Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– Но ведь ни один художник, – сказал я, – не мог бы не восхищаться…

Он презрительно фыркнул.

– Представьте себе, мистер Хартрайт, – сказал он, – что вы полгода работали над картиной, и очень довольны результатом, и думаете, что получите за нее рыцарский титул; и тут появляется Тернер и за день рисует вашу погибель, картину, которая совершенно вас затмит…

Я нервно рассмеялся, потому что его слова попали в цель. Внезапно я почувствовал, что могу это представить, и очень легко; на мгновение на меня тенью упал холод бездонного отчаяния.

– Если б вы рисовали яркое солнце или голубое небо, – сказал он, – он бы попробовал сделать ярче и голубее. Я помню, один раз он написал прекрасную серую картину с Хелвет-шлюзом, без единого яркого пятна. Рядом с ней висело «Открытие моста Ватерлоо» Констебля, словно написанное жидкими золотом и серебром. Тернер пару раз посмотрел сначала на одну картину, потом на другую, достал палитру, наложил на серое море пятнышко красной свинцовой краски чуть больше шиллинга и молча ушел. – Он засмеялся. – И бедный Констебль простонал: «Пришел Тернер и выпалил из пушки», – потому что его картина, конечно, по сравнению с соседней теперь выглядела тусклой и вялой.

– Ну тогда, – сказал я, – неудивительно, что его так не любили.

Дэвенант кинул.

– Но никто из них не понимал, что он ничего дурного не хотел. Это было вроде дружеского соперничества: он заставлял нас работать лучше, совершенствовал наше искусство. Если б вы его обошли, он бы посмеялся, хлопнул вас по спине и поздравил с победой. И он с той же готовностью помог бы вам, с какой стал бы ссориться. Ни у кого не было более верного глаза на ошибки в живописи и на то, как их исправить. – Он встал. – Давайте я вам кое-что покажу.

Я пошел за ним, и мы спустились по лестнице до лунного морского пейзажа, который я заметил, поднимаясь сюда пятнадцать минут назад. Теперь я увидел на раме крупные черные буквы: «Дуврское побережье, ночь. Джон Дэвенант, К. А. Выставлено в 1837».

– Ну вот, – сказал он.

Сцена была достаточно драматичная; лунный свет пробивался через густую полосу темных туч, рассыпаясь потом на сотню кусочков в черном море. У самого горизонта торговое судно разворачивало паруса, которые казались в странном свете почти черными.

– Мощная сцена, – сказал я радостно – наконец-то можно было похвалить что-то от всей души.

Он кивнул, вспыхнув от удовольствия.

– Но вся мощь – это заслуга Тернера. Моя изначальная идея была совсем другая: никаких туч, лунный свет падает прямо на корабль и заставляет паруса сиять белым светом. Так я и рисовал. Когда мою картину вставили в раму и повесили в Академии, я понял, что это неправильно, и мои друзья тоже – но разве могли мы определить, что именно не так? – Он покачал головой. – Ничего не выходило, пока мимо не прошел Тернер с палитрой в руках. Он посмотрел с полминуты и сказал: «Тут нужны глубина и контраст. Прикройте луну – пусть основная масса облаков будет черной, с серебром по краям, чтобы самый яркий и самый темный цвет были по соседству. Паруса погрузите в тень и оставьте пятно света на носу». Я чувствовал его правоту, но осторожничал и, как ни старался, нужного эффекта не получал. Тернер подошел ко мне раз-другой, чтобы посмотреть, как идут дела, и наконец, потеряв терпение, схватил кисти и сделал все сам. Два мощных мазка черным, два – белым, – Дэвенант подчеркнул слова широкими размашистыми жестами, – раз, два, три, четыре. И, конечно, все мы сразу увидели, что он прав.

Он отошел, чтобы полюбоваться картиной, усмехаясь и изумленно покачивая головой. Меня же слегка встревожили как резкое вмешательство Тернера, так и результат – он за мгновение превратил сцену бесцветного покоя в нависающую угрозу. Но мои мысли в этот момент были прерваны шагами снизу и внезапным ревом Дэвенанта, таким громким, что я чуть не подскочил:

– Черт возьми, Хартрайт, вот вам и преданность!

Я повернулся и увидел, что к нам поднимается миссис Холт.

