Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 60 страниц)

В чем причина того, что по афинским законам можно было жениться на сводной сестре с отцовской, но не с материнской стороны? Ясно почему: нравы афинян были так строги, что мужчине никогда не позволялось посещать комнаты женщин даже в одной и той же семье, за исключением того случая, когда он навещал свою мать. Его мачеха и ее дети так же были тщательно скрыты от него, как и женщины любой другой семьи, и опасность каких-либо преступных сношений между ними была крайне мала. Дяди и племянницы по тем же причинам могли в Афинах вступать в брак, но ни они, ни сводные братья и сестры не могли заключать этот союз в Риме, где общение между полами было более свободным. Общественная польза—вот причина всех этих различий.

Принято считать, что повторить что-либо проскользнувшее у человека в частной беседе или использовать его личные письма во вред ему—вещь в высшей степени предосудительная. Свободное и компанейское общение умов должно быть чрезвычайно затруднено там, где не установлены такие правила лояльности.

Даже в тех случаях, когда, пересказывая ранее рассказанное нам, мы не можем предвидеть, что результатом этого явятся какие-либо дурные последствия, сообщение имени первоначального рассказчика рассматривается все же как нечто неучтивое, если не безнравственное. Эти рассказы, переходя из уст в уста и претерпевая обычные при этом изменения, часто попадают к заинтересованным лицам и вызывают раздражение и ссоры среди людей, чьи намерения были в высшей степени невинными и безобидными.

Допытываться чужих секретов, вскрывать или даже читать письма других, следить за их словами, взглядами и действиями – какие еще привычки были бы более неудобными в обществе? Какие еще привычки из-за своих последствий заслуживали бы большего порицания?

Этот принцип является также основанием большинства правил хорошего тона, своего рода малой этики, рассчитанной на достижение непринужденности в компаниях и при беседах. Осуждаются и слишком большая и слишком малая церемонность, а все то, что способствует непринужденности, но не ведет к неподобающей фамильярности, полезно и похвально.

Постоянство в дружбе, привязанностях и знакомствах похвально и необходимо для того, чтобы поддерживать исполненные доверия и добрые отношения в обществе. Но в местах больших, хотя и случайных, стечений народа, где разношерстная публика собирается под влиянием заботы о здоровье и ради удовольствий, ради общественного удобства эта максима отвергается и устанавливается обычай, который позволяет вести не ограничиваемую чем-либо беседу в течение определенного времени, давая право прервать затем маловажное знакомство без какого-либо отступления от правил вежливости или хорошего тона.

Даже в сообществах, которые основываются на наиболее безнравственных и пагубных для интересов общества в целом принципах, требуются определенные правила, соблюдать которые членов этого сообщества вынуждает своего рода ложная честь, а также частный интерес. Разбойники и пираты, как это часто отмечалось, не могли бы сохранять свои пагубные шайки, если бы не установили новой дистрибутивной справедливости в своей среде и не обратились к тем законам справедливости, которые они нарушили по отношению к остальному человечеству.

Я ненавижу такого собутыльника, говорит греческая пословица, который никогда ничего не забывает. Безрассудство последнего дебоша должно быть предано вечному забвению для того, чтобы дать полный простор безрассудству тех, что последуют за ним.

Среди наций, где безнравственная ветреность, если ее прикрывает тонкая вуаль скрытности, до некоторой степени санкционируется обычаем, немедленно возникает ряд правил, имеющих целью удобство такого рода отношений. Знаменитое судилище по делам любви в Провансе²⁹ разрешало некогда все трудные случаи такого рода.

В игорных сообществах существуют законы, необходимые для ведения игры; и эти законы различны для каждой из игр. Основание таких сообществ я считаю делом пустым; их законы в значительной мере, хотя и не всецело, капризны и произвольны. В этом существенное различие между ними и правилами справедливости, верности и преданности. Обычные сообщества людей абсолютно необходимы для поддержания [человеческого] рода, и общественная выгода, которая регулирует мораль, непоколебимо заложена в природе человека и мира, в котором он живет. Сравнение, следовательно, в этом отношении очень несовершенно. Мы можем узнать из него лишь необходимость правил, нужных всякий раз, когда люди вступают друг с другом в общение.

