Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 60 страниц)

В европейских республиках ныне замечается недостаток вежливости. Хорошие манеры швейцарца, воспитанного в Голландии ²²²– вот выражение, употребляемое французами для обозначения неотесанности. Англичан тоже в известной мере можно подвергнуть такой же критике, несмотря на их образованность и талантливость. И если венецианцы являются исключением из данного правила, то этим они, возможно, обязаны своим связям с другими итальянцами, большинство правительств которых порождает зависимость, более чем достаточную для облагораживания их манер.

Трудно высказать какое-либо суждение об утонченности вкуса в данном отношении в древних республиках. Но я склонен подозревать, что искусство вести беседу у них не было доведено до такой степени совершенства, как искусство писать и сочинять. Непристойная грубость древних ораторов во многих случаях совершенно ошеломляет и превосходит все ожидания. Помимо тщеславия в произведениях древних авторов ²²³ нас часто неприятно поражает обычная разнузданность и невоздержанность их стиля. «Quicunque impudicus, adulter, ganeo, manu, ventre, pene, bona patria laceraverat»,—говорит Саллюстий в одном из самых серьезных и моралистичных пассажей своей истории. «Nam fuit ante Helenam Cunnus teterrima belli Causa»⁶⁵—изречение Горация, отыскивающего источник морального добра и зла. Овидий²²⁴ и Лукреций почти столь же разнузданны в стиле, как лорд Рочестер, хотя первые были изысканно воспитанными людьми и тонкими писателями, а последний из-за падения нравов двора, при котором он жил, кажется, полностью отбросил всякое уважение к приличиям и стыд. Ювенал с большим рвением превозносит умеренность, но дает очень плохой пример ее, если мы обратим внимание на невоздержанность его выражений.

Я также осмелюсь утверждать, что древним не была в большой степени присуща та деликатность, или такт и уважение, которую воспитанность заставляет нас выказывать или изображать по отношению к собеседникам. Цицерон наверняка был одним из самых тонких и деликатных людей своего времени, и все же я должен признаться, что был не раз шокирован унизительными пассажами, которыми он характеризует своего друга Аттика в тех диалогах, где сам выступает в роли участника. Образованный и добродетельный римлянин, хотя и не принимающий участия в общественной жизни, но человек несравненных достоинств, показан здесь еще более жалким, чем друг Филалета в наших современных диалогах. Он смиренный почитатель оратора, расточает ему комплименты, получает его наставления со всем почтением, проявляемым учеником к своему учителю²²⁵. Даже Катон изображен несколько бесцеремонно в диалоге <3е £шЬш.

Один из наиболее детализированных реальных диалогов античности передан Полибием: македонский царь Филипп, человек незаурядного ума и дарований, встречается с Титом Фламинином, который, как мы узнаем от Плутарха²²⁶, был одним из самых воспитанных римлян. Последнего сопровождали послы почти всех греческих городов. Этолийский посол очень резко говорит царю, что тот рассуждает как глупец или сумасшедший (ripeiv). Это очевидно, замечает его высочество, даже для слепого. Этот каламбур имел в виду слепоту его превосходительства. Все это, однако, не переступало общепринятые рамки [приличия ], так как ход переговоров не был нарушен. Шутка эта немало повеселила Фламинина. В конце, когда Филипп попросил немного времени, чтобы посоветоваться с друзьями, отсутствовавшими в тот момент, римский полководец, тоже желая показать свое остроумие, говорит ему, как сообщает историк, что причиной, по которой ни один из друзей не сопровождает его, возможно, является то, что он умертвил их всех; так и было на самом деле. Эта ничем не спровоцированная грубость не осуждается историком, а неудовольствие Филиппа не простирается дальше сардонической улыбки, или того, что мы называем усмешкой, и не удерживает его от возобновления переговоров на следующий день. Плутарх ²²⁷ тоже упоминает об этой шутке среди остроумных и тонких изречений Фламинина.

Кардинал Уолси говорил в оправдание своего знаменитого изречения Ego et Rex meus, Я и мой король, отличающегося крайним высокомерием, что это выражение соответствует латинской идиоме и что римляне всегда сначала называли себя, а затем тех, с кем или о ком они говорили. Однако это, видимо, один из примеров отсутствия воспитанности у тех людей. Правилом для древних было то, что наиболее знатный человек должен быть упомянут в разговоре первым; до такой степени, что источником раздора между римлянами и этолийцами было упоминание поэтом этолийцев перед римлянами в поздравлении их с совместной победой над македонянами. Поэтому-то Ливия вызвала раздражение у Тиберия, поместив свое имя впереди его в посвящении .

Никакие выгоды в этом мире не существуют в чистом виде, без примесей. Подобно тому как современная вежливость, которая столь украшает жизнь, часто впадает в жеманство и аффектацию, так и простота древних, столь искренняя и сердечная, часто снижается до грубости и ругани, непристойности и бесстыдства.

Если превосходство в вежливости следует отдать нашему времени, то, вероятно, современное понятие галантности, этого естественного продукта придворной жизни и монархии, будет названо в качестве причины указанного улучшения. Никто не отрицает, что данное изобретение относится к нашему времени ²²⁸. Но некоторые из наиболее ревностных сторонников античности объявили его пустым и смешным, считая его скорее поводом к упреку по адресу нынешнего века ²²⁹, чем достижением этого века. Может быть, здесь уместно рассмотреть данный вопрос.

Природа наделила все живые существа привязанностью к другому полу, которая даже у самых свирепых и кровожадных зверей не ограничивается только удовлетворением плотского желания, а порождает дружбу и взаимную симпатию, существующие в течение всей их жизни. Мало того, даже у тех особей, у которых природа ограничивает удовлетворение данного влечения одним сезоном и одним объектом и образует своего рода семью или связь между одной мужской особью и одной женской, все же существует видимое благодушие и благожелательность, которые распространяются дальше и взаимно смягчают обоюдные аффекты полов. Во сколько же большей мере должно это иметь место у человека, у которого ограничение влечения происходит не благодаря природе, а возникает либо случайно из какого-либо сильного любовного очарования, либо в результате размышлений о долге и удобстве? Поэтому аффект галантности менее всех других может основываться на притворстве. Он естествен в самой высшей степени. Искусство и воспитание в самых изысканных дворах вносят в него не больше изменений, чем во все другие похвальные аффекты. Они только больше склоняют к нему дух, делают его более утонченным, шлифуют его и придают ему соответствующее изящество и выразительность.

Но галантность столь же великодушна, сколь и естественна. Исправление тех огромных пороков, которые ведут нас к тому, чтобы наносить реальный вред другим людям, является задачей морали и целью самого обыкновенного воспитания. Там, где этому не уделяется хоть сколько-нибудь внимания, не может существовать ни одно человеческое общество. Но чтобы сделать беседу и общение умов более легкими и приятными, были придуманы хорошие манеры, что завело дело несколько дальше, чем это было задумано. Если природа наделила дух склонностью к какому-либо пороку или аффекту, неприятному для других, то утонченное воспитание научило людей менять уклон в противоположную сторону и сохранять во всем своем поведении видимость чувств, отличающихся от тех, к которым они имеют склонность по природе. Так, поскольку мы обычно горды и эгоистичны и склонны ставить себя выше других, то вежливый человек учится относиться с уважением к своим собеседникам и уступать им первенство в связи со всеми обычными условными обстоятельствами общества. Подобным же образом, когда положение какого-либо лица может естественно вызвать у него какое-либо неприятное подозрение, задача хороших манер состоит в том, чтобы предотвратить это путем обдуманного проявления чувств, прямо противоположных тем, которые он склонен действительно вызывать. Так, старики знают о своей немощи и, естественно, боятся презрения молодежи; поэтому хорошо воспитанные молодые люди удваивают проявление уважения и почтения к старшим. Незнакомые люди и иностранцы не имеют протекции, поэтому во всех цивилизованных странах их принимают с наивысшей любезностью и они имеют право занять первое место в каждом обществе. Мужчина—хозяин в собственной семье, и его гости некоторым образом подчиняются его авторитету, поэтому он всегда в присутствии гостей старается занять наименее значительное место, он внимателен к нуждам каждого из гостей, стараясь доставить удовольствие всем, что может скрыть слишком очевидную привязанность или до какой-то степени раскрепостить гостей ²³⁰. Галантность есть не что иное, как пример того же самого великодушного внимания. Так как природа дала мужчине превосходство над женщиной, наделив его большей физической и умственной силой, то его долг состоит в том, чтобы уменьшить данное превосходство, насколько это возможно, великодушием своего поведения и намеренным почтительным отношением и вниманием ко всем ее склонностям и мнениям. Варварские нации проявляют указанное превосходство, низводя своих женщин до самого презренного рабского положения, запирая, избивая, продавая и убивая их. Но мужской пол в цивилизованной стране проявляет свою власть более великодушным, хотя и не менее явным, образом: вежливостью, уважением, услужливостью, короче говоря, галантностью. В хорошем обществе вам не нужно спрашивать, кто хозяин праздника. Тот, кто занимает самое плохое место и всегда занят тем, чтобы угодить каждому, определенно является искомым лицом. Мы должны либо осудить все эти случаи великодушия как пустые и притворные, либо признать их наряду с галантностью. В древности московиты при венчании давали своим женам подарок в виде удара кнута вместо кольца. Те же люди в собственных домах всегда ставили себя выше иностранцев, даже иностранных послов ²³¹. Эти два примера их великодушия и вежливости свидетельствуют об одном и том же.

Галантность совместима с мудростью и благоразумием не менее, чем с природой и великодушием, и когда она подчиняется соответствующим правилам, то больше, чем какое-либо другое изобретение, содействует развлечению и совершенствованию молодежи обоего пола. У всех видов животных природа основала на любви между полами их самое приятное и лучшее наслаждение. Но одного удовлетворения плотского желания недостаточно, чтобы доставить удовольствие уму; и даже у животных мы обнаруживаем, что их игра, флирт и другие выражения нежности составляют ббльшую часть развлечения. Что касается разумных существ, то мы определенно должны признать значительное участие ума [в их любовных отношениях]. Если бы нам пришлось отнять у этого празднества все его украшения, создаваемые умом, беседой, симпатией, дружбой и весельем, то оставшееся вряд ли стоило бы принимать, судя о нем с точки зрения того, что действительно изящно и приносит наслаждение.

Разве можно найти лучшую школу воспитания манер, чем общество добродетельных женщин, где взаимное стремление понравиться незаметно шлифует ум, где женская нежность и скромность влияют на их поклонников и где впечатлительность слабого пола заставляет каждого быть постоянно настороже, чтобы не оскорбить каким-либо нарушением правил приличия ⁷⁰.

У древних считалось, что прекрасный пол полностью должен посвятить себя домашним делам, женщин не считали составной частью цивилизованного общества или высшего света. Это, возможно, является истинной причиной того, что древние не оставили нам ни одного образца шутливых произведений, который был бы действительно превосходен (если исключить «Пир» Ксенофонта и «Диалоги» Лукиана), хотя многие из их серьезных сочинений совершенно неподражаемы. Гораций осуждает грубые шутки и холодные насмешки Плавта. Но хотя он является самым легким, приятным и здравомыслящим писателем на свете, разве его собственный талант в области юмора поражает утонченностью или силой? Это показывает, какое значительное улучшение произошло в изящных искусствах под влиянием галантности и придворной жизни, где она впервые возникла⁷¹.

