Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Как обычно бывает в таких заведениях, тут было два входа: один – с улицы, а второй – из бокового дворика, куда те, кто сохранял еще остатки гордости, могли проскользнуть незамеченными (или, по крайней мере, надеяться на это) и продать свои последние ценности в уединении отдельного кабинета. Вторая дверь была заперта; вероятно, считалось, что только самым отчаявшимся может так поздно ночью потребоваться ломбард. Хотя в таком месте нельзя было встретить никого, кто знал бы меня как Уолтера Хартрайта, признаюсь, я немного колебался и устроил жалкий спектакль: прежде чем набраться храбрости зайти внутрь, я притворился, что смотрю в окно и решаю, не купить ли чучело фазана под стеклянным колпаком или одно из дешевых украшений, которые были аккуратно разложены на картоне, будто геологические экспонаты.

Единственный газовый фонарь перед магазином отбрасывал тень на улицу и служил маяком несчастным, ищущим здесь жалкой помощи. Само помещение освещалось двумя масляными лампами, мягкий свет которых придавал непривычно романтический вид утомительно банальным предметам – механическим вертелам, часам, табакеркам, чашкам, тарелкам и вазам, – покрывал их причудливыми тенями и создавал иллюзию, что среди них можно наткнуться на что-то редкое и чудесное. На полках за прилавком выстроились свертки с ярлычками, и дальше видна была другая дверь, которая обозначалась ломаной полоской света; наверняка, решил я по доносившимся оттуда голосам, там располагались жилые помещения.

Дверной колокольчик объявил о моем приходе, и голоса немедленно умолкли, задняя дверь открылась, и оттуда появилась фигура. Не женщина, а – я сразу узнал ее по тонкому силуэту и порывистым детским движениям – та самая девочка. Она остановилась и уставилась на меня – то ли потому, что узнала меня (но газовый фонарь был у меня за спиной, и яркость его света должна была сделать мое лицо неразличимым), то ли просто потому, что не ожидала увидеть хорошо одетого человека в лавке в такое время.

– Добрый вечер, – произнесла она наконец, неуверенно улыбнувшись.

Я снял сюртук.

– Я хочу это оставить, – сказал я (и с удивлением отметил, что начал бессознательно говорить тем же голосом, что в Петуорте), – и взять другой.

Явно озадаченная, она оглянулась через плечо.

– Ну же, девочка, – сказал я. – Он стоит не меньше фунта, ты вполне можешь дать мне за него пять шиллингов, и у тебя должно быть что-то, что мне подойдет, пусть даже старое, за шиллинг-другой.

Возможно, она гадала, не украл ли я сюртук (наверняка эта мысль приходит в голову владельцам закладных лавок по десять раз на дню), потому что оглядела мой галстук, жилет и ботинки, проверяя, сочетаются ли они с сюртуком. Удовлетворившись увиденным, она сказала:

– Так в чем дело? Лошадки подвели?

– Точно, – сказал я, одновременно довольный ее подсказкой и сердитый на себя из-за того, что заранее не придумал эту легенду сам. – Но завтра все изменится, а пока выпить-то надо.

– Да, – сказала она и, повернув ко мне большие карие глаза, умудренный взгляд которых, казалось, пробирал меня насквозь, будто ледяной кинжал, – и не только выпить, поди.

Знала ли она в тот момент, кто я такой? Неужели мать все же убедила ее, что в прошлый раз я познакомился с ней затем, чтоб развратить ее? Или жизнь научила ее, что так ведет себя любой мужчина, который приходит в лавку к ночи за деньгами?

Я отвернулся, сделав вид, будто не расслышал.

– Так что скажешь, девочка? Пять шиллингов?

Я думал, что она спросит у матери, но она немедленно отозвалась с уверенностью опытной торговки:

– Четыре.

Честно говоря, я бы охотно взял и пенни, только бы к нему прилагалась подходящая замена сюртуку, но я не мог этого ей сказать, так что хрипло ответил:

– Ну, посмотрим, что у тебя есть.

