Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 60 страниц)

Но если бы даже это не было допущено и если бы добродетель, присущая человечеству, была признана в значительной мере превосходящей свойственную последнему порочность, тем не менее, пока вообще существует порок во вселенной, вам, антропоморфистам, будет очень затруднительно объяснить его. Вы должны указать для него причину, не прибегая к первопричине; но так как всякое действие должно иметь причину, а эта последняя тоже должна иметь причину, то вы должны или вести это восхождение in infinitum, или остановиться на том изначальном принципе, который является последней причиной всех вещей...

Постой, постой!—вскричал Демей.– Куда завлекает тебя твое воображение? Я заключил с тобой союз с целью доказать непостижимость природы божественного Существа и опровергнуть принципы Клеанта, который готов ко всему применять в качестве мерила человеческие правила и образцы. Но теперь я вижу, что ты повторяешь все положения величайших вольнодумцев и безбожников и предаешь то святое дело, которое как будто бы сам защищал. Неужели ты втайне являешься еще более опасным врагом, чем сам Клеант?

А неужели ты только теперь заметил это?—отвечал Клеант.– Поверь мне, Демей, твой друг Филон с самого начала потешался над нами обоими, и надо сознаться, что неосновательность аргументации нашего обычного (vulgar) богословия дала ему слишком подходящий повод для насмешек. Полная немощь человеческого разума, абсолютная непостижимость божественной природы, огромное и всеобщее несчастье и еще большая порочность людей—конечно, странно, что все эти положения пользуются такой горячей любовью правоверных богословов и ученых. Правда, в грубые и невежественные века эти принципы можно отстаивать без особых опасений, и, быть может, ни одна точка зрения не способствует так процветанию суеверия, как та, которая развивает у людей слепое восхищение, недоверие и меланхолию. Но в настоящее время...

Не порицай так сильно невежества этих почтенных господ, вмешался Филон. Они знают, как изменять свой стиль сообразно времени. Раньше было весьма популярной богословской темой утверждать, что человеческая жизнь тщетна и полна несчастья, а также преувеличивать все те беды и страдания, которые терзают людей. Но в последние годы, как мы видим, священнослужители начинают покидать данную позицию и утверждать, хотя все бще с некоторым колебанием, что даже в этой жизни добра больше, чем зла, а удовольствий больше, чем страданий. Пока религия покоилась всецело на свойствах характера и на воспитании, считалось более уместным поощрять мрачное состояние духа, и, действительно, человечество никогда так охотно не прибегает к высшим силам, как при подобном настроении. Но поскольку люда теперь научились формулировать принципы и выводить следствия, то необходимо повернуть фронт и воспользоваться такими аргументами, которые выдержат по крайней мере хоть некоторую долю исследования и рассмотрения. Эта перемена того же рода, что и та, которую я уже раньше отметил, говоря о скептицизме, и происходит она в силу тех же причин.

Таким образом, Филон до конца был верен своему духу противоречия и своей критике общепринятых мнений. Но я мог заметить, что Демею последняя часть разговора была вовсе не по душе и он вскоре воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы покинуть общество.

ЧАСТЬ XII

После ухода Демея Клеант и Филон продолжали разговор нижеследующим образом. Боюсь, сказал Клеант, что наш друг будет не особенно склонен возобновлять обсуждение этой темы в твоем присутствии; и, сказать по правде, Филон, я предпочел бы рассуждать о столь возвышенном и интересном предмете с каждым из вас в отдельности. Свойственный тебе дух противоречия в связи с твоим отвращением к распространенным (vulgar) суевериям заводит тебя слишком далеко, когда ты развиваешь какой-нибудь аргумент, и тогда даже в твоем собственном представлении не остается чего-либо настолько святого и заслуживающего уважения, чтобы ты пощадил его.

Должен сознаться, ответил Филон, что в вопросе о естественной религии я менее осторожен, чем в каком-либо другом, во-первых, потому что я знаю, что мне никогда не удастся пошатнуть в данном вопросе принципов человека, обладающего здравым умом, а во-вторых, по следующей причине: я уверен, что никто из считающих меня здравомыслящим человеком никогда не поймет превратно моих намерений. В особенности ты, Клеант, с которым я вполне откровенен, ты ведь знаешь, что, несмотря на свободу моей речи и мою любовь к необычным аргументам, нет человека, который в душе глубже чувствовал бы религию или более глубоко почитал бы божественное Существо, поскольку последнее открывается разуму посредством непостижимой целесообразности и искусной планомерности природы. Цель, намерение, замысел всюду бросаются в глаза самому беспечному, самому ограниченному мыслителю, и никто не может настолько погрязнуть в нелепых системах, чтобы абсолютно отрицать все это. Что природа ничего не делает бесцельно—это положение установлено всеми [философскими] школами на основании одного лишь созерцания творений природы без всякого религиозного намерения; и твердо уверенный в его истине анатом, открыв новый орган или сосуд, не смог бы удовлетвориться до тех пор, пока не обнаружил также и его пользу и назначение. Одним из великих оснований системы Коперника является положение: природа действует простейшими способами и выбирает наиболее подходящие средства для всякой цели; и астрономы часто, совершенно о том не думая, закладывают таким образом прочное основание благочестия и религии. Такое же положение наблюдается и в других разделах философии; итак, почти все науки незаметно подводят нас к признанию первоначального разумного Творца, и авторитетность их часто усугубляется еще тем, что они не преследуют прямо подобного намерения.

С удовольствием познакомился я с рассуждениями Пшена о строении человеческого тела. Анатомия человека, говорил он ¹⁹⁸, открывает нам около 600 различных мускулов, а тот, кто должным образом их рассмотрит, найдет, что в каждом из них природа, чтобы достигнуть той цели, которую она себе поставила, должна была согласовать по крайней мере десять различных условий: должную форму, надлежащую величину, правильное согласование различных назначений, размещение целого выше или ниже, должное включение различных нервов, вен и артерий; таким образом, в связи с одними только мускулами следовало образовать и осуществить свыше 6000 различных точек зрения и намерений. Костей 1ален насчитывает 284, а различных целей, преследуемых при строении каждой из них, более 40. Насколько удивительно искусство, проявленное даже в этих простых и однородных частях! Но если мы станем рассматривать кожу, связки, сосуды, железы, соки, различные конечности и члены тела, то как сильно должно возрастать наше удивление по мере увеличения числа и сложности столь искусно приспособленных друг к другу частей! Чем дальше мы продвигаемся в этих исследованиях, тем больше открываем новых проявлений искусства и мудрости, а вдали различаем еще другие подобные же проявления, находящиеся вне доступных нам пределов: в тонкой внутренней структуре частей, в строении мозга, в устройстве семенных протоков. Все эти искусные приспособления повторяются в каждом из различных видов животных, повторяются с изумительным разнообразием и при точном соответствии отдельным намерениям природы, преследуемым ею при образовании каждого отдельного вида. И если неверие Галена даже в то время, когда естественные науки были столь несовершенны, не могло устоять против таких поразительных проявлений, то до какого же закоренелого упрямства должен дойти философ нашего века, если он в состоянии подвергать сомнению высший разум?

Если бы я встретился с такого рода господином (слава Богу, они очень редки), я спросил бы его: предположим, что существует Бог, который не доступен непосредственному восприятию наших чувств; мог ли он представить более сильные доказательства своего существования, чем те, которые обнаруживаются во всем облике природы? Что, в самом деле, могло бы сделать такое божественное Существо, как не скопировать нынешний строй вещей, сделать многие из произведений своего искусства столь явными, чтобы даже тупой ум не мог не заметить их, обнаружить проблески еще более искусных произведений, доказывающих его безмерное превосходство над нашими ограниченными представлениями, и навсегда скрыть многие из этих произведений от столь несовершенных существ? Но по всем правилам верного рассуждения, неоспоримым должен считаться каждый факт, подтверждаемый всеми аргументами, которые допускаются его природой, хотя бы даже эти аргументы сами по себе не были весьма многочисленными или доказательными; насколько же более неоспоримым следует считать факт, разбираемый в данном случае, когда никакое человеческое воображение не способно подсчитать числа таких аргументов и никакой человеческий ум не в силах оценить их доказательность!

К тому, что так убедительно изложено тобой, сказал Клеант, я прибавлю следующее: одним из значительных преимуществ теистического принципа является тот факт, что он представляет собой единственную космогоническую систему, которая может быть сделана ясной и полной, в то же время сохраняя сильную аналогию с тем, что мы ежедневно видим и испытываем в мире. Сравнение вселенной с машиной, изобретенной человеком, настолько очевидно и естественно, оправдывается таким большим количеством примеров порядка и преднамеренности в природе, что невольно должно поразить всякий непредубежденный ум и стяжать себе всеобщее признание. Пусть тот, кто старался бы поколебать данную теорию, не надеется достигнуть успеха при помощи замены ее другой теорией, точной и определенной. Достаточно, если он выдвинет кое-какие сомнения, укажет на трудности и с помощью отвлеченного, абстрактного взгляда на вещи добьется того воздержания от суждения, которое является в данном случае крайним пределом его желаний. Но помимо того, что такое состояние духа само по себе не способно дать удовлетворение, оно не может быть долго сохранено при столкновении с теми поразительными явлениями, которые непрестанно влекут нас к религиозной гипотезе. В силу предрассудков человеческая природа может с упорством и настойчивостью придерживаться ложной, нелепой системы, но я думаю, что абсолютно невозможно ни поддерживать, ни защищать отрицание всякой системы при наличии теории, поддерживаемой убедительными и очевидными доказательствами, естественной склонностью и воспитанием с малых лет.

Я настолько мало считаю возможным воздержание от суждения в данном случае, ответил Филон, что склонен подозревать, не примешивается ли к этой полемике в большей степени, чем обычно воображают, нечто вроде спора о словах. Что в творениях природы замечается значительная аналогия с произведениями искусства – очевидно; но, согласно всем правилам истинного заключения, мы должны вывести отсюда, что соответствующая аналогия распространяется и на их причины, если мы вообще подвергаем последние рассмотрению. Но так как между творениями природы и произведениями искусства есть и значительные различия, то мы имеем основание предполагать соответствующие различия и в их причинах, в частности мы должны приписать верховной причине гораздо более высокую степень силы и энергии, чем ту, которую когда-либо наблюдали среди людей. Итак, существование Божества ясно удостоверяется в данном случае разумом. Если же мы поднимем вопрос, следует ли нам, исходя из этих аналогий, назвать Божество духом или интеллектом, несмотря на огромное различие, которое с полным основанием можно предполагать между ним и человеческим духом, то не будет ли это простым спором о словах? Никто не может отрицать аналогии между действиями; вряд ли возможно воздержаться от исследования соответствующих причин. Законным выводом из этого исследования является то, что причины также аналогичны. Если же мы не удовлетворимся тем, что будем называть первую и верховную причину Богом или Божеством, а пожелаем разнообразить свои выражения, то как же иначе можем мы назвать ее, как не духом или мышлением, с которыми, как мы вправе предполагать, у нее есть значительное сходство.

Все здравомыслящие люди чувствуют отвращение к словесным спорам, которыми так изобилуют философские и богословские исследования; и выяснилось, что единственным средством против подобного злоупотребления являются ясные определения, точность идей, входящих в состав любого аргумента, а также строгое и единообразное использование употребляемых терминов. Но есть такого рода споры, которые в силу самой природы речи и человеческих идей страдают постоянной двусмысленностью и никогда не могут достигнуть значительной достоверности или точности, несмотря на все предосторожности или на применение каких угодно определений. Это споры о степенях какого-нибудь качества или обстоятельства. Люди могут спорить до скончания века о том, был ли Ганнибал великим, очень великим или же в высшей степени великим человеком, о том, какой степенью красоты обладала Клеопатра, на какой хвалебный эпитет может претендовать Тит Ливий или Фукидид, и спор их никогда не будет доведен до какого-нибудь окончательного решения. В таких случаях спорящие могут сходиться в существе дела и расходиться в терминах или же vice versa; при этом они никогда не в состоянии определить свои термины настолько, чтобы понять, что каждый из них хочет сказать, потому что степени этих качеств не поддаются, подобно количеству или числу, точному измерению, которое могло бы дать эталон в споре. Что спор относительно теизма такого же рода, т.е. исключительно словесный, или что он, если только это возможно, обладает еще более безнадежной двусмысленностью, выясняется при самом поверхностном рассмотрении дела. Я спрашиваю теиста, не допускает ли он существования огромного и неизмеримого в силу его непостижимости различия между человеческим и божественным духом. Чем он благочестивее, тем охотнее ответит он утвердительно и тем более будет склонен превозносить такое различие; он даже будет утверждать, что это различие по самой своей природе не может быть чрезмерно преувеличено. Затем я обращаюсь к атеисту, который, как я утверждаю, является таковым лишь номинально и не может быть таковым по существу, и спрашиваю его: нельзя ли вынести на основании связности и видимого соответствия всех частей этого мира известную степень аналогий между всеми действиями природы во всех ее проявлениях и во всякое время? Не являются ли гниение репы, рождение животного и строение человеческого мышления видами энергии, по всей вероятности, имеющими друг с другом отдаленную аналогию? Невозможно, чтобы он стал отрицать это; он охотно с этим согласится. Вынудив его к такой уступке, я заставляю его отступить еще дальше и спрашиваю: не является ли вероятным что принцип, впервые установивший и до сих пор еще поддерживающий порядок во вселенной, также имеет некоторую отдаленную, недоступную представлению аналогию с другими действиями природы, а среди них и со строением человеческого духа, человеческого мышления? Хотя и неохотно, но он должен будет согласиться и с. этим. Так в чем же, восклицаю я, обращаясь к обоим противникам, предмет вашего спора? ³³ Теист признает, что изначальный интеллект весьма отличен от человеческого разума; атеист признает, что изначальный принцип порядка имеет с последним некоторую отдаленную аналогию. Неужели же, господа, вы будете препираться о степенях [этой аналогии] и окажетесь вовлечены в спор, не имеющий точного смысла, а следовательно, не допускающий и никакого решения? Если вы проявите такое упрямство, то я, пожалуй, не удивлюсь, обнаружив, что вы незаметно поменялись местами и что, с одной стороны, теист преувеличивает несходство между Высшим Существом и слабыми, несовершенными, изменчивыми, преходящими и смертными существами, а с другой—атеист превозносит аналогию между всеми действиями природы во всякое время, во всяком ее положении и состоянии. Рассмотрите, в чем состоит истинный пункт вашего разногласия, и, если вы не можете отказаться от споров, постарайтесь по крайней мере исцелиться от взаимной враждебности.

Здесь я должен также признаться, Клеант, что, поскольку произведения природы имеют гораздо большую аналогию с результатами (effects) нашего искусства, нашей изобретательности, чем с проявлениями нашей благожелательности и справедливости, то мы имеем основание заключать отсюда, что физические (natural) атрибуты

Божества обладают большим сходством с соответствующими атрибутами человека, нежели моральные атрибуты Божества с человеческими добродетелями. Но что вытекает отсюда? Только то, что моральные качества человека более несовершенны в своем роде, чем его физические (natural) способности. Ибо если признано, что Верховное Существо абсолютно и безусловно совершенно, то, чем более что-нибудь отличается от него, тем больше оно удаляется и от высшего мерила справедливости и совершенства ¹⁹⁹.

Таковы, Клеант, мои нелицеприятные взгляды в связи с данным вопросом, и, как ты знаешь, я всегда высоко ставил эти взгляды и всегда их придерживался. Но этому почтению к истинной религии соответствует мое отвращение к общепринятым суевериям; сознаюсь, мне доставляет особое удовольствие доводить подобные принципы иногда до абсурда, иногда до безбожия. Ведь ты знаешь, что все ханжи, несмотря на свое крайнее отвращение к последнему по сравнению с первым, обычно бывают повинны и в том и в другом.

Мои наклонности, сказал Клеант, влекут меня, признаться, в другую сторону. Религия, как бы она ни была искажена, все же лучше, чем отсутствие религии. Учение о будущей жизни является таким сильным и необходимым оплотом нравственности, что мы никогда не должны отказываться от него или же пренебрегать им. Ведь если конечные, временные награды и наказания оказывают такое большое влияние, какое мы видим ежедневно, то насколько же большего влияния можно ожидать от наград и наказаний бесконечных и вечных?

Но если общепринятые суеверия так спасительны для общества, сказал Ф и л о н, то как же получилось, что вся история изобилует сведениями об их губительном влиянии на общественные дела? Раздоры, гражданские войны, преследования, свержение правительств, угнетение, рабство—вот ужасные последствия, постоянно сопровождавшие господство указанных суеверий над умами людей. Если в каком-нибудь историческом сочинении упоминается о проявлении религиозного духа, то можно быть уверенным, что мы встретимся после этого с подробностями вызванных им несчастий. Более всего счастья и процветания встречается в те периоды, когда этот дух вовсе не принимается во внимание, когда о нем совсем ничего не слышно.

Причина сделанного тобой наблюдения ясна, ответил Клеант. Истинное назначение религии состоит в том, чтобы управлять сердцами людей, делать их поведение более человеколюбивым, внушать Им дух умеренности, порядка и послушания; и поскольку деятельность религии не бросается в глаза и только придает большую силу мотивам нравственности и справедливости, то она рискует быть незамеченной и оказаться смешанной с указанными выше мотивами. Когда же она выделяется и действует на людей в качестве самостоятельного принципа, это значит, что она вышла из свойственной ей сферы и превратилась в простое прикрытие политической борьбы и честолюбия.

И это судьба всякой религии, за исключением философской и рациональной, сказал Филон. Однако твои рассуждения обойти легче, чем мои факты. Неправильно заключать из того, что конечные и временные награды и наказания имеют такое большое влияние на людей, что бесконечные и вечные награды и наказания должны оказывать на них гораздо большее влияние. Прошу тебя, обрати внимание на ту привязанность, которую мы питаем ко всему, что касается настоящего, и на беззаботность, проявляемую нами по отношению к столь отдаленным и недостоверным объектам. Когда духовенство выступает против обычного поведения и образа жизни людей в мире, оно всегда изображает этот принцип как самый сильный, какой только можно себе вообразить (что действительно так и есть); оно представляет нам весь род людской подпавшим под его влияние и погруженным в глубокое забвение, в глубокое безразличие к своим религиозным интересам. Между тем то же духовенство при опровержении своих теоретических противников признает религиозные мотивы столь могущественными, что без них гражданское общество будто бы не может существовать; и оно вовсе не стыдится такого очевидного противоречия. Из опыта достоверно известно, что малейшая капля природной честности и благожелательности больше действует на поведение людей, чем самые высокопарные взгляды, внушенные теологическими теориями и системами. Естественная склонность человека непрестанно действует в нем, она постоянно присутствует в его духе и примешивается к каждому его взгляду, каждому размышлению, тогда как религиозные мотивы, если они вообще оказывают какое-нибудь действие, делают это урывками, и вряд ли они вообще могут стать привычными для человеческого духа. Сила величайшего тяготения, говорят философы, бесконечно мала по сравнению с силой малейшего толчка; но тем не менее достоверно известно, что малейшее тяготение в конце концов одерживает верх над сильным толчком, потому что никакой удар, никакой толчок не может повторяться с такой же непрерывностью, как притяжение и тяготение.

Другое преимущество [естественной ] склонности состоит в том, что она привлекает на свою сторону все остроумие, всю изобретательность духа и, становясь в оппозицию к религиозным принципам, пользуется всевозможными способами, всевозможными ухищрениями, чтобы обойти их, в чем почти всегда и преуспевает. Кто может разгадать сердце человека или объяснить те странные отговорки и извинения, которыми успокаивают себя люди, когда они следуют своим склонностям вопреки религиозному долгу? Это хорошо известно всему свету; и никто, кроме глупцов, не станет меньше доверять человеку, узнав, что благодаря занятиям наукой и философией он питает сомнения умозрительного характера по отношению к богословским вопросам. Если же мы имеем дело с человеком, выставляющим напоказ свою религиозность и свое благочестие, то производит ли это на многих слывущих за разумных людей иное впечатление, кроме того, что заставляет их быть настороже из боязни, что такой человек их обманет и проведет?

Далее, нам следует обратить внимание на то, что философы, преданные разуму и размышлению, меньше нуждаются в таких мотивах, которые удерживали бы их в границах нравственности; тогда как толпа, быть может одна только и нуждающаяся в подобных мотивах, совершенно не способна к той чистой религии, по представлению которой Божество нельзя удовлетворить ничем, кроме добродетели, проявляемой в поступках людей. Обычно считается, что мы угождаем Божеству или выполнением мелочных обрядов, или пребыванием в восхищенном экстазе, или же легковерным ханжеством. Нам незачем возвращаться к древним временам или отправляться в дальние страны в поисках примеров такого вырождения; некоторые из нас самих были повинны в грубом поступке, не известном ни египетскому, ни греческому суеверию, а именно открыто выступали против нравственности и заявляли, что малейшее доверие к ней, малейшая надежда на нее безусловно повлекут за собой потерю милости Божьей.

Но если бы даже суеверие или исступление и не ставили себя в прямую оппозицию к нравственности, то уже само отвлечение внимания от последней, установление нового, легкомысленного вида достоинств, вытекающее отсюда произвольное распределение похвал и порицаний—все это должно бы иметь самые пагубные последствия и до крайности ослабить привязанность людей к естественным мотивам справедливости и человеколюбия.

В то же время такой принцип действия, не принадлежа к числу привычных мотивов человеческого поведения, действует на характер лишь время от времени и должен быть поддерживаем при помощи постоянных усилий, если набожный приверженец религии хочет остаться довольным собственным поведением и исполнить свой благочестивый долг. Многие религиозные обряды выполняются с показным усердием, тогда как сердце в это время остается холодным и равнодушным; постепенно приобретается привычка к притворству, и преобладающими принципами поведения становятся обман и ложь. Вот где основание того повседневного наблюдения, что высшая преданность религии и глубочайшее лицемерие, вместо того чтобы быть несовместимыми, часто или обычно встречаются вместе как черты одного и того же индивидуального характера.

Легко вообразить пагубные последствия таких привычек даже в обыденной жизни, но, когда затронуты интересы религии, никакая мораль не может быть достаточно авторитетной, чтобы сдержать порывы исступленного фанатика: святость цели освящает любое средство, которым можно пользоваться для ее достижения.

Одно лишь постоянное направление внимания к столь важному интересу, каким является вечное спасение, способно погасить доброжелательные порывы и породить узкий, ограниченный эгоизм. А когда такое настроение поощряется, оно легко парализует действие всех обычных предписаний милосердия и благожелательности.

Таким образом, мотивы обыденного суеверия не оказывают большого влияния на поведение людей вообще, а в тех случаях, когда они преобладают, их действия не являются благоприятными для нравственности.

Есть ли в политике более достоверное и непогрешимое правило, чем то, что число и авторитет священнослужителей должны быть ограничены очень узкими пределами и что гражданские власти никогда не должны передавать свои fasces и axes ³⁴ в столь опасные руки? Но если бы дух народной религии был так спасителен для общества, то должно бы получить преобладание противоположное правило. Большее число священников, большая их авторитетность, большее богатство всегда будут способствовать усилению религиозного духа, а так как этим духом руководят священники, то почему бы мы не могли ожидать большей святости жизни, большей благожелательности и умеренности от лиц, которые посвятили себя исключительно религии, постоянно внушают ее другим и сами должны проникнуться ею в большей степени? Так почему же в действительности происходит следующее: самое большее, что может предложить мудрый правитель по отношению к народным религиям,– это вести с ними по возможности осторожную игру и предупреждать их пагубное влияние на общество. Всякое средство, которое он пробует применить для достижения столь скромной цели, связано с неудобствами: если он разрешит своим подданным лишь одну религию, он должен будет пожертвовать ради неопределенных перспектив спокойствия всякими соображениями об общественной свободе, науке, разуме, промышленности и даже о своей собственной независимости; если же он разрешит несколько сект, что является более мудрым решением, то он должен будет сохранять по отношению к ним полное философское равнодушие и тщательно сдерживать притязания на господство, проявляемые преобладающей сектой, ибо иначе он может ожидать только бесконечных споров, распрей, раскола на фракции, преследований и общественных волнений.

Я согласен, что истинная религия не имеет столь пагубных последствий, но мы должны говорить о религии в том виде, как она обычно существует в мире. Я не касаюсь также умозрительного принципа теизма, который, поскольку он является видом философии, должен разделять благотворное влияние последней, но в то же время и иметь неудобство, сходное с ее неудобством, а именно быть ограниченным весьма небольшим числом лиц.

Присяга требуется во всяком суде, но сомнительно, проистекает ли ее авторитетность от какой-либо народной религии. Торжественность и значительность момента, забота о репутации и мысль о коренных интересах общества—вот что главным образом оказывает сдерживающее влияние на человечество. Таможенные и политические присяги мало соблюдаются даже некоторыми из тех, кто претендует на честность и религиозность; а клятвенному утверждению квакера мы придаем совершенно такое же значение, как присяге любого другого лица. Я знаю, что Полибий ²⁰⁰ приписывает дурную славу греков в том, что касается верности (faith) [клятвам], влиянию эпикурейской философии; но мне известно также, что пуническая верность пользовалась в древние времена такой же плохой репутацией, как показания ирландца в настоящее время, хотя мы и не можем объяснить этих общеизвестных фактов одной и той же причиной. Я не говорю уже о том, что верность греков пользовалась дурной славой еще до возникновения эпикурейской философии и Еврипид²⁰¹—я укажу тебе соответствующее место после—клеймит указанный недостаток своего народа, нанося ему в связи с этим чувствительный удар оружием сатиры.

Берегись, Филон, ответил К л е а н т, не увлекайся слишком, пусть твое рвение против ложной религии не пошатнет твоего почтения к религии истинной. Не отказывайся от этого принципа, от основного и единственного великого утешения в жизни, от нашей главной поддержки среди всех превратностей злой судьбы. Самая утешительная мысль, которую только может создать человеческое воображение,—это идея истинного теизма, который изображает нас творениями Существа абсолютно благого, мудрого и могущественного, создавшего нас ради счастья, Существа, которое, внушив нам безмерное стремление к добру, продлит наше существование во веки веков и перенесет нас в бесконечно разнообразные положения, чтобы удовлетворить это стремление и сделать наше счастье полным и долговечным. После судьбы самого такого Существа (если только подобное сравнение допустимо) наиболее счастливая судьба, какую мы можем вообразить, состоит в том, чтобы находиться под его защитой и покровительством.

Эти представления весьма заманчивы и привлекательны, сказал Филон, а для истинного философа они более чем простые представления. Но в данном случае, как и в предыдущем, оказывается, что для большинства человечества эти представления обманчивы, а ужасы религии обычно превосходят доставляемые ею утешения.

Общепризнано, что люди никогда так охотно не прибегают к благочестию, как в тех случаях, когда они подавлены печалью или угнетены болезнью. Разве это не является доказательством того, что дух религии не столь близко связан с радостью, как с печалью?

Но опечаленные люди находят в религии утешение, ответил К л е а н т. Лишь иногда, возразил Филон. Однако естественно предполагать, что они составляют себе об этих неведомых Существах представление, соответствующее тому мрачному и меланхолическому настроению, в котором они находятся, когда приступают к созерцанию таких Существ. Соответственно мы видим, что страшные образы преобладают во всех религиях; да и мы сами после употребления самых возвышенных выражений для описания Божества впадаем в грубейшее противоречие с собой, когда утверждаем, что число осужденных бесконечно превосходит число избранных.