Возвращаясь к теме после этого отступления, я сделаю четвертое замечание в связи с проблемой возникновения и развития искусств и наук: с того момента, когда искусство и науки достигают совершенства в каком-либо государстве, они естественным или, скорее, необходимым образом приходят в упадок и редко или никогда не возрождаются в той стране, где они ранее процветали.

Необходимо признать, что данное положение, хотя его и подтверждает опыт, может на первый взгляд показаться противоречащим разуму. Если природная одаренность человечества одна и та же во все времена и почти во всех странах (что как будто является истиной), то на развитие и культивирование этой одаренности должно сильно повлиять то обстоятельство, что в каждой области искусства существуют образцы, которые могут упорядочивать вкус и становиться объектами подражания. Образцы, оставленные нам античным миром, породили около 200 лет назад все искусства и в огромной степени содействовали их развитию во всех странах Европы. Почему они не оказали подобного воздействия во время царствования Траяна и его преемников, когда они были гораздо более полными и когда ими восхищались и их изучали во всем мире? Даже во времена императора Юстиниана под словом поэт как отличительным признаком у греков подразумевался Гомер, а у римлян – Вергилий. Восхищение этими божественными гениями оставалось очень большим, хотя в течение многих столетий не появился ни один поэт, который мог бы по справедливости претендовать на то, что он им [успешно ] подражает.

Гений человека в начале его жизни никогда не бывает известен ни ему самому, ни другим людям; и только после многочисленных испытаний, сопровождавшихся успехом, он осмеливается считать себя достойным тех свершений, посредством которых те, кто достиг своей цели, вызвали восхищение человечества. Если у его собственной нации уже есть немало образцов красноречия, он, естественно, сравнивает с ними свои юношеские упражнения и, почувствовав огромную разницу, разочаровывается и воздерживается от каких-либо дальнейших попыток, никогда не стремясь к соперничеству с теми авторами, которыми он так восхищается. Благородное соревнование является источником всякого совершенствования. Восхищение и скромность, естественно, сводят на нет это соревнование. И никто так не подвержен чрезмерному восхищению и скромности, как действительно великий гений.

Вслед за соревнованием больше всего поощряют благородные искусства похвала и слава. Писатель чувствует прилив новых сил, когда слышит рукоплескания, которыми встречает мир его прежние произведения; воодушевленный таким стимулом, он часто достигает той глубины совершенства, которая в равной степени удивляет и его самого, и его читателей. Но когда все почетные места заняты, публика оказывает его первым попыткам лишь холодный прием, поскольку их сравнивают с произведениями, которые, будучи превосходными сами по себе, имеют к тому же преимущество уже установившейся репутации. Если бы Мольеру и Корнелю пришлось ныне ставить на сцене свои ранние произведения, которые раньше были столь хорошо приняты, молодые поэты были бы обескуражены, встретив равнодушие и пренебрежение публики. Только невежество того времени допустило на сцену «Князя Тирского»⁷², но именно этому мы обязаны появлением «Отелло». Если бы было отвергнуто «У каждого свое настроение», мы бы никогда не увидели «Вольпоне» ⁷³.

Возможно, никакой нации не следует заимствовать из соседних стран слишком совершенные произведения искусства, ибо это не пойдет ей на пользу. Это сводит на нет соревнование и снижает рвение благородной молодежи. Слишком большое количество образцов итальянской живописи, ввезенных в Англию, вместо того чтобы вдохновить наших художников, является причиной незначительности их прогресса в этом благородном искусстве. Может быть, то же самое произошло в Риме, когда в него были ввезены произведения искусства из Греции. Множество изящных произведений на французском языке, распространяющихся по всей Германии и всему Северу, мешают данным странам развивать собственный язык и все еще удерживают их в зависимости от своих соседей в утонченных развлечениях соответствующего рода.

Справедливо, что древние оставили нам в каждом виде письменности образцы, которые в высшей степени достойны восхищения. Но, не говоря уже о том, что они написаны на языках, известных только образованным людям, не говоря уже об этом, говорю я, сравнение между современными умами и умами тех, кто жил в столь отдаленные времена, не является совершенным или полным. Если бы Уоллер ⁷⁴ родился в Риме во время царствования Тиберия, его первые произведения подверглись бы осмеянию в результате сравнения их с тщательно отшлифованными одами 1орация. На нашем острове превосходство римского поэта нисколько не уменьшило славы англичанина. Мы сочли себя достаточно счастливыми в связи с тем, что наш климат и язык смогли произвести хотя бы бледную копию такого блестящего оригинала.

Короче говоря, искусства и науки подобно некоторым растениям требуют свежей почвы; как бы богата ни была земля и как бы ни поддерживали вы ее, прилагая умение или проявляя заботу, она никогда, став истощенной, не произведет ничего, что было бы совершенным или законченным в своем роде.

ЭПИКУРЕЕЦ²³²⁷⁵

Великим унижением человеческой гордости является то, что наивысшие достижения людей в области искусства и промышленности никогда не могут сравняться как по красоте, так и по ценности с самыми мизерными произведениями природы. Искусство только подмастерье, чье назначение—прибавить несколько украшающих штрихов к произведениям, выходящим из-под руки мастера. Он может подрисовать кое-что из драпировки, но ему не дозволено притрагиваться к главной фигуре. Искусство может создать комплект одежд, но человека должна произвести природа.

Даже в тех изделиях, которые обычно называют произведениями искусства, мы находим, что лучшие из них обязаны главным в своей: красоте могучему и благородному влиянию природы. Лучшим, что есть в произведениях поэтов, мы обязаны их самобытным порывам⁷⁶. Величайший гений, как только природа на какое-то время оставляет его (а она не всегда одинаково к нему относится), отбрасывает свою лиру. Он не надеется, исходя из правил искусства, достичь той божественной гармонии, которая проистекает исключительно из вдохновения. Как бедны те песни, в которых счастливый порыв фантазии не дал для искусства достаточного материала, дабы было что приукрасить и усовершенствовать!

Но из всех бесплодных поползновений искусства ни одно так не смешно, как то, которое предприняли некоторые строгие (severe) философы: создать искусственное счастье и заставить нас довольствоваться правилами разума и размышлением. Почему никто из них не потребовал награду, которая была обещана Ксерксом тому, кто изобретет новое удовольствие? Может быть, они изобрели для себя столь много удовольствий, что презрели богатство и не нуждались в каком-либо развлечении из числа тех, которые могла им обеспечить награда монарха? Однако я склонен думать, что они не хотели осчастливить персидский двор новым развлечением, предоставив ему в своем лице столь новый и необычный повод для насмешек. Их разглагольствования, пока они ограничивались областью теории и напыщенно проповедовались в школах Греции, могли возбуждать восторг невежественных учеников. Но любая попытка применить подобные принципы на практике немедленно обнаружила бы всю их абсурдность.

Вы претендуете на то, чтобы сделать меня счастливым при помощи разума и правил искусства. В таком случае вы должны создать меня заново в соответствии с этими правилами. Ведь мое счастье зависит от моего строения и внутренней структуры. Но боюсь, что у вас нет ни силы, ни соответствующего умения на нее воздействовать. И кроме того, я не думаю, что вы мудрее природы. Пусть же она сама управляет той машиной, которая была так мудро ею создана. Я думаю, что, вмешиваясь в нее, можно ее лишь испортить.

Ради чего должен я претендовать на то, чтобы регулировать, улучшать или укреплять какое-либо из тех начал (springs) или принципов, которые природа вложила в меня? Разве это тот путь, идя по которому я достигну счастья? Ведь счастье предполагает удобства, удовлетворенность, покой и удовольствие, а не тревожную бдительность, заботы или утомление. Здоровье моего тела состоит в той легкости, с которой протекают в нем все процессы. Желудок переваривает пищу, сердце перегоняет кровь, мозг разделяет и очищает [жизненные] духи. И все это делается совершенно без моего участия. Если бы я мог одной своей волей остановить кровь, стремительно движущуюся по моим жилам, то я мог бы надеяться изменить направление моих чувств и аффектов. Но тщетно буду я насиловать свои способности и пытаться получить удовольствие от предмета, который по самой своей природе не способен подействовать на мои органы так, чтобы доставить мне наслаждение. Я могу лишь причинить себе страдания бесплодным усилием, но никогда не достигну ни малейшего удовольствия.

Так отбросим же все тщетные попытки сделать себя счастливым, оставаясь в собственных пределах, наслаждаясь собственными мыслями, удовлетворяясь сознанием собственной добродетели и презирая любую помощь и любую поддержку со стороны внешних объектов. Это голос гордости, но не природы. Было бы еще хорошо, если бы такая гордость могла питаться сама собой и приносить действительное внутреннее удовольствие, пусть меланхолическое или суровое. Но эта бессильная гордость способна лишь на то, чтобы как-то воздействовать на внешнюю сторону [нашего существа]: с громадными муками, с напряжением всего внимания так изъясняться и выказывать такое философское самообладание, что обмануло бы невежественного простолюдина. А в сердце между тем нет никакой радости, и ум, лишенный поддержки со стороны соответствующих объектов, погружается в глубочайшую печаль и уныние. Несчастный, но тщеславный смертный! Как же сможет быть счастлив твой ум, оставаясь в собственных пределах? Откуда заполнить ему столь громадную пустоту и чем заменить все телесные чувства и способности? Разве может голова существовать без других частей тела? В подобной ситуации

Смешно глупца изображать:

Не делать ничего, но спать, страдать.

В такую летаргию или меланхолию неизбежно будет ввергнут твой ум, если он лишен внешних занятий и развлечений.

Поэтому не удерживайте меня долее в этом принудительном состоянии. Не принуждайте меня замыкаться в себе, но укажите мне такие объекты и развлечения, которые доставляют больше всего удовольствия. Но почему я должен обращаться к вам, гордые и невежественные мудрецы, чтобы вы указали мне путь к счастью? Дозвольте уж мне руководствоваться своими аффектами и наклонностями. Именно в них следует мне читать веления природы, а вовсе не в ваших пустых рассуждениях.

Но смотрите, мои желания исполняются: божественное, привлекательное наслаждение *, наивысшая милость Богов и людей, приближается ко мне. По мере его приближения мое сердце бьется все сильнее, каждое мое чувство и способность растворяются в радости, в то время как оно распространяет вокруг меня все чары весны и все сокровища осени. Мелодия его голоса чарует мой слух чудеснейшей музыкой, в то время как оно просит меня отведать редкостные плоды, преподносимые ею с улыбкой, от которой разливается сияние по земле и небесам. Прислуживающий ему веселый Купидон то овевает меня своими благоухающими крыльями, то проливает на мою голову ароматнейшие масла, то угощает меня искрящимся в золотых кубках нектаром. О! Пусть будут вечно пребывать мои члены на этом ложе из роз, пусть все вновь и вновь буду я чувствовать, как чудесные мгновения скользят мимо меня, двигаясь мягкими, нежными шагами! Жестокая судьба! Куда же так быстро ты улетаешь? Почему мои пылкие желания и влачимое тобой бремя наслаждений не сдерживают, а ускоряют твой неумолимый бег? Позволь же мне насладиться этим сладким покоем; я так устал от поисков счастья. Позволь мне насытиться этими лакомствами после всех моих страданий от столь долгого и столь глупого воздержания.

