Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

X. Ф.: Думаю, справедливо будет сказать, что мой отец, пока он был жив, оставался ближайшим другом Тернера; и после его смерти Тернер не мог упоминать его имя без слез на глазах. Думаю, именно по этой причине он больше никогда сюда не приезжал, как его ни звали. В результате я видел его только во время редких визитов в Лондон; но до самой последней встречи, которая произошла примерно за год до его смерти, он всегда вел себя со мной по-прежнему, называл меня моим детским именем и проявлял ко мне большую доброту, будто таким образом подтверждал привязанность к моему отцу и счастливые воспоминания о прежних временах.

(Снова официальная версия.)

Да, но это не значит, что все это неправда.

Кто вернее опишет Тернера? Человек, который знал и любил его, или тот, кто видел его пару раз в моменты слабости?

Я увидел драконов там, где были только камни.

Еще одна ночь в «Черном быке», чтобы излечиться от глупости.

А потом домой.

XXXI

Уолтер Хартрайт – Мэриан Халкомб

Лиммеридж

22 октября 185…

Воскресенье

Моя дорогая Мэриан!

Признаю, ты была права (а разве ты бываешь неправа?) – все к лучшему. Поиски Тернера действительно временно расстроили мой разум, и нет лучшего лечения, чем быть здесь, рядом с моими дорогими. Я боялся, что они меня не узнают – что я сам себя не узнаю в мягком свете и домашнем спокойствии Лиммериджа и буду с тоской бродить по дому, будто призрак на пиру, неся с собой свою темноту. Но темнота ушла, а с нею и призрак. Я снова стал собой. Флоренс теперь счастлива. Она так мила и ласкова со мной, будто я и не уезжал!

Что же касается Тернера, я прекрасно понимаю, сколько времени потратил на погоню за тенью и сколько, следовательно, остается несделанного. (Иногда ночами я терзаю себя, представляя, что скажет леди Ист-лейк: «Это все, что вы обнаружили за пять месяцев, мистер Хартрайт? Вы открыли, что Тернер был странным человеком?») Мне горько признать, что я вынужден принять твое предложение – но я его принимаю, с благодарностью и уверенностью в том, что ни у кого еще не было более преданной и щедрой сестры. Ты обещаешь регулярно сообщать мне свои открытия; я, в свою очередь, клянусь обращаться с ними так же взвешенно и бесстрастно, как палеонтолог обращается с костями динозавра. Подобно этому вымершему гиганту, мой тоже будет воскрешен на основании одних лишь фактов. Больше никакого бурного воображения!

Твой преданный брат

Уолтер

Книга 2

XXXII

Из дневника Мэриан Халкомб

Октябрь/ноябрь 1985…

Понедельник

Ничего.

Вторник

Письмо от Уолтера. Собралась на него ответить, но не нашла нужный тон. В конце концов глаза мои стали слипаться от изнеможения. Завтра.

Среда

Еще один пустой день. Завтра я должна приступить к работе.

Четверг

Сегодня днем я наконец набралась смелости, чтобы позвонить. Впрочем, вполне вероятно, то была вовсе не смелость, а глупость. Долго настраивая себя перед зеркалом, я вроде бы уверилась в том, что пройду собеседование и не подведу ни себя, ни Уолтера. Но, думаю, в глубине души я сознавала: это самообман. Ведь именно Элизабет Истлейк выведала у миссис Раскин тайны ее несчастного брака; и надежды на то, что столь изощренный ум не сумеет докопаться до моих бед, были смехотворными. Но если бы я из собственного самолюбия не прибегала к этому маленькому самообману, то едва ли заставила бы себя пойти.

Очень скоро начались испытания.

– Мэриан! – сказала она, взяв мои руки в свои. – Какая радость! Ну-ка признайся, ты здесь по серьезному поводу.

– Выходит, что так.

Она удовлетворенно кивнула.

– Стоукс, меня нет дома.

Коснувшись моей руки, она направилась вместе со мной в будуар.

– Я из сил выбивалась ради миссис Медисон и прочих упитанных матрон.

Она мимоходом указала на стол в гостиной:

– Каково твое мнение о моих душеспасительных беседах?