Через минуту она вернулась с парой сюртуков. Один был длинный и черный, хорошо скроенный, из прекрасной камвольной ткани, весь в аккуратной штопке и заплатах; мне хотелось взять его, потому что он был почти такой же теплый, как и мой. Но он был очень старомодный и на человеке моего возраста выглядел бы странно. Я выбрал второй – дешевую поделку из коричневого сержа с бежевой отделкой, с отворотами и вшитыми карманами; такое мог бы носить клерк-денди (если такие бывают).

– Этот дороже, – сказала девочка. – Три шиллинга шесть пенсов.

Кажется, она ожидала, что я буду торговаться, но мне было не до того, я просто кивнул и ответил:

– Хорошо.

Она дала мне квитанцию за мой сюртук и шесть пенсов.

– Много вы на это не купите, – сказала она с тем же умудренным видом и двусмысленной усмешкой. – Пару кувшинов пива, и домой к хозяйке.

Я так плохо помню, как шел в Фаррингдон и что видел по пути, словно я двигался во сне. Весь мой разум (кроме внимания, которое требовалось для того, чтобы переставлять ноги и ни на что не наткнуться) сосредоточился на одном: надо придумать себе правдоподобную легенду. Ее отсутствие в лавке могло лишь смутить меня – а благодаря девочке я избежал даже этого, – но с Фэррантом это меня погубит. Но как придумать историю, пригодную на все случаи? «Я ищу друга, который сказал, что живет здесь». А если у него нет жильца? Или, хуже того, жилец есть, и тот скажет, что никогда в жизни меня не видел? «Кузен Фэррант, узнаете меня? Конечно, меня увезли в Австралию ребенком, но может быть?…» Нет, слишком мелодраматично, и к тому же я ничего не знал о его семье. И я решил просто собрать как можно больше информации, а потом положиться на судьбу в поиске предлога для разговора и на находчивость в выборе подходящего персонажа.

Троттер-стрит, как оказалось, едва заслуживала названия улицы – это был просто тесный ряд высоких серых домов напротив скопления мастерских, строительные площади и пустырь. Там только один ряд газовых фонарей, и этого едва хватало для освещения – по крайней мере, в такую безлунную ночь, как сегодня, когда с реки встает густой туман. Даже когда глаза привыкают к темноте, ничего хорошего они не видят. Дорога неровная и опасная, камни мостовой повсюду залиты черными лужами, и, как раз когда кажется, что вот-вот ты выйдешь в менее мрачную часть города, дорогу преграждают запертые ворота чернильного заводика. Конечно, история Фэрранта может оказаться правдой, но легко представить, что живущий здесь человек придумывает себе тысячу обид на кого-то, хотя на самом деле он обижен на жизнь, которая вынудила его жить в этом невеселом месте.

Дом двадцать был почти неотличим от своих соседей, номер на двери выцвел, и опознать его можно было только по тому, что он стоял между девятнадцатым и двадцать первым. Из форточки пробивался слабый свет, а из окна второго этажа – поярче, но в остальном в здании было темно. Я огляделся в поиска паба – так, если верить истории Фэрранта, поступил он сам, когда следил за Тернером, – чтобы расспросить о нем и понаблюдать за домом; но паба не было видно. Я прислонился к решетке на другой стороне улицы, надеясь, что кто-то войдет в дом или выйдет. Я простоял десять минут и достиг только того, что мои руки и ноги онемели от холода. Пора попробовать что-то другое, решил я.

В номере девятнадцать света не было, а когда я подошел к номеру двадцать один, то услышал, как внутри разбилось стекло, и два голоса, мужской и женский, старались перекричать друг друга в пьяном споре. Я попятился, не сводя глаз с дома Фэрранта, и постучал в дом номер восемнадцать. Вскоре женщина лет тридцати слегка приоткрыла дверь и выглянула наружу.

– Да?

– Миссис Фэррант? – спросил я.

Она наморщила лоб, втянула нижнюю губу и покачала головой.

– Но мистер Фэррант здесь живет?

– Вы перепутали дом, – сказала она.

– Ох, простите. Тогда?… – Я указал на улицу и вопросительно приподнял брови.

– Чего вы от него хотите? – спросила она. – Вы сборщик долгов?

– Нет, – сказал я, но не успел продолжить, как за ней раздался детский голос:

– Что такое, мам?

