Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 60 страниц)

Итак, первое философское возражение против достоверности чувств, или мнения о существовании внешнего мира, состоит в следующем: если мнение это основано на природном инстинкте, то оно противоречит разуму, если же оно приписывается разуму, оно противоречит природ-пому инстинкту и в то же время не может быть подтверждено посредством какого-либо разумного основания, которое убедило бы беспристрастного исследователя. Второе возражение идет еще дальше и признает это мнение противоречащим разуму, по крайней мере если можно считать принципом разума, что все чувственные качества существуют в уме, а не в объекте. Лишите материю всех ее представимых качеств, как первичных, так и вторичных, и вы до некоторой степени уничтожите ее, оставив только какое-то неизвестное, необъяснимое нечто в качестве причины наших восприятий; а это такое несовершенное понятие, что ни один скептик не сочтет нужным возражать против него.

ЧАСТЬ 2

Попытка скептиков подорвать авторитет разума с помощью аргументов и формальных рассуждений может показаться очень нелепой, а между тем такова главная цель всех их исследований и споров. Они стараются найти возражения как против наших абстрактных рассуждений, так и против тех, которые касаются фактов и существования.

Главное возражение против всех абстрактных рассуждений основано на идеях пространства и времени; идеи эти в обыденной жизни и при невнимательном рассмотрении кажутся очень ясными и понятными, но стоит только подвергнуть их глубокому научному исследованию (а они-то и являются как раз главным предметом последнего), чтобы они привели к принципам, по-видимому исполненным нелепостей и противоречий. Никакие догматы, придуманные духовенством с намерением обуздать и подчинить непокорный человеческий разум, никогда не возмущали до такой степени здравый смысл, как учение о бесконечной делимости пространства со всеми его последствиями, которые торжественно, даже со своего рода триумфом и ликованием, излагаются всеми геометрами и метафизиками. Реальное количество, которое бесконечно меньше всякого конечного количества и содержит в себе количества еще бесконечно меньшие, чем оно само, и т. д. in infinitum,– это такое смелое и чудесное построение, что никакие мнимые доказательства не в состоянии поддержать его, ибо оно противоречит всем самым ясным и естественным принципам человеческого разума³². Но еще более странно то, что эти положения, с первого взгляда такие нелепые, подкрепляются цепью самых ясных и естественных рассуждений, причем мы не можем, допустив посылки, не признать в то же время и выводов из них. Что может быть более убедительным и лучше удовлетворить нас, чем все заключения относительно свойств окружностей и треугольников? А между тем если мы допустим эти свойства, то как же сможем мы отрицать, что угол касания, образуемый окружностью и касательной к ней, бесконечно меньше всякого угла, образованного прямыми линиями, что по мере того как мы будем in infinitum увеличивать диаметр окружности, угол касания будет еще более уменьшаться тоже in infinitum и что угол касания, образуемый другими кривыми и касательными к ним, может быть бесконечно меньше, чем угол, образуемый любой окружностью и касательной к ней, и т. д. in infinitum? Доказательство этих положений, по-видимому, столь же неопровержимо, как и аргумент, доказывающий, что сумма углов треугольника равна двум прямым углам, хотя последнее положение кажется естественным и его легко понять, тогда как первое исполнено противоречий и нелепостей. Разум повергается при этом в своего рода изумление и недоумение, которые и независимо от возражений скептиков вызывают в нем недоверие к себе самому и лишают его надежной почвы. Разум видит яркий свет, освещающий некоторые пункты, но свет этот граничит с самой глубокой тьмой; между тем с^м разум, находясь посередине, так ослеплен и смущен, что уже не может судить о чем-либо с достоверностью и уверенностью.

В применении ко времени нелепость этих смелых определений, употребляемых абстрактными науками, становится, пожалуй, еще более ощутимой, чем в применении к пространству. Бесконечное число реальных частей времени, следующих друг за другом и исчезающих одна за другой,—это такое очевидное противоречие, что допустить его мог бы разве только человек, рассудительность которого под влиянием научных занятий понесла ущерб, вместо того чтобы стать более совершенной.