Обернувшись, я увидела на сложенной скатерти небольшую картину без рамки, изображавшую Мадонну с младенцем. Несмотря на сеть трещинок и потускневшие краски, изысканный наклон головы Мадонны и безыскусная нежность ее лица были хорошо различимы.

– Филиппино Липпи, – пояснила леди Истлейк. – Картина вернулась с нами из Италии. Я буду огорчена, когда придется отдать ее в музей, ибо это – случайная и счастливая находка. А в галерее какая-нибудь скучнейшая дамочка немного над ней поворкует и затем разразится воодушевленным монологом о младенцах.

Я понимала: от меня ждут остроумной реплики, однако мой бедный измученный мозг отказывался реагировать. Леди Истлейк предпочла этого не заметить и принялась убирать бумаги, сваленные на одном из стульев. Но когда мы уселись, она устремила на меня изучающий взгляд и произнесла:

– Все ли у тебя в порядке, моя дорогая?

– Да, благодарю, – ответила я, сознавая, что вялость и неубедительность моих слов свидетельствуют об обратном. – А как ваши дела?

– О! Мне невероятно повезло. Два месяца горных видов, архитектуры и живописных шедевров, и ни одного обеда дома, ничего приедающегося. Однако в конце концов устаешь от неустроенности. Поэтому второй подарок судьбы – возможность возвратиться обратно, вновь очутиться там, где все организовано, как надо.

Она улыбалась, но ее глаза, сверлившие мое лицо, казалось, пригвоздили меня к стулу и не давали говорить свободно.

– А что твой брат? – продолжила она через минуту.

– Он… он…

Мой голос звучал достаточно спокойно, ведь я столько раз репетировала свою речь, дабы придать ей необходимый оттенок беспечности. Но я почувствовала: щеки начинают предательски алеть, и это выбило меня из колеи. Я быстро взяла себя в руки, однако пристальный взгляд леди Истлейк свидетельствовал о том, что мое смущение от нее не укрылось.

– Ему пришлось на пару недель вернуться в Камберленд, – сказала я.

Они кивнула, словно уже знала об этом и уяснила причину без всяких объяснений.

– Сознаюсь, я слегка тревожилась о нем – о вас обоих, – пока находилась в отъезде. Не могла не думать о том, что все-таки было жестоко просить его взяться за эту книгу.

– О нет! Вы не должны так думать! – воскликнула я. – Он… он… Он очень счастлив!

Я, несомненно, лгала (ибо не смела взглянуть ей в глаза, а неповинующийся язык вынуждал меня заикаться) и ожидала, что меня прервут, но она всего лишь заметила:

– Прекрасно, рада это услышать. Но, боюсь, тут потребуется куда больше усилий, чем вы оба предполагали. Ни один мужчина не должен без крайней необходимости проводить в отрыве от семьи целые месяцы. Даже самые стойкие с трудом такое выдерживают. Кроме того – мне, конечно же, стоило предупредить вашего брата, но я не хотела влиять на него, – в Тернере, несомненно, таится нечто опасное. Ознакомившись с подробностями его жизни, немногие сумели избегнуть потрясений.

Она помолчала. Я попыталась возразить, но с таким же успехом я могла бы отбиваться палкой от наступающей армии.

– С вашим братом произошло нечто подобное? – осведомилась она.

– Возможно. Отчасти.

Она снова кивнула.

– С кем он успел переговорить?

Я рассказала. Некоторое время она хранила молчание. А когда я закончила, по ее лицу пробежала тень недоумения.

– И больше ни с кем?

– Пока нет, насколько мне известно.

Стоило ли сказать больше? И честно признаться: я ни в чем не уверена, так как не решилась расспросить Уолтера о том, что он предпринял и кого повидал в тот вечер, когда мы посетили Сэндикомб-Лодж? Я с надеждой и страхом ожидала его откровенных признаний; но, ничего не дождавшись, не хотела вынуждать его лгать либо рассказывать мне о чем-то против его воли.

– А вы, Мэриан? – спросила она.

