Текст книги "Игра с тенью"
Автор книги: Джеймс Уилсон
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Стихотворением! – удивленно повторил Уолтер.
– О да, он любил поэзию.
Она замешкалась и, слегка покраснев, продолжила:
– Однажды после пикника я нашла обрывок одного из его стихов на дне лодки, и – я знаю, надо было отдать его ему, но помните, я была так юна! – оставила его себе.
Она пошарила за воротником платья, вытянула маленький золотой медальон на цепочке и открыла его.
– Я до сих пор его ношу, – сказала она, доставая крошечный комок свернутой бумаги и протягивая его Уолтеру. – Вот.
Это простое действие словно разрушило чары, привязавшие ее к прошлому, и вернуло к заботам настоящего, так что она тронула меня за плечо и сказала:
– Я плохая хозяйка, мисс Халкомб, – и, подняв голову, добавила добродушно: – И плохая жена, дорогой, я знаю. Мы немедленно примемся за еду.
Она протянула мне тарелку, которую уже давно приготовила, и быстро наполнила еще одну.
– Мистер Хартрайт, не могли бы вы передать это моему мужу?
Но Уолтер был все еще увлечен чтением и будто не слышал ее; а когда она повторила вопрос, он сказал:
– Вы не возражаете, если я это перепишу?
– Нет, вовсе нет, – сказала миссис Беннетт. – Но мой муж, боюсь, умрет от голода.
– Давай-ка я этим займусь, – сказала я (поскольку Уолтер сидел в центре лодки, и передавать что-либо взад-вперед можно было только через него), – а ты снова вернешься к официантским обязанностям.
Так что он передал листок бумаги мне, и я переписала в его записную книжку следующие строки:
чист и ясен
за лугами сладкими лугами окаймленными деревьями лугами и благословенными золотыми землями,
Где все еще бродят тени Поупа и Томсона;
И могучая мастерская Альбиона окутана чорным дымомдо сих пор трудится,
Окутанная черным дымом, пока наконец
Он не бросает хрупкие лодки Надежды и Красоты, Надежды и Радости
В бушующее море, где кровавое солнце, заливая кровью облака,
Говорит Предупреждает о надвигающемся шторме
Когда я закончила, Уолтер и мистер Беннетт с аппетитом ели; миссис Беннетт же, проглотив пару кусочков, снова забыла о еде и рассказывала про Тернера и мисс Фелпс. Я пропустила большую часть истории, но суть, кажется, была в споре об отражении света от плывущих предметов, который Тернер попытался разрешить, бросив в воду листок салата. Стоя на берегу, он потерял равновесие и сам упал в воду, отчаянно хлопая руками, как птица крыльями, и пытаясь удержаться, так что мисс Фелпс (тут миссис Беннетт начала хихикать от собственной истории, от чего предостерегают все книги по этикету) воскликнула: «Ах, уточка Тернер!»
Представляя себе эту сцену и отмечая простодушное удовольствие, которое она до сих пор приносила миссис Беннетт, я не могла не подумать о собственном воспитании. Был ли папа (как я его ни любила) прав, когда столь старательно защищал меня от свободного общения с друзьями мужского пола? Неужели мне бы так сильно повредило – глядя на Эмилию Беннетт, в это сложно было поверить – свободное общение на равных с молодыми людьми интеллектуального круга?
Когда мы поели (большая часть порции миссис Беннетт отправилась за борт, когда она складывала тарелки неровной стопкой, будто еда окончательно отчаялась вызвать у нее интерес и от обиды решила отправиться к уткам), она взяла гитару и объявила, что споет нам «старые добрые песни, которые любил Тернер». Она не стала, как делают многие любители, заставлять нас присоединяться к ней угрозами и уговорами, но мы сделали это по собственному желанию. Неважно, знали мы слова или нет, – только камень мог бы остаться равнодушным при виде столь искреннего увлечения и наслаждения. На мгновение, похоже, эти чувства проникли даже в самую глубину души ее мужа и растопили солнечными лучами образовавшийся там лед, потому что через полминуты, к моему удивлению, его неровный баритон тоже присоединился к хору.
Похоже, я никогда раньше не слышала ни одной из этих песен и теперь не вспомню ни одной (кроме общего впечатления, что все они довольно глупые), за исключением припева абсурдной песенки про монашку и гондольера:
И так далее в таком же духе.
