Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Пока я этим занималась, одно наблюдение поразило меня: большая часть дат на письмах совпадала с датами на посланиях Каро. И тут же я сообразила почему: конечно же, письма были написаны, когда их авторы – либо сама леди Мисден – находились в отъезде. Подобно фотографическому негативу или окаменевшему отпечатку, оставленному исчезнувшим древним существом, содержимое ящиков хранило память об отсутствии.

Сделав такое открытие, я едва не заплакала от разочарования. Ведь если это – вся сохранившаяся память о жизни леди Мисден, то сколько можно было бы узнать, додумайся я прийти сюда месяца два назад и побеседовать с ней самой? И даже сейчас, благодаря мистеру Кингсетту, я не в состоянии изучить письма должным образом, а вынуждена мчаться сломя голову по строчкам и выписывать только самое существенное.

Мгновение я была близка к отчаянию. Но потом овладела собой и продолжила работу.

Немногие последующие часы почти слились в моей памяти: бесконечное чередование чернильных строк, листов бумаги и пыли, ноющие пальцы, саднящие глаза и одинаково мучительные минуты.

Кроме, замечу, единственного исключения. Я завершила просмотр первого ящика и только-только вынула очередную (как оказалось, последнюю) пачку из второго, когда услышала, что миссис и мистер Кингсетт разговаривают в холле. Я не разбирала слов, но в голосах звучало сдержанное напряжение; внезапно вырвавшись наружу, оно могло смениться гневными криками. Скорее всего, именно я стала предметом их обсуждения, и в любой момент следовало ожидать, что один из них либо они оба появятся в библиотеке и вынудят меня прекратить изучение. Но я заставила себя читать дальше.

Это далось мне, однако, легче, чем предполагалось, ибо новая пачка немедленно пробудила мое любопытство. Она была перетянута траурной черной ленточкой – отличие, которого удостоилось только несколько записок мужа леди Мисден, – а под узелок некто (вероятно, сама леди Мисден) засунул карточку с именем «О'Доннелл». Сверху лежал порванный и запачканный список коротенькой пьесы, озаглавленной «Мужчина со вкусом», и среди заинтриговавших меня dramatispersonae я с любопытством обнаружила «Мистера Пере-Тернера». Ниже лежало примерно пятнадцать длинных посланий, написанных одним и тем же энергичным четким почерком. Первое из писем, попавшее мне в руки, пробудило волнение, заставившее забыть о тяготах ситуации, в которую я попала, ибо оно было датировано тысяча семьсот девяносто девятым годом, то есть оказалось старейшим из найденных мною документов. Начиналось оно так: «Нежная дражайшая Кит», – а подпись гласила: «Твой безумно влюбленный Ричард».

Я заколебалась – но, сознаюсь, лишь на мгновение; ведь если бы леди Мисден желала скрыть эти письма, то не стала бы хранить их; и, взглянув на них сейчас, я не причиню вреда ни ей, ни ее возлюбленному. Но не успела я прочесть и одного предложения, как дверь отворилась и вошла миссис Кингсетт. Когда на нее упал свет лампы, я заметила, что ее глаза покраснели и мокры от слез, и она прижимает к носу платок.

– Мы собираемся обедать, – произнесла она. Ее голос звучал хрипло, и она даже не попыталась улыбнуться. – Вы к нам присоединитесь?

– Боюсь, – ответила я, – что уже достаточно обременила вас и вашего мужа.

Миссис Кингсетт не стала меня разубеждать.

– Но уже поздно. Вы, вероятно, устали.

– Немного. Но я скоро закончу.

Ее голос предательски дрогнул. Она определенно находилась на грани срыва. Надеясь отвлечь ее, я рассмеялась и беззаботно произнесла:

– А затем, обещаю, вы навсегда от меня избавитесь.

Миссис Кингсетт уставилась на меня так, словно исчерпала все свои силы и не представляет, что делать дальше. Но вскоре ошеломленное выражение ее лица сменилось испуганным, и, понуждаемая некоей незримой силой, она бросила взгляд в сторону двери. Это движение вдруг объяснило мне ужасающее поведение ее мужа.