Ее голос звучал так мягко и заботливо, так непохоже на ее обычную насмешливую манеру разговаривать, словно леди Истлейк проникла в самую глубь моей души и узрела ее опустошение. Внезапно мне показалось, что дальнейшее сопротивление тщетно: я боролась изо всех сил, но цитадель пала, осталось только сдаться и предать огласке уже угаданные секреты. И правда, это могло стать огромным облегчением – разделить груз собственных прегрешений с другим человеческим существом, а не с бесчувственной бумагой.

Я подыскала нужные слова – разомкнула губы – и вновь их сомкнула. Я не могла заговорить, не выдавая Уолтера, равно как и себя; я не имела на это права. По крайней мере так мне тогда показалось; но теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, что доминирующим чувством был страх – боязнь стать объектом жалости. Боже милосердный! Насколько въедлива гордыня, какие причудливые формы принимает, дабы обмануть нас!

– Мне легче, – сказала я, – ведь я всего лишь исполнитель. От меня требуется только собирать факты, не оценивая их значимости. Он…

– О, какая чепуха! – возразила леди Истлейк со смехом. – Не верю в нее ни минуты! – Поверьте, именно поэтому я здесь, – возразила я (с изумлением расслышав в собственном голосе утраченное было воодушевление). – Люди, с которыми имеет дело Уолтер, как правило, могут поведать лишь о середине жизни и о позднем периоде Тернера. И теперь Уолтеру предстоит тяжелая задача: проанализировать эти сообщения и попытаться составить из них связную картину. А я тем временем должна оставаться в Лондоне и выяснить как можно больше о начале его жизни и карьеры.

Глаза леди Истлейк недоверчиво сощурились.

– Лично мне ваша задача кажется куда более сложной.

– Только с технической стороны, – парировала я. – Все, кто знал юного Тернера, предположительно мертвы. Мне предстоит отыскать хоть какие-то свидетельства – мемуары, письма, частные бумаги, – которые уцелели и содержат полезные подробности. Сложность состоит в том, чтобы разузнать, где вести поиски, и получить соответствующее разрешение. А само чтение и разбор бумаг – задача по силам любому компетентному клерку.

Однако леди Истлейк мне не поверила. Она смотрела на меня пристально, а на ее сложенных в скептическую полуулыбку губах читалось: «Отлично. А теперь скажи мне правду». Но я сумела выдержать ее взгляд, и она смягчилась.

– Но в таком случае я ничем не могу быть вам полезна, – сказала она, звякнув колокольчиком. – Вам необходимо поговорить с моим мужем. Он знал Тернера и его окружение на протяжении сорока лет и с общественной, и с профессиональной точки зрения.

Услышав об этом, я не могла не подивиться тому, что она до сих пор нас не познакомила. Однако в следующий момент последовало объяснение:

– Я предпочитаю не тревожить его, когда он столь сильно загружен. – Леди Истлейк покачала головой. – Столько обязанностей, и они множатся день ото дня. Утром он посетил дворец, вечером обедает с Лэндсдауном, а завтра, полагаю, отправится в Палату лордов. – Внезапно она утратила привычное самообладание и повернулась ко мне с почти молящим выражением. – Он далеко не молод, Мэриан, и, признаюсь, его здоровье очень меня тревожит. Но что я могу сделать?

Я была избавлена от необходимости отвечать, ибо в этот момент появился лакей, и леди Истлейк, мгновенно вернувшись к своему обычному командному тону, сказала:

– А, Стоукс. Будьте любезны, узнайте у сэра Чарльза, не сможет ли он уделить нам пару минут?

Некоторое время после ухода Стоукса она молчала, задумавшись. А затем – видимо, надеясь убедить не только меня, но и себя, – добавила:

– Но, возможно, это пойдет ему на пользу, вам не кажется? Отложить ненадолго служебные обязанности?