Люди не могут даже пересекать пути друг друга на улице без правил. Возчики, кучера и форейторы имеют свои принципы, следуя которым они уступают друг другу дорогу. И эти принципы основываются главным образом на взаимной непринужденности и удобстве. Иногда же они условны или по меньшей мере зависят от капризной аналогии, как и многие из рассуждений законоведов⁵³.

Исследуя вопрос далее, мы можем заметить, что люди не могут даже убивать друг друга без законов, правил и идей справедливости и чести. Война имеет свои законы, так же как и мир, и даже спортивная «война», которую ведут борцы, боксеры, бойцы на дубинках, гладиаторы, регулируется определенными правилами. Общий интерес и польза безошибочно порождают норму подобающего или неподобающего среди заинтересованных партий.

ГЛАВА V ПОЧЕМУ ПОЛЕЗНОСТЬ ПРИЯТНА

ЧАСТЬ I

Мысль приписать полезности ту похвалу, которую мы воздаем социальным добродетелям, кажется столь естественной, что можно было бы ожидать, что мы повсеместно встретим этот принцип у писателей, занимающихся вопросами морали, в качестве главного основания их рассуждений и исследования. В обыденной жизни, как мы можем заметить, всегда взывают к обстоятельству полезности. Считается, что нельзя воздать бблыную похвалу человеку, чем это бывает, когда выставляют напоказ его полезность народу и перечисляют услуги, которые он оказал человечеству и обществу. Ведь похвалы заслуживает даже неодушевленный предмет, если правильность и изящество его частей не разрушают его пригодности для какой-либо полезной цели! И как легко можно простить даже какую-нибудь диспропорцию или кажущееся безобразие, если мы можем показать необходимость данной особой конструкции для намеченной цели. Корабль кажется более прекрасным мастеру своего дела либо более или менее искусному в мореплавании человеку тогда, когда его нос широк и возвышается над кормой, чем если бы он был сооружен геометрически совершенно правильно, но в противоречии со всеми законами механики. Дом, двери и окна которого были бы совершенно квадратными, болезненно поражал бы глаз именно в силу этой пропорциональности, столь плохо приспособленной к фигуре человеческого существа, служить которому должно данное строение. Что же удивительного в том, что человек, привычки и поведение которого вредны обществу и опасны и пагубны для каждого, кто вступает с этим человеком в общение, должен вследствие этого быть объектом осуждения и внушать каждому, кто его наблюдает, сильнейшее чувство отвращения и ненависти? ⁵⁴

Однако, может быть, то обстоятельство, что учесть эти результаты полезности или, наоборот, [вредности] трудно, удержало философов от включения данных результатов в свои этические системы и побудило их при объяснении нравственного добра и зла пользоваться любыми другими принципами, кроме указанного. Но если мы не можем дать удовлетворительного объяснения происхождению какого-либо принципа, подтверждаемого опытом, и не способны вывести его из других более общих принципов, то это еще не является достаточной причиной отказа от него. И если бы мы потрудились немного обдумать этот вопрос, то мы не испытывали бы никаких затруднений при объяснении влияния полезности и выведении его из превосходно известных и открыто признаваемых принципов человеческой природы.

Скептики, как древние, так и современные, без обиняков заключили из очевидной полезности социальных добродетелей, что все нравственные различия возникают из воспитания и были поначалу изобретены, а впоследствии поощрялись искусством политиков для того, чтобы сделать людей послушными и обуздать их естественную жестокость и эгоизм, которые делали их неспособными к жизни в обществе. Действительно, следует признать, что этот принцип наставления и воспитания имеет столь мощное влияние, что может часто усилить или ослабить чувства одобрения или неодобрения сверх их естественной меры и в состоянии даже в частных случаях без посредства какого-либо естественного принципа вызвать новое чувство такого рода, о чем свидетельствуют все суеверные обряды и обычаи. Но что именно так возникает всякая нравственная привязанность или же неприязнь,—этого, конечно, никогда не утверждал ни один здравомыслящий исследователь. Если бы природа не проводила такого различия, основанного на первичном складе духа, то слова почтенный и постыдный, привлекательный и отвратительный, благородный и презренный никогда не появились бы в каком-либо языке, а политики, если бы они и изобрели эти термины, никогда не были бы в состоянии сделать их понятными или заставить их сообщать какую-нибудь идею тем, кто их слышит. Так что не может быть чего-либо более поверхностного, чем этот парадокс скептиков, и было бы хорошо, если бы в трудных исследованиях по логике и метафизике мы могли бы столь же легко противостоять ухищрениям указанной секты, как и в практических и более легких для понимания политических и нравственных науках.