Он ее наказывал. Наказывал за то, что в ее жизненном укладе не находилось для него места и она успешно от него защищалась. Ее полнейшее безразличие сделало его (как он полагал) нулем в пределах собственного дома, лишив даже возможности причинить ей боль. И вот наконец-то судьба ему улыбнулась, нанеся удар, который не мог нанести он сам, и повергла его жену в болезненное, уязвимое состояние, оставив без самого грозного союзника. У него появился шанс отомстить, и он им с наслаждением воспользовался. Поэтому он и настаивал на моем присутствии в библиотеке, поэтому так вел себя. Унижая меня, он унижал ее; демонстрируя мою беспомощность, подчеркивал ее несостоятельность.

Заметив пятна и следы слез на ее бледных щеках, трясущиеся руки, непроизвольное подрагивание рта, я едва не пошла на попятный. Обернись она ко мне еще раз в последней попытке переубедить, я бы мгновенно собралась. Но она была побеждена и удалилась, не сказав больше ни слова.

Я писала столь стремительно, такими каракулями, что с трудом представляю, каков будет результат. Сегодня я слишком измучена, чтобы перечитывать – или, скорее, слишком малодушна, ибо страшусь обнаружить, что все мои открытия ничего не стоят, и, следственно, все испытания, выпавшие на мою долю, – бессмысленная трата времени. И когда я вспоминаю о том, что вынесла, а главное – о том, что пережила из-за меня миссис Кингсетт, то понимаю: примириться с неудачей будет очень трудно.

Завтра я буду сильнее.

XXXIII

Отрывок из письма лорда Мисдена Китти Драйвер

2 октября 1802 года

Beacoup de mond àParis – впрочем, Вы можете отбросить и «coup», и «de», ибо весь beau mond пребывает здесь или здесь пребывал – Фокс, Лэндсдаун, Морпет, собрание герцогинь, леди Конигем и Холланд, и еще целая тысяча. Все это навевает ужасающую скуку; ведь никто из них не наделен тем единственным качеством, которое способно меня заинтересовать, – то есть не является Вами.

Пытаясь отвлечься от печальных последствий Вашего отсутствия (никакой езды верхом, клянусь, я даже хотел подыскать кучера), вчера я направился в Лувр. Однако находиться там было столь же невыносимо, как и в обществе, и по той же причине: несмотря на все свои достоинства, и Тициан, и Рембрандт, и Рафаэль не изобразили единственное в мире лицо, которое я жажду видеть.

В Лувре я повстречал Вашего друга Тернера, затаившегося подле Пуссена и лихорадочно покрывающего свою записную книжку какими-то иероглифами. Он вздрогнул, завидев меня, и, думаю, поспешил бы скрыться, если бы я не направился прямо к нему и не спросил, когда он намерен возвратиться в Англию. Я подумывал, не доверить ли ему свое письмо (вернее, его так и не написанный вариант, начинающийся словами: «Передаю Вам послание через Тернера»), но, кажется, он был очень недоволен тем, что узнан, и я отказался от этой идеи.

Когда мы прощались, я сказал:

– Знаете, мистер Тернер, вы единственный человек в Париже, которому я завидую.

– Почему? – проворчал он подозрительно.

– Потому что вы увидите миссис Драйвер раньше меня.

XXXIV

Отрывок из письма лорда Мисдена Китти Драйвер

15 мая 1803 года

Колли сообщает мне, что его не знающие усталости соотечественники снова доставляют неприятности королю – однако теперь, отстояв колонии, они уже не довольствуются тамошними военными действиями, а перенесли их домой, в Королевскую академию. Филадельфийский президент Уэст (я начинаю бояться людей с фамилиями, которые соответствуют назаниям сторон света – Норт лишает нас Амерки; Уэст переносит мятежные настроения сюда; чего же нужно ожидать от господ Ист и Саут,[12]12
  South, East, North, West – юг, восток, север, запад. – Примеч. перев.


[Закрыть] если они вдруг появятся?) взялся за оружие и настаивает: Академический совет должен быть подотчетен лишь академическому Генеральному собранию, а вовсе не королю. Признаюсь, я вижу весьма мало смысла в том, что академия останется Королевской, если короля лишат власти в ее пределах и он будет служить всего лишь козлом отпущения для посредственных художников, жаждущих славы и срывающих на нем свое раздражение. Но Копли опасается, что позиция демократов возобладает.