И действительно, быстрота, с которой явился сэр Чарльз, доброжелательность его приветствия и рукопожатия, казалось, подтвердили это предположение леди Истлейк. Или сам сэр Чарльз считал именно так, поскольку он сумел скрыть напряженность, с которой ожидал приглашения, освобождающего от тягостного долга, – как узник ждет тех драгоценных мгновений, когда ему разрешают выйти в тюремный двор и ощутить прикосновение солнечных лучей. Поначалу я подумала, что леди Истлейк, руководствуясь безошибочным взаимопониманием, существующим иногда между супругами, просто-напросто выбрала верный момент, чтобы обратиться к мужу; однако вскоре мне стало ясно: дело вовсе не в ней, а в нем. Мне кажется, он – один из самых очаровательных (и по-английски спокойных, меланхоличных) мужчин, каких я когда-либо встречала. Он далеко не красавец – у него слишком глубоко посаженные глаза и слишком большой рот; и все-таки его лицо излучает столько интеллигентности, обаяния и мягкого юмора, что физические недостатки становятся незаметными. Нетрудно понять, почему сэр Чарльз достиг высокого положения и столь востребован: будь вы супруг царствующей особы, член Королевской академии или всего лишь незамужняя protegeeего жены, рядом с ним вы всегда чувствуете, что сейчас он предпочитает именно ваше общество любому другому.

– Мы нуждаемся в твоей помощи, дорогой, – сказала его жена, когда он уселся напротив, – дабы ты помог нам спасти Тернера.

– В самом деле? – мягко откликнулся он, взглянув на меня с удивленной улыбкой.

– В этот момент, как ты знаешь, он попал в когти гадкого Торнбери.

– Бедный Торнбери, – отреагировал сэр Чарльз в том же тоне.

Однако жена, казалось, его не услышала.

– Брат мисс Халкомб, – продолжила она, – предпринимает доблестные усилия спасти его и написать собственный вариант биографии Тернера.

– А! – Он продолжал улыбаться, но даже выдержка опытного дипломата не смогла скрыть мгновенного удивления.

«О небеса! – подумалось мне. – Неужели она не сообщила ему даже об этом?»

К моему изумлению, леди Истлейк внезапно зарделась и разразилась приглушенным смехом, будто непослушное дитя, сознающееся в очередной шалости. Сэр Чарльз поймал ее взгляд и ответил грустной улыбкой. Смысл этой сцены остался мне непонятным.

– Это будет, не сомневаюсь, трудной задачей, – пробормотал он, поворачиваясь ко мне. – Я сочувствую любому, кто соприкасается с жизнью Тернера. Даже Торнбери.

– У сэра Чарльза такое чувствительное сердце, – заявила леди Истлейк. – Он готов защищать даже жизнь крысы. Торнбери – негодяй, и к тому же он едва ли компетентен. Он заслуживает публичной порки и высылки.

Сэр Чарльз улыбнулся и покачал головой.

– Подобающее место для автора такого сорта – колония уголовников, – сказала леди Истлейк. – Располагая столь сенсационным материалом, он не должен был давать волю воображению.

– Тернер совсем не прост, – добродушно запротестовал сэр Чарльз. – Я должен с прискорбием сознаться, что мало знаю о вашем брате и только со слов Элизабет, мисс Халкомб, – (я подумала: «Боже! Какое унижение для бедного Уолтера!») – однако не сомневаюсь в его превосходных способностях. И все же, не сбили ли его с толку бесконечные загадки и противоречия?

Мне вспомнился странный путь, проделанный Уолтером за последние месяцы: мгновения восторга и отчаяния, мальчишеского энтузиазма и молчаливой растерянности. И, не желая уронить Уолтера в их мнении либо заставить сомневаться в его способностях, все-таки кратко ответила:

– Да.

– Порою я думаю, – продолжил сэр Чарльз, – что последствия деятельности Тернера весьма неоднозначны.

– Однако ты должен признать, что подобный взгляд справедлив лишь отчасти, – сказала леди Истлейк. В ее голосе прозвучала резкость, которая удивила не только меня, но, видимо, и ее саму, поскольку она порывисто подалась к мужу и добавила уже мягче: – Хотя, несомненно, в данных обстоятельствах он вполне понятен.

В каких обстоятельствах? Я надеялась, что сэр Чарльз войдет в мое положение и, сжалившись, пояснит, в чем дело. Но он только устало улыбнулся и покачал головой.