Музыка, вино, солнце и свежий воздух укачали меня, я прилегла, прикрыла глаза и позволила воображению унести меня на сорок лет в прошлое. Та же река, те же песни, тот же голос: несложно было представить (эта мысль внезапно наполнила меня странным острым ощущением, в котором неразрывно смешались радость и томление: оно появилось у меня внутри как комок в горле, оно мешало биться сердцу, как палец, приложенный к качающейся подвеске маятника), что я тоже была в той компании молодежи, которая бродила среди высокой сладкой травы и разговаривала о великом искусстве, когда Эмилия Беннетт была еще девочкой, а деревья Аркадии были покрыты летней зеленью.
Когда мы вернулись на лодочный двор, уже наступили сумерки. Уолтер убрал весла и помог Беннеттам выйти на берег. Он был непривычно молчалив, и я подумала, не утомила ли его прогулка, не расстроила ли по какой-то причине. Но когда я посмотрела на него в луче света из приоткрытой двери сарая, то поняла, что он был просто погружен в размышления: его лицо покраснело, а блестящие глаза блуждали, он был явно возбужден какой-то новой мыслью. Так что меня совсем не удивило, когда он вежливо отклонил приглашение миссис Беннетт на стаканчик вина и легкий ужин и сказал, что нам пора, поскольку он собирался пройтись вдоль реки, и мы не успеем добраться домой до темноты. Она, со своей стороны, наотрез отказалась от его предложения отнести корзинку и коврики обратно в дом, сказав, что не хочет отнимать у нас время, раз мы торопимся, и просто даст шесть пенсов какому-нибудь парню с лодочного двора, чтобы он помог им. Минуты две мы вежливо благодарили друг друга, и вдруг миссис Беннетт пожала Уолтеру руку и (к моему удивлению) поцеловала меня в обе щеки, а потом попрощалась и повела своего мужа в ночь, не прибавив больше ни слова и не оборачиваясь.
Я думала, что Уолтер нарушит молчание, как только мы останемся вдвоем, но он почти ничего не говорил, пока мы не прошли милю-другую и не добрались до небольшой таверны у реки. В окнах светились желтые огни ламп, а деревянный балкон нависал над самой водой на неровных столбах, которые выглядели так, будто вот-вот сдадутся, свалятся в реку и уплывут во Францию. Остановившись у двери, Уолтер отрывисто сказал:
– Съедим чего-нибудь?
Я не ожидала, что его может привлечь такое место (по крайней мере, с тех пор, как Лора получила наследство), но мне кажется, что в тот вечер он планировал остановиться именно здесь или в другом подобном заведении. Когда мы пробирались мимо бара, пахнущего дымом и тиной, и речники, на лицах которых оставили следы погода и выпивка, с любопытством смотрели на нас, мимо крошечной кухни, откуда пыхнуло жаром, как из печки, и наконец – наверх в кофейную комнату, у него был довольный вид человека, жизнь которого идет точно по плану.
– Давай закажем отбивные, – сказал он с заговорщицкой улыбкой, когда мы сели у окна. – Их трудно испортить даже на такой кухне. И портер в честь Тернера. Что скажешь?
Я подумала, поглядев на его раскрасневшиеся щеки и чувствуя их тепло даже через пространство стола, что, если я коснусь его кожи, она отзовется, как барабан или как кожура зрелой дыни. Его так переполняло страстное возбуждение, что оно должно было вырваться наружу в лихорадке слов или буйной пляске – или он ударится о невидимую скалу и взорвется, и все это пропадет напрасно, впитается в бесплодную почву.
– Так что ты думаешь? Как ты думаешь? – спросил он. – Раскин прав?
– В чем?
– В суждении о Тернере. Думаешь, он и правда был страдающим гением?
– Насчет гения я согласна, – сказала я осторожно. – А вот насчет страдающего… А ты сам как думаешь?
Он тряхнул головой, отмахиваясь от вопроса.
– Скажи, – настаивал он, – что он был за человек?
– Ну… – начала я неуверенно (я не хотела сбить его, выразив точку зрения, сильно отличную от его собственной, и оказаться той самой невидимой скалой), – что мы знаем? Он был рожден в бедности; он, возможно, немного эксцентричен, но не больше, чем любой другой человек, полностью посвятивший себя искусству; и он любил Англию, ее природу, берега, людей.