– Тихо, – сказала она, но мальчик протиснулся мимо ее юбок, раскрыл дверь пошире и встал перед ней, глядя на меня снизу вверх. Ему было лет восемь, у него были кудрявые светлые волосы и любопытные голубые глаза.

– Мне кажется, там живет мой дядя, – ответил я.

– Как это – вам «кажется»?

– Мама всегда говорила, что ее брат – гравер в Лондоне, – сказал я. – Только они поругались в молодости, а перед смертью она мне велела найти дядю и помириться с ним.

Если я рассчитывал, что эта история ее растрогает, я ошибался, потому что она продолжала изучать меня подозрительным взглядом, в котором не было заметно и тени слезинки. Но в этот момент мне на помощь пришел мальчик.

– О ком это он? – спросил он, дергая мать за фартук. Он закончил вопрос тем, что соединил большие и указательные пальцы на каждой руке в круги и поднес их к глазам.

– Нечего над ним смеяться, – сказала женщина. – Он же был к тебе так добр.

Я помню, как ощутил огромную усталость; она охватила меня, наливая мои ноги тяжестью и лишая силы идти дальше. Было поздно и холодно, я так далеко зашел и в результате узнал только, что Фэррант был однажды добр к ребенку; не похоже, что я смогу узнать что-нибудь еще.

Но через мгновение – все это случилось так быстро, что я до сих пор удивляюсь, – мальчик выбежал на улицу прежде, чем мать успела его остановить, крикнул: «Пошли, я покажу вам!», пробежал два-три шага и резко остановился.

– Вон! – сказал он, указывая на фигуру, которая медленно двигалась прочь от нас – Вон он!

По его позе и наклону головы я понял, что он собирается закричать; я успел остановить его.

– Тсс, – сказал я, – я хочу, чтобы это был сюрприз.

Он не успел задать вопрос или возразить, как я дал ему шестипенсовик, который получил от девочки в закладной лавке, и пустился в погоню, оставив мать и сына глядеть мне вслед.

Больше пятидесяти лет назад Фэррант следил за Тернером в тумане, а теперь я следил за ним самим. Эта симметрия почему-то меня радовала, как разрешение мелодии может радовать слух, а совершенство композиции (подобно композиции Тернеровой картины «Улисс смеется над Полифемом») – глаз. Я так отвлекся, что потерял осторожность и чуть не выдал себя; решив почему-то, что он до сих пор, как тогда, здоровый молодой человек и мне надо приложить все усилия, чтобы не отстать, я набрал быстрый темп и слишком скоро его нагнал. Услышав мои шаги, он остановился и оглянулся, понюхал воздух, будто старый медведь; и он бы меня увидел, только вот по его полуприкрытым глазам и толстым стеклам очков я сразу понял, что зрение у него теперь слишком слабое. Я стоял неподвижно, почти не дыша, пока наконец он не двинулся дальше, сгорбившись, нащупывая дорогу палкой. Я получил урок (как и он на Нортон-стрит, вспомнил я с улыбкой) и, подождав еще полминуты, снова двинулся в путь и на этот раз старался соблюдать благоразумное расстояние.

Наша прогулка продлилась недолго. В конце улицы он свернул, а через пятьдесят ярдов зашел в небольшой паб – я, должно быть, шел мимо него по пути сюда, но совершенно его не помнил – под названием «Белый столб». Боясь, что, если я зайду прямо сейчас, он вспомнит шаги, которые слышал, и поймет, что я за ним следил; поэтому я решил на несколько минут задержаться снаружи. Слева от двери было низкое окно без занавесок, и через него я мог видеть набитый посетителями зал, туманный от табачного дыма, и слышать веселый звон бокалов, приливы и отливы смеха и разговоров. Чтобы меня не заметили, нельзя было стоять прямо перед окном. Но я обнаружил, что если прижаться к ближайшей стене и вытянуть голову, то можно было ясно разглядеть половину комнаты: картины с сельскими видами, конец длинного стола (люди, сидевшие за ним, были для меня невидимы, но я разглядел пару локтей, две кружки и шляпу) и маленький камин, где ярко пылал уголь. В углу у трубы стояли два удобных кресла – одно пустовало, а в другом сидел круглолицый румяный старик с грязным красным платком на шее. По тому, как он постучал пальцами и вопросительно поднял голову, я предположил, что он ждал Фэрранта. Так оно и оказалось, потому что через несколько секунд тот появился у меня перед глазами и пожал старику руку.