– Он всегда любил тайны и ребусы, моя дорогая, – произнес он. – Вспомни его картины. Они полны намеков и загадочных иносказаний.

– «Как вам это понравится», – сухо сказала леди Истлейк.

Сэр Чарльз кивнул и рассмеялся. (И только теперь я понимаю почему. О, моя слепота и несообразительность!)

– Вам знакома эта картина, мисс Халкомб?

– Не думаю…

– Она написана на сюжет из «Двенадцатой ночи». Сэр Тоби Белч, сэр Эндрю Эгьючик, Оливия и ее спутники – жульничество и прятки в саду. Недавно пьесу проиллюстрировал Стотард.[10]10
  Томас Стотард (1755–1834) – английский неоклассический художник. – Примеч. перев.


[Закрыть]

– Она не знает Стотарда, мой дорогой, – заметила леди Истлейк.

– Нуда, конечно. Он старейший член Академии. Известен своей полной глухотой. И упорной приверженностью традициям Ватто.

Он сделал паузу и выжидающе мне улыбнулся. Очевидно, что в его высказывании таился некий скрытый смысл, однако, несмотря на все старания, я не смогла его обнаружить. В конце концов леди Истлейк пришла мне на помощь и подсказала:

– Вам известно второе название «Двенадцатой ночи»?

– Да, «Что вам угодно».

Она ободряюще кивнула.

– Только тут Ватто, – произнесла я ошарашенно. – «Ватто вам понравится».[11]11
  Обыгрывастся созиучие в английском языке имени Ватто и начала названия «Как вам это понравится». – Примеч. перев.


[Закрыть]

Оба рассмеялись.

– Эта картина, – пояснил сэр Чарльз, – насмешливый намек на Стотарда. И, одновременно, косвенное признание его мастерства.

Я ощутила – как иногда бывает во сне – словно меня без предупреждения ввели в мир, где действует совсем иная логика: в мир странных, ложных, тупиковых путей и слов, в котором у обрывка веревки оказывается три конца, и ни один из них ни к чему не привязан. Без сомнения, это пугало и выбивало почву из-под ног, но в то же время возбуждало, ибо, казалось, предлагало ключи (пусть и в самом извращенном виде) к пониманию некоторых картин и мотивов, которые так поразили меня в Мальборо-хаусе. Возможно – осенило меня внезапно, – сэр Чарльз способен истолковать даже полотно «Залив Байя» и объяснить, почему оно внушает такую тревогу. Месяцем ранее я бы прямо попросила его об этом, однако теперь не находила в себе необходимой смелости. Разве он (заспорила я с собой) – не директор Национальной галереи и одновременно не президент Королевской академии? И не попаду ли я в еще худшее положение, поставив под сомнение репутацию его жены, которая оказала мне честь и обращалась со мной как с другом и человеком, равным ей по интеллекту, если обнаружу всю глубину своего невежества и непонимания? Нет ничего хуже, чем потерять самоуважение, будучи не в силах сохранить уважение окружающих.

– Многие художники занимались тем же самым и едва ли не с той же изощренностью, – заметила леди Истлейк. – Рембрандт. Тициан.

– Однако это проявлялось не только в его творчестве, – сказал сэр Чарльз, – но и в его повседневной жизни. Разве, обедая с нами на протяжении последних лет, он не проходил длиннейшие расстояния, дабы скрыть истинное место своего жительства?

– Это вовсе не удивительно, – парировала леди Истлейк, – если вспомнить, в каких убогих условиях он жил.

Сэр Чарльз отрицательно покачал головой:

– Он всегда так поступал. Спросив об очередном путешествии, которое он намеревался предпринять, вы слышали обычно уклончивый ответ либо заведомую ложь. – Внезапно он улыбнулся и положил свою руку на руку жены. – Ты этого не помнишь, поскольку в то время ты еще эпатировала обитателей Норвика. В двадцать шестом или двадцать пятом году он отправился на континент. В это время как раз произошел чудовищный взрыв подле Остенде. Его бедный отец был убежден в гибели сына, поскольку тот сказал, что направится именно туда. Об этом даже сообщалось в прессе – в «Халл адвертайзер», если не ошибаюсь. Но по возвращении Тернера выяснилось, что у него был совсем другой маршрут.