Как выясняется, один из наиболее страстных демократов – ваш друг Тернер, который плетет заговоры против роялистов не хуже истинного Робеспьера и, встретившись с очередным роялистом, не может сдержать ярости и отвращения. Не кажется ли вам, что его не стоит приглашать на пашу свадьбу? Ведь в результате он может настроить против нас арендаторов, сформировать комитет, превратить церковь в Народный суд и провозгласить наши тела свободными от голов.

XXXV

Отрывок из письма лорда Мисдена Китти Драйвер

20 февраля 1809 года

Тернер, кажется, вновь уклонился от исполнения обязанностей профессора перспективы. Ни одна известная мне женщина не отнеслась бы снисходительно к мужчине, который, спустя больше года после брачной церемонии, продолжает демонстрировать стойкое нежелание посетить супружеское ложе. Однако Академия даже не намекнула на возможность обращения к юристам и врачам или на развод, но скромно улыбнулась и сообщила: вполне достаточно приступить к исполнению обязанностей в следующем году.

XXXVI

Отрывок из письма лорда Мисдена леди Мисден

22 января 1810 года

Трепещущая новобрачная все еще ждет. Тернер утверждает, что страдает мигренями, поэтому не сможет читать лекций в следующем году.

XXXVII

Отрывок из письма лорда Мисдена леди Мисден

1 февраля 1811 года

Должен заканчивать и звать Перкинса, дабы совершить вечерний туалет – но прежде еще чуть-чуть занимательных сведений. Брак наконец-то совершился! Тернер впервые явил себя публике в роли профессора перспективы!

Ларкин (я встретил его у Б.) поведал мне: это самое замечательное из столичных событий, если судить по количеству юмористических публикаций, рисунков в газетах и пр. Лектор уверенно повествует об одном, затем – о другом, пока постепенно не теряется всякий смысл, и Тернер с его аудиторией уже не понимают, о чем идет речь, за исключением того, что говорится явно не о перспективе. Ни фарс, ни комедия с этим не сравнятся, уверяет Ларкин. Академия может продавать билеты по гинее каждый и собрать зрителей со всего Лондона.

XXXVIII

Отрывок из письма досточтимой мисс Лидии Болт леди Мисден

1 сентября 1827 года

Короче говоря, дражайшая мамочка, мистер Тернер здесь, и он вовсе не таков, каким я ожидала его видеть, – он не груб, не нелюдим, а очаровательно застенчив, жизнерадостен и способен высказать собственное мнение почти по каждому предмету, от Чайльд Гарольда до того, как отражают свет мокрые перья. Мы встретились у меня в саду, когда я пыталась рисовать море и Портсмут. Я страшно смутилась из-за того, что именно он увидел мои рисунки, однако он был очень добр и приложил массу усилий, дабы помочь мне, не выказав ни капли неодобрения либо критики.

Он, мазок за мазком, написал одну из своих conver-sazziones. Представь полотно кисти Ватто, на которое упали капли дождя, прежде чем краска успела высохнуть, – и картина перед тобой.

XXXIX

Отрывок из письма Синтии (леди?) Эббот леди Мисден

13 апреля 1813 года

Жаль, что вас не было с нами прошлым вечером – мы обедали у Натхэмпстедов. Сам обед оказался вполне ординарным, за исключением одного замечательного разшіечения – молодой мистер Смайли, qui veut devenir artiste,[13]13
  Растущий художник. – Примеч. перев.


[Закрыть] как он себя называет, чрезвычайно развлек нас, изображая Тернера, читающего лекцию в Академии. Его салфетка превратилась в записи Тернера – конечно же, потерянные лектором и в итоге обнаруженные под моим стулом. Один из лакеев преобразился в ассистента Тернера (к которому тот адресуется чаще, нежели к аудитории) – и, когда слова молодого Смайли можно было расслышать, они в точности напоминали речь Тернера, непоследовательную и невнятную. Не припомню всего, что он говорил, но апельсин, кажется, оказался «сфероидной формой»; полукруглая арка окна – «полуэллиптической»; а юных «д'жентльменов» из Академии он призвал «в'знести суть пейзажа до поэтических в'сот 'сторической живописи, во славу Британской империи». Прозвучала еще много чего в таком же роде, однако я не все расслышала, увы, de trop rire».

XL

«ЧЕЛОВЕК СО ВКУСОМ»

фарс О'ДОННЕЛЛА

Постановка на частной сцене (1810?)

Отрывок из второго акта

Сцена вторая

(Том Уайлд видит в театре Люси Лаквелл и влюбляется в нее. Он следует за ней в загородный дом ее опекуна, знатока искусств лорда Даббла, и проникает туда, отрекомендовавшись художником и предложив написать портрет Люси. Но вместо того, чтобы остаться наедине с предметом своей любви, как он надеялся, Уайлд терпит нашествие художников и знатоков живописи, дающих ему советы.)

Входит СПИД

СПИД: Нет, нет, нет, нет, нет.

ТОМ: Как, снова чего-то недостает?

СПИД: Недостаточно впечатляет.

ЛЮСИ: О неправда, мистер Спид, вовсе нет!

СПИД: Почему бы вам не одеть ее в костюм Боадицеи или Британнии? Портреты – это вам не пустое место, их необходимо «поднимать на должную высоту», как говорит сэр Окуляр. История, вот в чем суть. Обождите. Я добуду корону и лестницу. (Удаляется.)

ТОМ: Милая мисс Лаквелл!

ЛЮСИ: Милый мистер Уайлд!

ТОМ: Милая Люси!

(Берет ее за руку.)

ЛЮСИ: О! О! О!

ТОМ: Боюсь, что должен кое в чем признаться.

ЛЮСИ: О, молю, не бойтесь! Я буду счастлива, счастлива, дорогой, дорогой мистер Уайлд, услышать любое признание, которое вы сочтете возможным сделать.

ТОМ: Что же, я, на самом деле…

Входят ПЕРЕ-ТЕРНЕР и КУЛД-КАТ. Они застывают, рассматривая полотно.

ТОМ: Хорошо?

КУЛД-КАТ (глядя на Пере-Тернера): Гм. Гм. Гм. Гм. Гм.

ПЕРЕ-ТЕРНЕР: Недостает желтых оттенков.

КУЛД-КАТ: Действительно, желтый цвет весьма изменил бы все к лучшему.

ПЕРЕ-ТЕРНЕР: И о'слепительное солнце.

КУЛД-КАТ: Ну конечно! Солнце!

ПЕРЕ-ТЕРНЕР: И м'орское чудовище.

КУЛД-КАТ: Именно это я и хотел предложить.

ПЕРЕ-ТЕРНЕР: Где ваши краски?

Том протягивает ему палитру.

ПЕРЕ-ТЕРНЕР: Кулд-Кат, выпишите счет. Итак…

Начинает ожесточенно смешивать краски. Входят СЭР ДЖАЙЛС И МИСТЕР МЕЖЕР.

СЭР ДЖАЙЛС: Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!

ТОМ: А сейчас в чем дело?

СЭР ДЖАЙЛС: Нет! Стойте! Соблазн!

ТОМ (в сторону): Как, я разоблачен?

СЭР ДЖАЙЛС: Мистер Уайлд, не позволяйте ввести себя в чудовищное заблуждение!

ТОМ: Я могу заблуждаться, сэр Джайлс, однако ничто, связанное с мисс Лаквелл, нельзя счесть чудовищным.

СЭР ДЖАЙЛС: Позвольте взглянуть. Где моя лупа, Межер?

Межер протягивает ему лупу. Сэр Джайлс изучает через нее картину, медленно отступая назад.

ПЕРЕ-ТЕРНЕР: Лупа? Все искажается, как г'ворит сэр Окуляр, вкусовщина довлеет над гением, все на заказ, ничто не дозволено, хотя п'режние творения можно было счесть совершенными.

СЭР ДЖАЙЛС: Ваша картина хороша, мистер Уайлд, очень хороша. Я бы заметил только, что она должна быть коричневее, в особенности – кожа и зубы, ибо Природа, вы же знаете, имеет чрезвычайно коричневый оттенок, так учили нас Старые Мастера, хотя это и ускользает от неподготовленного глаза. Но, подводя итог, я заявляю: избегайте издержек Пере-Тернеризма, и вы станете величайшей надеждой британской школы!

ТОМ: Но я как раз пытался объяснить мисс Лаквелл…

СПИД (за сценой): Однако я полагал, что именно я – надежда британской школы!

Входит СПИД с лестницей и, неумышленно задев ею сэра Джайлса, повергает его на землю.

СЭР ДЖАЙЛС: Да, вы были ею в прошлом году.

XLI

Отрывок из письма Ричарда О'Доннелла Китти Драйвер

4 сентября 1799 года

Уильям Тернер тоже здесь. Вы с ним знакомы? Он, несомненно, знает Вас – все напоминает ему о Вас, он, очевидно, Ваш поклонник, однако он не раскрывает своих секретов и не сообщает об этом прямо. У меня нет причин для ревности – было бы куда хуже иметь соперником ничтожество. Последнее, о чем мне известно, – в 1792 году он работал над росписями для Пантеона, а теперь производит впечатление вполне преуспевающего художника, и мистер Бекфорд пригласил его писать акварельные виды своего поместья.

Вы ведь наверняка удивляетесь, что привело меня в Фонхилл? Мистеру Бекфорду настоятельно понадобились монахи. И поскольку он не в состоянии заполучить реальных священнослужителей (из-за всем известного атеизма и странностей), то обратился к ирландцу-паписту, театральному менеджеру, дабы приобрести поддельных. Каждое утро я собираю «парней», как зовет их мистер Бекфорд, в огромном, еще не отделанном зале и упражняюсь с ними в пении, обрядах и молитвах до тех пор, пока не теряю терпения, что случается достаточно часто, ибо трудно ожидать больших успехов от учеников, на отбор которых повлияли не способности, а умение подлизываться.

«И зачем же ему понадобились монахи?» – вопрошаете Вы (нет, Вы шепчете, Вы бормочете; я слышу Вас, выводя эти строки). Так вот, он хочет, чтобы монахи заполнили его дом, который в завершенном виде станет величайшим готическим дворцом в мире – трехсот пятидесяти футов длиной, а высота башни будет соперничать со шпилем собора Солсбери. На будущий год он запланировал une grande ouverture, и подготовка идет полным ходом – хотя я не в состоянии постичь его замыслов относительно приема гостей, ведь он так озабочен благополучием здешних бабочек, что ни один из уважаемых членов общества и ногой сюда не ступит. Когда прошлым вечером, после обеда, я выглянул из окна, то передо мной открылось самое диковинное зрелище: рабочие снуют взад и вперед в мерцающем свете фонаря, между ними рыщет Бекфорд в костюме аббата, и подле него – услужливый Ятт, архитектор, похожий на нервного послушника. А позади – Тернер, то скрывающийся в тени, где, очевидно, и есть его истинное пристанище, то вновь появляющийся, будто маленький эльф, и делающий зарисовки столь быстро, что его руку не разглядеть. Я едва не расхохотался, но вовремя вспомнил: сей памятник глупости зиждется на бедных покрытых рубцами спинах несчастных негров из колоний, где Бекфорд обрел свое состояние.

XLII

Отрывок из письма Ричарда О'Доннелла леди Мисден

4 сентября 1829 года

Джоллет – славный человек, он не в состоянии много дня меня сделать, однако старается предоставить максимум удобств, хотя, без сомнения, не получит за это при жизни никакого вознаграждения.

Когда картины, вырисовывающиеся в вашем воображении, обретают законченность, ваша жизнь близится к исходу. Сегодня мне захотелось вновь увидеть море, и сын мадам Сильвестр отвез меня в кресле в порт. Прибыло несколько пассажиров-англичан, и один показался мне знакомым – маленький краснолицый субъект в длинном пальто и шарфе, продвигающийся вперед походкой озабоченного, а не отдыхающего человека. На мгновение меня посетила дикая мысль, будто это – назойливый кредитор, вознамерившийся, пока еще не поздно, заняться моим преследованием. А потом я узнал его.

– Тернер, – сказал я.

Он не помнил меня или сделал вид, что не помнит, и заторопился по своим делам.

Должно быть, минуло лет тридцать с того дня, когда я в последний раз писал Вам о Тернере.

Тяжкая штука – умирать. Когда Вы услышите о моей кончине, подождите немного, и я вернусь к Вам снова.

XLIII

Из дневника Мэриан Халкомб

Ноябрь 185…

Среда

Закончила анализировать свои находки и обнаружила, что разочарована меньше, чем опасалась. Я определенно продвинулась вперед. Однако нужно определить точно, в чем?

Для начала – перечислю уже известные мне факты.

– Мать Тернера действительно скончалась сумасшедшей, как сообщили и Амалия Беннетт, и сэр Чарльз. Мне известно и время ее смерти: апрель 1804 года.

– Тернер действительно подвергался поношениям со стороны сэра Джорджа Бьюмонта и прочих знатоков живописи – это подтверждают и дневники Хейста, и пьеса О'Доннелла.

(Тернер / Пере-Тернер, Бумер / Бьюмонт.)

– Он был – или, по крайней мере, его считали – скупым.

(«Кулд-Кат, выпишите счет». Плюс упоминания сэра Чарльза о «нежелании потратить пару фунтов», чтобы как следует оформить завещание.)

– Он много ездил и не любил, когда его узнавали либо знали о том, куда он направился, – особенность, отмеченная не только сэром Чарльзом, но и Мисденом, и О'Доннеллом.

Подобные выводы перспективны, они могут составить фундамент из фактов, на которые я смогу опереться.

И что же еще?

Я чувствую (к своему глубокому удивлению), что начинаю знать Тернера – пусть не очень хорошо, пусть отрывочно. Но там, где до сих пор царила темнота, забрезжили проблески света.

Возьмем, к примеру, его любовь к созданию иллюзий. Поскольку о ней упоминают самые ранние письма из известных нам, то ее истоки необходимо искать в самых ранних годах жизни Тернера, а я и сейчас знаю о них слишком мало (за исключением того, что он работал художником-декоратором) и почти не имею шансов узнать больше. И все же, нельзя ли счесть одной из причин пристрастия к мистификациям (как это явствует из писем леди Мисден) всеобщие над ним насмешки, ибо Тернер знал: стоит ему появиться где-нибудь в своем реальном обличье, и его одежда, манеры торгаша и неумение выражать мысли подвергнутся всеобщему осмеянию.

Но время шло, и Тернер отчетливее и отчетливее сознавал: подобный эксцентризм влияет и на его социальное положение, и на профессиональную карьеру. Почему, к примеру, сэр Чарльз Истлейк (очаровательный человек, лишенный и толики художественных дарований) обрел титул и положение президента Королевской академии, а сам Тернер так и не получил никакого официального признания? Потому что безупречность манер предпочтительнее таланта.

И не достаточно ли этого, вне сомнений, дабы выработать привычку к скрытности и секретности у любого человека – в особенности у болезненно чувствительного и застенчивого?

Когда узнаешь больше о том мире, в котором творил Тернер, становится понятнее, почему художник казался столь расчетливым. Как свидетельствует судьба несчастного Хейста, несомненно врезавшаяся в память Тернера, в самом начале века деятельность художника была рискованным предприятием: воля могущественного покровителя в любой момент могла лишить живописца и доброго имени, и преуспевания. И только будучи совершенно независимым, он мог избежать диктата человека, подобного сэру Джорджу Бьюмонту, и следовать велениям собственного гения. А залогом независимости становилась строжайшая, без малейших послаблений, экономия.

Конечно, я испытываю большое удовлетворение, отыскав достаточно убедительные объяснения непредсказуемого, даже ненормального поведения Тернера. Однако у меня нет оснований для чрезмерного довольства собой, ведь слишком многое осталось непонятным.

И как же картины?

Четверг

День, который внушает надежды – но весьма сомнительные и неопределенные, и я не решаюсь предать их бумаге, опасаясь, что они обратятся в химеры и бесследно растают.

Я намеревалась переписать все собранные мною сведения и послать их Уолтеру (после недавних приключений я уже не считаю себя обычным исполнителем и распутываю судьбу Тернера из личных побуждений; поэтому расстаться с записными книжками – все равно что выбросить в ходе следствия свидетельские показания), но два письма разрушили мои планы. Первое пришло от сына Хейста, который напоминал, что дневники его отца находятся у меня уже более десяти дней и – с холодной яростью, уколовшей меня, словно сосулька, – требовал сообщить, когда он будет иметь честь получить их обратно. Откровенно говоря, я не забыла о нашем соглашении, но, увлекшись перепиской леди Мисден, постаралась убедить себя, что опоздание на день-два не будет фатальным. И теперь с болью осознала очевидное: мое легкомыслие лишь усилило подозрения Хейста, его разочарованность и агрессию. Поэтому я твердо решила лично посетить его и принести извинения.

Второе письмо было от миссис Кингсетт.

Моя дорогая мисс Халкомб!

Сегодня я обнаружила это послание на письменном столе своей матери и решила, что Вас оно заинтересует. Искренне Ваша

Лидия Кингсетт

Моим первым чувством стало не любопытство, а облегчение. Хотя миссис Кингсетт и не упоминала о событиях понедельника, тот факт, что она все же написала мне, свидетельствовал о неспособности мужа сломить ее окончательно. Кроме того, вопреки опасениям, мое упрямство, ненамеренно прибавившее ей проблем, ее не рассердило. Послание миссис Кингсетт смягчило саднящую рану, нанесенную ядовитым тоном Хейста; и, прежде чем сложить присланный листок, я перечитала его два или три раза, дабы полностью уяснить содержание.

Хаммерсмит

Оливер-билдингс, 1

15 сентября 185…

Дражайшая Китти!

И пирог, и фазан прибыли в добром здравии – и, можешь не сомневаться, мы не забыли возблагодарить тебя, когда расправлялись с ними! Как ты добра ко мне! Не припомню, чтобы за минувшие шестьдесят лет ты хотя бы раз пропустила мой день рождения. Спустя столько времени ты все еще не забыла своего Ромео – это кажется маленьким чудом.

Я часто думаю с нежностью о днях, проведенных нами в Друри-лейн и Дублине. То были не самые счастливые дни моей жизни, ибо – благодарение Богу – большая часть жизни оказалась для меня счастливой. Но, клянусь, я никогда не знал женщины столь прекрасной, столь верной в дружбе, как ты.

Да пребудет с тобой благословение Божье.

Джеймс Пэдмор.

На какое-то мгновение я искренне изумилась: зачем миссис Кингсетт переслала мне это письмо (в то утро я туго соображала, но, хочу надеяться, избавилась с тех пор от медлительности)? Слова «Друри-лейн» привлекли мое внимание лишь при повторном чтении. Казалось, меня внезапно накрыла огромная волна и, перевернув так и этак, откатилась, пробудив волнение, головокружение и тоску. Наконец-то появился тот, кого я уже отчаялась отыскать, – тот, кто знал мир ранней юности Тернера. Однако за два месяца, минувшие со времени отправки письма, болезнь и смерть похитили адресата. И не получится ли так, что и отправитель письма уже мертв или слишком болен, чтобы поговорить со мной?

Не откладывая, я набросала несколько слов, известив мистера Пэдмора о своем намерении заглянуть к нему завтра; и еще быстрее написала миссис Кингсетт, поблагодарив ее за помощь. Потом я попросила Дэвидсона отнести письма на почту, а сама направилась на Каули-стрит, захватив дневники Хейста.

Немного странно, оглядываясь назад, вспоминать, о чем я размышляла по пути к Хейсту. Все мои мысли вращались вокруг самого Хейста: застану ли я его дома, и если застану – ожидает ли меня цивилизованный разговор, либо нужно подготовиться к брани и порицанию. А если он будет браниться, стоит ли малодушно рассыпаться в извинениях (которые могут смягчить Хейста, а могут и разъярить, ведь чем сильнее окажется мое раскаяние, тем больше появится у него поводов считать себя жертвой)? Не лучше ли изобразить легкое удивление по поводу шума, поднятого им по столь незначительному поводу.

Но в результате – как все-таки тщетны наши попытки предвидеть будущее и подготовиться к нему! – мистер Хейст едва обратил на меня внимание, а важнейшие последствия моего визита вообще не имели к нему отношения.

Он, конечно, оказался дома и (скорее всего, предвидя мой визит) даже смазал заржавевший дверной молоток, так что я смогла воспользоваться им, не прибегая к помощи прохожих. Я услышала, как он шаркает по лестнице, а потом несется по холлу столь стремительно, что я испугалась, не пребывает ли он в пароксизме ярости и не жаждет ли немедленно излить ее. Но если и так, то отнюдь не я была объектом его раздражения, поскольку поначалу Хейст словно бы удивился моему появлению, а потом быстро оглядел улицу, определенно ожидая увидеть кого-то другого. И, полагаю, на сей раз – отнюдь не приставов, ибо его лицо уже не имело угрюмого и вызывающего выражения, как прежде, но стало нетерпеливым и ждущим.

– Я приношу извинения за то, что не смогла прийти раньше, – сказала я. – Просмотр дневников занял больше времени, чем я рассчитывала. Они оказались очень интересными, а ваш отец так прекрасно пишет.

Если бы я хотела польстить Хейсту, то ощутила бы разочарование. Он просто кивнул, хмыкнул и автоматически протянул руки за книгами, хотя глаза его по-прежнему продолжали обшаривать улицу. Как я заметила, его пальцы были перепачканы чернилами, и даже на рубашке виднелись два или три маленьких пятна.

– Надеюсь, вы примете еще десять шиллингов в качестве компенсации, – добавила я.

Он снова кивнул и, продолжая смотреть мимо меня, протянул раскрытую ладонь.

Когда я рылась в своем ридикюле, нечто, находящееся почти вне поля зрения, привлекло мое внимание. Там не было ничего, кроме треугольного куска расколотой и расщепленной половицы, скупо освещенной полуденным солнцем, но она неожиданно пробудила важное и необычное воспоминание: передо мной простирался пустынный холл из моего сна. Какое-то мгновение я видела не путь на чердак Хейста, а вход в поблескивающий слюдой подземный грот, где таились тайны полотен Тернера.

– А что находится под полом? – спросила я, протягивая Хейсту полсоверена.

– Гм?

– Подвал? Погреб?

Он рассеянно кивнул.

Я вгляделась в видневшееся внизу тесное пространство. Окна казались мутными и серыми от грязи, а одно из разбитых стекол небрежно забили доской. Перепутанные плети почти безлистного плюща вились по стенам, с невероятным упорством закрадываясь в каждую щель и выемку, отчего кирпичи крошились и трескались, и можно было представить, в какую груду развалин предстоит им обратиться через пятьдесят, сто и двести лет.

Позади послышались быстрые шаги, а затем – задыхающийся голос, восклицавший: «Я виноват! Простите! Простите! Простите!» Обернувшись, я увидела пухлого и такого же лысого, как и Хейст, человека, который спешил к нам, сжимая в руках саквояж, переполненный бумагами. Хейст впустил его и затворил дверь, не сказав мне ни слова и даже не взглянув в мою сторону.

Впрочем, я была слишком взволнована и не обиделась. Я осознала внезапно, что смущало меня в картине «Залив Байя».

Предвидя возможность бегства, я попросила кэбмена подождать; а теперь велела быстрее везти себя в Мальборо-хаус. То было кошмарное путешествие, поскольку я не помнила, когда закрывается выставка, боялась приехать слишком поздно и не увидеть картину. Но всякий раз, вроде бы обогнав транспортный поток и набрав скорость, мы застревали уже через несколько мгновений и не двигались с места целую вечность. Когда мы приблизились к Трафальгарской площади, скопление омнибусов, экипажей и лошадей совсем сгустилось; я решила, что быстрее идти пешком, расплатилась, выбралась наружу и погрузилась mêlée.[14]14
  Толкучка (фр.).


[Закрыть]

Мне повезло. Пробравшись сквозь сплошной поток посетителей, выстояв очередь в кассу, я попала в Пэлл-Мэлл за десять минут до закрытия. Галерея еще работала, а картина находилась именно там, где я предполагала. Изрядно поработав плечом и без конца извиняясь, я пробилась сквозь толпу людей, которые стояли перед полотном, отчетливо его разглядела и моментально убедилась в своей правоте.

Все оказалось столь очевидным, что я подивилась своей прежней слепоте. «Залив Байя» – не одна картина, а две. Во время первого визита в галерею я была поражена тем, как неуместно выглядели фигуры Аполлона и Сивиллы – словно их переместили сюда из совершенно иной сцены; и теперь, увидев их снова, я однозначно убедилась: именно так и было. Ибо Тернер изобразил их в самом начале событий, когда желание Сивиллы, юной и прекрасной, исполнилось; она пересыпает песчинки и считает отпущенные ей годы жизни. Однако окружающий пейзаж – с затаившейся змеей, обломанными колоннами и похожими на череп арками – свидетельствовал о неотвратимости конца, о разрушении и распаде, которые неумолимо наступят в итоге.