Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

XXII

Уолтер Хартрайт – Лоре Хартрайт

Бромптон-гроув

2 октября 185…

Суббота

Дорогая Лора!

Твое странное письмо прибыло с утренней почтой. Глупышка! Как ты можешь даже думать, а тем более писать такое? Неужели ты на самом деле считаешь, будто мне наша разлука дается легче, чем тебе (у тебя хотя бы есть для компании маленький Уолтер и Флорри)? Или что я соглашусь продлить ее хоть на час без необходимости?

Мне грустно слышать, что наши дети спрашивают: «Папа нас забыл? Он нас больше не любит?» – это было бы грустно любому отцу. Но в тысячу раз сильнее меня ранят твои слова, что не знаешь, как им отвечать. Боже мой! Разве твое сердце не отвечает за тебя: «Конечно, любит, дорогие мои; он думает о вас и скучает по вам каждую минуту каждого дня, но он занят важным делом, которое однажды заставит вас им гордиться!» Или ты так дурно обо мне думаешь, что сама не веришь в это, а полагаешь, что меня не волнуют дом и семья, что я задерживаюсь в Лондоне, как пустой и бесполезный светский человек, просто чтобы потакать своим капризам?

Ты говоришь, что мои письма больше не похожи на письма твоего дорогого Уолтера; что, хотя они обращены к тебе, они звучат так, будто на самом деле я пишу их кому-то другому. Дорогая, разве я тебе не объяснял? У меня нет времени и писать тебе, и вести дневник (если бы я так делал, я бы сидел за столом сутками, и мое возвращение откладывалось бы бесконечно), и поэтому мне приходится в письмах фиксировать все мои мысли и впечатления. Так что ты права: другие люди (если Бог даст) когда-нибудь прочтут эти мои слова, – но неужели ты предпочтешь, чтобы я просто заносил их в дневник и тем самым исключил тебя, спутницу моей жизни, из самой сути своего дела?

Будущая книга – позволь мне сказать это прямо, хоть я и не думал, что это понадобится, – очень дорога моему сердцу. Я думаю, что с ее помощью смогу сказать нечто ценное о жизни великого художника и о самой природе искусства. Но если я сделаю, как ты просишь, и прямо сейчас вернусь в Лиммеридж, то все мои усилия (и трудности, которые мы оба пережили) будут напрасны; мне еще предстоит открыть много дверей, заглянуть во многие углы, задать множество вопросов, прежде чем я смогу с уверенностью вынести суждение об этом неуловимом человеке и его работе. Так что я не стану больше обманывать тебя (как я невольно делал раньше), заверяя, что я вернусь домой через столько-то недель.

Я приеду, когда сделаю то, что должен сделать; а это – поверь мне – случится так быстро, как я только смогу.

Как всегда с любовью к тебе, целую детей.

Уолтер

XXIII

Из записной книжки Мэриан Халкомб

Сэндикомб-Лодж, Твикенхэм

5 октября 185…

Дом аккуратный, простой, четкой геометрической формы.

Беленые стены, низкая черепичная крыша.

Такой маленький, что сначала принимаешь его за домик сторожа – ждешь, что рядом появятся ворота, подъездная дорога и дом великого человека.

Только внутри видно, что это классическая вилла в миниатюре, в другом масштабе, чем соседние современные дома. (Были ли они там при Тернере?)

Даже в пасмурный день первое впечатление от него, как от картин Тернера: свет.

Крошечный вестибюль – потолок со сводом – простые украшения – вход в элегантный кукольный домик.

Слева изогнутая лестница, освещенная овальным окном в потолке, ведет к двум спальням.

За вестибюлем поперечный коридор: в одном конце столовая, в другом – библиотека; посередине студия Тернера с огромным окном, выходящим в сад. Свет! Свет! Свет!

Мисс Флетчер открыла дверь сама. Лет 40 – высокая, бледная, встревоженное лицо, довольно близко посаженные глаза. Хрупкая, дрожит, будто от холода. Посидела с ней, пока Уолтер вышел зарисовать дом и сад.