Но это невозможно. Розы утратили свою окраску, плоды—свой аромат, а то тонкое вино, чей запах недавно столь сладостно опьянял все мои чувства, напрасно касается пресыщенного нёба. Удовольствие улыбается, глядя на мою усталость. Оно просит свою сестру, Добродетель, прийти к ней на помощь. Веселая, жизнерадостная Добродетель внимает призыву и ведет с собой целую гурьбу моих

счастливых друзей. Добро пожаловать, трижды добро пожаловать, мои дорогие друзья, в это тенистое жилище на это роскошное пиршество! Ваше присутствие возвращает розе ее запах, а плодам—их аромат. Парь1 игристого нектара снова проникают в мое сердце, вы соучаствуете в моих радостях, в ваших веселых взорах я читаю удовольствие, которое вы получаете от моего счастья и удовлетворения, в свою очередь вызванного вашим присутствием! Одобренный вашим веселым обществом, я снова возобновляю свое пиршество, которым от обилия удовольствий я почти было пресытился, ибо дух уже не шел в ногу с телом и не мог облегчить чрезмерную ношу своего сотоварища.

Истинную мудрость можно найти скорее в наших дружеских беседах, нежели в сухих рассуждениях [философских] школ. Истинная добродетель проявляется скорее в наших сердечных привязанностях, чем в пустых дебатах политических деятелей и мнимых патриотов. Будем же радоваться настоящему, забыв о прошлом и не заботясь о будущем; пока мы живы, закрепим за собой блага, которых не тронет сила рока или судьбы. Завтрашний день принесет нам новые удовольствия. Если же он разрушит наши несбыточные мечты, мы сможем по крайней мере наслаждаться воспоминаниями об удовольствиях нынешнего дня.

Не опасайтесь, друзья мои, что варварские нестройные кличи Вакха и его собутыльников ворвутся в наши развлечения и внесут в них беспорядок бурных и шумных развлечений. Нас окружают и ждут веселые музы, которые своей исполненной гармонии и чарующей музыкой способны укротить всех волков и тигров из самых диких дебрей и наполнить каждую грудь радостью. Мир, гармония и согласие царят в этом жилище, где тишину нарушают лишь мелодии наших песен или бодрые звуки наших дружеских голосов.

Слушайте! Любимец муз, нежный Демон бряцает по струнам. Вторя своей гармоничной музыке еще более мелодичным пением, он наполняет наши души тем упоением, которое увлекло и его самого.

«О ты, счастливая молодость! – поет он.– Ты, любимица неба! ²³³ Когда буйная весна одаряет тебя всеми своими цветущими дарами, не дай славе с ее обманчивым великолепием соблазнить тебя и вовлечь в опасности в самую восхитительную пору жизни, в пору ее расцвета! Мудрость дорогу к удовольствиям указывает тебе. Да и природа зовет тебя последовать за ней по этой ровной и усыпанной цветами дороге. Неужели ты не пожелаешь прислушаться к ее властному голосу? Неужели ожесточишь свое сердце и отвратишь его от сладких соблазнов? О обманутые смертные! Как же можете вы так терять свою юность, так пренебрегать бесценным настоящим, столь гибельно шутить своим счастьем! Призадумайтесь хорошенько над тем, какую цену уплатите вы за это! Поймите, что слава, которая так увлекает ваши гордые сердца и соблазняет вас восхвалениями, есть всего лишь отголосок, сновидение, нет, даже тень сновидения и ее может рассеять любое дуновение ветра, уничтожить одно дыхание невежественной и неправосудной толпы. Вы вообразили, что даже сама смерть не похитит у вас вашей славы. Но смотрите! Еще при вашей жизни клевета крадет ее у вас, невежество ее не замечает, природа ее не признает. Одна лишь фантазия, отрекшаяся от всякого удовольствия, тешится этим воображаемым вознаграждением, столь же пустым и непостоянным, как и она сама».

Так незаметно проходят часы, везущие в своем веселом караване все чувственные удовольствия, все радости, порождаемые согласием и дружбой. Улыбающаяся невинность замыкает эту процессию. И, представая перед нашим восхищенным взором, она так украшает всю сцену, что вид прежних удовольствий так же вызывает наш восторг, как и в то время, когда с пленительной улыбкой они шли нам навстречу.