Надо допустить, следовательно, что социальные добродетели обладают естественной красотой и привлекательностью, которая с самого начала, предшествуя всякому наставлению или образованию, вызывает у необразованного человечества уважение и завоевывает его благосклонность. И так как общественная полезность этих добродетелей есть главное обстоятельство, из которого проистекает их достоинство, то отсюда следует, что цель, на достижение которой они направлены, должна быть некоторым образом приятна для нас и вызывать известную естественную привязанность. Она должна быть приятной или из эгоистических соображений, или в силу более благородных мотивов и взглядов.

Часто утверждалось, что, поскольку каждый человек тесно связан с обществом и представляет себе невозможность одинокого существования, он становится благодаря этому расположен ко всем тем привычкам или принципам, которые способствуют обеспечению порядка в обществе и гарантируют ему спокойное обладание столь неоценимым благом. В той же самой степени, в какой мы ценим наше собственное счастье и благоденствие, мы должны одобрять осуществление справедливости и человеколюбия, единственно благодаря которым социальные узы могут быть поддержаны, а каждый человек может пожать плоды взаимной поддержки и сотрудничества.

Это выведение морали из любви к самому себе или заботы о личных интересах представляет собой очень ясную мысль, которая возникла не только благодаря неглубоким догадкам и шутливым полемическим выпадам скептиков. Не упоминая других, отметим, что Полибий, один из серьезнейших и рассудительнейших, равно как и наиболее нравственных, писателей античности, приписал такое эгоистическое происхождение всем нашим добродетельным чувствам⁵⁵. Но хотя трезвый практический рассудок этого автора и его отвращение ко всякого рода пустым тонкостям делают весьма авторитетным его мнение по данному вопросу, однако в настоящем случае дело невозможно решить посредством ссылки на авторитет и голос природы и опыта, по-видимому, протестует против теории эгоизма.

Мы часто расточаем похвалы добродетельным делам, совершенным в очень далекие времена и в очень отдаленных странах, т. е. в случаях, когда и крайне изощренное воображение не открыло бы какой-либо видимости эгоизма и не обнаружило бы никакой связи нашего нынешнего счастья и безопасности с событиями, столь отдаленными от нас.

Великодушное, храброе, благородное дело, совершенное соперником, вызывает наше одобрение, хотя его последствия могут быть признаны вредными для нашего частного интереса.

Там, где личная выгода сталкивается с общей привязанностью к добродетели, мы легко воспринимаем и признаем сочетание этих различных чувств, которые оказывают очень разное воздействие на душу. Мы расточаем похвалы, быть может, с большим рвением там, где благородный, человеколюбивый поступок способствует нашему частному интересу. Но основания похвалы, на которой мы настаиваем, очень далеки от этого обстоятельства. И мы можем попытаться вызвать у других лиц такие же чувства, как и у нас, не стараясь убедить их, что они получат какую-то выгоду от дел, которые мы рекомендуем им как достойные одобрения и восхваления.

Представьте образец заслуживающего похвалы характера, охватывающий все наиболее приятные нравственные добродетели, приведите примеры того, как последние проявляют себя выдающимся и необычным образом, и вы легко возбудите уважение и одобрение всей вашей аудитории, которая никогда не станет особенно настойчиво выяснять, в каком веке и в какой стране жила личность, обладавшая этими благородными качествами. Между тем данное обстоятельство по сравнению со всеми другими наиболее существенно с точки зрения эгоистического интереса или заботы о нашем собственном личном счастье.