Полуинвалид – развлекается, выясняя «все, что можно, о Тернере и его странном образе жизни здесь». Думает, что он был «забавный человечек» (опять это слово – «забавный»).

Тернер переехал сюда в 1813-м.

Почему Туикенхэм? Воздух. Свет. Вид на дом сэра Дж. Рейнолдса – и поэта Джеймса Томсона.

Солус – Солис.

Скворушка.

«Билли».

«Отец» или «Папаша» смотрел за домом.

Еще и галерея. (Странно!)

Огородник – тележка – джин.

Уехал в 1826-м.

Дом продан мистеру Форду – продан отцу мисс Фле…

Из дневника Мэриан Халкомб

5 октября 185…

Я сижу здесь уже час, а написала только «5 октября» – и скоро мне придется зачеркнуть это, потому что, глядя на часы, я вижу, что осталось всего десять минут до шестого октября. Уолтер рассчитывает получить от меня отчет о сегодняшних событиях, а я могу ему предоставить только свои заметки.

Но стоит мне начать писать для себя, а не для него, как слова сами приходят. Почему? Неужели он смущает меня? Неужели я больше ему не доверяю?

Я определенно озадачена и даже смущена его сегодняшним поведением. Он был так сдержан, так занят своими мыслями, что целыми минутами ничего не говорил, а вел себя так, будто он один, – открывал кладовые или отодвигал ставни на окнах без всяких вопросов или замечаний. Мисс Флетчер его небрежное поведение не столько обижало, сколько изумляло; считая, возможно, что для лондонского общества это вполне нормально, она глядела на него с открытым ртом, будто ребенок, удивленный странностями взрослого мира, но стремящийся узнать его секреты. Только один раз она попыталась заговорить с ним, когда он зарисовывал камин в столовой, а она воскликнула с восхищением:

– О! Хотела бы я так рисовать! Как вам повезло, что вам улыбнулась муза не только литературы, но и изобразительного искусства!

На что Уолтер сразу не ответил (наверняка скромное: «Боюсь, вы преувеличиваете мои таланты», или вежливое: «Наверняка у вас есть свои дарования, мисс Флетчер» – ничего бы ему не стоили), а просто посмотрел в сторону с легкой улыбкой, которая будто говорила: «Да, вы правы, я человек другого сорта, а вы настолько ничтожны, что ни к чему даже тратить силы на то, чтобы это отрицать». Бедная женщина могла только смотреть на него и глотать воздух, будто выброшенная из воды рыба, пока наконец, не в силах больше выносить унижение, она не обратилась растерянно снова ко мне:

– Мисс Халкомб?

– Да, вы правы, – ответила я.

Я подумывала, не добавить ли: «Странно, что муза хороших манер совсем его оставила», – когда Уолтер меня опередил.

– Если вы не против, я выйду на улицу, – сказал он внезапно.

Мне хотелось пойти с ним, но я решила остаться и поговорить с мисс Флетчер – отчасти чтобы показать ему, как я сердита, а отчасти из симпатии к ней.

– Простите моего брата, если он кажется рассеянным, – сказала я, когда он ушел. – Он очень увлекся своей книгой.

– О да, я понимаю!

– Тернер оказался непростым героем.

– Да-да, – сказала она грустно, будто, живя в доме Тернера, каким-то образом отвечала за его странности. – Но ведь такова, наверное, привилегия гения? Быть не таким, как все?

– Как думаете, он бы вам понравился?

– Кто, Тернер? – переспросила она удивленно (я и рассчитывала на ее удивление; только переключив ее на другую тему, я могла избежать неоригинальной лекции об артистическом темпераменте). – Я, право, не знаю. – Она серьезно задумалась на минуту-другую. – Это зависит от обстоятельств, думаю. Солус или Солис.

– Прошу прощения?

– Я не знаю, почему он потом сменил название на Сэндикомб-Лодж, но, когда он впервые приехал сюда, он назвал это место «Солус»…

– «Одинокий», – сказала я.

Она кивнула.

– Но мой брат думает, что он имел в виду «солис» – «солнечный». Понимаете, он почти не учился в школе и не знал латыни, так что ошибиться ему было легко.