Тем не менее разум должен относиться с тревогой и беспокойством даже к тому самому скептицизму, к которому его приводят все эти кажущиеся нелепости и про тиворечия. Совершенно непонятно, каким образом какая-нибудь ясная и очевидная идея может содержать в себе нечто противоречащее ей самой или другой ясной и очевидной идее,– это положение, быть может, самое нелепое из всех, какие только можно выдвинуть. Итак, нет ничего более скептического, ничего более способного вызвать колебания и неуверенность, чем этот скептицизм, основанный на нескольких парадоксальных выводах геометрии или науки о количестве³³.

Скептические возражения против моральной очевидности или против заключений, касающихся фактов, бывают или популярными, или философскими. Популярные возражения основаны на естественной слабости человеческого ума, на противоречивых мнениях, которых придерживались в разные времена разные народы, на переменах, происходящих в наших суждениях в зависимости от болезни и здоровья, юности и преклонного возраста, счастья и неудачи, на постоянном противоречии, замечаемом во мнениях и взглядах любого отдельного человека, и на многих других доводах подобного же рода. Бесполезно долго останавливаться на них, настолько они слабы. Ведь в обыденной жизни мы ежеминутно рассуждаем о фактах и предметах и не можем существовать без того, чтобы не пользоваться постоянно такого рода аргументами; следовательно, все эти популярные возражения недостаточны, чтобы лишить их очевидности. Великими разрушителями пирронизма, или чрезмерного скептицизма, являются деятельность, занятия и дела обыденной жизни. Принципы эти могут процветать и господствовать в [философских] школах, где действительно трудно, если не невозможно, опровергать их. Но едва лишь они выйдут из тени и благодаря присутствию реальных объектов, возбуждающих наши аффекты и чувства, окажутся лицом к лицу с самыми сильными принципами нашей природы, они исчезнут как дым, оставив самого убежденного скептика в том же положении, в котором находятся другие смертные.

Поэтому скептику лучше не выходить из своей сферы и излагать те философские возражения, которые порождаются более глубокими исследованиями. Здесь он, по-видимому, найдет достаточно поводов для торжества, справедливо настаивая на том, что вся наша уверенность в наличии каких-либо фактов, выходящих за пределы чувств или памяти, основана исключительно на отношении причины и действия; что у нас нет иной идеи об этом отношении, кроме идеи о двух объектах, часто соединявшихся друг с другом; что у нас нет аргументов, способных убедить нас в том, что объекты, которые, насколько мы знаем из опыта, часто соединялись друг с другом, точно так же и в других случаях будут соединяться и что приводит нас к этому заключению не что иное, как привычка или некоторый природный инстинкт, которому нам, правда, трудно противостоять, но который, как и все другие инстинкты, может быть ошибочным и обманчивым. Придерживаясь таких доводов, скептик обнаруживает свою силу или, вернее, свою и нашу слабость и, по-видимому, уничтожает, по крайней мере на время, всякую уверенность и убежденность в чем бы то ни было. Мы могли бы еще подробнее изложить эти аргументы, если бы можно было ожидать от них какого-нибудь долговременного блага или пользы для общества.