Леди Истлейк рассмеялась.

– Это можно объяснить, – заявила она, – непостоянством его характера.

Дикое, едва оформленное предположение, навеянное смутными образами – скалами с полотна «Улисс высмеивает Полифема», похожими на щучьи челюсти, или глыбой-драконом с картины «Богиня раздора», – стало складываться в моей голове. Я боялась, что оно исчезнет, прежде чем я успею отчетливо его осознать, но в этот момент вошел Стоукс с чайным подносом, и таким образом я получила дополнительное время для размышлений. Когда Стоукс удалился и леди Истлейк принялась разливать чай, я сказала, удивляясь самой себе:

– Похоже, я понимаю: его жизнь стала чем-то вроде каламбура. Не это ли вы имели в виду, сэр Чарльз?

Он кивнул, однако то был всего лишь жест вежливости, ибо он определенно не понимал, что я имею в виду. Действительно, я сама едва сознавала, о чем говорю, когда продолжила:

– Ведь каламбур строится на двойном или даже множественном значении одного и того же слова, звука?

– В таком случае у Тернера получается прямо наоборот, – заметила леди Истлейк, расхохотавшись. – Одно значение и два слова, Тернер и Бут.

– Да, по… но… – забормотала я, чувствуя, что мои щеки вновь заполыхали, и ругая себя за эти слова.

– Я считаю все это очень интересным, мисс Халкомб, – мягко сказал сэр Чарльз. – Противоречия, таящиеся в одном человеческом существе. Это действительно напоминает каламбур. Не хотите ли чаю?

– Благодарю вас.

Я молча благословила его любезную поддержку, но не могла не ощутить разочарования (и даже легкого унижения) из-за того, что так в ней нуждалась. Неужели мои рассуждения выглядели столь беспомощно? Несмотря на все свое смущение, я вовсе так не считала и, оглядываясь назад, не считаю и теперь.

– Непостоянство, – заметил сэр Чарльз, обращаясь к жене, – слишком узкое определение для характера Тернера. Бывали времена, еще совсем недавно, когда я внезапно начинал вспоминать о сумасшествии его матери.

Возможно, леди Истлейк растрогали тень усталости на его лице и искренняя грусть в голосе, ибо вместо того, чтобы рассмеяться и упрекнуть мужа за преувеличение (как я ожидала), она молча устремила на него взгляд широко раскрытых серьезных глаз, в которых, кажется, блеснули слезы.

– Ну не сумасшествие ли, мисс Халкомб, завещать свое состояние на нужды благотворительности, а картины – нации, но при этом пожалеть пары фунтов на оплату услуг компетентного юриста, чтобы оформить свое завещание, попавшее в итоге на рассмотрение к лорду-канцлеру?

– Нет, – заявила леди Истлейк, прежде чем я смогла заговорить. – Это просто-напросто дурацкая шутка. Не слишком удачная, верно, в особенности если вам приходится разъяснять его посмертную волю судье, который привык мыслить буквально. И все-таки это всего лишь шутка.

Ее муж намеревался заговорить, но леди Истлейк продолжила, определенно вознамерившись взять на себя направление разговора:

– Мне очень совестно, дорогой, что мы отвлекаем тебя от работы. Мисс Халкомб необходимо выяснить, где можно найти сведения о первых профессиональных шагах Тернера.

Показалось ли мне или действительно разговор о сумасшествии – а в сущности, все обсуждение характера Тернера – дался ей с трудом? Это была тема, которая в другом контексте несомненно заинтересовала бы ее и вдохновила на блестящие экскурсы. А сейчас она постаралась избежать ее с той настороженностью, какую можно было бы ожидать от любой из чопорных неинтеллектуальных дам, над которыми она неизменно смеялась.

– Я познакомился с ним, – начал сэр Чарльз, – когда едва вышел из мальчишеского возраста. Затем я много лет жил в Риме и видел его нерегулярно. В двадцать восьмом году, когда он посетил Италию, мы провели вместе несколько месяцев – он пользовался моей мастерской и впоследствии устроил выставку своих работ в Кваттро-Фонтейн. – Он засмеялся. – Заграничные критики и художники никогда не видели ничего подобного – не только такого солнечного колорита, но и такой манеры выставляться; чтобы сэкономить на окантовке, Тернер закреплял вокруг края полотна толстый шнур и красилего охрой.