Но вот солнце скрылось за горизонт, темнота, неслышно подкравшись к нам, окутывает всю природу своей всеобъемлющей тенью. «Веселитесь, друзья мои! Продолжайте свой пир, а не то предайтесь сладкому отдыху! Даже когда вас не будет со мной, мне останется ваша радость и ваша умиротворенность».– «Но куда ты идешь? Какие новые удовольствия призывают тебя удалиться из нашего общества? Разве есть у тебя радости, милые тебе и вдали от твоих друзей? Разве может быть какое-либо удовольствие, в котором мы бы не приняли участия?» – «Да, друзья мои. Та радость, к которой я теперь спешу, не требует вашего присутствия. Только в ней одной я могу обойтись без вас, обрести достаточное вознаграждение за утрату вашего общества».

Но недолго пробирался я через чащу темного леса, которая удваивала окружающую меня ночь. Вот, кажется, я чувствую в окружающем меня мраке присутствие обаятельной Целии, госпожи моих желаний, которая в нетерпении пробирается через рощу и, предупреждая назначенный час, тихо упрекает меня в медлительности. Радость ее при виде меня является моим лучшим вознаграждением, рассеивая все недовольство и весь гнев, она не оставляет места для чего-либо, кроме радости и восторга. Какими словами, прекрасный друг мой, смогу я выразить всю мою нежность, описать все чувства, пламенеющие ныне в моей исполненной восторга груди? Слова слишком слабы, чтобы передать мою любовь! И если бы, увы, ты не ощущала в себе такого же огня, тщетно старался бы я описать его тебе. Но каждое твое слово, каждое твое движение устраняет мои сомнения. Выражая твою страсть, они воспламеняют и мою. Как восхитительны это уединение, эта тишина, этот мрак! Ничто не докучает восторженной душе. Мысли и чувства, целиком преисполненные нашим взаимным счастьем, полностью овладевают сознанием и наполняют его удовольствием, которого впавшие в заблуждение смертные тщетно ищут во всяком другом развлечении...

Но почему ты так горестно вздыхаешь, а слезы струятся по твоим пылающим ланитам? Зачем ты напрасно терзаешь свое сердце? Почему ты так часто спрашиваешь меня, как долго продлится моя любовь? Увы, моя Целия! Могу ли я ответить на этот вопрос? Разве я знаю, как долго продлится моя жизнъЧ И это тоже волнует твою нежную душу? Неужели образ нашей бренности никогда не покидает тебя, наводя уныние в самые веселые часы твоей жизни, отравляя даже те радости, которые порождаются любовью! Подумай лучше: коль скоро жизнь так хрупка, а молодость быстротечна, мы должны лучше использовать настоящий момент и не терять ни мгновения из столь преходящего существования. Еще один миг, и все это минует, словно нас никогда и не было. Даже памяти о нас не останется на земле, и даже дальняя страна теней не даст нам убежища. Наши бесполезные треволнения, наши тщетные намерения и наши неуверенные рассуждения исчезнут раз и навсегда. Наши нынешние сомнения насчет первопричины всех вещей, увы, никогда не будут устранены. Только в одном можем мы быть уверены: если и есть какой-либо управляющий миром дух, он должен лишь радоваться, наблюдая, как мы достигаем цели нашего бытия и воспринимаем те радости, для которых мы только и были созданы. Пусть это соображение избавит тебя от беспокойных мыслей, не омрачай своих радостей постоянными рассуждениями. Достаточно однажды познакомиться с такой философией, чтобы дать полную волю любви и веселью и отбросить все сомнения, порожденные пустым предрассудком. И пока юность и страсти, мой прекрасный друг, вызывают у тебя горячие желания, мы должны отыскать более веселую тему для нашей беседы, дабы чередовать ее с любовными ласками.