздумывая, я спросил леди Истлейк:

– Вы говорите о Тернере?

На этот раз удивилась она. Она смотрела на меня в изумлении, приоткрыв рот, потом взглянула на Мэриан:

– Ты не?…

Мэриан была озадачена ничуть не меньше.

– Нет, – ответила она, – я ничего не говорила. Уолтер, как ты?…

Признаюсь, мне хотелось озадачить их еще больше, притворившись, что я обладаю некими тайными сведениями, но я просто сказал:

– О, это всего лишь догадка, – А потом, чтобы избежать дальнейших вопросов (поскольку обе они все еще выглядели озадаченными), я продолжил: – Значит, мистер Торнбери пишет биографию Тернера?

– Так он заявляет.

– Но если вы никогда его не встречали, – спросил я, – откуда вы знаете, что это будет биография клеветническая?

– Я следила за его работой, мистер Хартрайт, – должна признаться, с все возрастающим унынием. Кое-кто из близких Тернеру людей благоразумно отказался разговаривать с этим человеком. Те же, кто согласился, скорее напоминают сборище злобных сплетников, большинство из которых едва знали Тернера. А они, как обычно и бывает в таких ситуациях, свели Торнбери с другими такими же.

Должен признаться, что мне сразу пришла в голову старая пословица: «Нет дыма без огня». Возможно, леди Истлейк заметила мой скептицизм, потому что сказала:

– Ни один значительный человек не мог не нажить себе врагов среди людей менее удачливых или менее одаренных – а тем более Тернер, с его полным презрением к условностям и лести. Вы наверняка и сами слышали достаточно историй о нем.

Судя по тому, как она приподняла бровь, она ждала моего ответа, но я ничего не сказал. Кроме нескольких бородатых анекдотов о его скупости и неразборчивой речи, которые бродили в Академии, я знал о Тернере постыдно мало. Она помедлила немного, потом продолжила:

– Не спорю, он был странным, упрямым и эксцентричным человеком, но он не чудовище и заслуживает того, чтобы его помнили не по сплетням. – Она наклонилась поближе, будто делясь со мной секретом: – В последние годы я достаточно хорошо его узнала. И мне говорили, – тут ее голос задрожал, а глаза заблестели от слез, – что, умирая, он звал меня. Я не могу забыть о том, что обязана защитить его память. – Она поспешно вытерла глаза и скомкала платок. – Мистер Хартрайт, я прошу… я предлагаю… чтобы вы подумали о написании книги «Жизнь Дж. М. У. Тернера».

Секунды на три я потерял дар речи от изумления. Сознание мое переполнили сотни вопросов, но они улетели прежде, чем я нашел слова, чтобы выразить их. Я чувствовал на себе взгляд Мэриан – внимательный, тревожный, почти умоляющий; он говорил, что каким-то образом, которого я пока не понимал, ее надежды и счастье зависят от моего ответа, и это еще больше меня смущало. Возможно, леди Истлейк приняла мое удивление за расчетливость, потому что сказала:

– Я поговорила со знакомым издателем, и он уверил меня, что для такой книги есть готовый рынок…

– Меня не это тревожит. Я…

– И я уверена, что все друзья Тернера присоединятся ко мне в желании поддержать вас… – Она замолкла, внезапно заметив, что мои мысли движутся в другом направлении. – Что? – спросила она. – Вы думаете, для этого могут найтись более подходящие кандидатуры?

Я кивнул:

– Например, вы сами.

– Как я объясняла, мои отношения с сэром Чарльзом… Кроме того, для женщины закрыты многие двери, в которые мужчина входит свободно и легко.

– Не могу поверить… – начал я.

– Вы должны понять, мистер Хартрайт, что бедный Тернер умер отшельником, – сказала леди Истлейк. – Большинство из тех, кто хорошо его знал, давно в могиле. Из тех, кто жив, естественной кандидатурой был бы мистер Раскин, но он, – тут она слегка улыбнулась, – натура слишком олимпийская, чтобы браться за такое. Мое положение вы уже знаете. Что же касается моего мужа, то об этом, боюсь, не может быть и речи.

– О, это я понимаю, – сказал я. – Но…

Она словно меня не слышала.

– Миссис Бут, экономка Тернера, и его друг Джордж Джонс – люди очень славные, но… – Она сделала паузу и покачала головой. – Честно говоря, ни один из них с этим не справится. Кроме того, я слышала, что мистер Джонс сейчас в основном занимается тем, что наряжается герцогом Веллингтоном. В лучшем случае они могут поделиться с вами воспоминаниями.

Она снова замолчала, и я не знал, что отвечать ей. Молчание нарушила Мэриан:

– Больше никого нет, Уолтер. Если ты за это не возьмешься, победа упадет Торнбери прямо в руки.

– И не надо себя недооценивать, мистер Хартрайт, – сказала леди Истлейк. – В отличие от Торнбери, вы художник и можете понять натуру художника Тернера…

Тут я не удержался и воскликнул:

– Но нельзя же сравнивать!

– Может, он и был генералом, а вы, уж простите, только полковником, – ответила леди Истлейк, – но все художники принадлежат к одному полку, сражаются в одних и тех же битвах и стремятся к одной и той же победе. И потом, – продолжила она прежде, чем я нашел, что еще возразить, – вы, по собственному вашему признанию, пишете хронику и знаете, как собирать, оценивать и сопоставлять отчеты разных свидетелей.

– И ты боец, уже доказавший свою решимость исправить великое зло, – сказала Мэриан.

Леди Истлейк кивнула.

– Кто может подойти лучше?

Потом они умолкли, позволив мне обдумать эти слова. Я снова попытался навести порядок в своих спутанных мыслях, но все они, кроме одной, которая звенела в мозгу ясно, как колокольчик, не слушались меня. Наконец Мэриан сказала:

– Для бедного Уолтера все это так неожиданно, надо дать ему время обдумать свой ответ.

– Да, конечно, – согласилась леди Истлейк.

На этом мы и закончили. О книге больше не упоминали, и после нескольких минут вежливой беседы мы с Мэриан собрались уходить. Только когда Стоукс уже провожал нас к выходу, леди Истлейк сказала:

– Надеюсь скоро услышать от вас ответ, мистер Хартрайт.

По пути домой мы почти не разговаривали. Я пытался разобраться с мыслями – прежде всего о тебе, о детях и о том, как изменится наша жизнь, если я приму предложение леди Истлейк. Но меня все время отвлекали наплывы бурных эмоций – страха пополам со странным головокружительным возбуждением, для которых я не находил причины; они являлись без приглашения из какого-то тайного источника в моем сознании.

Мэриан тоже проявляла непривычную сдержанность. Тогда я не обратил на это особого внимания, просто отметил, и все; но сейчас мне думается, что она приняла мое молчание за признак гнева. Когда мы вошли в нашу гостиную, уже за закрытой дверью она легко тронула мою руку и сказала:

– Я надеюсь, Уолтер, ты не считаешь, что я поступила неправильно.

– Когда? – спросил я. – Когда пригласила меня к леди Истлейк?

– Нет, – сказала она, – когда пригласила тебя, не объяснив причины. Она настаивала, что ты не должен ничего знать, пока она сама с тобой не познакомится и не решит, подходишь ли ты. Но когда я увидела, как ты ошеломлен, я почувствовала себя предательницей. Или, скорее, почувствовала, что ты наверняка считаешь меня предательницей.

Назад к карточке книги "Игра с тенью"