– Тернеру тогда уже минуло пятьдесят, – заметила леди Истлейк. – Едва ли такой дебют можно считать ранним.

Я думала, что сэр Чарльз, возможно, возразит, но он вместо ответа уставился на свои длинные тонкие пальцы, словно решал, как лучше их изобразить. Потом он все же поднял взгляд на жену и произнес:

– Что сталось с семьей Хейста?

– Хейста?

– Он вел дневник, я полагаю.

– Уверена, что там нельзя найти благожелательного изображения мира искусства.

Сэр Чарльз пожал плечами:

– Ну, моя дорогая, думаю, мы должны предоставить мисс Халкомб и ее брату возможность сделать собственные выводы. В любом случае, сейчас я больше ничего не могу придумать. Ведь все умерли: – Фарингтон, Гертен, Уэст, – все.

Его голос звучал все тише и тише, и он поник головой, будто торжество смерти повергло его в безмолвное отчаяние.

– А где мне отыскать родственников мистера Хейста? – спросила я быстро, поскольку лицо леди Истлейк окрасилось нетерпеливым раздражением, из чего можно было заключить, что она этого не одобряет и, возможно, постарается меня отговорить.

– Ну… А его несчастный сын?… – пробормотал сэр Чарльз.

– Несчастный! – фыркнула его жена.

Словно желая отмести все возражения, сэр Чарльз внезапно встал:

– Я наведу справки и дам вам знать.

Он поклонился мне, протянул вялую руку жене, которая прикоснулась к кончикам его пальцев; заверил, что ему приятно было со мной познакомиться, и покинул нас, чтобы вернуться к своей работе.

Дома меня посетила новая мысль. Мимолетная, вполне тривиальная, она была навеяна мерцанием газовой горелки в холле, которая отбрасывала причудливые тени на гравюру с картины «Вид на Лондон из парка Гринвич» и заставила меня вспомнить об оригинале этой картины, находившемся в Мальборо-хаусе, а потом – естественно – о беседе с леди Мисден, состоявшейся там же. Она, подумалось мне, несомненно, сможет рассказать больше о ранних годах жизни Тернера. И я тут же написала ее дочери, объяснив ситуацию и спрашивая позволения обратиться к ним.

Вот оно. Уже две тетивы для моего лука. Может, из меня выйдет и не такой уж плохой детектив.

Пятница

Никакой корреспонденции утром.

После завтрака я снова попыталась написать письмо Уолтеру. И вновь потерпела неудачу. Я чувствовала себя рекой, которую внезапно перегородила плотина: она бушует и рвется, но не в силах прорвать преграду. Возможно, мне станет легче, когда я смогу сообщить что-то конкретное.

И все-таки я, по крайней мере, почувствовала себя спокойнее. Небольшое, не очень заметное облегчение – и все же облегчение – знать, что я могу расхаживать по дому, не боясь внезапно на него наткнуться, и, чувствуя ужасное стеснение в груди, заставлять свой пересохший язык произносить нечто беззаботное. Ведь если быть до конца честной, сейчас сознание своего одиночества в доме, где никого больше нет, – большое облегчение. (Странно, как я могла все это написать? Разве Дэвидсоны не остаются рядом со мной? Разве они «никто»? Нет – они хорошие, добрые люди, я верю, что они искренне ко мне привязаны, как и я к ним. Однако невидимый барьер, разделяющий их мир и мой мир, слишком прочен. Каковы бы ни были их тайные мысли, они никогда не скажут и не сделают ничего, что заставит меня раскрыть им свои истинные переживания. Никогда не будет ничего более серьезного, чем распоряжения по поводу обеда).

Значит, одинокая жизнь, если она мне суждена, имеет и положительные стороны.