Я назвал его стариком, но, когда Фэррант снял плащ и осторожно уселся в свободное кресло, я понял, что сам гравер был намного старше. Время его не пожалело, но когда-то он явно выглядел впечатляюще; даже сейчас, больной и сгорбленный, он все еще отличался широкими плечами и солидной фигурой. Он заполнял собой маленькую комнату, а его лицо с большим носом, широким ртом и выступающими бровями придавало ему внушительную внешность римского императора. Это впечатление только подчеркивалось тем, что от холода его кожа побелела и засияла, как мраморная.

Через несколько минут они уже увлеченно разговаривали, и Фэррант наклонялся вперед, поворачивая руку, чтобы подчеркнуть свои слова. Его собеседник согласно кивал (хотя мне казалось, что в его глазах была заметна настороженность) и непрерывно стучал пальцами по запястью. Когда служанка принесла им пиво, человек в красном галстуке поднял голову и улыбнулся ей, но Фэррант словно ее не заметил и продолжал говорить без остановки. Я подождал еще две-три минуты и, когда Фэррант наконец выпрямился и потянулся за кружкой, решил, что теперь можно заходить.

Несколько сидевших за столом посетителей оглянулись, когда я вошел, но в остальном мое появление никого не встревожило. Я понял, что правильно выбрал сюртук. Дымный теплый воздух коснулся моего лица, он был тяжелый и душный, как одеяло, и я вдруг почувствовал, насколько замерз. Так что мне не понадобилось особого актерского мастерства, чтобы пробраться среди стульев и столов, дрожа, потирая руки и бормоча «брр» себе под нос, пока я не подошел настолько близко, чтобы слышать речь Фэрранта, и не разобрал (или мне так показалось) в потоке слов одно, которое заставило меня замереть на месте: «Тернер».

Естественно, первым делом мне захотелось замереть и прислушаться, но я рисковал привлечь их внимание. Огромным усилием воли я заставил себя продолжать спектакль. Они замолчали, когда я подошел, но старик в красном галстуке смотрел на меня с легким любопытством, будто человек, наткнувшийся на уличного артиста. Я тем временем устроился у камина и начал топать ногами и дуть на руки, поднимая пар от моей промокшей в тумане одежды.

– Добрый вечер, – сказал я, понимая, что, если я хочу вступить с ними в разговор, мне придется завязать его самому.

Они кивнули, но не ответили; через секунду, словно решив, что этой демонстрации вежливости достаточно, Фэррант наклонился к своему спутнику и сказал странно высоким, женским голосом:

– Уж конечно, если б это ты сказал, к тебе бы скорее прислушались.

Его собеседник не ответил – то ли потому, что не хотел продолжать беседу при мне, то ли потому, что я вызывал у него любопытство, но он продолжал за мной наблюдать. Помолчав, он спросил:

– Вы всю ночь бродили? – и повернулся к Фэрранту: – Посмотри на него, Джек! Он мокрый, как пес.

Фэррант прищурился и посмотрел на меня. От этого усилия лицо его нахмурилось, но все следы суровости немедленно испарились, когда он жалостливо вдохнул, Втягивая воздух с легким свистом, и сказал:

– Ох, бедолага, что ж с вами случилось?

– Женушка из дому вышвырнула, – сказал его собеседник со смехом, и я было присоединился к нему, но Фэррант остановил нас, подняв большую руку и покачав головой.

– Нет, – сказал он серьезно и продолжил смотреть на меня, будто давая мне шанс объясниться.

– Я пришел повидать сестру, – сказал я, – только дома не застал.

Фэррант кивнул.

– Где она живет-то?

– На Троттер-стрит.

Я понимал, что напрасно говорю это, но мне никак не приходило в голову название другой улицы поблизости. Ругая себя за беспечность, я ждал, что он спросит, как же зовут мою сестру и в каком доме она живет, но он просто кивнул и продолжил:

– А вы где живете?

– На другом конце города. В Патни, – сказал я.