Я представила себе ослепительный парад солнечных лучей, который мы видели в Мальборо-хаусе.

– Это кажется более правдоподобным, не так ли?

– Может быть, – сказала она. – Но судя по тому, что он поставил решетки на окна и спрятал сад за зарослями ив, он явно хотел одиночества.

Я выглянула наружу. В нескольких ярдах от меня виднелась макушка Уолтера. Поодаль действительно были заросли.

– А мальчишки звали его Скворушкой, – сказала мисс Флетчер, – потому что он не разрешал им разорять гнезда.

Возможно, подумала я, он просто любил скворцов; но не успела я отозваться, как она продолжила:

– И в доме их было только двое.

Двое? Так у него была жена? Или кто-то вроде миссис Бут, но помоложе? Я не могла придумать, как благопристойно задать вопрос, но она, должно быть, прочла его на моем лице, потому что договорила:

– Тернер и его отец.

– Отец!

Она кивнула:

– Билли и папаша – так они друг друга звали.

– И у них не было даже слуги?

– Папаша и был слугой, мисс Халкомб. Я знаю, странный распорядок, но так и было – когда Билли уезжал рисовать на повозке, запряженной одной лошадью, папаша оставался здесь, присматривал за домом и садом. Готовить и прислуживать сыну – этим его обязанности не исчерпывались, он еще должен был натягивать холсты, и лакировать их, когда они были готовы, и ездить в Лондон открывать галерею.

– Какую галерею? – спросила я.

– О, вы не знали? Тернер оставил за собой дом на улице Королевы Анны, даже когда жил здесь; там он держал галерею, где покупатели могли посмотреть его работы. А папаша, конечно, был скуповат – это у них было семейное, думаю, вы заметили; так, чтобы не платить за дилижанс, он давал огороднику стакан джина и ездил в город на его тележке.

Она начала было смеяться, потом резко остановилась, когда Уолтер вошел в комнату. Разговаривая с мисс Флетчер, частью сознания я молча сочиняла укоризненное замечание, которое должно было напомнить ему о вежливости; но теперь я сразу увидела, что оно не понадобится. Его ленивое безразличие, похоже, растаяло, подобно туману на солнце, и он снова – как по возвращении из Петуорта и во время нашего визита к Беннеттам – был полон внимания и энтузиазма. Я не могла вообразить причину его преображения, но быстро поняла, что дело тут было не в совести. Он сел рядом с мисс Флетчер на диван, и у него была очевидная цель. Он похвалил ее сад и развлек ее историей о черном котенке, который выскочил из-за куста смородины и атаковал его ботинок. Через минуту она начала заметно расслабляться и обратила на меня взгляд, полный такой наивной благодарности: «Смотрите! Я все-таки ему нравлюсь!», – что я вздрогнула от жалости.

– Да, я еще хотел спросить, – сказал Уолтер после крошечной паузы, которая дала мне знать, что в этом вопросе и заключалась его настоящая цель, – а где кухня и другие служебные помещения?

– Ах да, – охотно подхватила мисс Флетчер. – Хороший вопрос, мистер Хартрайт. Давайте я вам покажу.

Она встала и снова вывела нас в миниатюрный вестибюль.

– Вот, – сказала она, указывая на простую неприметную дверь под лестницей. – Триумф Тернера. Вы бы и не догадались, что она здесь, правда, если бы заранее не знали?

– Правда, – сказал Уолтер.

Я должна признаться, что и сама ее прежде не заметила, а даже если бы и заметила, то решила бы, что это просто кладовая.

– Почему триумф? – спросила я.

– Ну, он же спроектировал дом, – сказала она с довольным видом, словно это был хорошо отрепетированный номер, и мое удивление подтвердило, что эффект он производит по-прежнему сильный. – Да, он считал себя неплохим архитектором. Так что он наверняка, – она взялась за ручку и повернула ее, – рассчитывал на это.

Признаюсь: тогда я не могла предположить, да и теперь не могу, какое «это» имелось в виду – разве что Тернер, мастер светотени, наполнил верхние этажи светом и решил для контраста оставить подвал как можно более темным. За потайной дверью виден был верх простой спиральной лестницы, которая через две-три ступени скрывалась в мрачной серой дымке подземелья. Если у меня и было какое-то желание продолжать исследования (а убогий вид лестницы такого желания почти не вызывал), то его быстро погасил порыв холодного затхлого воздуха, который принес застоявшиеся кухонные запахи; он поднялся из темноты, словно дыхание умирающего зверя, так что я просто повернулась к мисс Флетчер и сказала:

– Да, очень хитро придумано.

Но Уолтера так легко было не сбить; протиснувшись мимо меня и мисс Флетчер (она уже собиралась закрывать дверь), он спустился на несколько ступенек. Через пару секунд он остановился, воскликнул: «Просто замечательно!» – и двинулся дальше.

– Лучше вам остаться здесь, мисс Халкомб, – сказала мисс Флетчер, отступая назад от двери. – Внизу холодно, и вы легко можете простудиться.

С тех пор я гадаю, не было ли в ее поведении какого-то тайного знания, какого-то намека на то, что должно было случиться; но я помню только хрупкую сутулую женщину, которая скрестила руки, потирая одну об другую, с извиняющейся улыбкой на тонких губах.

Прошло меньше двух минут, прежде чем мы снова услышали шаги Уолтера на лестнице. Думаю, я никогда не забуду, как он выглядел, когда поднялся наверх; не забуду решительность его движений, переполнявшую его силу (он словно внезапно стал больше и стремился вырваться из своего скромного костюма) и прежде всего – выражение его лица, какого я прежде никогда не видела и не знаю, хочу ли увидеть снова. Это была смесь возбуждения, удовлетворения и (как мне показалось) безумного, отчаянного ужаса.

Может быть, в этом и состоит причина моего смятения: я узнала лицо Уолтера – но настроение, мысли и убеждения, отраженные на нем, были мне незнакомы. Всего лишь на прошлой неделе я радовалась, что он снова стал собой (и я, несчастная, поздравляла себя с тем, что добилась этого преображения, познакомив его с Элизабет Истлейк); теперь я думаю, не было ли то, что казалось его истинным «я», всего лишь промежуточной фазой – не конечной станцией, а полустанком, который он уже миновал на пути неизвестно куда. Пункта назначения его пути я не знаю, и это делает нас чужими. Или…

Позже

Боже, почему я опять остановилась? В голове у меня странная буря – мои мысли спутались, и я не могу в них разобраться.

Уже третий час ночи, а Уолтер все еще не вернулся.

Он сказал мне, что идет в фотостудию Майалла на Риджент-стрит. Не может быть, чтобы он до сих пор оставался там. Где же он?

Возможно, моя тревога лишила меня силы думать или писать о нем.

Так не годится.

Надо сосредоточиться.

Один вопрос естественным образом продолжал тревожить меня, когда мы садились в кэб и уезжали из Сэндикомб-Лодж.

Что Уолтер увидел в подвале?

Но я чувствовала, что не могу прямо его спросить, потому что это может еще больше оттолкнуть его от меня. Я внезапно поняла, что больше не способна предсказать, как он поведет себя. Если я покажу, что заметила его потрясение от увиденного, он может мне довериться, но с таким же успехом может и все отрицать («У тебя разыгралось воображение, Мэриан; уж от тебя я такого не ожидал!») или смутится и растеряется.

Несколько минут я вообще ничего не говорила в надежде, что он сам заполнит паузу и избавит меня от необходимости выражать свое любопытство; но он просто молча смотрел в окно. Наконец, не в силах больше терпеть, я сказала:

– Красивый домик, по-моему. Во всяком случае, в той части, что я видела.

Казалось бы, это было прямое приглашение описать ту часть, что я не видела; но он только рассеянно кивнул. Мне следовало либо замолчать, либо высказаться более прямо.

– А какой там подвал? – спросила я.

Казалось, что он оглох.

– Что там такое, Уолтер? – спросила я. – Почему ты не хочешь мне рассказать?

Но он снова промолчал, а через пару минут открыл блокнот и начал изучать свои наброски.