– Смотрите, она не ждет, пока ее позовут! – сказал Дэвенант. – Ей не терпится снова гонять донов.

– Я просто подумала, сэр, что мы потеряем свет, вот и все, – сказала кухарка.

– Верно, миссис Холт, – сказал Дэвенант и повернулся ко мне: – Боюсь, она права, мистер Хартрайт. Надеюсь, вы меня простите…

– Конечно, – сказал я. – Очень любезно было с вашей стороны уделить мне столько времени.

– Ерунда, – ответил он. – Рад помочь. Если я помог. В чем я сомневаюсь…

Я заговорил было, но он жестом остановил меня и продолжил:

– Никакой лести, черт возьми. Поднимайтесь, миссис Холт, и облачайтесь в регалии. Я сейчас приду. – Он дружелюбно взял меня под руку и повел к двери.

Уже открыв дверь и собираясь пожать мне руку на прощание, Дэвенант вдруг остановился и спросил:

– Вы не подождете минутку, мистер Хартрайт? Думаю, я могу вам еще кое-чем помочь.

Он прошел по коридору в глубину дома. Я встал под окном в фонаре и огляделся. К югу смог висел над Лондоном, будто огромная мантия, такая густая и черная, что один ее вид рождал тяжесть в груди, но здесь волосы мои трепал свежий ветер, а между серыми тучами, бурлившими и кружившими над пустошью, пробивались осколки синевы. Что-то в беспорядочном движении туч напомнило мне игры морских животных, и я смотрел на них как зачарованный, пока голос Дэвенанта не оторвал меня от этих фантазий.

– Вот, – сказал он, протягивая мне сложенный листок. – Эти два человека хорошо его знали. Ни один из них не художник, так что можете быть уверены, что их слова не испортит артистическая злоба. Майкл Гаджен – антиквар, он много лет назад путешествовал с Тернером по Кенту и Сассексу. А Амелия Беннетт – дочь старого Бенджамина Уэйли…

Он помедлил, стараясь понять по моему лицу, знакомы ли они мне. Я покачал головой.

– Наверное, вы слишком молоды, – сказал он со вздохом. – В свое время он был знаменит. Великий покровитель искусства, который подружился с Тернером, когда тот был еще мальчишкой.

Я тепло поблагодарил его и отправился в Кенсингтон в отличном настроении. Я доверился судьбе, и судьба вознаградила меня. Какое-то почти суеверное чувство говорило мне, что судьба на этом не остановится и еще кое-что покажет, когда я вернусь домой.

И я не ошибался, потому что в прихожей меня ждало письмо от Раскина! Прилагаю его.

Как всегда, с любовью к тебе и детям,

Уолтер

VI

Джон Раскин – Уолтеру Хартрайту

Деннмарк-Хилл, 163

1 августа 185…

Уважаемый мистер Хартрайт!

Благодарю Вас за Ваше письмо от 21 июля. Я бы ответил на него раньше, но меня не было в городе – я только вчера вернулся из долгой поездки по Италии и Франции.

Да, я буду рад поговорить о Тернере, хотя я не уверен, насколько я (или любой другой человек) могу помочь Вам в Ваших поисках. К сожалению, я не имею возможности встретиться с Вами на этой неделе – я уверен, Вы понимаете, что по возвращении из путешествия часто обнаруживаешь, что сад твой зарос сорняками, и если не взяться за дело сразу, то кое-какие самые нежные цветы (моя книга, лекция и тысяча слабых росточков, пробившихся от моих слов, которым нужно только ободрение, чтобы расцвести) непременно погибнут. Будет ли Вам удобно встретиться в следующий четверг, в три часа?

Искренне Ваш

Джон Раскин

VII

Отрывок из дневника Мэриан Халкомб

4 августа 185…

Маленький коттедж (на каждом этаже всего по одному окну), совершенно неприметный, если бы не странные железные перила по краю крыши, которые выглядели так, будто балкон решил переехать на крышу. С одной стороны таверна, с другой – лавочка с рекламными надписями «Пиво», «Прохладительные напитки» и «Первоклассное имбирное пиво»; рядом осевшие ворота с потрепанной вывеской: все, что можно прочитать, – это «Ло. ки Алек. андерса», а пропущенные «д» и «с» надо вставлять самому, – за которыми неопрятной кучей лежали доски, веревки и рейки. Перед домом, через дорогу, текла большая река, ограниченная неглубокой набережной из грубых камней; к ней вели ступени, на которых собирались лодочники, курившие трубки в ожидании клиентов. Чуть дальше унылая маленькая армия оборванцев копалась в вонючей грязи в поисках сокровищ.

