Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Долли, это мистер Хартрайт.

– Добрый вечер, – сказал я, снимая шляпу.

Она не двинулась с места и ничего не ответила, лишь кивнула. При этом свет из очага озарил ее лицо, позволив мне разглядеть широкий лоб, высокие скулы и рот, так плотно сжатый, что он скорее напоминал черный кратер между носом и челюстью.

– Бедная миссис Суинтон – ей теперь трудно вставать, – сказал мистер Харт вместо объяснения.

– Пожалуйста, не беспокойтесь из-за меня, – заверил я, хотя это было лишнее – она и не собиралась этого делать.

– Ну что ж, – негромко сказал мистер Харт, протягивая мне руку, – я вас оставлю.

– Спасибо, – поблагодарил его я.

– Надеюсь, от этого будет какая-то польза, – он улыбнулся. – Если будет, отплатите мне экземпляром своей книги.

Он повернулся к миссис Суинтон и сказал погромче:

– Спокойной ночи, Долли.

– Спокойной, мистер 'Арт, – пробормотала она.

Голос ее удивил меня – он был низкий, почти мужской. Она настороженно, словно дикий зверь, смотрела, как он уходит, и потом сказала:

– Он не задвинул крючок.

– Простите? – переспросил я.

– Крючок, – повторила она и сделала жест рукой, из которого я понял, что она имела в виду засов. – В такую ночку-то ветер дверь сорвет с петель, коли ее не пристегнуть, как надо.

Как бы подтверждая ее слова, дверь распахнулась, как только я к ней подошел, и сбила бы меня с ног, если бы я не отскочил в сторону. Мои попытки закрыть ее (нелегкие – слишком сильно было искорежено дерево) выглядели, наверное, забавно, потому что, когда я оглянулся на миссис Суинтон, она тряслась от беззвучного смеха. Увидев, что я на нее смотрю, она снова приняла суровый вид и сказала:

– Никакой ты не 'Артрайт.

– Что? – спросил я, слишком удивленный для любого другого ответа.

– Тебя взаправду не 'Артрайтом зовут, – сказала она, глядя прямо мне в глаза.

– А как же тогда? – спросил я со смущенной улыбкой, чувствуя комок в горле. Я затаил дыхание, на одно безумное мгновение уверенный, что она скажет: «Дженкинсон». Однако она просто посмотрела на меня еще несколько секунд, пожала плечами и сказала:

– Да ты мокрый весь. Подойди к огню, обсохни.

Я с благодарностью согласился, хотя вонь горелого жира, грязной одежды и немытого тела чувствовалась все сильнее с каждым шагом. Я справился с отвращением, заставив себя дышать через рот, чтобы меня не беспокоили запахи, и, подойдя поближе, увидел, что на самодельном столе рядом с ней рядами выложены свежевыпеченные пирожки. С балок потолка свисала сложная конструкция вроде «катушек», которые я видел в коттеджах Лиммериджа, только здесь она была закреплена на шкиве, а веревка позволяла поднимать и опускать ее, не вставая с кресла. Она как раз переложила на эту конструкцию с дюжину сухих пирожков. Должно быть, она заметила, как я на них смотрю, потому что сказала:

– Овсяные хлебцы. Хочешь попробовать?

От этой мысли меня замутило, но я не мог вежливо отказаться, так что потянулся за хлебцем.

– Нет, – сказала она, – его свежим есть надо, чтоб брюхо согреть; я тебе свежий сделаю.

Она взяла кусочек теста из миски у себя на коленях и быстро слепила небольшой диск. Когда она уложила его на камень в камине, я постарался убедить себя, что темные пятна на поверхности – от плохого освещения, а не от ее грязных пальцев. Я с трудом заставил себя взять у нее хлебец, откусить половину и сказать:

– Спасибо, очень вкусно.

– Нечего тебе стоять, – сказала она, указывая на старый стул, грубо укрепленный толстыми деревянными досками, которые были прибиты к ножкам и спинке и странным образом напомнили мне ребенка, который сидит на полу, обхватив колени руками. Стул этот, полускрытый в тени, стоял по другую сторону очага. – Священник говорит, ты в Обществе был, – сказала она, когда я сел. – И как оно тебе?

– Впечатление сильное, – ответил я. – Не знаю, слышал ли я концерт лучше, даже в Лондоне.

– Да ну? – сказала она со странной улыбочкой, которую я не сумел расшифровать, так что она меня встревожила.

– Да, зал прекрасный. А Свистун Альберт – просто феномен.

Она почти беззвучно презрительно фыркнула, и я не мог понять, на меня это направлено, на Свистуна Альберта или на Общество.

– Хорошо, – сказал я, – а вы что думаете? Она рассмеялась:

– Они думают, я свихнулась совсем. А по мне, так они толпа простаков.

– Простаков?

– Головой не работают, – сказала она, – вот я о чем. Думают, коли ничего сами не видят, так и видеть нечего.

Мне и так было холодно, но при этих словах вдруг стало еще холоднее.

– Что видеть? – сказал я.

Возможно, она меня не расслышала, потому что ничего не ответила, а продолжала глядеть в огонь, грустно качая головой и бормоча себе под нос: «Ой, ой». Она подобрала кочергу, рассеянно разворошила угли на каминной решетке, а потом, не глядя на меня, сказала:

– Ты на Чевине-то был?

– Нет еще.

Она кивнула, но больше ничего не сказала, продолжая молча разглядывать пламя. Наконец я сказал:

– А что там такое?

Она рассмеялась:

– Ничего, если верить печатнику, аптекарю Томпсону да этому доктору, со всеми их вспышками и грохотом.

– Но вы… – начал я.

– Ты слыхал когда-нибудь про Баргеста? – сказала она, вдруг посмотрев мне прямо в лицо.

– Баргеста?

Она кивнула, звякнув кочергой о горшок.

На секунду-другую я был в растерянности, но потом каким-то образом – чудесным, скорее всего, – понял, что она имела в виду.

– Это призрак в цепях, так ведь? – сказал я. – Вроде баньши?

Она кивнула. Теперь она напряженно наблюдала за мной; я знал, что, если на лице моем отразится хоть тень насмешки или недоверия, я больше ни слова от нее не услышу.

– И что это такое? – спросил я. – Призрак? Какой-то бедолага, которого повесили там много лет назад?

Она покачала головой.

– Зверь это, – сказала она почти шепотом. – Я слышала его как-то, давным-давно, когда детишки маленькие были и мы туда ходили за топливом. Уже стемнело тогда, и туман, так что ничего толком и видно-то не было; Адам, сынок мой, пугал девчонок – ну, знаете: «Беги, а то Баргест тебя съест», и еще вроде того, – а я пыталась его заткнуть, как вдруг сзади шум поднялся – шебуршание такое, и привздох, и…

– Привздох?

Она высунула язык и сделала два-три быстрых вздоха, а потом продолжила:

– Оно там рычало и хваталось, – тут она согнула пальцы, будто когти, скребя ими по воображаемой поверхности, – и цепь дергало, так что мы слышали, как она звенит.

– И близко это было? – спросил я.

– Вот так близко, – сказала она, указывая на дверь. – Шагов десять.

– И вы его видели?

Она покачала головой:

– Слишком мы перепугались. Мы просто бежали, спотыкаясь и стукаясь, всю дорогу вниз, но, слава Богу, костей никто не поломал, хотя мы так взмокли и растрепались, что хозяин чуть от страху не помер, когда вышел нас встречать.

Я кивнул. Собака, скорее всего, – возможно, сбежавший мастиф. Но если я это скажу, то, несомненно, обижу ее. Однако она, похоже, угадала мои мысли, потому что продолжила словами:

– Конечно, все эти доктора да аптекари и прочие болтуны говорят, что ничего там не было, что это собака была, или овца, или еще что такое, – но там что-то было, это точно, и я ни тогда, ни потом не слыхала, чтоб обычная тварь такие звуки издавала.

– Должно быть, вы тогда очень испугались, – проговорил я, рассчитывая, что выражение сочувствия убедит ее в том, что я отнесся к ее истории серьезно, и она не станет спрашивать, поверил ли я ей.

Она, однако, словно не слышала меня; с мгновение она помолчала, потом рассмеялась и сказала:

– Одна из этих методисток мне и говорит: «Ой, миссис Суинтон, да наверняка это просто кошка была». А я ей и отвечаю: «Кто ж слышал, чтобы кошка так вопила? А Баргеста столько народу видело – так на кого это больше похоже?» А она мне, рассудительно так: «Баргестов не бывает, миссис Суинтон». – «Что ж, и боггартов, что ли, нету?» – я спрашиваю. «Нет, – говорит она, будто проповедь читает, – просто в мире слишком много тьмы, и внутри нас тоже. Поэтому нам нужно и уличное освещение, и школы, чтоб мы могли узнать, что бывает, а чего не бывает. Вы хоть раз слышали, чтоб кто видел Боггарта после того, как установили газовые фонари?» Так…

– Что это – Боггарт? – спросил я. – Какой-то дух?

Она кивнула.

– Я ей и говорю: «Конечно, не выйдут они на свет или на шум».

Она выпрямилась и посмотрела на меня, хитро сощурив глаза и, похоже, пытаясь сообразить, может ли она еще больше мне довериться. Я не отвел глаз и сознательно расслабил мышцы лица. Тогда она снова ко мне наклонилась.

– Иногда ночью, – сказала она так тихо, что я едва ее слышал, – я вижу, как хозяин сидит вот на том самом стуле, где ты сейчас сидишь. И свечу я не зажигаю – так его только отпугнешь, а мне с ним всяко веселее.

Я невольно вздрогнул; собственная сырая одежда вдруг показалась тесной и липкой, как саван, и захотелось ее сбросить. Я с трудом удержался от того, чтобы не повернуться и не посмотреть, не стоит ли хозяин у меня за плечом, требуя освободить его место. Я заставил себя дышать нормально и сменил тему.

– Мистер Харт говорил, вы выросли в Фарнли, – сказал я; мой сухой язык прилипал к нёбу.

Она кивнула.

– Вы, случайно, не помните мистера Тернера, художника?

– Помню, – хрипло сказала она, не встречаясь со мной глазами.

Она взяла кочергу и начала возиться с огнем. Я ждал, пока она продолжит.

– Он знал, – пробормотала она.

– Что знал?

– Он вечно гулял, при любой погоде, – сказала она, будто это отвечало на мой вопрос – Чем хуже на дворе, тем ему лучше. На Чевин поднимался. Бродил по верескам в дождь. – Она ткнула пальцем в сторону закрытого ставнями окна. – Был бы он здесь сейчас, там бы ты его и нашел.

– Наверное, он рисовал… – начал я.

– Да, он тоже так говорил.

– Ему нравились бури.

Она остановила меня, резко покачав головой.

– Ну а что, по-вашему, он делал? – спросил я.

– Он знал, как ее позвать и заставить делать, что он хочет, – сказала она.

– Кого? – спросил я. Я не понимал, о чем она говорит. – Баргеста? Погоду?

Она несколько секунд помолчала и наконец сказала:

– Раздуй огонь посильнее.

Я присел перед камином. Как только посыпался дождь искр, она удовлетворенно вздохнула, так же бессознательно, как кошка мяукает. Потом она откашлялась и заговорила медленно и плавно:

– Была у меня когда-то подруга по имени Мэри Гэллимор. Даже больше чем подруга, почти сестра – мы жили рядом в детстве и всюду ходили вместе. У нее с головой не все в порядке было, соображала она туго и не могла на лестницу взобраться – обязательно наверху споткнется и свалится. Но добрее ее не было никого. Мэри б ни за что никому зла не сделала.

Она помедлила. Я повернулся посмотреть на нее. Она качала головой, издавая на выдохе странно трогательный печальный беззвучный свист. Поймав мой взгляд, она продолжила:

– Помню, она как-то целое утро старалась достать сверчка из камина: боялась, он сгорит, когда мать ее огонь разожжет. Остальная ребятня над ней смеялась, но она не могла его бросить. Такая уж она была.

Я снова сел на место. Должно быть, в моих движениях заметно было нетерпение, потому что она сказала:

– Не забыла я про мистера Тернера, не забыла.

– Нет-нет, все в порядке, – сказал я. – Так что же с ней сталось?

– Ну, старый мистер Фокс, он был человек особенный, и он ею заинтересовался. Он понял, что она никогда не будет такой, как остальная детвора, вот он и велел ее матери послать ее в усадьбу, когда ей стукнет тринадцать, – мол, там для нее место найдут. Так она и сделала, и Мэри стала прислуживать в усадьбе – помои выливать, приносить да подавать что нужно.

В животе у меня заныло от возбуждения и тревоги.

– Да, – сказала она, – там она его и встретила. Был уже конец года…

– В каком году? – спросил я, доставая записную книжку и радуясь, что сообразил завернуть ее в клеенку.

– В одиннадцатом, наверное, или в двенадцатом. Во всяком случае, ноябрь тогда был; в последний раз я ее видела, когда мы с братом собирали ветки для костра в ночь Гая Фокса.

В последний раз! Боже мой! К чему она ведет?

– Никогда этого не забуду – мы на нее случайно наткнулись на берегу между ив. Должно быть, мы ее напугали – она аж подскочила, как нас услышала, и взвизгнула и чуть в воду не упала, а когда она повернулась, то была вся бледная, кроме глаз – глаза у нее покраснели от слез. «Господи, Мэри, – говорю я ей, – что с тобой такое?» А она не отвечает ни слова, только головой качает. Ну, я ее обняла, и через пару минут она мне и рассказала.

Она помедлила и снова начала возиться с огнем, хотя он теперь горел ярко и не нуждался в ее хлопотах. На мгновение я ощутил вспышку гнева: она нарочно мучила меня и заставляла ждать – просто потому, что чувствовала свою власть. Но потом я подумал: «Ведь редко случалось, чтобы кто-то прислушивался к каждому ее слову, чтобы она могла видеть на лице собеседника искренний интерес к истории которая, возможно, до сих пор никого не привлекала», – и понял, что ее наслаждение было невинным, и грубо было бы лишать ее этого.

– Ну вот, – сказала она, выпрямившись, – Первое, что она сказала, это: «Долли, я что, правда плохая?» Я ей говорю: «Нет, конечно, нет, с чего ты это взяла?» – «Да мистер Тернер, – говорит она, – который в усадьбе остановился, а я зашла к нему в комнату сегодня утром, а он… а он… – она едва могла говорить, – он такой злой был». – «Да что же он сделал?» – спрашиваю я. Она все шмыгает носом да качает головой, а я ее уговариваю, и наконец она говорит: «Обзывался он – называл меня пустоголовкой, да дранохвосткой, да еще по-всякому».

Как бы ни обстояли дела со всем прочим, в это я не мог поверить. Если бы Тернер вообще заговорил (а все знали, как он молчалив и мрачен с посторонними), вряд ли он бы использовал местные словечки, которые должны были ему быть знакомы не больше, чем мне. Но миссис Суинтон, похоже, поняла, о чем я думал, потому что сказала:

– Ну, не так именно, наверное, – я думаю, там что-то еще было, но она так стыдилась, что не могла об этом говорить.

– То есть вы думаете, что он повел себя с ней неподобающим образом?

Она пожала плечами:

– А ты что думаешь? Он один в спальне с тринадцатилетней девчонкой…

Это было вполне возможно – стоило вспомнить девушку в Петуорте, чтобы убедиться в этом. Но ведь могло быть и так, что она просто потревожила Тернера во время работы, и описание реакции, которую это вызвало – вспышки необъяснимого для девушки гнева, – достаточно точное, хотя она и перевела слова на свой собственный диалект?

– И вот, – сказала миссис Суинтон, – больше я ничего не смогла от нее добиться, так что я ее поцеловала и сказала: «Раз ты так перепугалась, не держи это в себе, а то закиснет – лучше пойди да скажи мистеру Фоксу. Он справедливый хозяин и человек хороший. Обещаешь?» Она и обещала. А потом она повеселела, даже улыбалась немножко.

Голос у нее слегка задрожал, дыхание стало неровным, будто внутри нее боролись потребность в воздухе и желание заплакать. Она успокоилась, сжав в кулаке уголок фартука, и продолжила:

– Следующим утром я вижу, как этот мистер Тернер в длинном черном пальто поднимается себе на Чевин и идет так быстро, будто черти за ним гонятся. Потом вдруг дождь начался, и туман еще, как сегодня, такой густой, что собственного носа не увидишь; стали поговаривать о наводнении, и фермеры принялись перегонять скот с лужаек у реки.

Губы у нее задрожали, она на секунду закусила их и снова сжала кулак.

– Тем вечером мы услышали, что Мэри пропала, и мужчины вышли в шторм с фонарями искать ее. Они ее утром нашли, неподалеку от того места, где мы ее видели. Утонула она, в травах да ивах запуталась.

– Боже мой, – сказал я, – какой ужас.

– Ее отнесли в коровник и положили на сено. А мистер Тернер, я слыхала, пошел за ней туда – рисовать, как она там лежала.

– Мне очень жаль, – сказал я.

Она ничего не ответила, просто смотрела на меня в упор, не моргая, будто ожидала, пока я сделаю очевидный вывод из того, что она мне изложила. Мне пришла в голову ужасная мысль.

– Вы ведь не думаете, – сказал я, – что он каким-то образом нес ответственность за ее смерть? Это явно был трагический несчастный случай – вы сами сказали, что она была неуклюжая, и легко представить, как такая девушка…

Ее неумолимый взгляд заставил меня замолчать.

– Когда я была девчонкой, – сказала она медленно, – в Пуле была старуха, которая могла сглазить свинью и дождь вызвать.

– И вы… вы же не хотите сказать, что Тернер мог… что он?…

Она улыбнулась, и я засомневался, не смеется ли она надо мной. Но улыбка у нее была невеселая, решил я наконец, – это была усталая измученная гримаса женщины, которая видит то, чего не видят другие, и привыкла, что над этим смеются.

– Простите, – сказал я, зная, что с этого мгновения присоединяюсь к рядам докторов, аптекарей и методистов, и чувствуя приступ вины по этому поводу, – но я не могу в это поверить.

Так оно и было. Я еще десять минут вел вежливую беседу ни о чем и все это время ощущал мрачную холодность собеседницы, вызванную моими словами. Что бы я теперь ни говорил, это не меняло дела. Потом я встал, поблагодарил ее и вышел, под дождем вернулся в «Черный бык» и все никак не мог выбросить из головы ее слова.

Дело ли в утонувшей девушке, напомнившей мне историю Харгривса и рассказ миссис Бут о последних днях Тернера? Или это образ Тернера-волшебника, странным образом напомнивший мне описанное Дэвенантом поведение художника во время вернисажей?

«Если бы дикарь это увидел, он бы поклялся, что тут дело в магии».

«Помню, один молодой шотландец смотрел на это и бормотал себе под нос о колдовстве».

Я не знаю.

Пора ложиться.

XXX

Из дневника Уолтера Хартрайта

13 октября 185…

Боже, ну и ночь!

Мне снилось, что я у озера. Оно лежало черное и неестественно неподвижное, но, судя по тому, что по краям его стояли полузатопленные деревья, я знал, что недавно было наводнение. Пока я смотрел, взошла луна, и я увидел, что под водой шевелится что-то белое. Сначала я принял это за стайку рыб, но потом заметил, что оно не двигалось, а просто трепетало в каком-то невидимом течении. И тут я понял: это были тела – сотни, тысячи тел, – потопом поднятые из могил.

В тот же момент я почувствовал, что рядом со мной стоит человек. Он был невысокого роста, в длинном черном пальто и черной шляпе. Сейчас мне кажется очевидным, что это был Тернер, но во сне, хотя он и показался мне смутно знакомым, я решил, что это погребальных дел мастер. Я почувствовал, что его тревожила какая-то печаль, какое-то трагическое предчувствие. Наконец он тяжело вздохнул, будто не мог далее откладывать гибельный момент, и стал насвистывать.

Как бы в ответ на это из озера поднялась девушка. Она была ослепительно белая, так что я не мог на нее смотреть; и я знал (хотя и неясно откуда, потому что никто не произнес ни слова), что ее вызвали обвинить убийцу.

Я ждал. Меня мутило. Я не мог пошевелиться.

Она указала на меня.

В этот момент зазвучала Последняя Труба.

Я проснулся – или почти проснулся – в своей комнате в «Черном быке». Я все еще слышал трубу: она отчетливо доносилась снаружи. Я подошел к окну и выглянул, но было темно, и я ничего не увидел, так что разжег лампу и посмотрел на часы. Было чуть больше пяти. Я проспал едва ли полтора часа.

Я вернулся в постель; но труба продолжала звучать, и в сонном состоянии я не мог избавиться от мысли, что она звала меня, хотя часть моего сознания и понимала, что это смешно. Решив, что больше не усну, я встал, оделся и вышел на улицу.

Свое поведение в течение следующего часа я могу объяснить только тем, что спал на ходу. Мое бодрствующее сознание знало, что я в Отли; что шторм за ночь утих, но булыжники до сих пор были мокрые и блестящие, а в облаках большие прорехи, через которые виднелась горстка звезд, и именно этим объяснялось сияющее черное пространство, раскинувшееся передо мной; и что шум, который я слышал, производила какая-то смертная душа, которая даже не подозревала о моем существовании, а в трубу дула по какой-то своей причине (хотя я не представлял себе эту причину). В то же самое время я пребывал во сне, где черное пространство было темным озером, а труба звала именно меня и тянула навстречу судьбе, к добру или ко злу.

Я не мог видеть крысолова с его дудочкой, но слышал ясно, как он пробирался по лабиринту улочек на востоке. Когда я пустился за ним, по сторонам от меня в окнах спален начали зажигаться огни, словно подтверждая, что я выбрал правильное направление, и указывая путь вперед. Однако через несколько минут я понял, что звук трубы становится слабее; и, когда я выбрался на широкую улицу, он уже так отдалился, что я больше не мог определить, налево надо идти или направо, чтобы последовать за ним. Мое бодрствующее сознание сказало: «Ты потерял его; возвращайся в постель!» Но для моего спящего сознания было очевидно, что труба привела сюда меня с какой-то целью (ибо в мире снов не бывает случайностей), и я немедленно оглянулся, чтобы найти эту цель.

Передо мной посреди дороги высилась колонна наподобие майского дерева; за ней темнела вечная чернота Чевина. И когда я посмотрел вверх, увидел резкую линию хребта и нагромождение камней на вершине, мрачное и уродливое, как сгусток крови, меня внезапно охватило неодолимое убеждение, что я должен туда взобраться. Если я сумею одолеть эту тьму, мое смятение уйдет, и я смогу видеть ясно.

Первая миля – мимо газового завода, мимо дубильни, через аккуратный садик, где деревья стояли стройными одинаковыми рядами, как солдаты, – далась мне достаточно легко; но с каждым шагом Чевин казался все больше и страшнее, и, когда я наконец добрался до подножия и увидел перед собой сплошную стену камней и кустарника, я задумался о том, выполнима ли задача, которую я перед собой поставил. Мое бодрствующее сознание (оно прекрасно помнило, что через несколько часов меня ждут в Фарнли-холле, и я произведу не лучшее впечатление, если глаза у меня будут мутные от недостатка сна, а одежда порвана и перепачкана) призывало меня признать поражение; но герой моего сна, для которого величина препятствия только подчеркивала важность задачи, не желал об этом и слышать. Через пару минут я нашел узкую щель между двумя разросшимися кустами и увидел неровный черный шрам, прорезавший склон холма над ней; я решил, что это тропинка.

Возможно, на пару сотен скользких ярдов так оно и было, но когда склон стал круче, тропинка превратилась в грязный водопад, по скалистому ложу которого еще стекал вчерашний дождь. Я подтягивался, цепляясь за кустики ежевики и дрока и нащупывая ногами камни, пока склон не стал более пологим, дав мне возможность пройти (раскинув руки для равновесия и осторожно пробуя почву перед каждым шагом на случай, если она от меня ускользнет) еще сотню футов, до следующего водопада, где я снова принялся бороться с камнями и кустами.

Не знаю, сколько времени я еще двигался таким образом, взбираясь и скользя, снова взбираясь и снова скользя; но наконец идти стало полегче, а моего потного лица коснулся холодный ветер. Впереди, на расстоянии примерно в четверть мили, я с трудом разглядел верхушки нескольких изуродованных деревьев, торчавших над склоном. Я знал, что они росли с другой стороны горы, так что я приближался к вершине. И вдруг я очутился там, наверху, на камнях.

Они были больше, чем я предполагал, и чернее – небо как раз посветлело с рассветом, и они нависли надо мной неровным силуэтом. Увидев их вблизи и осознав их размер, я прежде всего подумал о том, какая огромная сила поместила их сюда; потому что их будто разбросали вдоль хребта беззаботно и легко, как рассыпанную ребенком гальку. Но не это заставило меня остановиться и задрожать, а странная тревожная дрожь узнавания. Вскоре я понял и ее причину: передо мной лежала не куча камней, как я думал, а огромный дракон.

Я моргнул и посмотрел еще раз. Все верно: вот его тупая голова (всего мгновение назад она казалась мне огромной скалой), вот пасть, распахнутая из-за огромного веса челюсти; голова обращена к городу внизу; под ней виднелись шипы и складки свернувшегося тела.

Я знал, что никакой это не дракон, но одновременно был уверен, что это дракон и я должен его победить.

Я взобрался на самую вершину по его грубой потрескавшейся коже, по костлявым позвонкам его крыльев и встал там, дрожа. Через пару минут справа от меня появился край солнца, оставляя на небе ярко-оранжевые следы. Когда первые слабые лучи разбежались над долиной, они задели фасад дома на другой стороне реки – с такого расстояния он был всего лишь белым пятнышком, но по его положению я знал, что это должен быть Фарнли-холл. Через несколько минут он снова исчез, скрылся за дымкой тумана, поднимавшегося от влажной земли. Вскоре всю эту картину накрыла сверкающая полупрозрачная дымка, сквозь которую виднелись пятна коричневого, желтого и зеленого – чистый цвет, не связанный ни с каким предметом. Я понял с абсолютной уверенностью, что Тернер наверняка стоял здесь таким же утром, как сегодня, и наблюдал в природе те самые эффекты, которые его критики считали неестественными.

Я посмотрел себе под ноги. Никакой чешуи. Никаких крыльев. Никаких когтей. Это были камни.

Я рассмеялся от облегчения.

Хозяин «Черного быка» неплохо справился с чисткой и сушкой моей одежды. Его жена починила разорванный рукав.

За завтраком я спросил у девочки-служанки про трубача.

– О, это Джон, сэр, – сказала она, хихикнув. – Она так каждое утро делает, когда заканчивает ночную смену. Предупреждает тех, кому на работу, что пора вставать.

Я прибыл в Фарнли в одиннадцать часов; но когда я объяснил старому привратнику, зачем пришел, тот покачал головой и поджал беззубый рот:

– Попробовать можно, сэр. Но я слышал, что хозяин сегодня уезжает.

Это было неприятно; но нельзя поворачивать назад, когда я зашел так далеко. Оставался шанс, что старик ошибся или, по крайней мере, что мистер Фокс сумеет уделить мне полчаса перед отъездом, и я бодрым шагом двинулся по дорожке.

Но через пару минут я увидел, что навстречу мне едет черный экипаж, запряженный парой лошадей. Возможно, это просто посетитель, сказал я себе, но мои собственные глаза с этим не соглашались; что-то в легкости хода лошадей и расслабленном поведении кучера говорило мне, что они на родной земле. Приближаясь, лошади замедлили ход, и, наконец, когда я шагнул в сторону, чтобы пропустить экипаж, он остановился рядом со мной. Окошко опустилось, и из него выглянул человек лет шестидесяти с квадратным подбородком и волнистыми седыми волосами.

– Вы наверняка мистер Хартрайт, – сказал он.

– Мистер Фокс?

Он кивнул.

– Я получил вашу записку, сэр, – сказал он, протягивая мне руку – Я бы ответил, если бы знал, где вы остановились. Вся беда в том, что мне сегодня надо ехать в Лондон.

Он рассмеялся и открыл дверцу:

– Если вы не прочь проехать со мной до Артингтона, мы поговорим по дороге, а потом Хейс отвезет вас в Отли или куда вам надо. Боюсь, ничего лучшего не могу предложить.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал я, ставя ногу на ступеньку и готовясь сесть напротив него. Но место оказалось занято худым, желчного вида слугой, который подался прочь от меня так нервно, будто я был прокаженным. Он встревожено посмотрел на мистера Фокса:

– Мне сесть с Хейсом, сэр?

– Да, будьте так добры, Викери.

Слуга выскочил из другой дверцы и принялся застегивать сюртук и натягивать перчатки. Мистер Фокс постучал по стеклу и показал часы.

– Пожалуйста, Викери.

Слуга поспешил к кучеру на козлы.

– Я плохой путешественник, – сказал мистер Фокс, когда экипаж дернулся и снова тронулся. – Мне никогда не хочется уезжать из дома, мне вечно кажется, что колесо сломается, или одна из лошадей потеряет подкову, или на нас нападут разбойники… – На лице его появилась открытая улыбка, и он выглядел как типичный добросердечный англичанин – пока не становилось ясно, что глаза его не улыбались, оставаясь осторожными и сумрачными, будто жизнь научила его всегда ждать худшего. – Так что я всегда выезжаю пораньше, и обычно мне приходится ждать полчаса на станции, что очень раздражает слуг. – Он рассмеялся и погрозил пальцем. – Но для вас это удачно – больше времени для разговора.

И он был прав; несмотря на все препятствия, дела мои пошли неплохо. Конечно, обстоятельства нашей встречи лишили меня возможности увидеть картины Тернера в Фарнли, но в качестве компенсации они наполнили мистера Фокса удивительной энергией. Внутри покачивающейся кареты, помня о течении времени, он больше рассказал мне за пятьдесят минут, чем сделал бы за столько же часов у себя дома, где его постоянно отвлекали бы дела. Мне мешало только то, что необходимость дать ему возможность говорить без перерывов (малейшая пауза могла бы лишить меня важной информации) не позволяла мне вести подробные записи.

Вот наиболее важные части нашей беседы, насколько я их помню:

X. Ф.: Жаль, что я не уделял ему больше внимания, мистер Хартрайт, но вы же знаете, каковы мальчишки. Боюсь, искусство меня мало интересовало, куда важнее были развлечения и глупости – так что мои ранние воспоминания о нем связаны в основном с играми, развлечениями и охотой, которыми мы вместе наслаждались. (Делает размашистый жест в сторону вересковых пустошей.)

У. X.: Так он был заядлый стрелок?

X. Ф.: Да, но не очень умелый. (Смеется.) Один раз он умудрился – Бог знает, как ему удалось – подстрелить кукушку. Мы потом его несколько недель подряд немилосердно дразнили, но он держался хорошо. Да он часто сам первый вспоминал и рассказывал эту историю.

Не знаю, что другие говорили вам о его характере и темпераменте, но в наши часы совместного отдыха я всегда находил его чрезвычайно добродушным человеком, способным веселиться и наслаждаться жизнью.

(Ну вот, я был прав. Официальная версия.)

У. X.: А как к нему относились слуги?

(X. Ф. пожимает плечами. Вопрос явно кажется ему странным.)

X. Ф.: Возможно, они считали его слегка эксцентричным.

У. X.: Вы помните девушку по имени Мэри Гэллимор?

X. Ф.: Нет. А что, она на него жаловалась?

У. X.: Она сказала, что он оскорбил ее у себя в комнате.

X. Ф.: Оскорбил? Вы хотите сказать, он…

У. X.: Назвал се дурой.

(X. Ф. смеется.)

X. Ф.: Он терпеть не мог, когда его тревожили во время работы.

У. X.: Почему?

X. Ф.: Ничего загадочного в этом нет. Он любил работать в одиночестве, вот и все. Может, он боялся, что его сочтут странным, потому что писал он, надо признать, необычным способом.

У. X.: Вы можете описать, как именно?

X. Ф.: Вообще-то могу, потому что мне повезло его увидеть. (Замечательно! Наконец-то!) Однажды утром, за завтраком, отец бросил Тернеру вызов – попросил нарисовать такой рисунок, чтобы по нему можно было почувствовать размер военного корабля. Тернер усмехнулся, повернулся ко мне и сказал: «Пойдем, Хоки, посмотрим, что можно сделать для папы».

И я три часа сидел и смотрел на него. Сначала можно было подумать, что он сошел с ума, потому что начал он с того, что лил мокрую краску на бумагу до тех пор, пока она не пропиталась; а потом он рвал ее, царапал и чиркал, будто в лихорадке, да еще и рвал поверхность ногтем большого пальца, который он специально для этого отращивал, и все это напоминало полный хаос. Но потом, будто по волшебству, на листке внезапно начал появляться корабль; и к ланчу он был готов, каждый канат, рея и оружейное дупло на месте. Мы с триумфом отнесли его вниз, и Тернер сказал: «А вот и он! „Линейный крейсер загружает провизию"!»

У. X.: Так у него не было никакой модели?

X. Ф.: Никакой.

У. X.: Тогда как же?…

X. Ф.: Я часто сам себя об этом спрашивал и в конце концов пришел к выводу, что все дело в необычной способности его мозга. Как некоторые музыканты могут сыграть мелодию по памяти, только раз ее услышав, так и он запоминал образ. И он еще совершенствовал свой дар, постоянно рисуя и записывая все, что видел, так что, когда он стоял перед холстом, ему оставалось только перебирать цвета, пока они не сложатся в картинку, уже отпечатавшуюся у него в мозгу.

У. X.: Значит, никакого волшебства?

X. Ф. (смеясь): Я просто хотел сказать, что молодому человеку это казалось волшебством. В другой раз, мне тогда было лет двенадцать-тринадцать, я помню, как он подозвал меня к окну, посмотреть на грозу. Она катилась волной над Чевином, бросая молнии, а он повторял: «Разве не потрясающе, Хоки? Разве не великолепно? Разве не прекрасно?» – и все это время набрасывал формы и цвета на обороте письма. Я предложил бумагу получше, но он сказал, что эта вполне годится. Наконец, когда гроза закончилась, он сказал: «Ну вот, Хоки, через два года ты снова это увидишь и назовешь „Переход Ганнибала через Альпы"».

Так оно и вышло. Он настолько точно все запомнил, что воспроизвел каждую деталь.

(Возможно, именно поэтому в его творчестве снова и снова повторяются одни и те же мотивы? Может быть, когда они укоренялись, он не мог от них избавиться?)