Я вопросительно посмотрела на Уолтера, и он с энтузиазмом кивнул, придавая мне смелости продолжить более уверенно:
– Он был бесцеремонен – тут, наверное, дело в его трудном детстве – и мог иногда показаться резким и даже грубым, но в глубине души, я думаю, он был добросердечен и верен дружбе.
Уолтер снова кивнул, но потом по его лицу словно бы пробежала тень, и он спросил:
– А как насчет морали?
– Морали, – повторила я медленно.
Взгляд Уолтера был так напряжен, что мне пришлось отвести глаза, и мгновение я была слишком сконфужена, чтобы ответить. Потом я сказала:
– Знаешь, Уолтер, я вот думаю, а возможно ли на самом деле быть великим художником и при этом жить в монашеском уединении и чистоте?
Я не знаю, удивили его мои слова, потрясли или он остался к ним безразличен, потому что выражение его лица ни капли не изменилось, и он продолжал смотреть на меня. Поскольку меня смущало такое пристальное внимание, тем более собственного брата, я стала смотреть мимо него в окно на Темзу. Туман беззвучно возвращался, набрасывая на воду белую пленку, так что реку едва было видно, и можно было проследить ее течение лишь по цепи отражений газовых и масляных фонарей и по красному отсвету корабельного котла, размазанному по поверхности воды, как раздавленный плод.
Уолтер повернулся взглянуть, куда я смотрю, и немедленно ахнул.
– Тернеру бы это понравилось, – сказал он. – Такая призрачность и нечеткость.
– Да, – согласилась я.
– Он не просто великий художник, – сказал он, снова поворачиваясь ко мне и беря меня за руку. – Он величайший художник в мировой истории!
XX
Джон Фэррант – Уолтеру Хартраыту
Фэррингдон,
Троттер-стрит, 20
1 октября 185…
Уважаемый сэр!
Я слышал, что Вы пишете биографию покойного мистера Дж. М. У. Тернера, и не могу вздохнуть спокойно, пока не расскажу Вам то, что я о нем знаю; боюсь, Вы не услышите правды ни от его «товарищей-художников» – я имею в виду мистера Джонса, мистера Дэве-нанта и прочих, – ни от светских дам, с которыми он общался в Айлуорте и Брентфорде. Они видели только то лицо, которое он стремился показать миру; я видел другое.
Я был гравером; я и сейчас бы этим занимался, если бы мне не отказало зрение. Надеюсь, Вы не сочтете меня хвастуном, если я скажу, что славился верным глазом и твердой рукой, потому что любой, кто знал мою работу, подтвердит Вам это; и именно так мистер Тернер услышал обо мне и спросил, не сделаю ли я для него несколько гравюр. Это было, думаю, весной 180… Он сказал мне, что издатель заказал ему серию сцен для гравировки и издания в книге, но они поссорились, и он решил опубликовать их сам. Наверное, эта история должна была меня насторожить, но я был молод, плохо знал жизнь, и мне льстило, что такой известный художник, как Тернер, выбрал мою работу для своих рисунков. Он казался вполне благоразумным и деловым, и мы скоро пришли к соглашению: он выгравирует контуры, а потом передаст их мне, чтобы я уже сделал акватинту,[8]8
Акватинта – способ гравировки, когда доску протравливают через нанесенную канифольную или асфальтовую пыль. Такое травление создает при печати эффект тонового рисунка. – Примеч. перев.
[Закрыть] меццо-тинто[9]9
Меццо-тинто, или чёрная манера, – способ гравировки, когда изображение наносится и соответственно печатается не от белого к черному (когда краска заполняет желобки от резца или протравленного рисунка), а от чёрного к белому. – Примеч. перев.
[Закрыть] и все, что еще понадобится. За это я должен был получить по восемь гиней за гравюру.
Жизнь гравера даже в лучшие моменты одинока и нелегка; нужно по двенадцать-четырнадцать часов в день сидеть в мастерской, исследуя пластину с увеличительным стеклом, стараясь запечатлеть смелые замыслы автора, осторожно снимая маленькие кусочки металла, – а потом, довольно часто, когда наконец добьешься своего, вдруг обнаруживаешь какой-нибудь мелкий недостаток в пластине, из-за чего приходится стирать многодневные усилия и начинать все сначала.
Не подумайте, что я преувеличиваю, но я должен сказать, что с мистером Тернером эта тяжелая жизнь превратилась в ад.
Первое. Он не сдержал свое слово насчет контуров, а оставил это мне, сказав, что «был слишком занят другими делами, чтобы браться за них». Таким образом, он сильно прибавил мне работы, хотя у меня и так едва хватало времени для выполнения всего, что он мне поручил; а когда я попросил продлить срок, он рассердился и сказал, что «если я не могу приспособиться к его требованиям, то в Лондоне полно других граверов, которые будут этому рады».
Второе. Он постоянно находил недостатки в моей работе и требовал, чтобы я переделывал гравюры, в которых ни я, ни моя жена, ни кто другой не могли найти никаких изъянов, – так что я мог бы сделать пять гравюр для кого-то другого за то время, которое уходило у меня на одну его гравюру.
Третье. Все это можно было бы стерпеть, если бы он обращался со мной как с художником, занятым общим с ним делом; но он обычно вел себя как раздражительный хозяин со своевольным бездельником-слугой. Однажды в ноябре, вскоре после того, как я послал мистеру Тернеру оттиск пластины, над которой работал много часов и которой по праву, думается мне, гордился, я вошел в гостиную и увидел, что моя жена (которая тогда была беременна нашим первым ребенком) плачет. Я спросил, в чем дело, и она показала мне письмо, только что доставленное от мистера Тернера, где он сухо благодарил меня и говорил (я до сих пор помню его слова, хотя с тех пор прошло более пятидесяти лет), что «он заметил, что я применил акватинту на море, а он о такой роскоши не просил; и что ему жаль потерянного времени, но это не годится, и я должен все переделать».
Моя жена сказала, что больше она такого не вынесет, и умоляла меня пойти прямо сейчас повидать его и попробовать договориться; боясь за ее здоровье и здоровье ребенка (которого мы и вправду потеряли меньше чем через месяц), я сделал так, как она просила. И тут мы подходим к сути моей истории.
Мистер Тернер жил тогда на Харли-стрит, и я застал его дома; но когда я попытался объяснить ему свои трудности и сказал, что, по моему мнению, мне причитается десять гиней за гравюру вместо восьми ввиду всей лишней работы, которую он заставил меня делать, он побагровел, вспыхнул от гнева и словно лишился дара речи, так что только задрожал, заскрежетал зубами и захлопнул дверь у меня перед носом.
Как вы можете себе представить, я был слишком взволнован, чтобы сразу идти домой к жене, так что отправился вместо этого в паб в конце улицы и выпил немного, чтобы успокоиться. Но это мне не помогло, а только еще больше расстроило и добавило дерзости, так что я решил вернуться в дом мистера Тернера и еще раз высказать ему свои требования – и если потребуется, ответить на его гнев своим собственным.
Теперь сложно сказать, хватило бы у меня мужества выполнить этот план или нет. Когда я подошел к его двери – признаюсь, ноги мои двигались все тяжелее с каждым шагом, – она внезапно открылась, и вышел сам мистер Тернер в цилиндре и пальто. Он оглянулся украдкой, будто проверял, не подглядывает ли кто за ним. Я был от него всего в пятидесяти ярдах, и он наверняка бы меня узнал; но уже темнело, начинал сгущаться туман, и я догадался быстро повернуться к другой двери и оттуда наблюдать за ним, оставаясь незамеченным.
Мистер Тернер оглянулся еще два-три раза, а потом быстро зашагал по улице. Почти не колеблясь, я двинулся за ним. Я помню, что даже в тот момент был озадачен своим поступком и оправдывал его тем, что может представиться какая-нибудь возможность снова поговорить с ним, и ему будет сложнее от меня сбежать. Теперь я понимаю, что то был самообман молодости, и на самом деле я надеялся узнать что-нибудь, что даст мне власть над ним и тем поможет преодолеть неравенство между нами, которое я ощущал с такой горечью.
Не оглядываясь, мистер Тернер свернул на восток на Веймут-стрит и, перейдя Портленд-роуд, резко завернул на Карбертон-стрит, а потом снова на Нортон-стрит. Тут он меня застал врасплох: примерно на половине пути он внезапно остановился перед каким-то домом и снова подозрительно огляделся. Я избежал разоблачения только потому, что быстро пригнулся за телегой пивовара и перешел на другую сторону улицы; оттуда я увидел, как он входит внутрь и передняя дверь закрывается за ним. Прежде всего я подумал, что это дом дурной репутации, потому что иначе зачем ему скрывать свой визит сюда? Но свет горел только в нижних окнах, и я не видел, чтобы кто-то еще входил туда или выходил, а сам мистер Тернер вышел через пару минут – слишком быстро, решил я, для такого дела. Он, похоже, все еще боялся быть раскрытым, потому что постарался сделаться неузнаваемым, надев вместо пальто тяжелый плащ и прикрыв лицо шарфом; перед тем, как ступить на мостовую, он снова украдкой оглянулся.
Он не вернулся на Харли-стрит, а повернул снова на Карбертон-стрит и двинулся дальше к востоку все тем же быстрым неровным шагом. Боясь, что он снова застанет меня врасплох, я решил следовать на большем расстоянии, чтобы быстро спрятаться, если он неожиданно остановится; но я не учел тумана, а он с наступлением ночи стал таким густым, что на Фицрой-сквер я совсем его потерял. Я побежал вдогонку и примерно через полминуты увидел впереди на Графтон-стрит смутную фигуру. Но она казалась слишком высокой для мистера Тернера, так что я решил (или, скорее, угадал), что он свернул на Верхнюю Джон-стрит, так что и я пошел туда. Мне повезло, и я оказался прав: через пятьдесят шагов (я еще бежал, тяжело дыша от ядовитого холодного воздуха) я внезапно наткнулся на него.
До конца жизни не забуду, как он стоял там, окруженный туманом, перед потрепанным домишкой, на котором был нарисован номер 46 (я до сих пор вижу эти цифры: четверка кривовата, а шестерка раздулась и исказилась, будто ее пожирала плесень). Рука его уже была на дверной ручке, но даже сейчас он колебался, смотрел через плечо, чтоб удостовериться, что никто его не видел, и его маленькие птичьи глазки, пожелтевшие от серной дымки, горели самым злым огнем, какой я видел в жизни. На мгновение я подумал, что он узнал меня, потому что при моем появлении он вздрогнул, как напуганное животное; но я немедленно отвел взгляд и поспешил дальше, и, когда я оглянулся, он уже входил в дом.
На другой стороне улицы был небольшой паб, из которого дом 46 был прекрасно виден, так что я нашел себе место у огня и устроился ждать. Прошел час, другой, а мистер Тернер все не появлялся, и никого больше не было видно. Наконец я решил, что больше не могу ждать, пора идти домой к жене, и сказал хозяину, что, кажется, заметил, как мой друг заходит в дом напротив. Как можно более непринужденным тоном я спросил его, не знает ли он, кто там живет. Не в силах посмотреть мне в глаза, хозяин покраснел (поскольку явно решил, что мой «друг» – это мистер Тернер) и, опустив глаза на кружку, которую вытирал, пробормотал: «Там живет молодая вдова, сэр, миссис Денби ее зовут. Говорят, ее содержит один художник, который обращается с ней, вы уж простите, как со шлюхой – и неласково к тому же, судя по слухам».
Это все, что я знаю точно, и я не стану лгать Вам или притворяться, что понимаю больше, чем на самом деле. Однако я слышал от других, что позже склонность мистера Тернера к таинственности и нечестности стала еще сильнее, и он начал обманывать даже самых близких друзей, живя втайне от них под чужим именем в бедном домике в Челси. Прошу Вас, не позволяйте, чтобы некоторые особы помешали Вам выполнить Ваш долг и не позволили открыть, что именно скрывало столь необычайное поведение.
С моей стороны я лишь хочу сказать, что Дж. М. У. Тернер был самым скупым и злобным человеком, какого я только встречал. Он мне до сих пор снится, и я просыпаюсь, благодаря Бога за то, что Тернер больше ничем не может повредить мне или моей семье.
Искренне Ваш
Джон Фэррант
XXI
Мисс Мэри Энн Флетчер – Мэриан Халкомб
Сэндикомб-Лодж, Твикенхэм
1 октября 185…
Дорогая мисс Халкомб!
Я с удовольствием приму у себя Вас и Вашего брата в любое утро, которое Вам будет удобно. Однако должна предупредить на случай, если Вы, как большинство посетителей, считаете, что это большая вилла, которая может занять Вас на день: Сэндикомб-Лодж – это маленький дом, и для осмотра его Вам хватит получаса.
Однако я верю (впрочем, Вы можете считать, что я пристрастна), что он стоит путешествия; это очаровательный курьез, и он является интересным проявлением творческой мысли Тернера и его необычного образа жизни.
Искренне Ваша
Мэри Энн Флетчер