Это было нестерпимо. Я должна была узнать, что же он увидел, но я не представляла, как это у него выведать. Было ясно одно: чем больше я его расспрашиваю, тем упрямее он становится. Я решила обдумать все молча.

Что в подвале может вызвать такую реакцию?

Что-то, что там оставил Тернер, – неизвестная картина или несколько картин. Но в таком случае мисс Флетчер наверняка показала бы их нам или, по крайней мере, упомянула бы об их существовании.

Свидетельство преступления – кровавое пятно (Боже упаси)? В такое сложно поверить, но все же подозрительно, что мисс Флетчер жила в доме одна. Вдруг она поссорилась с экономкой и зарубила ее в буфетной? А может, у нее был любовник, но он ее бросил?…

Нет-нет, невозможно. Если бы там было что-то подобное, она бы не позволила Уолтеру найти следы, а он бы не стал молчать.

Почему я воображаю такие ужасы? Может, дело в том, что это место так напоминало подземелье?

Подземелье. Подземелье. Комната без света. Запертая дверь. Влажные стены, покрытые мхом. Ржавеющие наручники…

Крик разносчика на улице отвлек меня от размышлений, и я увидела, что мы въезжаем в Патни. Дорогу заполнили экипажи и телеги; тротуары были полны достойных скучных людей, которые думали только о том, не пойдет ли дождь и где капуста лучше и дешевле. Если бы они услышали, о чем я думаю, то наверняка решили бы, что я сумасшедшая.

Эта мысль меня слегка пристыдила (потому что, если больше хвастаться мне нечем, я всегда гордилась своим здравым смыслом), но потом мне пришло в голову воспользоваться своими фантазиями, превратив их в шутку: «Ну что, Уолтер, там был пленник в цепях? Может, папаша заперт в подвале уже пятьдесят лет и все еще стонет и жалуется?»

Я осторожно повернулась к нему, повторяя про себя эти слова. Его внимание все еще было обращено к записной книжке, и он добавлял то слово, то строчку, когда позволяло движение кэба. Что-то в его позе, в напряжении шеи и плеч сказало мне, вне всякого сомнения, что ему не будет смешно, и я снова потерплю неудачу.

Меня вдруг охватила ужасная усталость – сон будто подстерегал меня в засаде, хотела я того или нет, прижимая меня к сиденью и наливая веки свинцом. Никаких кошмарных снов, насколько я помню, не было – вообще никаких снов. Я проснулась через несколько минут (мы проехали примерно милю и были неподалеку от дома) от резкого хлопка. Как оказалось, этот звук издала записная книжка Уолтера, которая соскользнула с его колен на пол. Я на мгновение удивилась, что он не наклонился ее поднять, но тут увидела, что он тоже заснул, и подняла ее сама.

Нас учат, что дневники и письма священны и что нарушить их секрет – это самое черное бесчестье. Но как быть с записными книжками? Уж конечно (сказала я себе), это совсем другое дело – просто коллекция фактов, нейтральная, как колонка цифр, которая не может принадлежать одному конкретному человеку. Только когда я открыла первую страницу, я вдруг представила, что бы сама почувствовала, если бы обнаружила, что Уолтер копается в моей записной книжке без моего разрешения.

Я остановилась, но все же успела разглядеть один набросок. Это был не мрачный интерьер, которого я ждала, а вид на переднюю часть сада снаружи. Там были два маленьких одноэтажных крыла с оштукатуренными стенами и аккуратными черепичными крышами, а в центре – студия Тернера, где, должно быть, разговаривали мы с мисс Флетчер, пока Уолтер это рисовал (я едва могла разглядеть два призрачных полукруга в окне, которые могли быть нашими головами).

Но под ней было еще одно окно, которого я раньше не видела: круглое, с железной решеткой, полускрытое сплетением кустов.

За ним, должно быть, был подвал.

Он мне что-то напомнил – что-то неожиданное, хотя я не могла сразу сказать, что это было. Изогнутый верх, стекло (по крайней мере, на рисунке Уолтера) такое затененное, что оно выглядело, как пустая глазница, – что все это напоминало?