– Это далеко, – сказал Фэррант.

Он огляделся и подвигал ногой, пока не наткнулся на табуретку, подцепил ее и подтянул ко мне.

– Вот. Ни к чему стоять после такого вечера.

– Спасибо, – сказал я и сел.

– Какое-то срочное дело? – спросил Фэррант. – Я могу передать, если хотите. Я там живу, в двадцатом доме.

Мгновение я не имел ни малейшего представления, что ему сказать, но потом будто молния вдруг осветила ландшафт, который лежал во тьме, и я ясно понял, что должен ответить.

– Большое спасибо, но дело в том, что я только что вернулся из Петуорта.

Мне показалось, или Фэррант и его спутник украдкой переглянулись? Я продолжил:

– Ее сын там служит, и я приехал рассказать ей, как у него дела.

Я помедлил, но они молчали, хотя и смотрели на меня так напряженно, что я не мог не отметить это вслух, чтобы не вызвать подозрений.

– Так вы знаете Петуорт? – сказал я, глядя на своих собеседников. – В Сассексе?

– Только по слухам, – ответил Фэррант с сухой усмешкой.

– Вы бы его только видели! Настоящие катакомбы. Большая часть дома пустует, и слуги с утра до вечера бегают взад-вперед.

Подошла служанка, худая темноволосая девушка лет восемнадцати, чтобы принять мой заказ. Я подумал, не заказать ли им чего-нибудь, но решил, что это слишком назойливо.

– Капни туда кой-чего, Кейт, пусть он согреется! – крикнул старик в красном галстуке, когда она пошла прочь. – А то он возьмет да и помрет от холода!

Она повернулась и крикнула что-то через плечо, но ее слова заглушила волна хохота, пробежавшая по комнате до самого старика.

– Честно говоря, – сказал я, – я и сам надеялся найти там себе место; Пол славный мальчик, и я думал, они могли бы захотеть взять еще коня из той же конюшни. Но…

Фэррант поднял руку и наклонился ко мне:

– В каком качестве, мистер…

– Дженкинсон, – сказал я. – Старшего слуги, знаете ли. Я был помощником дворецкого на прежнем месте, – тут я сделал паузу для пущего эффекта и понизил голос, – но хозяин умер прежде, чем написать мне рекомендацию.

Я рассмеялся – или, скорее, Дженкинсон рассмеялся, потому что я едва узнал лукавый и циничный смешок, который сорвался с моих собственных губ. Старик в красном галстуке тоже рассмеялся, но нас быстро заставил устыдиться и замолчать Фэррант, который не пожелал подстраиваться (а ведь братство поверхностного бессердечия – самый большой клуб в мире, и отказ от членства в нем требует мужества) и продолжал все также серьезно смотреть на меня.

– Но оказалось, что полковнику Уиндэму – он там теперь хозяин – нужны только те, кто пришел из их старого дома. – Я подмигнул Красному Галстуку – Его жена, видите ли, из евангелических христиан и очень заботится о морали слуг.

Девушка принесла мне портер, и я подмигнул и ей тоже.

– Ваше здоровье, господа.

Фэррант торжественно поднял бокал, но пить не стал.

– В старину я бы там к месту пришелся, – сказал я, – если верить рассказам Пола. Полон дом народу, художники, поэты и кто там еще… Женщин тоже хватало, а в каждом углу либо член Королевской академии, либо ублюдок его лордства.

Я покачал головой, выражая – или пытаясь выразить – сожаление, что пропустил такие интересные дела.

– Это вы про третьего графа? – спросил Фэррант.

– Да, – сказал я с достаточным, надеюсь, удивлением. – А что? Вы с ним были знакомы?

– Я слышал о нем, – сказал Фэррант. – Тогда его все знали, по крайней мере в моем ремесле.

– Правда?

Я уже собирался было продолжить: «А вы что, художник?» – но передумал. Мои догадки должны быть не точными, и я не должен слишком стремиться ему понравиться. Я глянул на Красного Галстука и с шутливой улыбочкой, почти дерзким тоном спросил:

– И что это за ремесло такое, мистер?…

Краем глаза я заметил, что губы Красного Галстука дернулись в ухмылке. Фэррант смотрел на меня все так же бесстрастно, но я заметил, что вены на его бледных щеках начали наливаться кровью.

– Фэррант, – сказал он. – Я гравер.

– А, – ответил я безразлично, глотнул пива и опять ухмыльнулся Красному Галстуку: – Да, такая кружка укрепляет, мистер…

– Харгривс, – сказал Красный Галстук, смеясь.

– Укрепляет лучше грелки.

Я почти не обратил внимания на критический голос у себя в голове, отметивший: «Глупо сказано – грелки не укрепляют». Я был слишком занят тем, что придумывал, как вернуть разговор снова к Петуорту, а потом к художникам и к…

– А о Тернере они что-нибудь говорили? – спроси Фэррант внезапно.

Я не мог поверить в свою удачу.

– О Тернере? – спросил я.

– Да, о пейзажисте, – ответил Фэррант, глядя не на меня, а на Харгривса, и выражение его лице будто заявляло: «Смотри, я знаю, о чем говорю».

– Вообще-то да, – сказал я, смеясь, – хотя я не знаю, насколько этому можно верить.

Фэррант наклонился поближе:

– А что именно?

– О, – отозвался я, – он был странный и скрытный человечек, запирался в библиотеке и не пускал к себе никого, кроме графа.

Фэррант кивнул.

– И все?

– Ну, он… дружил с горничной – вы понимаете, о чем я, мистер Харгривс? – и подарил ей картинку на память. Это уж точно, потому что дочка ее показала мне картинку – девчонке нравится Пол, и наверняка она хотела произвести впечатление на его дядю.

Харгривс захохотал с сальной ухмылкой.

– Вот еще любопытно – как думаете, что это за картинка?

Харгривс пожал плечами и отвернулся; Фэррант же так сосредоточился на моем рассказе, что не желал отвлекаться и нетерпеливо встряхнул головой.

– Мы бы с вами подарили ей чувствительную миниатюру, так, мистер Харгривс? Или мирный пейзаж, например. А вот Тернер ей оставил кровавый закат и начало шторма. Смотри, мол, дорогая, и вспоминай меня! Харгривс снова рассмеялся, но Фэррант его оборвал. – Меня это не удивляет, – сказал он. Голос его звучал тихо, но неровно, и он сжимал кулаки, будто старался сдержать какие-то сильные эмоции. – Все, что вы говорите, меня ничуть не удивляет – кроме того, что он вообще ей что-то оставил.

– А почему? – спросил я. – Вы его знали?

– Достаточно хорошо, – пробормотал он. – Достаточно хорошо.

Я ничего не говорил, ожидая, пока он продолжит, но через несколько мгновений он покачал головой и сказал:

– Так или иначе, это не имеет значения.

– Верно, – отозвался я, а потом, уверенный, что уж теперь это безопасно, добавил: – Но я бы послушал.

Он снова покачал головой:

– Что толку в болтовне? Я расскажу вам, что знаю, вы еще кому-нибудь расскажете, да прибавите тут и там для красоты, и тот в свою очередь так же поступит – и вот уже ходит сотня разных историй, и ни в одну из них никто не верит. Я хочу, чтобы людям преподнесли правду, черным по белому, и скоро так и будет.

Лицо у него было такое серьезное, а голос такой настойчивый, что в эту минуту невозможно было поверить, что он мне солгал.

– Вы что же, – сказал я, – книгу пишете?

– Нет – ответил он мрачно, – но Тернером много кто интересуется.

У меня по коже пробежали мурашки, как при лихорадке. Он сказал «много кто» в качестве риторической фигуры или в буквальном смысле? Если он узнал обо мне (явно так и было, хотя я не знал откуда), то можно было предположить, что слыхал он и о Торнбери, а может, и разговаривал с ним. Но что, если есть третий или даже четвертый биограф, о котором я не знал?

– Правда? – сказал я как можно небрежнее, – И кто же?

Он неторопливо отпил из кружки и поставил ее, вытирая пену с губ.

– Вы уж простите меня, сэр, – сказал он со вздохом, не глядя мне в глаза, – но я вас едва знаю, а дело деликатное.

И я не мог не заметить – Боже, как же сложны и противоречивы человеческие эмоции! – что плечи его согнулись, будто от тяжелой ноши, но глаза блестели от сознания власти, которой он сейчас пользовался.

– Дело в том, – сказал Харгривс с улыбкой, не отводя глаз от Фэрранта, – что истории о Тернере теперь денег стоят. Один джентльмен за них звонкой монетой платит. Мистер Фэррант хочет сказать, что коли вы желаете знать, так доставайте кошелек…

– Нет! – взревел Фэррант так громко, что шум в комнате внезапно затих, и все повернулись к нам. – Это мне неважно. Я хочу, чтоб все факты были верны, это раз; и два – чтоб никто о них не знал, пока книга не будет опубликована. Это первое правило войны – не выдавать секретов врагу.

– Какому врагу? – спросил я.

Фэррант ответил не сразу, задумчиво глядя перед собой. После паузы он резко повернулся ко мне и сказал:

– У Тернера были влиятельные друзья.

– Верно… – начал я.

Но Фэррант уже собирался выходить, натягивал пальто и искал палку.

– Да ладно, – сказал я и тронул его за руку, – не уходите, давайте я вас угощу.

Он смахнул мою руку и резко мотнул головой:

– Спокойной ночи.

Я почувствовал, что истина ускользает у меня из рук, и с трудом удерживался оттого, чтобы не схватить его за потрепанный рукав и не заставить сесть обратно – но я знал, что ничего этим не добьюсь. Если он уже не рассердился на меня (а его, похоже, разозлил скорее Харгривс, чем я), то скоро рассердится, если я буду настойчиво его удерживать. Пока он бесконечно долго собирался, мне оставалось только глядеть в огонь и обмениваться смущенными ухмылками с Харгривсом. Наконец он застегнул последнюю пуговицу и, не сказав больше ни слова, величаво двинулся к двери.

– Угостить можете меня, – сказал Харгривс, когда Фэррант отошел достаточно далеко, – и я вам расскажу, что знаю.

– Про джентльмена?

На лице его появилось мрачное озадаченное выражение тугодума, который подозревает, что над ним смеются.

– Какого джентльмена?

– Который хорошо платит за истории про Тернера.

– А, про этого!

Такого он явно не ожидал. Глядя, как он пытается сообразить, зачем мне это, я испугался, что слишком далеко зашел и выдал себя. Поэтому я поспешно сказал:

– Я ради племянника спрашиваю. Он бы мог ему рассказать пару баек.

– А, понимаю!

Он улыбнулся и кивнул, и на мгновение я думал, что он все расскажет, потому что он бросил на меня хитрый взгляд искоса, словно говорил: «Я тебя понимаю, ты человек бывалый, как и я», – и я принял это за прелюдию к деловому разговору. Но он внезапно отвернулся и сказал:

– Не стану вас обманывать, я знаю только то, что Джек Фэррант мне рассказал, а этого мало.

– А звать его как?

Харгривс только покачал головой.

Я выругался про себя. Может, это Торнбери? Такая версия казалась наиболее вероятной, но она не объясняла письма Фэрранта ко мне. Автор, конечно, может заплатить за полезную информацию, но вряд ли он станет платить за то, чтобы сообщать информацию сопернику. Или был кто-то еще? Или Фэррант услышал обо мне от Дэвенанта или Джорджа Джонса (разве в его письме не упоминались оба их имени?) и написал по своему личному побуждению? Я бы с радостью дал пятьдесят фунтов за ответ на этот вопрос, хотя и знал, что вслух об этом говорить не стоит. Но мои чувства, похоже, отразились на лице, потому что не успел я заговорить, как он возбужденно продолжил:

– Но я вам кое-что другое расскажу, куда как интереснее. Про Тернера.

Я изобразил безразличную улыбку и сказал кратко:

– Не хуже горничной?

– Куда как лучше.

– Ну что ж.

Он покачал головой и погрозил мне пальцем:

– А выпить?

Я позвал служанку. Вопрос, что именно заказать за мой счет, терзал Харгривса довольно долго, пока наконец он сказал:

– Кувшин портера, пожалуй, и рюмку коньяку, – он весело ухмыльнулся мне, – чтоб портеру было не скучно в глотку идти.

Потом, словно боясь, что меня испугает такая гульба и я откажусь от своего предложения, он тронул меня за манжету грязными пальцами и сказал:

– Дело того стоит, мистер Дженкинсон. Вот увидите.

Так оно и вышло, потому что вот история, которую он мне рассказал, – записываю настолько точно, насколько запомнил.

Лицо свое он наклонил поближе, глядя на меня снизу вверх, словно собака, которая ждет печенья, если хозяину понравится ее новый трюк, и пинка, если не понравится.

– Я лодочник, это мое ремесло. Раньше я между мостами ходил, но теперь их столько понастроили, что там уже денег не заработаешь; так что последние лет пятнадцать я в основном у Уоппинга держался. Вот там-то я его и видел, с дюжину раз, наверное.

Он странный был, вы бы это сразу заметили – ростом с ребенка, в большой шляпе и длинном пальто. Лицо его толком не разглядеть было, потому что он кутался в шарф – говорил, чтобы холод не пускать, – и чаще всего приходил в темноте. Но я помню его большой нос, точно еврейский, и глазки, как у хорька, и седые волосы из-под шляпы – он тогда уже был стар.

Я ему нравился, как он говорил, потому что раньше я матросом был, и обычно он специально меня искал, чтоб я его в Ротерхайт отвез. Обычно я его отвозил вечером в субботу и привозил обратно утром в понедельник. Он особо не разговаривал, просто сидел и смотрел за борт, будто искал что в воде, а пару раз я видел, как он достает блокнот и пишет в нем что-то.

Я не знал, кто он, он никогда не называл мне имени. Я бы и не догадался, что его Тернером звать. Один раз, когда мы причалили к Ротерхайту, старый матрос в подпитии подошел к нему и сказал: «Уже вернулись, мистер… (как-то на "Дж")? Дайте девочкам отдохнуть-то!» Может, он его и Джеем назвал, но непохоже было – подлиннее слово, если вы меня понимаете. Может, он себя Джонсом называл или Джонсоном.

Но другой раз он спускался на берег в Уоппинге, а другой джентльмен как раз собирался лодку взять. Он его увидел да и сказал: «Тернер, надо же!» Но тот только покачал головой и молча ушел. Другой джентльмен сел в лодку и говорит: «Знаете, кто это? Тернер, тот самый. Член Королевской академии. Я слышал про его похождения, конечно, но никогда в них не верил».

Я и спрашиваю: «Какие похождения, сэр?» А он отвечает: «Говорят, он кончает рисовать в субботу вечером, кладет пять фунтов в карман и гуляет в матросских борделях до утра понедельника!»

А еще страннее, что с того раза я так старика больше и не видел.

Во рту у меня пересохло; стук сердца отдавался в ушах. Меня переполнило то странное безумное возбуждение, которое сопровождает момент, когда дикие догадки твои вдруг становятся реальностью. Харгривс, должно быть, заметил, какое впечатление он на меня произвел, потому что закончил драматическим выдохом и выпрямился с победным блеском в глазах, будто желая сказать: «Ну вот, что я вам говорил?»

– Ну, – сказал я, стараясь сохранить безразличие, хотя горящие щеки меня выдавали, – это достаточно смачно.

Я встал и посмотрел, прищурившись, на часы над стойкой бара.

– Стоит еще одного кувшина? – отозвался он быстро. Я поколебался, потом рассмеялся и сказал:

– Ну что ж, пусть. Но его вам пить придется в одиночку – мне пора домой.

Пока мы ждали служанку, Харгривс внезапно наклонился ко мне и подергал меня за рукав.

– Я вам вот чего скажу, – сказал он, оглядываясь и проверяя, не подслушивает ли нас кто. – Странная штука. Меня тогда чуть не замутило. Один раз мы уж были у самого южного берега, и Тернер смотрел в воду, как обычно; вдруг он указал на что-то и как крикнет: «Туда! Греби туда!» Я его и спрашиваю: мол, чего там такое, потому что не видел ничего. Но он просто повторяет: «Греби! Греби!» Достает свою книжечку и начинает рисовать, лихорадочно так, будто то, что там было, может вдруг исчезнуть.