Ведь главным и самым неотразимым возражением против чрезмерного скептицизма является то, что он не может принести долговременной пользы, пока сохраняет всю свою силу и мощь. Стоит только спросить подобного скептика, чего он, собственно, хочет и чего добивается посредством всех этих любопытных исследований, и он тотчас потеряется и не будет знать, что ответить. Последователи Коперника или Птолемея, защищающие две различные системы астрономии, могут надеяться на то, что приведут своих слушателей к какому-нибудь постоянному и прочному убеждению. Стоик или эпикуреец излагает принципы, которые не только могут быть устойчивы, но и оказывают влияние на поведение и образ жизни людей. Приверженец же пирронизма не может надеяться на то, что его философия будет иметь постоянное влияние на ум или же, если это влияние и осуществляется, последнее будет благодетельным для общества. Напротив, он должен признать, если он вообще согласен признавать что-либо, что весь строй человеческой жизни должен был бы подвергнуться разрушению, если бы его принципы приобрели всеобщее и прочное господство. Всякие разговоры, всякая деятельность немедленно прекратились бы, и люди пребывали бы в полной летаргии, пока не настал бы конец их жалкому существованию вследствие неудовлетворения естественных потребностей. Правда, такого рокового конца вряд ли можно опасаться, ибо природа всегда гораздо сильнее принципов. И хотя приверженец пирронизма и может на мгновение повергнуть себя и других в изумление и смущение своими глубокими рассуждениями, первое попавшееся, даже самое тривиальное, событие в его жизни рассеет все его сомнения и колебания, так что он нисколько не будет отличаться во всех своих поступках и умозрениях от философов других сект или от тех людей, которые никогда не занимались философскими изысканиями. Очнувшись от своего сна, он первый присоединится к тем, кто смеялся над ним, и сознается, что все его возражения просто шутка и имеют своей единственной целью указать на то причудливое положение, в котором находится человечество: люди вынуждены действовать, рассуждать и верить, несмотря на то что они не в состоянии узнать с помощью самого прилежного исследования основания всех этих операций и устранить все возражения, которые могут быть выдвинуты против последних.

ЧАСТЬ 3

Существует, правда, несколько смягченный (mitigated) скбптицизм, или академическая философия, скептицизм, который может быть и прочным и полезным и может отчасти явиться результатом пирронизма, или чрезмерного скептицизма, когда неограниченные сомнения последнего оказываются до известной степени исправлены с помощью здравого смысла и размышления. Большинство людей по природе склонны к положительности и догматизму в мнениях; рассматривая объекты только с одной стороны и не имея представления о противоположных аргументах, люди поспешно принимают те принципы, к которым чувствуют склонность, причем относятся без всякого снисхождения к тем, кто придерживается противоположных мнений. Колебание и раздумья приводят в смятение их ум, сдерживают их аффекты и приостанавливают их деятельность. Поэтому они проявляют нетерпение, пока не выйдут из состояния, которое так тягостно для них, и думают, что никогда не могут вполне преодолеть его, будучи рьяными в своих утверждениях и упорными в своей вере. Но если бы такие догматики могли осознать всю необычайную слабость человеческого ума, даже когда он наиболее совершенен, наиболее точен и осторожен в своих заключениях, то размышление об этом несомненно внушило бы им больше скромности и сдержанности, ослабило бы их высокое мнение о себе и их предубеждение против тех, кто им возражает. Необразованные люди могли бы поразмыслить о положении ученых, которые, несмотря на все преимущества, обеспечиваемые им изучением наук и размышлением, обычно сохраняют недоверие к своим собственным взглядам; а если кто-либо из ученых проявит в силу прирожденного характера наклонность к высокомерию и упрямству, то его гордость можно умерить с помощью небольшой дозы пирронизма, доказав ему, что те немногие преимущества, которые он, быть может, приобрел по сравнению со своими ближними, очень незначительны в сравнении с общим состоянием неуверенности и смятения, свойственным человеческой природе. Вообще некоторая доля сомнения, осторожности и скромности должна быть присуща всякому рассуждающему здраво человеку во всех его исследованиях и решениях.

Есть еще другого рода смягченный скептицизм, который может оказаться полезным человечеству и, возможно, является естественным результатом сомнений и колебаний пирронизма,– это ограничение наших исследований теми предметами, которые наиболее соответствуют ограниченным силам человеческого ума. Воображение человека по природе своей возвышенно; оно увлекается всем, что далеко и необычно, и, не терпя узды, устремляется в самые отдаленные пространства и времена, чтобы уйти от предметов, слишком привычных и знакомых. Здравый рассудок придерживается противоположного метода: избегая исследования отдаленных и высоких предметов, он ограничив? ется обыденной жизнью и предметами ежедневного опыта, предоставляя более возвышенные темы поэтам и ораторам, которые могут разукрашивать их по своему усмотрению, или же искусству духовенства и политиков. Чтобы прийти к столь здравому решению, лучше всего раз навсегда убедиться в силе сомнений пирронизма и в невозможности освободиться от них иначе как с помощью природного инстинкта. Люди, имеющие склонность к философии, несмотря на это, будут продолжать свои изыскания, ибо они приходят к выводу, что помимо непосредственного удовольствия, сопровождающего занятия философией, философские заключения есть не что иное, как систематизация и исправление размышлений, осуществляемых в обыденной жизни. Но эти люди не будут пытаться выйти за пределы последней, пока они помнят несовершенство тех способностей, которыми располагают, их узкие пределы и неточные действия. Коль скоро мы не в состоянии удовлетворительно объяснить, на основании чего верим после тысячи опытов, что всякий камень будет падать, а огонь гореть, то разве мы можем удовлетвориться каким-нибудь взглядом на происхождение миров или на состояние, в котором находилась природа от века, и на то, в котором она будет пребывать во веки веков?

И действительно, такое узкое ограничение наших исследований настолько разумно во всех отношениях, что достаточно подвергнуть самому поверхностному исследованию природные силы человеческого ума и сравнить их с их объектами, чтобы прийти к признанию необходимости этого ограничения. Таким путем мы придем к определению истинных предметов науки и исследования.

Мне кажется, что единственными объектами отвлеченных наук или же демонстрации являются количество и число и что все попытки распространить этот более совершенный род познания за их пределы есть не что иное, как софистика и заблуждение. Так как составные части количества и числа вполне однородны, то отношения между ними становятся сложными и запутанными; и не может быть ничего интереснее и полезнее, чем проследить с помощью разнообразных посредствующих членов равенство или неравенство этих частей в их различных комбинациях. Но так как все остальные идеи явно раздельны и отличны друг от друга, то при самом тщательном рассмотрении мы не можем идти дальше наблюдения этого различия и вполне очевидного суждения, что один объект не есть другой; если же такого рода суждения встречают препятствия, то причиной этого является исключительно неопределенность значения слов, которая исправляется с помощью более точных определений. Что квадрат гипотенузы равняется сумме квадратов двух других сторон, мы не можем знать без целой цепи заключений и исследований, как бы точно ни были определены сами термины. Но чтобы убедиться в правильности суждения где нет собственности, там не может быть и справедливости, необходимо только определить указанные термины и объяснить, что несправедливость есть нарушение прав собственности; и действительно, данное суждение есть не что иное, как несовершенное определение. Так же обстоит дело и со всеми так называемыми силлогистическими рассуждениями, которые можно найти во всех научных областях, за исключением наук о количестве и числе; и последние, думается мне, могут быть с полным правом признаны единственным истинным объектом знания и демонстративного доказательства.

Все другие исследования людей касаются только фактов и существования, которые, очевидно, не могут быть демонстративно доказаны. То, что существует, может и не существовать; никакое отрицание факта не может заключать в себе противоречия. Несуществование всего существующего без исключения – это такая же ясная и очевидная идея, как и его существование. Суждение, в котором утверждается несуществование чего-либо, может быть ложным, но оно не менее представимо и понятно, чем то, в котором утверждается существование того же. Дело обстоит иначе с науками в точном смысле этого слова: в них всякое ложное суждение неясно и непостижимо. Суждение кубический корень 64 равен половине 10 ложно, и его нельзя ясно представить, тогда как суждение Цезарь, или архангел Гавриил, или какое-нибудь иное существо никогда не существовали может быть ложным, но его вполне можно представить, и оно не содержит в себе противоречия.

В силу этого существование чего-либо может быть доказано только с помощью аргументов, исходящих из его причины или действия; но подобные аргументы основаны исключительно на опыте. Если рассуждать a priori, что угодно может казаться способным произвести что угодно другое. Падение камня может, пожалуй, потушить солнце, а желание человека—управлять обращением планет по их орбитам. Один только опыт знакомит нас с природой и границами причин и действий и позволяет нам выводить существование одного объекта из существования другого³⁴. Таковы основания моральных заключений, составляющих бблыпую часть человеческого знания и являющихся источником всех человеческих поступков и действий.

Моральные заключения касаются или частных, или общих фактов; к первому виду принадлежат все размышления обыденной жизни, а также все исследования в области истории, хронологии, географии и астрономии.

Общими фактами занимаются следующие науки: политика, естественная философия, физика, химия и т. д.– все науки, исследующие качества, причины и действия целого класса объектов.

Богословие, или теология, доказывающая существование Бога и бессмертие души, состоит из рассуждений, касающихся отчасти частных, а отчасти общих фактов. Теология имеет основание в разуме, поскольку она зиждется на опыте. Но ее лучшим и наиболее прочным основанием являются вера и божественное откровение.

Наука о нравственности и критицизм суть объекты не столько ума, сколько вкуса и чувства. Красота, как нравственная, так и физическая, скорее чувствуется, чем воспринимается. Размышляя же о ней и стараясь установить ее критерий, мы принимаем в расчет нечто новое, а именно вкус, общий всему человечеству, или какой-нибудь подобный же факт, который может быть объектом размышления и исследования.

Если, удостоверившись в истинности этих принципов, мы приступим к осмотру библиотек, какое опустошение придется нам в них произвести! Возьмем, например, в руки какую-нибудь книгу по богословию или школьной метафизике и спросим: содержит ли она какое-нибудь абстрактное рассуждение о количестве или числе? Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах и существовании? Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждений.

ИССЛЕДОВАНИЕ ОБ АФФЕКТАХ

ГЛАВА 1

1. Некоторые объекты непосредственно производят приятное ощущение благодаря изначальному строению наших органов, в силу чего их называют благом [добром]; другие же из-за непосредственно вызываемого ими неприятного ощущения приобретают название зла. Так, умеренное тепло приятно и является благом, чрезмерная жара болезненна и представляет собой зло.

Кроме того, некоторые объекты в силу их естественного соответствия или противоречия аффектам возбуждают приятные или болезненные ощущения, и поэтому их называют благом или же злом. Наказание врага, удовлетворяющее мстительность, есть благо, а болезнь друга, затрагивающая чувство дружбы,—зло.

2. Всякое благо и зло, как бы они ни возникали, вызывают различные аффекты и страсти в соответствии с тем аспектом, в котором их рассматривают.

Когда благо достоверно или весьма вероятно, оно производит радость. Зло при таких же условиях порождает печаль или грусть.

Когда добро или зло недостоверно, возникает страх или надежда в зависимости от степени недостоверности того или другого.

Желание возбуждается благом, как таковым, а отвращение—злом. Воля проявляется тогда, когда можно добиться блага или избежать зла при помощи какого-нибудь душевного или телесного акта.

3. Ни один из этих аффектов, за исключением надежды и страха, по-видимому, не содержит в себе ничего любопытного или примечательного, последние же, будучи выведены из вероятности какого-либо блага или зла, являются смешанными аффектами, что и привлекает наше внимание.

Вероятность проистекает из борьбы противоположных возможностей или причин, вследствие которой наш дух не может остановиться на какой-нибудь из сторон, но непосредственно переходит от одной к другой; сейчас он принужден рассматривать объект как существующий, а в следующий момент—как несуществующий. Воображение или ум (understanding) – называйте его как хотите—колеблется между противоположными точками зрения и хотя, быть может, чаще обращается к одной стороне, чем к другой, но не может остановиться на чем-либо в силу противодействия причин или шансов. Поочередно одерживает верх pro и contra данного вопроса, а наш дух, рассматривая объекты с их противоположными причинами, запутывается в противоречии, которое разрушает всякую достоверность, всякое установленное мнение.

Предположим теперь, что объект, относительно которого мы сомневаемся, вызывает желание или отвращение. Очевидно, что в зависимости от колебания в ту или другую сторону наш дух должен переживать мгновенное впечатление радости или печали. Объект, существование которого для нас желательно, доставляет нам удовлетворение, когда мы думаем о производящих его причинах, и в силу того же основания вызывает в нас печаль или неудовольствие при противоположной мысли; таким образом, поскольку наш ум во всех только вероятных вопросах колеблется между противоположными точками зрения, сердце должно точно так же колебаться между противоположными эмоциями.

Рассматривая человеческий дух, мы увидим, что в отношении аффектов он подобен не духовому инструменту, который при чередовании отдельных нот тотчас же перестает издавать звук, как только прекращается дыхание, а скорее струнному инструменту, который после каждого удара продолжает вибрировать и издавать звук, лишь постепенно и незаметно замирающий. Воображение крайне быстро и подвижно. Но аффекты медленны и устойчивы. В силу этого если перед нами предстает объект, который доставляет воображению возможность рассматривать его с разных точек зрения, а аффектам—разнообразные эмоции, то воображение, правда, может менять свои точки зрения с большой быстротой, зато каждый отдельный удар [по струнам нашего духа] не дает чистой и раздельной ноты аффекта, напротив, один аффект всегда слит и смешан с другим. В зависимости от того, склоняется ли вероятность к благу или злу, в этой смеси будет преобладать аффект радости или печали; и эти аффекты, оказавшись перемешаны из-за противоположных точек зрения, на которые встает воображение, путем своего соединения образуют аффекты надежды или страха.

4. Поскольку эта теория, по-видимому, непосредственно очевидна, мы будем более кратки, приводя наши доказательства.

Аффекты страха и надежды могут возникнуть, когда шансы обеих сторон равны и нельзя открыть преобладания одной из них над другой. Более того, в такой ситуации аффекты, пожалуй, наиболее сильны, так как нашему духу тогда не на чем остановиться и он находится во власти сильнейшей неуверенности. Придайте большую степень вероятности горю, и вы тотчас увидите, что этот аффект распространится по всей смеси и окрасит ее в оттенок страха. Увеличивайте еще больше соответствующую вероятность, а вместе с тем горе, и страх будет получать все большее и большее преобладание до тех пор, пока незаметно не перейдет в чистое горе по мере постепенного ослабления радости. Доведя аффект до такого состояния, уменьшите горе посредством операции, противоположной той, путем которой раньше усиливали его, т. е. уменьшите его вероятность, и вы увидите, что аффект будет постепенно проясняться, пока он постепенно не перейдет в надежду, которая снова таким же образом, слабо и постепенно, будет переходить в радость по мере того, как вы станете усиливать эту часть смеси, увеличивая соответствующую вероятность. Не является ли все это ясным доказательством того, что аффекты страха и надежды представляют собой смесь горя и радости, подобно тому как в оптике доказательством того, что окрашенный солнечный луч, проходящий через призму, состоит из двух других лучей, считается тот факт, что при усилении или уменьшении интенсивности того или иного из этих лучей каждый из них получает большее или меньшее преобладание в составном луче.

5. Вероятность бывает двух родов: или объект сам по себе в действительности недостоверен и существование и несуществование его зависят от случая, или объект сам по себе достоверен, но наше суждение о нем недостоверно, ибо мы находим целый ряд доказательств «за» и «против». Оба указанных вида вероятности вызывают страх и надежду, что может быть объяснено лишь наличием у них одного и того же свойства, а именно той недостоверности, того колебания, которые они сообщают аффекту благодаря противоположности точек зрения, присущей им обоим.

6. Обычно надежду и страх вызывают вероятные благо или зло, ибо вероятность, будучи колеблющимся, непостоянным способом созерцания объекта, естественно порождает соответствующее смешение и изменчивость аффектов. Но можно заметить, что и в том случае, когда такое смешение может быть вызвано другими причинами, аффекты надежды и страха все-таки возникнут даже без наличия вероятности.

Зло, рассматриваемое как только возможное, иногда порождает страх, в особенности если оно очень велико. Человек не может без содрогания думать о чрезвычайных страданиях и мучениях, в особенности если ему грозит хоть малейшая опасность испытать их. Малая степень вероятности возмещается здесь большой степенью зла.

Однако страх могут вызывать даже невозможные бедствия, например мы содрогаемся, стоя на краю пропасти, хотя знаем, что находимся в полной безопасности и что от нас зависит, сделать ли шаг дальше или нет. Непосредственно наличие зла влияет на наше воображение и вызывает определенный вид веры. Но мысль о нашей безопасности тотчас же уничтожает эту веру, причем возникает аффект такого же рода, как те противоположные аффекты, которые порождаются взаимным противодействием причин.

Достоверные несчастья иногда вызывают такой же страх, как и возможные или невозможные. Человек, сидящий в крепкой, строго охраняемой тюрьме и лишенный малейшей возможности бежать оттуда, дрожит при мысли о пытках, к которым его приговорили. Зло неминуемо и неотвратимо, но наш дух не в силах остановиться на нем; это-то колебание, эта-то недостоверность и порождают аффект, похожий на страх.

7. Однако надежда или страх возникают не только тогда, когда недостоверно само существование блага или зла, но и в том случае, когда недостоверен их род. Если кто-нибудь узнает, что внезапно убит один из его сыновей, то очевидно, что аффект, вызванный этим событием, не превратится в горе до тех пор, пока отец не получит достоверных известий о том, которого из своих сыновей он потерял. И хотя все возможные ответы на вопрос порождают тут один и тот же аффект, однако аффект этот не может установиться: ему передаются от воображения колебание и неустойчивость, похожие как по своей причине, так и по вызываемому ими ощущению на смешение и борьбу горя и радости.

8. Таким образом, все виды недостоверности имеют сильную связь со страхом, хотя бы они даже и не вызывали борьбы аффектов из-за тех различных точек зрения, которые они нам подсказывают. Человек, оставивший больного друга, будет больше беспокоиться о нем во время своего отсутствия, чем находясь при нем, несмотря на то что он, быть может, не только не способен помочь ему, но даже не в силах и судить об исходе его болезни. Существует тысяча незначительных обстоятельств, связанных с его положением и состоянием, которые он желает знать. И знание их предотвратило бы то колебание, ту недостоверность, которые так тесно связаны со страхом. Уже Гораций отметил это явление:

Ut assidens implumibus pullis avis Serpentium allapsus timet,

Magis relictis; non, uti adsit, auxili Latura plus praesentibus³⁵.

В первую брачную ночь девушка со страхом и трепетом приближается к брачному ложу, хотя она и не ожидает ничего, кроме наслаждения. Сочетание желаний и радости, новизна и важность неведомого события так смущают ее дух, что последний не знает, на каком образе или аффекте остановиться.

9. Относительно сочетания аффектов мы можем заметить в общем, что когда противоположные аффекты порождаются совершенно различными объектами, то они имеют место поочередно. Так, если кто-нибудь огорчен проигрышем судебного процесса и в то же время обрадован рождением сына, то его дух переходит от приятного объекта к неприятному; но, как бы быстро он ни производил это движение, он все же не может умерить один аффект при помощи другого и остаться между ними в состоянии безразличия.

Наш дух более легко достигает такого свободного состояния, когда одно и то же явление имеет смешанный характер и заключает в себе как что-либо неприятное, так и что-либо приятное, смотря по обстоятельствам, ибо в таком случае два аффекта, смешиваясь друг с другом благодаря отношению, часто разрушают друг друга и оставляют наш дух в полном спокойствии.

Но предположим теперь, что объект не является смесью добра и зла, а рассматривается как до известной степени вероятный или невероятный. В этом случае оба противоположных аффекта окажутся наличными в нашей душе, и, вместо того чтобы уничтожить и подавить друг друга, будут существовать одновременно, и произведут посредством соединения третье впечатление, или третий аффект, такой, как надежда или страх.

В этом ясно видно влияние отношений между идеями (которые мы объясним более полно впоследствии). Если объекты противоречивых аффектов совершенно различны, то аффекты похожи на две противоположные друг другу жидкости, находящиеся в разных бутылках и не имеющие влияния друг на друга. Если объекты тесно связаны друг с другом, аффекты похожи на щелочь и кислоту, которые при смешивании уничтожают друг друга. Если отношение менее совершенно и сводится к противоположности точек зрения на один и тот же объект, то аффекты подобны маслу и уксусу, которые никогда вполне не соединяются и не образуют целого, как бы их ни смешивали.