Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 60 страниц)

В то время как Филон произносил эти слова, я подметил улыбки на лицах Демея и Клеанга. Улыбка Демея выражала, как казалось, неограниченное удовлетворение высказываемыми взглядами, но в чертах Клеанта я мог уловить тонкую усмешку, словно он подметил в рассуждениях Филона некоторую иронию, или намеренное лукавство.

Итак, Филон, сказал К л е а н т, ты предлагаешь основать религиозную веру на философском скептицизме и думаешь, что если достоверность и очевидность будут исключены из всякого другого предмета исследования, то они целиком найдут себе место в теологических доктринах, где обретут высшую силу и авторитет? Настолько ли твой скептицизм безусловен и искренен, как ты заявляешь,—это мы узнаем со временем, когда те, кто входит в наше общество, разойдутся; мы увидим тогда, выйдешь ли ты в дверь или в окно; увидим, действительно ли ты сомневаешься в том, что твое тело обладает тяжестью и может быть повреждено при падении, согласно общепринятому мнению, основанному на ошибочном свидетельстве наших чувств и еще более ошибочном опыте. Но я думаю, Демей, что наше неприязненное отношение к этой смешной секте скептиков может быть весьма смягчено следующим соображением: если их убеждения вполне серьезны, они недолго будут смущать мир своими сомнениями, хитросплетениями и спорами; если же они только шутят, тогда их можно, пожалуй, признать скверными шутниками, которые, однако, никогда не будут особенно опасны ни для государства, ни для философии, ни для религии.

Право, Филон, продолжал Клеант, мне кажется, нельзя сомневаться в том, что, если бы человек в момент упадка духа в результате усиленного размышления о множестве противоречий и несовершенств человеческого разума и отрекся полностью от всякой веры, от всякого мнения, он был бы не в состоянии упорствовать в своем полном скептицизме или проявлять его в своих поступках в течение даже немногих часов. На него воздействуют внешние объекты, его тревожат аффекты, его философская меланхолия рассеивается, и даже крайнее насилие над собственным духом не в состоянии хоть на короткое время сохранить ему это жалкое подобие скептицизма. Да и чего ради стал бы он прибегать к такому насилию над самим собой? Вот вопрос, на который он никогда не сумеет дать удовлетворительный ответ, оставаясь верным своим скептическим принципам. Итак, в общем надо сказать, что ничто не может быть более нелепым, чем принципы древних пирронистов, если последние действительно старались, как это утверждают, повсюду проводить тот скептицизм, кот орый 01ГО усвоили из словесных упражнений, практиковавшихся в их школах, и который они не должны были бы выносить за пределы последних.

В этом отношении, по-видимому, существует большое сходство между школами стоиков и пирронистов, несмотря на их постоянную вражду; обе они руководствуются, очевидно, следующим ошибочным правилом: что человек может иногда осуществить при известном настроении, то он может осуществить и всегда при любом настроении. Когда дух человека при помощи стоических размышлений достигает высшей степени нравственного энтузиазма и полностью проникается какой-нибудь идеей чести или общественного блага, даже крайние физические страдания и мучения будут бессильны перед столь возвышенным сознанием долга; в таком состоянии, пожалуй, можно даже улыбаться и испытывать восторг среди пыток. Если подобное происходит подчас в подлинной действительности, то тем более может довести себя до состояния подобного экстаза и перенести в воображении самые острые страдания или представить себе самые трагические происшествия философ, находящийся в своей школе или даже в своем кабинете. Но как будет он поддерживать в себе этот экстаз? Подъем духа, испытываемый им, постепенно идет на убыль и не может быть вызван вновь по желанию; различные дела отвлекают его, несчастья неожиданно постигают его, и философ, опускаясь все ниже и ниже, превращается в плебея.

Я допускаю твое сравнение стоиков со скептиками, отвечал Филон, но в то же время можно заметить и следующее: хотя дух стоика и не в состоянии удержаться на философских высотах, однако даже при падении он сохраняет кое-что из своего прежнего расположения, поэтому действие стоических взглядов сказывается на поведении стоика в обыденной жизни, а также на всем характере его поступков. Древние школы, в особенности школа Зенона ², дали нам такие примеры добродетели и твердости, которые в настоящее время кажутся прямо-таки изумительными:

Пусть это все—тщета одна, лжемудрость,

Но чарами своими хоть на время Она могла заворожить страданье Иль скорбь и вызвать мнимую надежду,

Могла вооружить тройною сталью Безмерного терпенья грудь страдальца.

(Потерянный рай, II)³.

Точно так же человек, привыкший к скептическим взглядам относительно недостоверности и узости границ разума, безусловно не забудет этих размышлений, когда направит свою мысль на другие предметы; более того, все его философские принципы и рассуждения—я не решаюсь прибавить, что и все его обычное поведение,– будут значительно отличаться от принципов и рассуждений тех, кто или никогда не составлял себе какого-либо мнения в связи с данным вопросом, или же придерживался более благоприятных взглядов относительно человеческого разума.

Однако как бы далеко ни проводил человек свои умозрительные скептические принципы, он должен—и я признаю это—действовать, жить и разговаривать подобно другим людям и в оправдание такого поведения он не обязан ссылаться на что-либо иное, кроме абсолютной необходимости, заставляющей его поступать именно так, а не иначе. Если же он простирает свои умозрения далее того, чем требуется абсолютной необходимостью, и начинает философствовать на естественные или моральные темы, то его побуждает к этому известное удовольствие и удовлетворение, которые он находит в подобных занятиях. Кроме того, он учитывает и то обстоятельство, что каждый человек даже в повседневной жизни вынужден в той или иной степени приобщаться к такого рода философии; что с самого раннего детства мы постепенно образуем все более общие правила поведения и рассуждения и что, чем шире приобретаемый нами опыт, чем сильнее разум, которым мы обладаем, тем более общими и всеобъемлющими делаем мы свои принципы; и то, что мы называем философией, есть, собственно, аналогичное действие, совершаемое лишь с большей планомерностью и методичностью. Философствование на подобные темы ничем существенно не отличается от размышлений о повседневной жизни, и мы можем ожидать от нашей философии ввиду большей точности и тщательности ее метода лишь большей устойчивости, но не большей истинности.

Но если мы обратим свой взор за пределы человеческих дел и свойств окружающих нас тел; если распространим свои умозрения на обе вечности: предшествующую нынешнему состоянию вещей и следующую за ним; если обратимся к творению и образованию мира, к существованию и свойствам духов, к силам и действиям единого всемирного духа, существование которого не имеет ни начала, ни конца, духа всемогущего, всеведущего, неизменного, бесконечного и непостижимого, то мы должны быть весьма далеки от малейшей склонности к скептицизму, чтобы не обнаружить, что нами превышены пределы наших способностей. Пока мы ограничиваемся в своих умозрениях торговлей, моралью, политикой или критицизмом, мы ежеминутно прибегаем к здравому смыслу и опыту, которые подкрепляют наши философские заключения и по меньшей мере отчасти устраняют те опасения, которые мы заслуженно питаем к каждому чересчур утонченному и хитроумному рассуждению. Но при богословских рассуждениях мы лишены такого преимущества; вместе с тем мы имеем здесь дело с объектами, которые, надо признать, слишком сложны для нас и которые по сравнению с другими объектами требуют наибольшего внимания с нашей стороны. В данном случае мы подобны иностранцам, попавшим в чужую для них страну; все в ней должно казаться им подозрительным, и они ежеминутно рискуют совершить какой-нибудь проступок против законов и обычаев тех людей, с которыми они живут и общаются. Мы не знаем, насколько следует доверять при рассмотрении подобных вопросов нашим обычным способам рассуждения, ведь даже при их употреблении в обыденной жизни в той области, к которой они особенно хорошо приспособлены, мы не можем дать себе отчета, почему мы их применяем, и руководствуемся в данном случае исключительно чем-то вроде инстинкта или необходимости.

Все скептики утверждают, что разум, рассматриваемый абстрактно, выдвигает неодолимые аргументы против самого себя и что мы никогда не могли бы сохранить какого-нибудь убеждения или уверенности в чем бы то ни было, не будь скептические рассуждения настолько утон-ченны и хитроумны, что они оказываются не в состоянии служить противовесом более веским и естественным аргументам, имеющим свой источник в наших чувствах и в опыте. Но очевидно, что, как только наши аргументы лишаются этого последнего преимущества и слишком удаляются от обыденной жизни, они оказываются на одном уровне с самым утонченным скептицизмом, который в таком случае вполне способен служить им противовесом. Перевес не обнаруживается ни на той, ни на другой стороне; наш дух должен пребывать в нерешительности между ними, но именно эта нерешительность, это равновесие и составляют триумф скептицизма.

Но у тебя, Филон, как и у всех умозрительных скептиков, сказал К л е а н т, я замечаю, что ваше учение и ваши поступки одинаково не согласуются друг с другом как в наиболее трудных теоретических положениях, так и в обыденной жизни. Где только очевидность налицо, вы придерживаетесь ее, несмотря на исповедуемый вами скептицизм; и я могу заметить при этом, что некоторые из вас не менее исполнены убежденности, чем те, кто признают себя большими сторонниками достоверности и уверенности. И действительно, разве не был бы смешон человек, который заявил бы, что отвергает данное Ньютоном объяснение чудесного явления радуги лишь потому, что оно основывается на детальном анализе световых лучей, т. е. касается предмета, слишком утонченного для человеческого понимания? А что можно сказать о человеке, который, не имея никаких определенных возражений против аргументов Коперника и Галилея относительно движения Земли, отказался бы согласиться с ними на том основании, что подобные вопросы слишком возвышенны и отдалены, чтобы быть выясненными посредством ограниченного и обманчивого человеческого разума?

Правда, существует, как ты верно заметил, особый вид грубого и невежественного скептицизма, он внушает простонародью общее предубеждение против всего, что с трудом поддается его пониманию, и заставляет толпу отвергать всякий принцип, требующий для своего доказательства и установления тщательного размышления. Этот вид скептицизма пагубен для знания, а не для религии, ибо мы видим, что те, кто особенно рьяно его придерживается, часто воспринимают не только великие истины теизма и естественной теологии, но даже самые нелепые положения, навязываемые им традиционным суеверием. Они твердо верят в ведьм, хотя не желают ни поверить, ни вникнуть в самое простое положение Евклида. Утонченные же философские скептики впадают в непосредственность противоположного характера. Они проникают со своими изысканиями в самые сокровенные уголки науки, и их согласие простирается соответственно той очевидности, которую они обнаруживают. Они даже вынуждены признать, что именно наиболее сокровенные и отдаленные объекты лучше всего объяснены философией. Действительно, свет уже разложен, истинная система небесных тел открыта и удостоверена, но питание живых тел все еще остается неизъяснимой тайной, сцепление частиц материи все еще непонятно для нас. Подобные скептики вынуждены поэтому в любом вопросе отдельно рассматривать очевидность каждого отдельного доказательства и сообразовывать свое согласие с той степенью очевидности, которую они находят. Так поступают они во всех естественных, математических, моральных и политических науках. Но почему, спрашивается, не поступать так же в науках богословских, в религии? Почему только выводы такого рода должны быть отвергнуты на основании общего допущения о немощи человеческого разума и без специального разбора их очевидности? Разве такое неодинаковое отношение не является ясным доказательством предубеждения и пристрастия?

Ты говоришь, что наши чувства обманчивы, наш ум подвержен заблуждениям, наши идеи даже о самых обычных объектах—протяжения, длительности, движения– полны нелепостей и противоречий. Ты бросаешь мне вызов, предлагая разрешить трудности и примирить противоречия, которые ты находишь в этих идеях. Я не способен выполнить такую огромную задачу, у меня нет для нее времени, и я нахожу ее излишней. Твой собственный образ действий на каждом шагу опровергает твои принципы и свидетельствует о полном доверии ко всем общепринятым правилам науки, морали, здравого смысла и поведения.

Разумеется, я никогда не примкну к суровому мнению одного знаменитого писателя¹⁹⁴, сказавшего, что скептики—это секта не философов, а лишь лжецов, однако я могу утверждать (надеюсь, никого не задевая), что они—секта шутников или насмешников. Впрочем, что касается меня, то, если мне захочется повеселиться и развлечься, я найду себе, несомненно, менее путаное и обременительное развлечение. Чтение какой-нибудь комедии, повести или в крайнем случае исторического сочинения представляется мне более естественным отдыхом, чем подобные метафизические тонкости и абстракции.

Напрасно старался бы скептик провести различие между наукой и обыденной жизнью или между одной наукой и другой. Если аргументы, употребляемые как в науках, так и в жизни, правильны, то они однородны и обладают одинаковой силой, одинаковой очевидностью. Если же между ними и есть какое-нибудь различие, то преимущество всецело на стороне теологии и естественной религии. Многие принципы механики обосновываются посредством весьма туманных рассуждений, однако ни один человек, претендующий на знакомство с наукой, и даже ни один умозрительный скептик не заявляет о малейшем сомнении относительно этих принципов. Система Коперника заключает в себе самый изумительный парадокс, наиболее противоречащий нашим естественным представлениям, явлениям, самим нашим внешним чувствам, однако даже монахи и инквизиторы вынуждены ныне отказаться от возражений против нее. Неужели же Филон, человек столь свободного образа мыслей, обладающий такими обширными знаниями, будет питать какие-то общие неясные сомнения по отношению к религиозной гипотезе, которая обосновывается посредством самых простых и очевидных аргументов и легко находит доступ к душе каждого человека, если только не встречает на своем пути искусственных препятствий? '

Здесь, продолжал Клеант, обращаясь к Демею, мы можем отметить одно очень интересное обстоятельство из истории наук. После соединения философии с народной религией, происшедшего при первоначальном утверждении христианства, среди проповедников этой религии были особенно в ходу декламации, направленные против разума, против внешних чувств, против каждого принципа, извлеченного исключительно из человеческих исследований и изысканий. Все рассуждения древних академиков восприняты были отцами Церкви, а затем пропагандировались в течение ряда веков в каждой христианской школе, с каждой христианской кафедры. Реформаторы усвоили те же принципы рассуждения или, вернее, риторики, и всякий их панегирик превосходству веры неизменно сопровождался несколькими резкими сатирическими выпадами против естественного разума. Даже один знаменитый прелат * римско-католического исповедания, человек обширнейшей эрудиции, написавший «Доказательство христианства», также сочинил трактат, содержащий в себе все хитросплетения самого смелого и решительного пирронизма. По-видимому, Локк был первым христианином, решившимся открыто утверждать, что вера есть не что иное, как вид разума, что

религия лишь ветвь (branch) философии и что для открытия всех принципов богословия, как естественного, так и основанного на откровении, всегда служила некоторая цепь аргументов, подобная той, при помощи которой устанавливалась любая истина в морали, политике или физике. Дурное употребление, которое Бейль и другие вольнодумцы сделали из философского скептицизма отцов Церкви и первых реформаторов, еще больше содействовало распространению здравых взглядов Локка, и теперь всеми, кто претендует на знакомство с [искусством ] рассуждения и философией, до некоторой степени общепризнано, что атеист и скептик—это почти синонимы. А так как несомненно, что ни один человек не может серьезно придерживаться последнего принципа, то я сильно надеюсь, что немного и таких, которые серьезно исповедуют первый.

Помнишь, спросил Филон, прекрасные слова, сказанные по этому поводу лордом Бэконом? ⁶ Что поверхностное знакомство с философией делает из человека атеиста, а основательное возвращает его к религии?—ответил Клеант. Это тоже очень верное замечание, сказал Филон, но я имею в виду другое место, где великий философ, упомянув о Давидовом безумце, произнесшем в сердце своем «несть Бога», замечает, что современные атеисты—безумцы вдвойне, ибо они не только утверждают в сердце, что Бога нет, но и высказывают эту нечестивую мысль устами и, таким образом, вдвойне повинны в безрассудстве и неразумии. Мне кажется, что такие люди не могут быть очень страшными, как бы серьезно ни придерживались они своих мнений.

Но если бы ты даже и причислил меня к этому классу безумцев, я тем не менее не могу не высказать одного замечания, пришедшего мне в голову по поводу истории религиозного и иррелигиозного скептицизма, которую ты только что изложил нам. Мне кажется, что на всем ее протяжении видны явные следы козней духовенства. В невежественные века, которые следовали за разложением древних школ, духовенство заметило, что атеизм, деизм, а также всякие ереси могут возникать лишь вследствие самонадеянного сомнения относительно общепринятых взглядов и веры в то, что для человеческого разума нет неразрешимых вопросов. Воспитание имело тогда громадное влияние на дух людей и было почти равно по силе внушениям внешних чувств и здравого рассудка, внушениям, власть которых над собой вынужден признать самый отъявленный скептик. Но в настоящее время, когда влияние воспитания сильно ослабло и когда люди благодаря более свободному общению с миром научились сравнивать верования различных народов и эпох, наше проницательное духовенство изменило всю свою систему философии и говорит теперь языком уже не пирронистов и академиков, а стоиков, платонистов и перипатетиков. Если мы не будем верить в человеческий разум, то у нас не останется в настоящее время никакого принципа, который может привести нас к вере. Таким образом, в одну эпоху наше духовенство придерживается скептицизма, в другую– догматизма; какая система окажется наиболее соответствующей намерениям этих досточтимых господ, т. е. даст им в руки власть над человечеством, ту они, без сомнения, и сделают своим любимым принципом, своим основным положением.

Для людей вполне естественно придерживаться тех принципов, при помощи которых они наилучшим образом могут защищать свои доктрины, сказал Клеант, и нам незачем ссылаться на козни духовенства, чтобы объяснить использование столь разумного средства. И несомненно, ничто не может в большей степени внушить нам предположение об истинности и приемлемости каких-либо принципов, чем тот факт, что последние способствуют подтверждению истинной религии и могут опровергнуть хитросплетения атеистов, вольнодумцев и свободомыслящих всяких наименований.

ЧАСТЬ II

Я должен признаться, Клеант, сказал Демей, что меня в высшей степени изумляет та точка зрения, с которой ты все время трактуешь разбираемый нами вопрос. Судя по общему направлению твоей речи, можно думать, что ты отстаиваешь бытие Божье против нападок атеистов и неверующих и вынужден стать на защиту этого основного принципа всякой религии. Но я надеюсь, что не он составляет предмет нашего спора. Я уверен, что ни один человек, по крайней мере здравомыслящий, никогда всерьез не сомневался в истине, столь достоверной и самоочевидной. Вопрос касается не бытия, а природы Бога. Последняя, в чем я уверен, совершенно непонятна и неизвестна нам вследствие немощи человеческого ума.

Сущность этого высшего духа, его атрибуты, способ его существования, истинная природа его пребывания– все это и вообще всякая подробность, касающаяся божественного Бытия, составляет для людей тайну. Будучи преходящими, слабыми и слепыми созданиями, мы должны смирять себя в его величественном присутствии и, сознавая свою немощь, молчаливо благоговеть перед его бесконечными совершенствами, которые никогда не видело наше око, не слышало наше ухо и которые не дано было воспринять ни одному человеческому сердцу. 1устым облаком скрыты они от людского любопытства, и стремление проникнуть в эту священную тайну есть святотатство. Если самое большое нечестие—это отрицание бытия Божьего, то вслед за ним идет дерзновенное стремление познать его природу и сущность, выяснить его повеления и атрибуты.

Но чтобы ты не подумал, что мое благочестие одерживает в данном случае верх над моей философией, я подкреплю свое мнение—если только оно нуждается в подкреплении—свидетельством очень высокого авторитета. Я мог бы, начав с основания христианства, назвать почти всех духовных лиц, которые когда-либо трактовали этот или иной богословский вопрос, но ограничусь упоминанием лишь одного лица, одинаково известного как своим благочестием, так и своей философией. Это отец Мальбранш, который, насколько я помню, выражается так. «Называть Бога духом,—говорит он,– подобает не столько для того, чтобы положительно определить, что он есть, сколько для того, чтобы обозначить, что он не есть материя. Он есть бесконечно совершенное Существо – в этом мы не можем сомневаться. Но подобно тому как мы не должны воображать, даже при предположении его телесности, что он обладает человеческим телом (как это утверждали антропоморфисты на том основании, что образ человеческий наиболее совершенный из всех), точно так же мы не должны воображать, что Дух Божий обладает человеческими идеями и что вообще у него есть какое-либо сходство с нашим духом, воображать на том основании, что мы не знаем ничего более совершенного, чем человеческий дух. Мы скорее должны верить, что, подобно тому как Бог совмещает в себе все совершенства материи, не будучи материальным, так точно совмещает он в себе и совершенства сотворенных духов, не будучи духом в том смысле, как мы это понимаем; что его истинное имя – Тот, который существует, или, другими словами, Сущее без ограничений, всесущее, Сущее бесконечное и всеобъемлющее» ¹⁹⁵.

После процитированного тобой, Демей, высокого авторитета, сказал Филон, и тысячи других авторитетов, на которые ты мог бы сослаться, с моей стороны было бы смешно высказывать свое мнение или же выражать свое одобрение твоей доктрине. Конечно, когда подобные темы обсуждаются разумными людьми, вопрос может касаться не Бытия Божьего, а лишь его природы. Первая истина, как ты верно заметил, неоспорима и самоочевидна. Ничто не существует без причины, а первичную причину этого мира (какова бы она ни была) мы называем Богом, благоговейно приписывая ему всевозможные совершенства. Всякий, кто сомневается в этой основной истине, достоин всех тех наказаний, которые могут быть наложены в среде философов, а именно величайших насмешек, презрения и неодобрения. Но так как всякое совершенство относительно, мы не должны воображать, будто постигаем атрибуты этого божественного Существа, или предполагать, что его совершенства имеют какую-нибудь аналогию, какое-нибудь сходство с совершенством существа человеческого. Мудрость, мышление, замысел (design), знание—все это мы справедливо приписываем божеству, ибо указанные слова пользуются почтением среди людей и у нас нет ни иных слов, ни иных понятий, при помощи которых мы могли бы выразить свое преклонение перед ним. Однако нам следует остерегаться мысли, будто наши идеи хоть сколько-нибудь соответствуют его совершенствам или будто его атрибуты имеют хоть какое-нибудь сходство с качествами людей. Он бесконечно превышает наш ограниченный кругозор и наше понимание и является скорее объектом почитания в храме, чем предметом ученых споров.

И право, Клеант, продолжал он, нет необходимости прибегать к тому притворному скептицизму, который столь неприятен для тебя, чтобы прийти к такому выводу. Наши идеи не выходят за пределы нашего опыта. О божественных атрибутах и действиях у нас нет никакого опыта. Мне незачем доводить до конца свой силлогизм: ты сам сумеешь вывести надлежащее заключение. И мне очень приятно (как, надеюсь, и тебе), что правильное рассуждение и здравое благочестие приводят здесь к одному и тому же выводу, совместно подтверждая достойную благоговения таинственность и непостижимость природы Верховного Существа.

Чтобы не терять даром времени на разговоры, сказал Клеант, скорее обращаясь к Демею, чем отвечая на благочестивые декламации Филона, я вкратце разъясню, как я представляю себе суть дела. Окиньте взором мир, рассмотрите его в целом и по частям. Вы увидите, что он представляет собой не что иное, как единую громадную машину, состоящую из бесконечного числа меньших машин, которые в свою очередь допускают дальнейшие подразделения, простирающиеся столь далеко, что проследить и объяснить их уже не могут ни человеческие чувства, ни человеческие способности. Все эти разнообразные машины и даже самые мельчайшие их части приспособлены друг к другу с такой точностью, которая приводит в восхищение всех, кто когда-либо созерцал их. Удивительное приспособление средств к целям, обнаруживаемое во всей природе, в точности сходно с продуктами человеческой изобретательности, человеческих замыслов, человеческой мысли, мудрости, человеческого разума, хотя и значительно превосходит их. Но коль скоро действия сходны, то по всем правилам аналогии мы приходим к выводу, что сходны также и причины и что, следовательно, Творец природы имеет некоторое сходство с человеческим духом, хотя и обладает гораздо более обширными способностями, пропорциональными величию его творений. С помощью этого апостериорного аргумента, и только с его помощью, мы доказываем одновременно и существование Божества, и сходство его с человеческим духом, с человеческим интеллектом.

Позволю себе заметить, Клеант, сказал Демей, что я уже с самого начала не мог одобрить твоего заключения относительно сходства Божества с людьми; еще менее могу я одобрить те средства, при помощи которых ты стараешься это сходство установить. Как? Нет никаких демонстративных доказательств существования Бога? Никаких абстрактных аргументов в его пользу? Никаких априорных доводов? Неужели все те аргументы, на которые так сильно полагались до сих пор философы,—один лишь обман, одни лишь софизмы? Неужели мы не можем переступить пределы опыта и вероятности, трактуя данный вопрос? Я не скажу, что это измена делу Бога, скажу лишь, что этой притворной беспристрастностью ты даешь атеистам такое преимущество, которого они никогда не могли бы достигнуть при помощи одной лишь аргументации, одних только рассуждений.

Что особенно смущает меня в данном случае, сказал Филон,—это не столько тот факт, что все аргументы, касающиеся религии, сводятся Клеантом к опыту, как то обстоятельство, что они не являются даже наиболее достоверными и несомненными из аргументов этого низшего типа. Что камень падает, огонь горит, земля обладает плотностью,– все это мы наблюдали много тысяч раз, и, когда нам встречается подобного рода случай, мы без колебаний делаем привычное заключение. Точное сходство отдельных случаев дает нам полную уверенность в наступлении сходного действия; более же сильной очевидности мы никогда не желаем и не ищем. Но при малейшем отступлении от сходства случаев соответственно уменьшается и очевидность, и в конце концов она может превратиться в очень слабую аналогию, которая, как известно, может привести к ошибкам и недостоверности. Изучив опытным путем кровообращение у людей, мы уже не сомневаемся в том, что оно совершается так же у Тития и у Мевия. Но, наблюдая кровообращение у лягушек и рыб, мы предполагаем лишь по аналогии (хотя она и довольно сильна), что кровообращение свойственно также людям и другим животным. Наше заключение по аналогии становится гораздо слабее, если, зная из опыта о кровообращении животных, мы делаем отсюда вывод, что в растениях происходит обращение соков, и более точные опыты показали, что те, кто слишком поспешно доверился^этой несовершенной аналогии, пребывали в заблуждении.

Когда мы видим дом, Клеант, мы с величайшей достоверностью заключаем, что он был создан архитектором или строителем, потому что знаем из опыта, что именно такого рода действие следует за такого рода причиной. Но конечно, ты не станешь утверждать, будто вселенная настолько похожа на дом, что мы можем с такой же достоверностью заключать от нее к аналогичной причине, т. е. не станешь утверждать, что мы имеем здесь дело с полной и совершенной аналогией. Несходство в данном случае столь поразительно, что крайнее, на что ты можешь здесь претендовать,—это догадка, предположение о подобной причине, а как такое притязание будет принято обществом, об этом я предоставляю судить тебе самому.

Конечно, оно было бы принято очень дурно, сказал Клеант, и меня вполне заслуженно стали бы порицать и ненавидеть, если бы я допускал, что доказательства бытия Бога сводятся не более как к догадке или предположению. Но разве общее приспособление средств к целям в доме так мало сходно с подобным же приспособлением во вселенной? А экономность целевых причин? А порядок, соразмерность и устройство каждой части? Ступени лестницы явно приспособлены к тому, чтобы человеческие ноги могли пользоваться ими при восхождении,—это заключение достоверно и непогрешимо. Человеческие ноги также приспособлены для ходьбы и восхождения; я согласен, что последнее заключение не столь достоверно, как предыдущее, в силу того несходства, которое ты отметил; но разве оно заслуживает поэтому названия простой догадки, простого предположения?

Боже милостивый!—вскричал Демей, прерывая Клеанта.—1де мы находимся? Ревностные защитники религии считают, что доказательства существования Божьего далеки от совершенной очевидности! А ты, Филон, на содействие которого при обосновании чудесной таинственности божественной природы я рассчитывал, соглашаешься со всеми этими сумасбродными мнениями Клеанта? И действительно, могу ли я назвать их иным именем? Да и к чему мне воздерживаться от порицания, когда подобные принципы, защищаемые вдобавок таким авторитетом, высказываются перед столь юным слушателем, как Памфил?