– Вы уверены, что это тот самый адрес? – спросила я кучера.

– Дэвис-плейс, шесть, мисс, – медленно повторил он, будто я идиотка.

Я вышла. Мальчишки, пинавшие разбитую бутылку, остановились посмотреть на меня, а двое-трое лодочников напряглись и повернулись ко мне. Может, они скучали или ждали, что я найму лодку, но в их неулыбчивых лицах мне чудилась какая-то звериная настороженность, как будто одинокой женщине нечего здесь появляться даже в это время суток. Но я знала, что, если проявить страх, он будет лишь питать пугающее нас чудовище, так что я заплатила кэбмену и пошла по тропинке, не оглядываясь.

Однако, когда я постучала в дверь, я почувствовала за собой движение и, оглянувшись, увидела, что мальчишки пошли за мной и прижались к воротам, будто стая диких собак. Почти все немедленно отвернулись, чтобы не встречаться со мной глазами, но один тощий высокий мальчик лет двенадцати-тринадцати встретил мой взгляд спокойно.

– Вы насчет Пагги узнать пришли? – крикнул он.

Я не знала, насмехается он надо мной или старается помочь, но поскольку я заметила, что, если ожидать от людей лучшего, они обычно стараются оправдать твои ожидания, я улыбнулась и сказала:

– Бут. Я ищу миссис Бут.

– Она вам ничего о нем не скажет, – сказал мальчик. Из дома не было слышно ни звука, так что я постучала еще раз.

Мальчик крикнул:

– Спросите о нем у мистера Нива!

Едва он успел договорить, как я услышала мужской голос:

– Верно, мисс, я знал адмирала!

Я повернулась и увидела, что один из лодочников (очевидно, мистер Нив) идет ко мне через дорогу. Он, похоже, успел выпить, потому что слегка спотыкался и размахивал руками, чтобы привлечь мое внимание.

– Я их всюду возил, – сказал он, указывая через реку на Баттерси. – Идемте со мной, я вам покажу, куда они ездили.

Я не понимала, о чем они говорят, но не хотела этого показывать, боясь, что они используют мое непонимание в своих целях, так что я ничего не сказала и постучала в третий раз. Я начала беспокоиться – вдруг миссис Бут нет дома, и мне придется идти обратно через всю эту толпу? Мой кэб давно исчез из виду, а другого нигде не было заметно. Беспокойство усилилось, когда из таверны вышло еще несколько человек, очевидно, привлеченных шумом. Один был особенно заметен: чернобородый гигант в красной фланелевой рубашке и черных в полоску французских брюках; он прошел вперед, растолкав людей, и закричал с акцентом вроде русского или польского:

– Я рассказать про адмирала! Бутылки! Женщины!

– Ах ты, чертов иностранный поганец! – закричал мистер Нив. Он расхрабрился от выпитого, сжал кулаки и двинулся вперед, расшвыривая мальчишек в стороны, хотя едва дотягивался до плеча противника.

– Пожалуйста! – крикнула я. – Никакой адмирал меня не интересует!

Я надеялась, что это их успокоит, но результат получился противоположный. Мужчины разделились на две группы, а мальчики выстроились вдоль ограды – то ли потому, что они хотели посмотреть, то ли потому, что не могли сбежать. Я быстро составила план: надо воззвать к рыцарским инстинктам тощего мальчишки и предложить ему и его друзьям по пенни на брата, чтобы они довели меня до ближайшей стоянки кэбов.

Я уже повернулась к ним, когда наконец-то услышала, что дверь у меня за спиной открывается. Повернувшись, я увидела красивую темноволосую крепкую женщину лет шестидесяти в простом сером платье и белом переднике. Она смотрела мимо меня на толпу у ворот. На ее тяжелом желтоватом лице было выражение бесконечной грусти, будто у няни, питомцы которой опять совершили какой-то проступок, прекрасно зная, что это плохо. К моему изумлению, одного этого взгляда хватило, чтобы восстановить порядок: две противостоящие фракции рассеялись без единого слова, а мальчишки, словно их отпустили из плена, бросились бежать по улице.

– Миссис Бут? – спросила я.

Она повернулась ко мне и слегка наклонила голову, но не улыбнулась.

– Я Мэриан Халкомб, – сказала я. – Леди Истлейк должна была вам написать…

– Да, – сказала она. Выговор у нее был сельский, а интонация абсолютно нейтральная – ни дружелюбия, ни враждебности. – Входите пожалуйста, мисс Халкомб.

Прихожая была такая темная и тесная, что я почти ничего не видела, и двигаться пришлось за подпрыгивающим маячком завязок фартука миссис Бут. Но маленькая гостиная, в которую она меня завела, была вполне уютной; там горел в камине огонь, а перед ним на ковре растянулся странный бесхвостый кот. В клетке у окна чирикала канарейка, а у двери успокаивающе тикали тяжелые часы с маятником, будто само время было поймано, укрощено и поставлено в угол, чтобы добавить его голос к домашнему хору.

– Пожалуйста, садитесь, – сказала миссис Бут, – а я принесу чай. – Она вышла, и через мгновение я услышала, как она спускается в подвал.

Я встала и огляделась. В общем и целом в комнате не было ничего необычного, она напоминала комнату экономки в любом другом ухоженном большом доме: аккуратные шкафчики с белеными дверцами стояли по сторонам камина; кавалькада фарфоровых молочниц шагала по каминной полке, возглавляемая кружкой от Макриди, а над камином висели акварель с изображением церкви и несколько миниатюр в овальных рамках.

Только снова повернувшись к двери, я заметила кое-что необычное. К стене между дверью и окном были прислонены две картины маслом, одна за другой, полускрытые простыней. При виде позолоченной рамы и какого-то завитка свинцового цвета на полотне меня охватило любопытство, и я немедленно наклонилась и приподняла ткань. Образы, представшие моему глазу, были столь ужасны и в то же время столь смутны, словно они явились из кошмарного сна. На первой картине я увидела буйное серо-зеленое море в неутолимом гневе; на переднем плане смутные фигуры отчаянно цеплялись за странный змеевидный обломок судна, поднявшийся из пены подобно морскому чудищу, а издали им на помощь спешила яхта. Вторая картина изображала, возможно, ту же самую сцену на следующий день: на берегу собралась толпа, ошеломленная окружавшими ее ужасными свидетельствами разрушительной силы природы, а на горизонте, в жгучем и безжалостном свете желтого солнца, сквозь туман виднелся искалеченный корабль без двух мачт. Впечатление от полотен – по крайней мере, на меня – было почти физическим; так, думала я, должен действовать месмеризм. Я потеряла ощущение времени и забыла, что я здесь делаю, а только все смотрела, пока не вернулась миссис Бут.

– Ах да, – сказала она, слегка покраснев. – Это его. Он их мне оставил.

– Как, мистер Тернер! – воскликнула я. Боюсь, голос у меня был более удивленный, чем следовало бы, отчасти потому, что единственной картиной Тернера, которую я видела, была торжественная гравюра «Вид на Лондон из Гринвич-парка» в прихожей Бромптон-гроув – спокойный классический ландшафт с далеким видом на покрытый смогом город и его реку, который не имел ничего общего с этими полными отчаяния картинами; и отчасти потому, что мне не приходило в голову, что у миссис Бут могут быть какие-то его картины.

– Да, – ответила она и поставила поднос.

Я ожидала, что она продолжит, но вместо этого она занялась чаем, разлила его в чашки, а потом поставила чайник на край жаровни, чтобы он не остывал. Надеясь продолжить тему, я сказала:

– Это было очень щедро с его стороны.

Я пожалела об этих словах раньше, чем успела договорить их. Она снова покраснела и сказала:

– Вы не думаете, что я заслужила такой доброты, да?

– Нет, конечно, нет. Я просто хотела сказать… – Но я, конечно, не могла сказать то, что на самом деле подумала: мало кто из удачливых художников был так щедр к служанке.

Чтобы скрыть свое смущение, я сказала:

– А почему вы их не повесите?

– Я держала их наверху, но все время боялась, что их украдут. Мой сын скоро положит их на безопасное хранение.