Однажды некий государственный деятель, одержав верх в столкновении и борьбе партий, настолько укрепил собственное господство, что благодаря силе своего красноречия добился изгнания талантливого соперника, которого он тайно поддерживал, предлагая ему деньги во время его ссылки и утешая его в несчастье. «Увы! – вскричал изгнанный государственный деятель.– С какой же печалью должен я оставить своих друзей в этом городе, когда даже враги столь великодушны!» Ему понравилась в данном случае добродетель, хотя бы и обнаруженная у врага, и мы также отдаем ей справедливую дань похвалы и одобрения и не отрекаемся от своих чувств, когда узнаем, что этот поступок произошел в Афинах около двух тысяч лет назад и что имена указанных людей были Эсхин и Демосфен.

Какое мне до этого дело? Существует несколько случаев, когда такой вопрос неуместен. И если бы он имел то всеобщее и непоколебимое влияние, которое ему приписывают, он сделал бы смешным каждое сочинение и почти каждый разговор, в которых была бы какая-либо похвала или порицание людей и манеры их поведения.

И это не более как слабая уловка, когда под воздействием названных фактов и аргументов ссылаются на то, что мы переносимся благодаря силе воображения в отдаленные века и страны и принимаем во внимание ту выгоду, которую мы получили бы от лиц с данным характером, если бы мы были их современниками и как-либо общались с ними. Невозможно представить, каким именно образом реальное чувство или аффект могут когда-либо возникнуть из известного воображаемого интереса, особенно когда еще сохраняется представление о нашем реальном интересе и таковой часто рассматривается как совершенно отличный от воображаемого, а иногда даже и как противоположный ему.

Человек, подведенный к краю пропасти, не может смотреть вниз без ужаса, и у него возникает чувство воображаемой опасности вопреки мнению и убеждению о реальной безопасности. Воображению здесь содействует присутствие объекта, вызывающего страх, однако этого недостаточно; кроме того, ему помогают также новизна и необычный вид объекта. Привычка вскоре примиряет нас с вершинами и пропастями и притупляет наши ложные и иллюзорные ужасы. Обратное наблюдается при оценке характеров и манеры поведения, и, чем больше мы привыкаем к точному критическому разбору морали, тем больше приобретаем тонкое чувство мельчайших различий между пороком и добродетелью. В самом деле, в повседневной жизни мы имеем так много поводов к тому, чтобы высказывать все виды нравственных^- определений, что ни один объект указанного рода не может быть новым или необычным для нас, и опыту не могли бы противостоять никакие ложные взгляды и предубеждения, когда он столь всеобщ и известен. Поскольку в основном ассоциации идей формируются опытом, то невозможно, чтобы какая-либо ассоциация могла быть образована и сохранена, если она прямо противоречит данному принципу.

Полезность приятна и вызывает наше одобрение. Это действительный факт, подтверждаемый повседневным наблюдением. Но полезность в связи с чем? В связи с некоторым реальным интересом, конечно. Но с чьим же именно? Не только с нашим собственным, ибо наше одобрение часто простирается дальше. Это должен быть, следовательно, интерес тех, кому служат характер или поступок, вызывающий одобрение. А таковые, как мы можем заключить, не являются совершенно безразличными для нас, сколь бы далеко они от нас ни отстояли. Открыв этот принцип, мы найдем один из величайших источников нравственных различий.

ЧАСТЬ 2

Себялюбие является столь могущественным принципом человеческой природы и интерес каждого индивида в общем так тесно связан с интересом общества, что можно простить тех философов, которые воображали, будто всю нашу заботу об обществе можно рассматривать как результат заботы о нашем собственном счастье и самосохранении ³². Они все время наблюдали случаи проявления одобрения или порицания, удовлетворения или неудовлетворения по отношению к характерам и поступкам; они именовали объекты этих чувств добродетелями или пороками; они видели, что первые способствуют счастью человечества, а последние—его несчастью. Они спрашивали, можем ли мы испытывать чувство какой-то общей заботы об обществе или какого-то бескорыстного беспокойства по поводу благоденствия или бедствий других людей; они нашли, что проще рассматривать все эти чувства как модификации себялюбия; и они открыли по крайней мере кажущееся основание для этого единства принципа в том тесном переплетении интересов, которое столь явно наблюдается при рассмотрении общества (public) и каждого отдельного человека.