И тут меня словно ударило: наполовину погребенные в песке арки «Залива Байя».

Еще позже

Он вернулся. Я не представляю, где он был, и не хочу представлять, но он вернулся. Слава Богу.

Меня разбудил звук отворяемой двери. Я каким-то образом уговорила себя, что я все написала, и заснула за столом.

Я только что перечитала свои записи. Я не закончила. Я не описала, как мы приехали домой.

Когда мы выходили из кэба, я споткнулась. Уолтер меня поймал, но я успела подвернуть лодыжку. Должно быть, мое лицо исказилось от боли, потому что, когда я заковыляла к дому, опираясь на руку Уолтера, возница спросил:

– Супруга ваша не очень расшиблась, сэр?

Он ничего дурного в виду не имел. Но все же эти слова обнажили мое сердце так безжалостно, что даже мои бедные глаза, привыкшие к самообману, не могли не увидеть правды.

О Боже, я так несчастна.

XXIV

Из дневника Уолтера Хартрайта

6 октября 185…

Ошибаюсь ли я? Может ли быть, что я ошибаюсь?

В фотостудиях есть что-то такое, что заставляет усомниться в свидетельствах собственных ощущений. Раскрашенный фон говорит, что вы в библиотеке сельского дома или в уставленном статуями саду; прикрытые занавеской зажимы искусственно удерживают фотографируемого в «естественной позе» в течение долгих минут.

Но ведь это детские предрассудки – не доверять человеку из-за того, что он зарабатывает созданием иллюзий?

Если рассуждать логически, были ли у Майалла причины лгать?

Я не могу их найти. На вид он человек простой, деловой, без претензий. Он американец, и связей у него здесь нет. Если он стал самым успешным фотографом в Лондоне (я видел, как сэр Уильям Баттеридж только что вышел из его студии), то лишь благодаря его собственным усилиям и качеству его работы. Правда, он мгновенно стал гораздо любезнее, когда я упомянул леди Истлейк, но наверняка дело в том, что она очень интересуется его работой.

Так что же он рассказал?

– Тернер приходил ко мне в ателье несколько раз в сорок седьмом, сорок восьмом и сорок девятом. В наших первых встречах было нечто странное. Вначале он заставил меня поверить, что он судья из суда лорда-канцлера, и потом никак не рассеял этого убеждения.

«Заставил меня поверить». Странно, но вполне возможно, что произошло какое-то заблуждение. В конце концов, Тернер был уже стар (сколько ему было, когда они встретились, – семьдесят два?), и слабое зрение не позволило ему разглядеть удивление на лице Майалла, или он не расслышал вопроса.

И все же…

– Он приходил ко мне снова и снова – так часто, что мои работники стали звать его «наш мистер Тернер». И каждый раз у него были какие-то новые идеи насчет света. Помню, однажды он три часа сидел со мной и разговаривал о странном воздействии света на пленку из серебра. Эта тема его зачаровывала. Он спросил, не повторял ли я эксперимент миссис Соммервиль по магнетизации иголки в лучах спектра, и сказал, что хочет посмотреть, как я делаю копию спектрального изображения.

Судя по темам их разговоров, зрение и слух у него не ослабели. Да и для магистра суда лорда-канцлера это необычные темы. Наверняка Майалл должен был достаточно заинтересоваться, чтобы продолжить расспросы. Что-нибудь вроде: «Должен отметить, сэр, что вы знаете об оптике больше, чем любой встречавшийся мне судья?…»

Тогда бы Тернеру и пришло самое время разъяснить все, если то была просто ошибка. Но он «потом никак не рассеял этого убеждения».

Тернер не пытался скрывать своего имени, но оно вряд ли выдало бы его: ведь в Лондоне тысячи Тернеров.

А что со снимками?

– Сначала он хотел изучить эффекты освещения фигуры с высоты, и сам участвовал в пробах. Потом я сделал несколько дагерротипов с него. На одном он читал – это была его любимая поза, потому что глаза у него были слабые и налитые кровью. С ним приходила леди (очевидно, миссис Бут), и я помню, как он подарил ей один из этих снимков.

Не было ни одного портрета Тернера анфас; и, когда я спросил Майалла, не осталось ли их у него (кроме раннего автопортрета, который мне показал Раскин, я больше не видел его изображений и не могу себе представить его в старости), он ответил:

– Увы, нет. Я отложил один его любопытный портрет в профиль и, конечно, решил его рассмотреть, когда выяснил, кто на самом деле мой загадочный посетитель. Но, к несчастью, один из ассистентов стер его (мне показалось, или на самом деле тут Майалл уставился на меня слишком пристально, как люди делают, когда лгут?) без моего разрешения.

А как он узнал, кто был на самом деле его загадочный посетитель?

– О, я встретил его на приеме в Королевском обществе, весной, кажется, тысяча восемьсот сорок девятого. Он очень сердечно со мной поздоровался и немедленно погрузился в прежние рассуждения о цветовом спектре. Потом кто-то подошел и спросил, знаю ли я мистера Тернера, и я сказал ему, что знаю, а мой собеседник многозначительно сказал, знаю ли я, что это именно тот самый мистер Тернер. Должен признать, что я был довольно-таки удивлен. Я предложил ему свою помощь в осуществлении некоторых экспериментов по поводу его идей о взаимном влиянии света и тьмы, и мы расстались с договоренностью, что он ко мне зайдет. Но он так и не зашел, и больше я его никогда не видел.

Может быть, я все-таки ошибаюсь. Если бы Тернер действительно собирался обмануть Майалла, то, уж конечно, не поздоровался бы с ним на приеме.

И все же, и все же…

Остается вот что:

– Во время посещений студии Тернер изображал судью.

– Он позволил снимать себя, но избегал ракурсов, в которых его было легко узнать.

– Как только Майалл узнал, кто он такой, Тернер больше к нему не заходил, хотя и договорился о встрече.

Гении не похожи на других людей.

Но разве эта истина не сочетается с Сэндикомб-Лодж?

Допустим, вы художник. Вы поклоняетесь солнцу. Вы знаете, что никто за всю историю живописи не изображал оттенки солнечного света и его действие с такой точностью и силой.

Вы строите дом, настолько полный света, что любой посетитель невольно восклицает: это храм солнца!

Но что, если Фэррант прав? Что, если есть одно лицо, которое вы показываете миру, а есть и второе, скрытое за потайной дверью?

Разве не пришла мне в голову в том подвале, когда я смотрел сквозь окно-устье пещеры с ужасными железными прутьями, одна-единственная мысль: этот дом построил человек, у которого есть тайны?

Конечно, Фэррант может и солгать. Я должен это учесть. Письмо, противоречащее всему, что я узнал, может быть продуктом больного и завистливого сознания. Если дело только в этом – а я подумал именно так, когда впервые прочел письмо, – тогда все подозрения беспочвенны, и остается лишь эксцентричность художника.

Но если он говорит правду…

Тогда ничего не поделаешь. Придется встретиться с ним.

Прошло всего пять часов с тех пор, как я закрыл эту тетрадь, – но что это были за часы! За это время я переменил костюм, сменил имя, из Реформ-клуба перебрался в низкопробную таверну, а оттуда в Марстон-румс на Пикадилли (неделю назад я и не мог бы представить, как вхожу сюда) и теперь могу наблюдать, как за соседним столиком женщина и запоздалый театрал пьяно смеются словам друг друга и – как я предполагаю – договариваются об известных услугах. (Неудивительно, что Лондон так полон греха, раз человек, ищущий, где бы отдохнуть и перекусить поздно вечером, вынужден опускаться до подобных заведений.)

Какие можно сделать из всего этого выводы? Пока не знаю – слишком много новых впечатлений и рассуждений. Надо попытаться записать их и надеяться на то, что проявится какая-то схема.

Мысль о том, что Фэррант – ключ к разрешению всех моих сомнений, ударила меня с такой силой и наполнила таким нервным возбуждением, что я пустился в путь с одним желанием: поскорее найти его. Когда я прошел полмили и свежий туман охладил мои чувства, я понял, что действовал слишком поспешно. Допустим, я его найду – и что дальше? Я собирался выяснить, зачем он мне писал, и были ли правдивы его обвинения против Тернера; но если человек солгал мне на бумаге, он повторит это и в лицо. Кроме того, как ни старался, я все равно не придумал вопроса (лучший из вариантов, которые пришли мне в голову: «В эту невероятную историю поверить сложновато, не так ли, мистер Фэррант?»), который не показал бы сразу, что я не верю Фэрранту, и не вызвал бы его враждебности. Последнего я особенно старался избежать, поскольку этот человек мог мне пригодиться в дальнейшем.

Но какой-то неудержимый порыв гнал меня вперед. Я знал, что если сейчас брошу поиски и вернусь домой, не узнав правды – или не почувствовав, что сделал все возможное, чтобы ее обнаружить, – то и там не успокоюсь. Мне оставалось только идти дальше и верить в то, что судьба и собственная смекалка направят меня по верному пути.

Это решение вроде бы прояснило мой разум, и я немедленно понял, что должен обдумать ситуацию так же тщательно, как генерал перед битвой изучает ландшафт, оценивает преимущества и уязвимые места своих сил и соответственно их располагает. Мне сразу стало ясно, что прямая атака потерпит неудачу: если Фэррант знал – или хотя бы предполагал, – кто я такой и зачем собираюсь с ним разговаривать, то все пропало. Следовательно, моя единственная надежда – это обходной маневр: найти, если получится, какой-нибудь предлог, чтобы заговорить с ним, и подтолкнуть его к теме Тернера. Если он повторит свою историю человеку, которого, по его мнению, не связывает с этой темой ничего, кроме естественного любопытства, то появятся сильные основания считать, что он написал правду. А если он лжет, то я, возможно, смогу различить это по его поведению – лжецы часто выдают себя нервными жестами, слабой улыбкой, беспокойными движениями или пытаются скрыть свою нечестность за чрезмерной откровенностью.

Прежде всего, мне надо выглядеть неприметно, чтобы я смог показаться на его улице и, если нужно, постоять какое-то время перед его домом и понаблюдать за ним, не привлекая к себе внимания. И тут сразу возникли трудности: человека, одетого для деловой встречи в Вест-Энде и вечера в Реформ-клубе, наверняка заметят в проулках Фаррингдона. Конечно, дома у меня была другая одежда, но она была или слишком парадная, или слишком сельская, или слишком яркая – ни один костюм не создавал того печального впечатления обнищавшей респектабельности, которое, как я считал, только и могло сделать меня невидимым.

Я ломал голову над проблемой минут двадцать, но при этом быстро шагал вперед – малейшие колебания, я знал, собьют меня с пути. Я должен был помнить, как пилигрим, что если моя вера достаточно сильна, то тогда, и только тогда, все препятствия будут преодолены.

Так оно и вышло. Когда я подошел к Ковент-Гардену, мне вдруг пришло в голову, что Хэнд-корт отсюда всего в четверти мили и что я могу зайти туда, почти не сбиваясь с дороги. Если я снова увижу родные места Тернера, на этот раз взором опытным и знающим, уже не невинным, это углубит понимание его натуры и поможет мне лучше оценить то, что я услышу от Фэрранта.

Во всяком случае, так я говорил себе в тот момент; но сейчас я гадаю, не подталкивало ли меня что-то другое – воспоминание, на первый взгляд настолько ничтожное, что оно не всплыло сразу, а должно было принять совсем другую форму, пока я не сумел его узнать. Момент узнавания наступил, когда я свернул на Мэйден-лейн и вдруг увидел в освещенной витрине три красных шара на голубом фоне. Вот оно! Эврика! Решение моей проблемы! Правда, этот ломбард принадлежал матери моей юной проводницы, и не исключалась возможность, что она меня узнает, – но и что с того? Вряд ли она откажется иметь со мной дело из-за того случая. А если она задаст прямой вопрос, я буду отрицать, что заходил сюда раньше. Сегодня я должен быть совсем другим человеком, и, если мне придется перевоплощаться прямо здесь, это будет неплохой проверкой моих актерских способностей.