Признаюсь, я задумалась над тем, почему она их не продаст, таким образом одновременно и избавившись от тревог, и обеспечив себе спокойную старость. Должно быть, она догадалась, о чем я думаю, потому что тут же сказала:

– Я не могла с ними расстаться.

– Они вам напоминают о море? – сказала я.

Она кивнула.

– Возможно, у вас есть родственники во флоте? – сказала я. – Мальчики снаружи упоминали…

– Адмирала?

– Да.

Она снова кивнула, на этот раз устало.

– Так они его звали.

– Мистера Тернера? – переспросила я. Это было странно, но ведь больше ни о ком мы не говорили.

– Да, – сказала она. – Они звали его адмирал Бут. – Она помедлила, спокойно наблюдая мое удивление, а потом, словно я должна была догадаться сама, продолжила: – Они считали, что он мой муж.

Я растерялась, словно путник, который внезапно обнаруживает, что у него нет ни карты, ни компаса. Что мне спросить, чтобы не показаться грубой? Самый очевидный вопрос «почему?» явно попадал в эту категорию и, с другой стороны, мог обнаружить новую удивительную информацию, которая только еще больше меня бы запутала. Наконец я осторожно спросила:

– Вы долго были знакомы с мистером Тернером?

– Двадцать лет, – сказала она. – Мы впервые встретились, когда у меня был пансион в Маргейте. Потом, после смерти мистера Бута, мистеру Тернеру захотелось поселиться у реки, так что он попросил меня переехать в Челси и вести его дом.

– Должно быть, он очень вам доверял, – сказала я.

Она кивнула, с гордостью принимая заслуженную похвалу.

– Он называл меня «служанкой искусства».

– Так вы помогали ему в работе?

– О да. Я подготавливала его палитру каждое утро и проверяла, все ли в порядке. – Она сказала это с теплотой, словно ей стало легче от нашей беседы.

Через пару секунд мне неожиданно помог кот, который встал, запрыгнул на мои колени и начал лениво запускать когти в мое платье. Впервые за время разговора миссис Бут улыбнулась.

– Это большая честь, – сказала она. – Джейсон обычно любит только мужчин. Особенно он любил мистера Тернера – сидел у того на колене, на плече, даже на голове иногда.

Я рассмеялась и решила, что сейчас можно попробовать заглянуть поглубже.

– Что за человек был мистер Тернер?

– Иногда мне казалось, – сказала она, – что он бог.

– Бог! – удивленно повторила я. – Что, он напоминал греческую статую?

Миссис Бут рассмеялась.

– Да нет, я вовсе не про внешность, – сказала она. – Я про его работу. – Она махнула рукой в сторону двух картин маслом. – Мы с вами могли бы смотреть туда же, куда и он, и видеть только непогожий день или зимнее солнце. А он видел то, чего не видят глаза простых смертных. Он видел суть вещей.

Про себя я понадеялась, что суть вещей все же выглядит иначе. Но вслух заметила:

– Да, его картины великолепны.

Это, похоже, ей понравилось. Она засияла и, будто удивленная собственным пылом, спросила:

– Не хотели бы вы увидеть комнату, где он умер, мисс Халкомб?

Вообще-то я предпочла бы остаться на месте, допить чай и порасспрашивать ее еще; но отказаться я не могла, так что ответила:

– Конечно, спасибо.

Мы поднялись по узкой лестнице, которая скрипела под ногами, словно целая процессия жалобно пищащих мышей, и вошли в небольшое чердачное помещение в передней половине дома. Сквозь квадратное слуховое окно пробивались солнечные лучи, рисуя размытый узор из света и тени на стене. Всю левую сторону комнаты занимала простая медная кровать, а перед окном стоял стул с гнутой спинкой. Полы были голые, а из мебели, кроме кровати и стула, имелись только простой шкафчик, столик, где стояли миска и кувшин. Железная лестница вела к люку в потолке. Такие комнаты обычно снимали коммивояжеры или бедные актеры.

– Это была его комната, – сказала миссис Бут. – Каждое утро он вставал перед рассветом, набрасывал одеяло на плечи и поднимался вон туда, – она указала на лестницу, – на крышу, чтобы сделать набросок восхода.

– А, – сказала я, – так вот почему крыша огорожена? Она кивнула.

– А потом он возвращался в постель и отдыхал до завтрака. Так и шли дела до его последней болезни. Он был неутомим, мисс Халкомб. Даже когда он был болен и я за ним ухаживала, приходилось следить, чтобы у него всегда были под рукой карандаши и бумага.

– Так он еще мог рисовать? – спросила я.

– В конце уже не мог, – ответила она. – Но сама надежда долго поддерживала его. Я продолжала притворяться и говорить: «Может, завтра получится, дорогой».

Много ли экономок зовут хозяина «дорогой»?

– Ему повезло с вами, миссис Бут, – сказала я.

Она не ответила, очевидно, погрузившись в собственные мысли. Потом произнесла:

– Скажу вам кое-что странное, мисс Халкомб. За несколько недель до его смерти полиция вытащила из реки какую-то несчастную девушку, которая попала в беду и утопилась. – Она подошла к окну и указала на ступени набережной, где до сих пор болтались лодочники: – Вон там. И мистера Тернера это очень беспокоило, он все будил меня ночью и говорил, что он видел ее лицо и боится спать. «Я должен его нарисовать, – говорил он. – Я должен нарисовать это лицо, иначе не будет мне покоя». Он его нарисовал, и это была почти последняя его картина.

– И после этого лицо его не тревожило? – спросила я.

– Больше он об этом не говорил, – ответила она. – Во всяком случае, я такого не припомню.

Потом она замолчала, и я испугалась, что она опять погрузилась в воспоминания. Я спросила:

– Как же он увидел девушку, если сам был в постели, а она снаружи?

– Зима была ужасная, – сказала она. – Целыми неделями только туман и дым. Он говорил: «Хорошо бы мне снова увидеть солнце», но к тому времени он уже едва мог это прошептать, у меня аж сердце разрывалось. Он скатывался на пол и пытался подползти к окну – за солнцем.

– Понятно, – сказала я. – Там он и был, когда полиция ее вытащила?

Она рассеянно кивнула, будто думая о чем-то более важном.

– Иногда, – сказала она, – у него не хватало сил доползти, и я находила его на полу, так что мне приходилось помогать ему вернуться в постель.

Она снова помолчала, и, хотя она стояла лицом к окну, мне показалось, что я увидела слезинку в уголке ее глаза. Наконец она вздохнула и продолжила:

– Но он еще раз увидел солнце. В одно утро оно внезапно прорвалось сквозь тучи; мы с доктором усадили его в коляску и подвезли к окну, чтобы солнце светило ему прямо в лицо; через час, будто успокоившись на этом, он умер, не издав ни звука, прислонив голову к моему плечу.

Голос ее не задрожал. Но все же что-то в ее тоне, в том, как она вызывала воспоминания из глубины своего сердца, а потом осторожно возвращала их на место, словно они были ей дороже любых сокровищ, ясно говорило мне, что женщина не просто служила Тернеру, но и любила его во всех смыслах этого слова. Теперь я знала, как ни сложно было в это поверить, что человек, которого леди Истлейк называла первейшим гением нашего времени, жил и умер в этом бедном домике под чужим именем, будучи мужем своей экономки.

Честно говоря, это открытие вызвало во мне только глубокую жалость к миссис Бут, смешанную с искренней симпатией. Но что, подумала я, скажет об этом Уолтер? Я была уверена, что к пожилой вдове он, как и я, испытает симпатию и сочувствие; но отнесется ли он с таким же сочувствием к Тернеру? Не отвратит ли сразу же такое доказательство эксцентричности героя (сформулировала я со всей возможной мягкостью) от написания его биографии?

Так что я с некоторым трепетом сказала:

– Вы мне очень помогли, миссис Бут. Не могла бы я зайти к вам еще раз вместе с братом? Я знаю, ему захочется самому с вами поговорить.

Ответ ее я принес мне облегчение, смешанное с разочарованием.

– Не хочу вас обидеть, мисс Халкомб, но память мистера Тернера для меня священна. Я не люблю о нем говорить, и, если честно, я рассказала вам больше, чем собиралась. Так что я всегда буду рада вас видеть, если вы окажетесь в наших краях, но попрошу вас не приводить вашего брата. Я не смогу рассказать ему больше, чем рассказала вам сегодня.