Но, несмотря на эту часто происходящую путаницу интересов, легко можно отыскать то, что философы, изучавшие природу, называли вслед за лордом Бэконом experimentum crucis, т. е. такой эксперимент, который указывает правильный способ [решения вопроса] при любом сомнении или двусмысленности. Мы обнаружили случаи, когда личный интерес отличается от общественного и даже противоречит последнему. Однако мы заметили, что нравственное чувство продолжает существовать, несмотря на такое разделение интересов. И всякий раз, когда имеет место ощутимое столкновение этих различных интересов, мы всегда находим ощутимое возрастание чувства—и более горячую привязанность к добродетели, и более сильное отвращение к пороку, или то, что мы в узком смысле слова называем благодарностью или мстительностью. Под влиянием этих случаев мы должны отказаться от теории, которая объясняет всякое нравственное чувство исходя из принципа себялюбия. Мы должны принять склонность (affection), имеющую в большей мере общественный характер, и признать, что интересы общества, даже сами по себе, не совсем безразличны для нас. Полезность есть только стремление к определенной цели, и было бы противоречием в терминах утверждать, что какое-либо явление нравится нам как средство достижения цели в том случае, когда сама цель никоим образом нас не затрагивает. Следовательно, если полезность является источником нравственного чувства и если ее не всегда рассматривают в отношении к самому себе, то отсюда следует, что каждое явление, которое способствует счастью общества, непосредственно зарекомендовывает себя как достойное нашего одобрения и благосклонности. Здесь налицо принцип, который в значительной мере объясняет происхождение морали. И зачем нам искать трудные для понимания и исходящие из чего-то далекого системы, когда мы встретили здесь такую ясную и естественную? ⁵⁶

Трудно ли нам постигнуть силу человеколюбия и благожелательности или понять то, как сам вид счастья,

радости, процветания приносит удовольствие, а вид страдания, боли, печали вызывает тревогу? Лицо человека, говорит Гораций *, перенимает смех и слезы другого лица. Сделайте человека одиноким, и он потеряет всякую радость, кроме чувственной и спекулятивной. И это потому, что движения его сердца не сопровождаются соответствующими движениями у его ближних. Знаки печали и траура, хотя они и условны, вызывают у нас меланхолию. Естественные же симптомы – слезы, крики и стоны—всегда в состоянии вселить в нас сострадание и тревогу. И если нас столь живо затрагивают следствия несчастья, то можно ли полагать, что мы совершенно бесчувственны и безразличны к его причинам, когда перед нами предстает злонамеренный и коварный характер или когда налицо такое же поведение?

Предположим, мы входим в удобное, теплое, хорошо спланированное помещение. Мы непременно получаем удовольствие от самого его осмотра, ибо оно предоставляет нам приятные идеи удобства, покоя и удовольствия. Появляется гостеприимный, добродушный, отзывчивый хозяин, и его появление делает все еще более прекрасным. Нам трудно удержаться от приятных размышлений о том удовольствии, которое каждый из нас получает от общения с ним и его любезного отношения.

Вся его семья достаточно ясно выражает свою радость свободой, непринужденностью, доверием и счастьем, запечатленным на лицах. У меня появляется чувство приятной симпатии при виде такой радости, и я никогда не смогу рассматривать ее источник без того, чтобы при этом у меня не возникали самые благожелательные эмоции.

Он рассказывает мне, что деспотичный и сильный сосед пытается завладеть его наследственным имением и долгое время чинит препятствия всем его невинным и компанейским развлечениям. Я чувствую, что во мне немедленно вскипает возмущение против такого насилия и несправедливости.

Неудивительно, добавляет он, что частное зло неминуемо исходит от человека, который поработил целые провинции, истребил население городов и залил поля и эшафоты реками человеческой крови. Я поражен ужасом при мысли о таких несчастьях и проникаюсь антипатией к их виновнику.

Вообще, несомненно, что, куда бы мы ни направлялись, о чем бы ни размышляли и с кем бы ни беседовали, каждое явление предстает перед нами в его отношении к человеческому счастью или несчастью и возбуждает в нашей душе вызванное сочувствием движение удовольствия или тревоги. И в наших серьезных занятиях, и в наших беззаботных развлечениях этот принцип до сих пор всегда обнаруживал свою активную силу.

Человек, который входит в театр, сразу же бывает поражен видом громадной толпы, участвующей в одном общем развлечении, и благодаря уже одному этому виду обнаруживает повышенную чувствительность или склонность откликаться на каждое чувствование, которое он разделяет со своими ближними.

Он видит, что актеры воодушевлены видом полного зала и переживают такой подъем, который не может охватить их, когда они одиноки и их окружает тишина.

Каждое движение на сцене искусством драматурга как бы посредством магии передается зрителям, которые плачут, трепещут, негодуют, радуются и пламенно переживают все многочисленные страсти, возбуждаемые в них несколькими персонажами драмы.

Там, где какое-либо событие происходит наперекор нашим желаниям и нарушает счастье любимых героев, мы ощущаем заметную тревогу и чувство озабоченности. Там же, где их страдания возникают из-за вероломства, жестокости или тирании врага, наши души проникаются живейшим негодованием против виновников этих бедствий.

Считается, что изображать какое-либо безразличное явление противоречило бы правилам искусства. Драматургу следует по возможности избегать [введения в пьесу] далекого друга [героя] или доверенного лица, которое непосредственно непричастно к развязке, так как оно сообщило бы подобное безразличие аудитории и воспрепятствовало бы нарастанию аффектов.

Немногие виды поэзии более занимательны, чем поэзия пасторальная, и каждый чувствует, что основной источник его удовольствия при этом кроется в образах мягкого и нежного спокойствия, которые олицетворены в персонажах и от которых подобные же чувства передаются читателю. Саннадзаро ³⁴, который в своем поэтическом сочинении перенес место действия на морское побережье, признался, что хотя им и изображено наиболее величественное из явлений природы, но он ошибся в своем выборе. Идея изнурительного труда и опасностей, которым подвергается рыбак, тягостна вследствие неизбежной симпатии, сопровождающей всякое ощущение человеческого счастья или несчастья.

Когда мне было двадцать лет, говорит один французский поэт, моим любимцем был Овидий. Теперь мне сорок, и я предпочитаю Горация. Несомненно, что мы легче проникаемся чувствами, которые напоминают нам то, что мы чувствуем повседневно. Но ни один аффект, когда он искусно отображен, не может быть совершенно безразличен для нас, ибо не существует таких аффектов, которых не имел бы в себе каждый человек хотя бы в зачаточном состоянии. Задача поэзии состоит в том, чтобы сделать всякий аффект близким нам при помощи живого воображения и изображения и заставить рассматривать его как нечто истинное и реальное. Это является достоверным доказательством того, что всякий раз, когда налицо такая реальность, наш ум обнаруживает склонность оказаться сильно затронутым ею.

Любое недавнее событие, или новость, оказывающее воздействие на судьбы государств, провинций или многих индивидов, чрезвычайно интересно даже для тех лиц, благосостояние которых оно непосредственно не затрагивает. Такие известия распространяются быстро, их жадно выслушивают и воспринимают с вниманием и заинтересованностью. Интерес общества выступает здесь в определенной мере как интерес каждого отдельного лица. Воображение при этом, конечно, затрагивается, хотя возбуждаемые в данном случае аффекты и могут не всегда быть столь сильными и упорными, чтобы оказать значительное влияние на поступки и поведение.

Чтение истории кажется спокойным развлечением. Но оно не было бы развлечением вообще, если бы наши сердца не бились в унисон с сердцами тех людей, жизнь которых описывается историком.

Фукидид и Гвиччардини с трудом привлекают наше внимание, когда первый описывает повседневные стычки маленьких греческих городов, а последний – безобидные военные действия Пизы. Этим интересуются немногие, а незначительный интерес не захватывает воображения и не возбуждает участия. Крупные же невзгоды многочисленной афинской армии под Сиракузами, опасность, которая столь непосредственно угрожает Венеции,– вот это возбуждает сострадание, вызывает ужас и беспокойство.

Безразличный, не вызывающий интереса стиль Светония, равно как и мастерское перо Тацита, может убедить нас в жестокой порочности Нерона или Тиберия. Но какое различие чувств! Если первый хладнокровно излагает факты, то последний заставляет возникнуть перед нашими глазами благородные фигуры Сорана и Фра-сеи ³⁵, проявляющих бесстрашие в своих поступках и движимых только чувством скорби о своих друзьях и родственниках. Какая симпатия пробуждается тогда в каждом человеческом сердце! Какое возмущение против тирана, чей беспричинный страх или необоснованная злоба вызвали такое отвратительное варварство!

Если мы [мысленно] приблизим эти явления и устраним все сомнения относительно того, нет ли здесь вымысла и обмана, то какое сильное участие пробудится в нашей душе и насколько оно в ряде случаев будет выше, чем привязанности, вытекающие из себялюбия и частного интереса! Антиправительственная агитация среди народа, партийное рвение, преданное повиновение лидерам своей группы—вот примеры наиболее заметных, хотя и наименее похвальных, следствий социальной симпатии, заложенной в человеческой природе.

Ничтожность некоторого явления не в состоянии, как мы можем убедиться, полностью отдалить нас от того, что влечет за собой образы человеческих чувств и привязанностей.

Когда человек заикается и с трудом произносит слова, мы симпатизируем даже небольшому его затруднению и страдаем за этого человека. И эстетическим правилом является то, что каждая комбинация слогов или букв, которая причиняет неудобство органам речи при произношении, оказывается благодаря своего рода симпатии также трудной и неприятной для уха. Более того, когда мы пробегаем книгу глазами, мы чувствуем подобные негармоничные сочетания, ибо представляем, что некто читает их нам, и страдаем от произношения таких дисгармоничных звуков. Настолько тонко наше чувство симпатии!

Легкие и непринужденные позы и движения всегда красивы. Здоровое и энергичное выражение лица приятно. Платье, которое согревает тело, не обременяя его, и облегает фигуру, не стесняя членов, хорошо сидит. В каждом суждении о красоте принимаются во внимание чувства затрагиваемой личности, и последние передают зрителю подобные же чувствования огорчения или удовольствия⁵⁷. Что же удивительного в том, что мы не можем вынести суждение относительно характера и поведения человека, не принимая в расчет направленности его действий и того, счастье или несчастье вызывается таковыми в обществе? Какая ассоциация идей могла бы когда-либо иметь место, если бы этот принцип здесь совершенно не оказывал воздействия?⁵⁸

Если на какого-то человека вследствие холодной бесчувственности или узкой себялюбивости характера не производят впечатления образы человеческого счастья и несчастья, то он в равной степени должен быть безразличен и к образам добродетели и порока. С другой стороны, всегда оказывается, что теплое участие, проявляемое к интересам человеческого рода, сопровождается тонким ощущением всех моральных различий, сильным негодованием при виде несправедливости, причиненной людям, и живым одобрением при виде их благоденствия. И хотя в этом пункте, как можно убедиться, существует значительное превосходство одного человека над другим, однако никто не безразличен к интересам своих ближних в такой степени, чтобы не воспринимать различий нравственного добра и зла как следствия различной направленности действий и принципов. В самом деле, можно ли допустить, чтобы кто-либо, в ком бьется человеческое сердце, получив предложение оценить один характер, или систему поведения, который благоприятен, и другой, который пагубен для его рода или общества, мог не оказать первому хотя бы слабого предпочтения или не приписать ему хотя бы самого малого достоинства или заслуги? Предположим, что некая личность очень эгоистична и личный интерес сильно завладел ее вниманием. Однако в тех случаях, когда ее интересы не затронуты, она должна неизбежно испытывать некоторую склонность к благу человечества и делать ее при прочих равных условиях объектом своего выбора. Наступит ли прогуливающийся человек на пораженную подагрой ногу другого человека, с которым он не находится в состоянии вражды, с такой же легкостью, как и на твердый камень или на пол? Здесь, конечно, будет различие. Мы, несомненно, принимаем во внимание счастье и несчастье других людей при оценке собственных мотивов действия и склонны к первому, когда наши личные заботы не побуждают нас искать преимущества и выгоды для себя посредством нанесения обид ближним. И если принципы человеколюбия во многих случаях способны воздействовать на наши поступки, они должны всегда иметь некоторую власть над нашими чувствами и предоставлять нам общую положительную оценку того, что для общества полезно, и порицание того, что опасно или пагубно. Степень этих чувств может быть предметом спора, но реальность их существования, надо полагать, должна быть допущена в каждой теории и системе.