Вечером получила послание от сэра Чарльза. Надежный, как и его обещания, он выяснил, где живет сын Хейста (видимо, недалеко от места рождения Тернера, в Ковент-Гардене), и написал ему, предупредив о моем возможном появлении. Прежде чем лечь спать, я и сама ему напишу.

Суббота

Слишком многие двери, которые легко распахиваются для мужчин, закрыты для женщин. Так, насколько я помню, объяснила леди Истлейк свое нежелание заняться этим делом самостоятельно; и пусть я сегодня ничего толком не выяснила, по крайней мере, я убедилась в ее правоте. Выполняя стоявшую передо мной задачу, Уолтер потратил бы вполовину меньше времени и куда меньше усилий. Остается надеяться, что результат вознаградит затраченные труды.

Каули-стрит – узкая маленькая улочка к востоку от Сент-Мартина. Благодаря до странности ровной линии домов, она выглядит так, будто ее старались вытянуть в совершенно прямую линию, но затем насильно втиснули в отведенное для нее пространство. Большие окна, как и изящные окошечки над входными дверьми, свидетельствуют о том, что некогда это место было фешенебельным; однако его нынешняя нищета очевидна. Она проглядывает в облупившейся краске, проржавевших оградах и унылых окнах – многие из них, как я успела заметить, для тепла или от взглядов любопытных прохожих даже в середине дня скрывались за ставнями.

В квартире номер восемь звонка не имелось, а дверной молоток был таким истертым, что я с трудом смогла им воспользоваться, и произведенный им стук оказался не громче покашливания. Молодой человек, проходивший мимо (из-за шапки с козырьком и опрятного пальто с латунными пуговицами он показался мне служащим железнодорожной охраны), заметил мои затруднения и остановился:

– Могу ли я помочь вам, мисс?

– Спасибо.

Впрочем, и ему пришлось выдержать некоторую борьбу; но в конце концов он сумел нанести два звонких удара, которые потрясли ветхую дверь. Раскатившееся но дому эхо прозвучало так гулко, что мгновение я думала: сэр Чарльз ошибся и строение необитаемо; но затем мы услышали отдаленные шаги человека, спускающегося по не покрытой ковром лестнице.

Мой спаситель расценил это как сигнал, позволяющий ему удалиться. Я намеревалась предложить ему деньги, однако его учтивые и полные достоинства манеры наводили на мысль, что он помог мне, руководствуясь своим профессиональным долгом. Я вспомнила запрет давать чаевые железнодорожным служащим и побоялась ого обидеть. Вглядевшись в него, я убедилась в правильности своего решения, ибо не заметила ни надежды, ни разочарования, а только профессиональную удовлетворенность исполненным делом. Однако в этот момент дверь позади меня отворилась, и лицо молодого человека приобрело недоверчиво-изумленное выражение.

Обернувшись, я увидела в дверях человека лет пятидесяти. Безусловно, в его внешности таилось нечто необычное и тревожное. Он был не выше среднего роста, однако благодаря плотному, массивному торсу, который мог бы показаться неуклюжим, напоминал сильное и опасное животное. Это впечатление усиливалось черным пальто: изъеденное молью и очень тесное, оно едва выдерживало напор тела и, казалось, готово было лопнуть по швам. Он был почти полностью лысым, за исключением серебристых полосок мелкой щетины над ушами, а вены на его висках и шее сильно набухли, и можно было отчетливо видеть, как они пульсируют. «Кровь» – при взгляде на него именно это слово первым приходило на ум. Кровь переполняла его, словно насосавшуюся пиявку, и нельзя было удержаться и не подумать: уколите его слегка – и из-под раздувшейся кожи брызнет неиссякаемый кровавый поток.

– Мистер Хейст? – спросила я.

Он не ответил, но сердито на меня уставился.

– Я Мэриан Халкомб. Вы получили мое письмо?

Он посмотрел мимо меня.

– Кто это? – Его голос был громким, недовольным и неожиданно высоким.

Я обернулась. Молодой человек все еще стоял на улице, ожидая, конечно же, не денег, а возможности оказать мне дальнейшую помощь. Я и сама сомневалась, что помощь мне не понадобится, однако не могла войти в дом под охраной полицейского, поэтому кивнула и сказала: