Текст книги "Игра с тенью"

Автор книги: Джеймс Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Харгривс снова оглянулся, и, когда он повернулся ко мне, в глазах его была такая тревога, что я понял – сейчас он рассказывает не ради наживы, а чтобы очистить душу.

– Я не видел, что это, мистер Дженкинсон, пока не задел веслом. Спаси Бог, это тело было – бедная девушка, лет шестнадцать, не больше, утопилась. А Тернер, забыв про все на свете, сидит себе и рисует ее лицо.

XXV

Из личной записной книжки Уолтера Хартрайта

7 октября 185…

Дневник могут читать другие.

Этого никто не должен прочесть.

Что из себя представляет человек, который, словно ртуть, проскальзывает между пальцами, который всегда не там, где ждешь его увидеть, который отправляется странствовать под чужим именем и по придуманной легенде?

Человек, который не женится и не держит слуг, и даже там, где прячется от мира, устраивает тайные комнаты, в которых можно еще больше спрятаться?

Человек, который кутит со шлюхами в вонючих тавернах? Человек, который при виде трупа не восклицает жалостно, а достает альбом и начинает рисовать его?

Он гений.

Прошлой ночью я впервые в жизни был как ртуть.

Я никогда еще не был так свободен.

Уйдя из «Белого столба», я мог…

Мог что?

Мог уйти куда угодно, сделать что угодно. Пойти в порт и сесть на корабль до Явы. Вернуться в Мэйден-лейн, найти девицу и заняться ею прямо в переулке. Никто бы не сказал: это Уолтер Хартрайт. Никто бы меня не обвинил. Никто бы не обвинил меня.

Чувство долга держало меня на одной тонкой нитке. В любой момент я мог оборвать ее и уплыть прочь.

Но я позволил ему отвести меня к дому, как ребенок ведет воздушного змея.

До тех пор, пока я не дошел до Пикадилли. И Марстон-румс.

Я ее не искал.

Но и не отослал ее прочь.

Я отложил дневник. Я так устал, что потерял всякое ощущение времени. Я смотрел на пьяницу, который плелся к двери.

Она сказала:

– О чем это ты задумался?

Я повернулся. Ей было лет двадцать пять, одета она была в облегающее синее платье с кринолином. Густые светлые волосы небрежно подколоты на затылке. Пахло от нее мускусом.

– Чего поделываешь? – спросила она.

Я улыбнулся и взвесил на ладони открытый дневник.

– Ты что же это, писатель?

Я ничего не ответил.

– Одинокое, должно быть, дело – писательство. Ты, наверное, иногда скучаешь по компании, правда?

Я кивнул.

– Это хорошо, – сказала она, садясь рядом со мной. – Я тоже люблю хорошую компанию.

Она наклонилась поближе. Она была теплая, и я почувствовал горячий мучной запах пудры на ее щеках.

– Купишь мне выпить, а?

Я кивнул официанту.

– Я люблю шампанское, – сказала она. – Оно меня веселит.

Пьяница наконец выбрался на улицу. Через окно я увидел, как к нему пристает женщина в широкополой шляпе.

– Я Луиза, – сказала моя спутница. Она, дразня меня, надула губки и слегка кивнула, ожидая, что я скажу ей свое имя.

Я промолчал и только улыбнулся ей.

– Джентльмены часто стесняются, – сказала она.

Склонив голову набок, она посмотрела на меня оценивающе и облизала кроваво-красные губы.

– Может, Лео? – предложила она полушепотом.

– Лео, – невольно согласился я.

Она накрыла ладонью открытую страницу моего дневника и погладила ее, будто пытаясь добиться ответа от нее.

– Ну, так как, Лео, что ты пишешь?

Я не ответил, а она внезапно схватила книгу и начала читать наугад:

– Что это – «гуляет в матросских борделях»?

Она засмеялась. Я вырвал у нее книгу.

– Ах ты, плохой мальчик, – сказала она. – Так вот ты чем занимаешься?

Подошел официант. Он улыбнулся, словно давая мне понять, что знает, зачем я тут. Мне хотелось спрятать лицо от стыда. Мне хотелось ответить на его улыбку и вызвать его расположение.

– Шампанского, – сказал я.

– Хорошо, сэр.

– И себе что-нибудь возьмите. Чтоб ночь шла повеселее.

– Настоящий джентльмен, правда? – хихикнула женщина, взглянув на официанта.

Он улыбнулся еще шире:

– Спасибо, сэр.

Когда он ушел, она взяла меня за руку горячими пальцами и наклонилась поближе. Изо рта у нее пахло лакрицей и вином.

– Я люблю гулять, – прошептала она.

– Я так и думал.

Как мне объяснить? Я не могу сказать, что ей отвечал не я. Но это была какая-то часть моего существа, о которой я и не подозревал. Должно быть, она всегда таилась в такой глубокой черноте, что я и не пытался в нее проникнуть. Но теперь ставни распахнулись, и мы увидели друг друга.

– Я знаю хорошее местечко, – сказана она.

Губы ее коснулись моей щеки, и она прошептала мне на ухо:

– Что ты хочешь со мной сделать?

Наступил критический момент: кто одержит верх – Лео или Уолтер?

Это ведь естественно, правда? Мужчина и женщина были созданы для того, чтобы дарить друг другу наслаждение.

Подумай о…

Не притворяйся, что ты не…

Не притворяйся, что хочешь только свою жену.

Я видел, как бьется жилка у нее на шее, будто под кожей ее спряталось какое-то крошечное существо.

Видишь? У нее тоже бьется сердце.

Если я пойду с ней, то перестану быть собой.

Разве не в том и суть?

– М-м? – пробормотала она снова. – Чего ты хочешь?

Она втянула губами мочку моего уха, прикусила ее, облизнула.

У меня есть воображение. Этого довольно. Я могу видеть и представлять.

Я должен остановить время на этом моменте; я должен задержать дыхание и сохранить самообладание.

Я положил два соверена на стол и молча ушел.

XXVI

Лора Хартрайт – Мэриан Халкомб

7 октября 185…

Милая Мэриан!

Уолтер написал мне холодное и злое письмо. Почему он так на меня сердит, ты не знаешь? Я не представляю, что же я сделала? Только сказала, что мы по нему скучаем и ждем его возвращения. Раньше бы Уолтера это не рассердило. Раньше это заставило бы его вернуться, я знаю.

Я так несчастна. Сегодня утром Флорри сказала: «Мама, почему ты больше не красавица?» Я не могла сказать ей правду: я полночи не спала и плакала об ее отце.

Неужели я… Я едва могу это написать: неужели я его теряю? Он изменился? Молю Бога, чтобы это было не так. Но я так далеко, я не могу коснуться его, увидеть его милое лицо или услышать голос.

Ты куда умнее и мудрее меня – может, ты сможешь помочь нам?

Твоя любящая сестра

Лора

XXVII

Из дневника Мэриан Халкомб

9 октября 185…

Так дальше продолжаться не может.

Боже, неужели всю жизнь нужно только и делать, что сжимать зубы и выполнять свой долг?

XXVIII

Черновик письма Уолтера Хартрайта мистеру Хоксворту Фоуксу

10 октября 185…

1. Занят написанием «Жизни Тернера».

2. Мистер Раскин сообщил мне, что Вы хорошо его знали и можете предоставить бесценную информацию.

3. Буду проезжать мимо Фарнли в четверг и хотел бы спросить, можно ли к Вам заехать.

4. Простите, что не предупредил Вас заранее. Пойму, если Вы не сможете меня так неожиданно принять.

XXIX

Из дневника Уолтера Хартрайта

12 октября 185…

Даже хорошо

Даже хорошо, что я не написал ей заранее, что еду, потому что завтра домой все-таки не попаду. Меня задержало странное происшествие, которому я не могу не приписать некоторое значение.

Как раз перед тем, как мы подъехали к Лидсу, впереди поезда послышался оглушительный грохот, мы дернулись, покачнулись и с визгом остановились. Мой сосед, краснощекий седой человек лет пятидесяти, в коричневом костюме и без пальто, будто его достаточно согревала собственная горячая кровь, опустил окно и выглянул наружу.

– В чем там дело, вы видите? – спросил я.

– Котел лопнул, – ответил он, поворачиваясь к нам. – Боюсь, леди и джентльмены, нам придется здесь посидеть. Им понадобится другой паровоз.

С этими словами он снова посмотрел в окно, потом открыл дверь и осторожно выбрался наружу.

Я был уверен, что это против правил компании, но не услышал, чтобы кто-нибудь сделал ему замечание, так что через минуту-другую я взял альбом и карандаш и тоже спрыгнул на землю – отчасти из любопытства, а отчасти затем, чтобы избежать необходимости целый час, а то и больше вести вымученные беседы с другими пассажирами.

Сначала я увидел только, что густой пар и черный дым окутали локомотив и половину первого вагона; но когда я подошел поближе, то разглядел смутные фигуры, которые бегали взад-вперед или стояли небольшими группами и разговаривали. Среди них я увидел своего спутника в коричневом костюме; он погрузился в беседу с бородатым мужчиной в фуражке и белых полотняных брюках – очевидно, машинистом. Никто, судя по всему, не пострадал, и все же в этой картине определенно было нечто жуткое – дрожащие стержни и поршни, ужасные струи пара, с визгом вырывавшиеся из лопнувшего котла (только когда эти чудовища ранены, можно разглядеть их истинную силу); ярость все еще пылающих углей, красное пламя которых сквозь туман казалось вратами ада.

Ужасно, но и прекрасно. Я достал карандаш и начал рисовать.

Я так увлекся своим делом, что не заметил приближения человека в коричневом костюме, пока он не встал у меня за плечом.

– Вы художник? – спросил он через минуту.

Я кивнул.

– Вы мне напомнили Тернера. Он любил туманы, огонь и машины. Вы знаете его работы?

– Да, – сказал я, – и восхищаюсь ими.

– Я с ним был знаком, знаете ли, – сказал он.

Голос у него был достаточно безразличный, но он засунул большие пальцы рук в жилетные карманы и покачался с носка на пятку, будто его чувство собственной значимости, не найдя выхода в словах, стремилось вырваться наружу как-то еще.

– Я Элайджа Нисбет.

Он явно рассчитывал произвести на меня впечатление, и я думаю, мое удивленное восклицание продемонстрировало, что я впечатлен, хотя честно говоря, я никогда раньше не слышал этого имени.

– У меня есть кое-какие из его поздних картин, – продолжил Нисбет. – Я с удовольствием покажу их вам, если вы как-нибудь будете в Бирмингеме. Вы как профессионал сможете оценить их лучше, чем мои соседи.

– Спасибо. Я буду очень рад.

– Позвольте, я оставлю вам свой адрес.

Он взял альбом и нацарапал адрес на задней обложке.

– Ну вот, – сказал он, отдавая альбом мне, – пойду писать жалобу. – Он изучающе глянул на пострадавший локомотив. – Тут машинист виноват. Он сообщил вчера вечером, что все в порядке, но ведь наверняка уже был какой-то признак повреждения.

Он не объяснил, почему говорит с такой уверенностью и почему именно он будет писать жалобу; а я его не спросил, боясь показать, что на самом деле не знаю, кто он такой.

Только когда он ушел, я понял, что и сам про свои дела ему не рассказал. К чему эта скрытность? Неужели только потому, что он связал меня с Тернером как художника, а не как биографа, а я не хотел его разочаровывать?

Сменный мотор прибыл почти через два часа, в результате я пропустил поезд на Артингтон и приехал в Отли слишком поздно для встречи с мистером Фоксом. Поэтому я послал с носильщиком записку, что загляну к нему утром, и остановился на ночь в «Черном быке», где и пишу все это.

Легко понять, почему Тернеру здесь нравилось. Если Петуорт лорда Эгремонта, словно ренессансный дворец, которым правил ренессансный повелитель, привлекал классическую сторону его натуры, то Фарнли мистера Фокса, должно быть, удовлетворял его стремление к возвышенному. На улицах Петуорта невозможно забыть о соседстве особняка лорда; но в Отли, городке примерно того же размера, чувствуешь только близость природы. С одной стороны город ограничивает река Уорф, на другом берегу которой простираются величественные вересковые пустоши, а с другой стороны огромный холм – по словам возницы из Артингтона, его называют Чевин, – закрывающий половину неба на западе. Когда я приехал, солнце как раз заходило за холмом, и я достал альбом и сделал несколько набросков, щуря глаза и вытягивая шею, чтобы разглядеть скалы на вершине, пока наконец не стемнело так, что работать было невозможно, и я не поехал в гостиницу.

«Черный бык» – место солидное, доброжелательное и без претензий. Как и все остальные дома в Отли, он построен из грубого местного камня, покрытого сажей от заводов неподалеку. Он стоит на углу главной площади. Когда я прибыл, при свете фонарей разбирались последние рыночные лотки, а мальчишки копались в раздавленных капустных листьях и разбитом турнепсе на земле. На мгновение я вспомнил первый визит на Мэйден-лейн (хотя лица здешних детей светились здоровьем и весельем, а воздух звенел от их смеха и туманился от их дыхания) и невольно задумался, видел ли Тернер в Отли подобную сцену и вызвала ли она у него схожие мысли. Тут я невольно вздрогнул; какие образы, какие тайные воспоминания и ассоциации, которых я теперь никогда не узнаю, появились тогда в его сознании и какую старую боль, нужду и холод они разбудили? И найду ли я здесь следы тайного Тернера, как в Туикенхэме и Фаррингдоне, или встречу только свидетельства жизни знаменитого художника, и мистер Фокс повторит мне то, что я уже назвал «официальной точкой зрения»: «Странный, эксцентричный человечек, но не было никого нежнее и вернее в дружбе».

В прихожей с каменным полом меня встретил коренастый круглолицый мужчина в плотном фартуке и белой рубашке без воротника, закатанные рукава которой открывали мощные руки, а расстегнутые пуговицы – поросль седых волос на груди. Сквозь полуоткрытую дверь справа я разглядел стол на козлах, за которым сидели просто одетые мужчины и женщины, и услышал гудение двадцати или тридцати голосов. Фермеры с женами отдыхают после рыночного дня, решил я.

– Добрый вечер, сэр, – сказал хозяин. – Комнату ищете?

– Да, – отозвался я. – Надеюсь, у вас найдется одна.

– Вот разве что одна и найдется, – сказал он не столько дерзко, сколько с добродушной усмешкой.

Он оглядел ряд крюков у себя за спиной и наконец нашел ключ.

– Хотите сначала осмотреть ее, сэр? – сказал он.

– Нет, я ее возьму, – отозвался я поспешно, внезапно чувствуя, насколько я устал и насколько не хочу плестись по городку и искать другое место. – Главное, там должны быть кровать и стол, чтоб я мог сидеть и писать.

– Это я вам обещаю, – сказал он с усмешкой.

Идя за ним наверх, я пытался угадать его возраст. Он был здоров и крепок, но по морщинам на мощной шее и серебристому пушку возле ушей я решил, что ему лет шестьдесят. Уолтер Фокс, помнил я по своим исследованиям, умер в 1825 году, и Тернер больше в Фарнли не возвращался, так что последний раз он здесь был лет сорок назад. Так что вряд ли… но все может быть. Когда мы дошли до площадки, я спросил:

– Вы, случайно, не помните Тернера?

– Тернера? – спросил он удивленно. – Это что, торговца скобяным товаром?

– Художника.

– Художника! Нет, не помню. Он что, в Отли жил?

– Иногда.

Он покачал головой:

– Нет, я его не знал. Но я вообще сюда всего лет пятнадцать как переехал из Илкли.

Он открыл дверь в мою комнату и внес багаж.

– Ну вот, сэр. Я зажгу вам камин.

Пока он делал это, я стоял у окна и смотрел наружу. Комната выходила в проулок, но за ним был виден уходящий вдаль городок – неровный горизонт крыш и труб, масляные лампы, моргавшие за окнами без занавесок, и цепочки уличных фонарей, таких слабых, что они угасали у подножия Чевина, словно зная, что им не справиться с его черной тушей и лучше сразу сдаться. В этом чарующем узоре света и тени, подумал я, должен быть кто-то, кто помнит Тернера – кто знает о нем то, что позволит мне лучше его понять и даст преимущество перед Торнбери, который настолько обогнал меня в Лондоне. Меня ждал свободный вечер, и я решил потратить его на поиски этого «кого-то» и выяснение того, что он может мне рассказать.

Сначала я решил присоединиться к фермерам и поужинать с ними, потому что среди них могли быть люди из поместья, которые если и не знали самого Тернера, то могли бы познакомить меня с нужным человеком. Однако, когда я снова спустился, дорогу мне преградил хозяин.

– Не пройдете ли в заднюю гостиную, сэр? Для вас там накрыли.

– Пожалуйста, не стоит беспокоиться, – сказал я, думая, что они решили, будто есть за общим столом ниже моего достоинства. – Я с удовольствием посижу вместе со всеми.

– Никакого беспокойства, сэр, – сказал он; кажется, мои слова его смутили, потому что он покраснел и продолжил: – Совсем наоборот; они там уже почти доели, и жена хочет все убрать перед тем, как служанки уйдут по домам.

Так я оказался в одиночестве за столом с белой скатертью в удобной комнатке в задней части дома, где в камине уютно горело пламя. Но я, однако, не забыл своей цели, хотя – к моему разочарованию – оказалось, что обслуживала меня прыщавая девчонка лет четырнадцати, которая не то что сама Тернера не помнила, но и мать ее, наверное, еще не родилась, когда он последний раз здесь был.

– Скажи мне, – спросил я, когда она приняла у меня заказ (стоя абсолютно неподвижно и прикусывая нижнюю губу от напряжения), – ты знаешь, кто старше всех в Отли?

Почему-то это заставило ее неудержимо захихикать; не в состоянии говорить, она покачала головой и сбежала на кухню. Однако через пару минут, когда она вернулась с супом и поставила его передо мной, она сказала:

– Хозяйка говорит, вам к аптекарю Томпсону.

– Почему? – спросил я, не уверенный, то ли это запоздалый ответ на мой вопрос, то ли относится к совсем другой теме.

Она застыла как испуганный кролик, так что я подбодрил ее словами:

– Он очень старый?

Она снова покачала головой и молча ушла и, только когда принесла мясной пирог (через двадцать минут), ответила:

– Нет, но старики к нему ходят за лекарством. Долго вам искать не придется. Он на рыночной площади.

Там он и оказался – или, вернее, его лавка; потому что, когда я после еды забрал пальто из комнаты и вышел на улицу, аптека был закрыта.

Возвращаться сразу в «Черного быка» смысла не было, так что я решил прогуляться. По крайней мере можно опять почувствовать детскую радость, которую я до сих пор испытываю, когда оказываюсь в незнакомых местах, читаю названия лавок и таверн, заглядываю на ходу в дома и воображаю, каково в них жить; а если повезет, то какая-нибудь случайная встреча позволит мне узнать что-то о Тернере. С северо-запада подул свежий ветер и принес, кроме вони ближайшей дубильни, аромат дикого вереска, в котором веял дух приключений. Чувствуя прилив возбуждения, я поднял воротник и двинулся по узкой дорожке сбоку от гостиницы.

Как только глаза мои привыкли к темноте, я понял, что нахожусь в лабиринте узких улочек, которые так петляли, изгибались и возвращались назад, что после нескольких поворотов, думаю, я уже не смог бы вернуться обратно по своим следам. Потеряться я не боялся, потому что знал, что, куда бы я ни вышел, это будет не так далеко от «Черного быка», и я смогу вернуться по главным улицам. Я заглядывал в каждое освещенное окно, надеясь увидеть какого-нибудь старца в одиночестве у очага. Наверняка Тернер, привлеченный переплетением тайных проулков и возможностью быть неузнанным и невидимым, приходил сюда – и вдруг кто-то его узнает, если я как следует опишу. Но я увидел только одного седобородого патриарха, заседавшего в пивной с товарищами помоложе, и еще множество матерей с детьми, в том числе один раз – через кривые мелкие панели стекла, запотевшего от пара, – жестяную ванну у огня и плескавшегося в ней младенца. Эта сцена кольнула меня напоминанием о моей собственной семье, о которой в последнее время я почти не думал, и мне пришлось прикусить губу, чтобы не заплакать.

Наконец, повернув за угол, я почувствовал на лице ветер и брызги дождя; через несколько мгновений я вышел на открытое пространство на краю улицы, которую не узнал. Прямо передо мной, всего в миле или около того, поднимался Чевин; и мне вдруг странным образом почудилось, что он вырос с тех пор, как я последний раз его видел: его темная масса тянулась вверх настолько, насколько видел глаз. Потом я заметил, что его «верхушка» двигалась, и это оказалась черная штормовая туча, катившая на город с небывалой скоростью. Теперь я пожалел, что мало внимания обращал на то, каким путем шел, потому что стало ясно – если я побыстрее не вернусь в гостиницу, то промокну до костей, и утром придется мне надевать мокрую одежду.

Откуда-то слева я услышал обрывки музыки и подумал, что где-то рядом зал для ассамблей или концертов, и я смогу превратить свою проблему в преимущество, приятно пережидая дождь и, возможно, беседуя со старым швейцаром. Я бодро двинулся в том направлении. Ярдов через двести я подошел к ярко освещенному простому каменному зданию, которое, судя по виду, когда-то было часовней, но теперь большая вывеска над дверью гласила, что это «Общество механиков Отли». Музыка доносилась из комнаты на втором этаже, и, подойдя ближе, я начал понимать, что в ней есть что-то странное, хоть и не мог сразу сказать, что именно. Мелодия была знакомая – Мендельсон, кажется; исполнение вполне приличное для такого заброшенного места, и все же…

Наконец я понял: первые два инструмента легко узнавались – скрипка и фортепьяно, – но что же было третье? Пикколо? Слишком низкий звук. Флейта – слишком глубокий.

Я все еще бился над этой загадкой, не обращая внимания на уже стучавший мне по макушке дождь, когда дверь открылась, из нее выглянул высокий стройный мужчина и поглядел, поморщившись, в небо. В руках у него был зонт, и он стал его разворачивать; но как только он почувствовал, как ветер подцепил зонт, он снова его закрыл и вышел, не приняв никаких мер предосторожности, только резко тряхнув плечами, чтобы поднять воротник и прикрыть им шею и плечи. Он прошел шагов пять и тут увидел меня. Должно быть, он заметил мое удивление, потому что на его лице ястребиная суровость сменилась широкой улыбкой, и он сказал:

– Знаете, что это?

Я покачал головой.

– Пойдемте, я вам покажу.

В его тоне звучало мальчишеское нетерпение, говорившее, что он был рад поводу отложить свой уход – то ли потому, что боялся намокнуть, то ли ему не хотелось идти на ожидавшую его встречу; и не успел я ответить, как он резко повернулся и поманил меня за собой внутрь здания Общества. Первый этаж был холодный и мрачный; на выкрашенных темной краской дверях висели надписи «Библиотека», «Читальный зал» и «Класс», но на ступени падал веселый яркий свет, будто они вели из этого мира в другой. И действительно, поднимаясь к освещенной газовыми фонарями площадке, мы слышали – все громче с каждым шагом – захватывающие дух ноты нежного адажио; если это и не был ангельский хор, все равно звуки казались небесными по сравнению с мрачным стуком дождя по крышам и окнам.

Мы поднялись наверх – прямо к тяжелым деревянным дверям. Мой проводник открыл одну створку и придержал ее, чтобы я заглянул. Несколько человек внутри, услышав, как мы пришли – или потревоженные внезапным порывом холодного воздуха в затылок, – обернулись к нам, обратив на меня взгляды не враждебные и не дружеские, а просто любопытные; увидев моего спутника, они улыбнулись и кивнули, и он улыбнулся и кивнул им в ответ.

Я увидел перед собой длинную комнату, тянувшуюся вдоль всего здания; она была устроена как лекционный зал, с плотными рядами стульев, и все места, насколько мне было видно, были заняты. В дальнем конце за обитым сукном столом на возвышении сидели четверо или пятеро мужчин. Музыканты собрались у фортепьяно с одной стороны сцены; одного взгляда было довольно, чтобы понять, почему мой проводник привел меня сюда и почему он еще и сейчас смотрел на мое лицо, ожидая увидеть удивление. Пианистка и скрипач были как раз такими, каких и ожидаешь увидеть в залах провинциальных городков; но вот третий выступавший был на них не похож. Ему было лет восемнадцать-девятнадцать, не больше; у него были близко посаженные глаза, темные кудри и нос крючком. Он стоял перед пюпитром, следя за нотами, как и остальные, но единственным инструментом ему служили собственные губы, и он высвистывал свою партию с такой амплитудой и глубиной, что я бы не поверил, если б сам его не видел.

Мой проводник тронул меня за руку и прошептал мне на ухо:

– Вон там. Это Свистун Альберт.

– Свистун Альберт?

– Сын печатника Уокера.

– А, – сказал я, стараясь сделать вид, что я знаю, кто такой печатник Уокер, и понимаю, почему это объясняет чудо-свистуна.

Но у меня явно ничего не вышло, потому что мой спутник спросил:

– Вы не слышали про печатника?

Я покачал головой.

– Я думал, вы на него посмотреть приехали, – сказал он.

Он вышел на лестницу, придерживая дверь ногой, и продолжил уже громче:

– У нас в Отли не так много посетителей, но большинство из них приезжают посмотреть на него. Или к Доусону и Пэйну.

Притворяться не было смысла. Я улыбнулся и беспомощно пожал плечами.

– Они делают «Нашу собственную марку», – сказал он и, видя, что я все еще озадачен, добавил: – Печатные машины. Вот чем мы теперь знамениты, мистер…

– Хартрайт.

– Хартрайт. Да, печатник говорит, через несколько лет машины из Отли будут известны всему миру. Или, вернее, «покроют себя славой в каждом уголке земного шара» – он ни за что не скажет по-простому, если можно выразиться так пышно. – Он добродушно усмехнулся без всякой злобы. – Думаю, ему сложно было бы выполнить задачу, которую я как-то себе поставил: произнести проповедь без единого слова с латинским корнем.

Священник, значит, но какой конфессии? В таком месте скорее всего ожидаешь методиста. На один неловкий момент я представил, как его пронзительные глаза раскрывают секреты моей души и составляют обвинительный каталог всего легкомыслия и разврата, какое им попадется. Я вздохнул с облегчением, когда он наконец сказал:

– Я Джошуа Харт. Здешний викарий. – Он протянул мне руку. – Так что же вас привело в Отли, мистер Хартрайт, если не печатное дело?

– Я пишу книгу.

– А, значит, все-таки в некотором роде печатное дело. Надо было вас сюда сегодня пригласить. – Он слегка кивнул в направлении зала. – Они любят слушать литераторов. Наверняка дело во всей этой бумаге на заводе и в применении для их машин. – Он снова рассмеялся, не менее добродушно, чем в прошлый раз. – Могу я узнать вашу тему?

– Жизнь Тернера.

Глаза у него засветились.

– Дж. М. У., члена Королевской академии? – сказал он, а потом, прежде чем я успел ответить: – А, понимаю. Фарнли-холл?

– Я завтра туда иду, – сказал я.

Он кивнул. Ободренный живым интересом на его лице – и внезапной мыслью о том, что викарий не хуже аптекаря может дать мне совет, – я продолжил:

– Я надеялся сегодня найти в Отли кого-нибудь, кто его помнит.

– Тут, боюсь, я вам не помощник, – сказал он с улыбкой. – Я приехал сюда только в тридцать се…

В этот момент музыка закончилась, и в течение следующих секунд внезапный взрыв аплодисментов сделал все разговоры невозможными; нам оставалось только стоять и беспомощно смотреть друг на друга. Однако когда аплодисменты стихли, он посмотрел мимо меня и кивнул сам себе, будто отвечая на внезапно возникшую мысль. Наклонившись поближе, он снова тронул меня за руку и сказал:

– Нет, все-таки я смогу вам помочь.

Он жестом попросил меня подождать и посмотрел в зал, где один из мужчин за столом заговорил низким тягучим голосом:

– Спасибо, мисс Бинни. Спасибо, господа. Это была очаровательная музыкальная пауза. А теперь мы переходим к тому моменту, которого ждали некоторые маленькие мальчики, – смех в зале, – к лекции об электричестве доктора Керра и мистера «аптекаря» Томпсона. Предупреждаю чувствительных дам, что во время опыта с помощью электрической искры будет произведен выстрел из скрытой пушки. – Снова смех и визг. – Если хотите уйти сейчас, никто о вас плохо не подумает.

– Давайте, – предложил мистер Харт, – уйдем отсюда, пока нас не задавили бегущие женщины.

На пути к лестнице он сказал:

– Когда мы встретились, я как раз собирался навестить трех своих прихожан. Одна из них – миссис Суинтон, вдова. Ей всего лет шестьдесят или около того. Но она выросла в Фарнли. Ей сейчас трудно, бедняжке; она одинока с тех пор, как умер ее муж, и артрит ее мучает; но приятное общество ей поможет, если я смогу ее убедить принять вас. Где вы остановились?

– В «Черном быке».

За нами на лестнице послышались шаги. Он оглянулся через плечо и спешно повел меня к двери.

– Если вы меня подождете, – сказал он, – я попробую договориться и загляну к вам по дороге домой, чтобы сказать вам, как успехи.

Я поблагодарил его и спросил…

Позже

Неужели мне грезятся чудовища во тьме?

Видит Бог, даже самый трезвый человек на свете способен увидеть что-то странное в сумраке после такого вечера.

Но ведь…

Нет, я должен держать себя в руках.

Возвращаюсь к своему правилу: фиксировать факты – все оценки (размышления) потом.

Он пришел за мной часов в десять, когда я уже почти перестал надеяться. Лицо его было усталым, а одежда так промокла, что висела мокрой тряпкой; но настроение у него было достаточно веселое.

– Простите, что опоздал; первым делом я должен был зайти к матери, которая только что потеряла сына, а в таких делах торопиться нельзя. Но у меня хорошая новость – миссис Суинтон готова вас принять, если вы еще этого хотите. Она странная старушка, и я не знаю, чего вы от нее добьетесь, но рискнуть стоит, правда?

Я шел за ним как слепой, двигаясь больше по слуху, потому что дождь, когда мы вышли, лил с такой силой, что жег мне глаза; и даже прикрыв лицо руками, я видел лишь сплошную завесу воды, которая почти скрыла здания по обе стороны от нас, так что было невозможно разглядеть, куда мы идем. Сквозь стук наших каблуков, бульканье и шум забитых труб слышался другой, отдаленный шум: зловещий грохот, такой пугающий, что он, подобно горе Чевин, говорил о какой-то силе куда больше нас, которая может в любой момент смыть все наши мелкие дела с лица земли, не оставив ни следа.

– Что это? – крикнул я, указывая на это.

– Плотина!

– Она всегда так шумит?

Он покачал головой:

– Будет наводнение, если погода не утихнет.

Сколько заняло наше путешествие, я не знаю – когда ты вымок настолько, насколько это вообще возможно (а этого состояния я достиг через две минуты), и одежда липнет к тебе, как утопающий к бревну, и все вокруг завешено пеленой дождя, время теряет всякий смысл.

Наконец мы подошли к ряду маленьких каменных коттеджей, крытых старой черепицей, с которой лила вода. Окна у них были маленькие и разномастные, будто их прорезали в стенах просто так, не заботясь о симметрии или пропорции. Мистер Харт остановился у второй двери и постучал; потом, не ожидая ответа, он отодвинул щеколду и вошел.

Запах дыма, жира и бекона, слабое свечение двух-трех сальных свечей, ярко-оранжевое пламя на решетке очага, в центре которого вырезан темный силуэт горшка, и пара старых мехов, висевших сбоку, – таковы были мои первые впечатления. Только после того, как я огляделся, я заметил хозяйку. Она сидела в темноте с той стороны очага, в черном платье и старом грязном потрепанном чепце, обхватив руками большую чашу у себя на коленях, будто боялась, что мы грабители и отнимем ее у нее. Рядом с ней был пристроен перевернутый стул с досками поперек спинки, чтобы получилось что-то вроде стола. Она не сводила с меня живых неулыбчивых глаз, пока мистер Харт говорил: