Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 60 страниц)

Молодого человека, страсти которого отличаются пылкостью, больше тронут любовные и нежные образы, чем человека зрелого возраста, который находит удовольствие в мудрых философских размышлениях о поведении в жизни и воздержании от страстей. В двадцать лет любимым писателем может быть Овидий, в сорок—Гораций, а в пятьдесят, возможно, Тацит. В таких случаях мы напрасно пытались бы проникнуться чувствами других людей, лишая себя склонностей, свойственных нам по природе. Мы выбираем себе любимого писателя так, как выбираем друга, исходя из склонности и расположения. Веселость или страстность, чувство или рассудочность– какое бы из этих качеств ни преобладало в нашем характере, оно создает у нас особую симпатию к писателю, с которым у нас имеется сходство.

Одному больше нравится возвышенность, другому – нежность, третьему—зубоскальство. Один весьма чувствителен к недостаткам и исключительно скрупулезно заботится о том, чтобы все было правильно, другой с более живым чувством прекрасного способен простить двадцать нелепостей и промахов за одно возвышенное патетическое место. Ухо одного человека восприимчиво к сжатости и энергии, другой наслаждается размахом, богатством и гармонией выражений. На одного производит благоприятное впечатление простота, на другого—вычурность. Комедия, трагедия, сатира, ода—все они имеют своих приверженцев, отдающих предпочтение одному из этих отдельных видов литературного творчества. Одобрять лишь один вид или стиль литературного творчества и отвергать все остальные—это явно ошибочная позиция для критика. Но не испытывать склонности к тому, что соответствует нашему личному складу характера и расположению, почти невозможно. Эти предпочтения неизбежны и не приносят вреда, и они никогда не должны быть предметом спора, ибо нет такой нормы, исходя из которой о них можно было бы судить.

По той же причине во время чтения нам больше доставляют удовольствия картины и характеры, которые напоминают нам вещи, встречающиеся в нашем веке и в нашей стране, чем те, которые описывают другие обычаи. Нам нелегко примириться с простотой нравов у древних, когда мы читаем о принцессах, которые носят из ручья воду, и о королях и героях, готовящих себе пищу. Вообще мы можем допускать, что изображение подобных нравов не является ошибкой писателя и не портит произведения, но такое изображение нас не волнует. Поэтому комедию нелегко перенести из одного века в другой, от одного народа к другому. Французу или англичанину не нравится «Андрия» Теренция или «Клиция» Макиавелли, где красивая женщина, вокруг которой вращается действие всей пьесы, ни разу не появляется перед зрителями и находится все время за сценой, что соответствует скрытному нраву древних греков и современных итальянцев. Человек образованный и мыслящий способен принять во внимание эти особенности нравов, но обычная аудитория никогда не в состоянии настолько далеко отойти от своих обычных идей и чувств, чтобы наслаждаться столь чуждыми ей картинами.

И здесь возникает мысль, которая может оказаться полезной при рассмотрении знаменитого спора относительно древней и современной культуры, в котором одна сторона прощает всякую кажущуюся нелепость у древних ссылкой на нравы того века, а другая не допускает этого или, самое большее, извиняет автора, но не само произведение. На мой взгляд, спорящие стороны редко умели определить точные рамки этого спора. Изображение всяких невинных особенностей нравов подобно вышеупомянутым, разумеется, следует допускать, и человек, которого они шокируют, явно обнаруживает ложную изысканность и утонченность. Памятник поэту, который прочнее меди¹¹⁴, должен был бы рассыпаться, подобно простому кирпичу или глине, если бы люди не учитывали постоянных изменений, происходящих в нравах и обычаях, и не допускали ничего, кроме того, что соответствует господствующей в настоящее время моде. Следует ли нам выбросить портреты наших предков из-за того, что они изображены на них в рюшах и кринолинах? Но если представления о морали и приличиях при переходе от одного века к другому изменились и порочные нравы описываются без надлежащего порицания, то это следует признать искажающим данное поэтическое произведение и делающим его подлинно безобразным. Я не могу и не должен проникаться подобными чувствами. Я способен извинить поэта, принимая во внимание обычаи его века, но наслаждаться его произведением никоим образом не в состоянии. Недостаток человеколюбия и благопристойности, столь разительный в персонажах, созданных некоторыми древними поэтами, не исключая и 1омера, а также авторов греческих трагедий, значительно снижает достоинства их знаменитых творений и заставляет отдавать предпочтение произведениям современных авторов. Нас не интересуют судьбы и чувства столь грубых героев, нам не нравится отсутствие границ между пороком и добродетелью в запутанном клубке того и другого. И какое бы снисхождение мы ни оказывали предрассудкам автора, мы не можем заставить себя проникнуться его чувствами или испытывать привязанность к персонажам, которых мы явно считаем отрицательными.

С моральными принципами дело обстоит иначе, чем со всякого рода умозрительными взглядами. Они находятся в постоянном движении и изменении. Сын избирает иную систему, нежели отец. Более того, едва ли найдется человек, который мог бы похвастаться большим постоянством и устойчивостью в данном отношении. Какие бы умозрительные ошибки ни обнаруживались в области изящной словесности любого века или любой страны, они лишь в незначительной мере снижают ценность таких произведений. Нужна только определенная установка мысли и воображения, чтобы заставить нас вникнуть во все господствовавшие в то время взгляды и наслаждаться чувствами или выводами, вытекающими из этих взглядов. Но требуется огромное усилие, чтобы изменить наше суждение о нравах и вызвать чувства одобрения или порицания, любви или ненависти, отличающиеся от чувств, к которым за долгое время привык наш дух. В случае когда человек уверен в высокой нравственности той нормы морали, исходя из которой он выносит свое суждение, он по праву ревностно относится к ней и не станет на время менять свои идущие от сердца чувства в угоду какому бы то ни было писателю.

Из всех умозрительных ошибок в гениальных произведениях самыми простительными являются те, которые относятся к религии. Никогда не следует судить о культуре или мудрости какого-либо народа или даже отдельных лиц по грубости или утонченности их теологических принципов. К тому здравому смыслу, который руководит людьми в обычных условиях жизни, в религиозных делах не прислушиваются; последние, как предполагают, находятся за пределами человеческого разума. Поэтому критик, стремящийся дать правильное представление о древней поэзии, не должен принимать во внимание все нелепости теологических воззрений язычников, а наше потомство должно в свою очередь отнестись к своим предкам столь же снисходительно. Ни одному поэту никогда нельзя ставить в вину какие-либо религиозные принципы до тех пор, пока они остаются просто теоретическими принципами и не овладевают им настолько, что бросают на него пятно фанатизма или суеверия. Когда же это происходит, они разрушают чувства морали и нарушают естественную границу между пороком и добродетелью. Поэтому, согласно вышеупомянутому признаку, они являются вечными позорными пятнами и никакие предрассудки и ложные взгляды века не в силах их оправдать.

Для римско-католической религии важно внушить жгучую ненависть ко всякому другому религиозному культу и представить всех язычников, магометан и еретиков в качестве объектов божественного гнева и возмездия. Хотя в действительности такие чувства в высшей степени заслуживают осуждения, закоснелые фанатики считают их добродетельными и изображают в своих трагедиях и эпических поэмах в виде своего рода священной доблести. Этот фанатизм изуродовал две очень хорошие трагедии французского театра: «Полиевкта» и «Аталию»¹¹⁵, где неумеренная приверженность к определенному культу выдвигалась с невообразимой напыщенностью и образовала главную черту характера героев. «Что это значит? – вопрошает Иозабету высокомерный Иоад, увидев ее беседующей с Матаном, жрецом

Ваала.– Дочь Давида говорит с изменником? Неужели ты не страшишься, что земля разверзнется и пламя, исторгнутое ею, поглотит вас обоих? Или что эти священные стены рухнут и раздавят вас? Что ему здесь надобно? Зачем этот враг Бога приходит сюда отравлять своим страшным присутствием воздух, которым мы дышим?» Такие чувства встречены в парижском театре овацией, но в Лондоне зрители были бы столь же довольны, услыхав Ахилла, заявляющего Агамемнону, что у него ум собаки, а сердце лани, или Юпитера, грозящего Юноне изрядно поколотить ее, если она не успокоится.

Религиозные принципы являются также недостатком во всяком произведении изящного искусства, когда они доходят до суеверия, религиозных предрассудков и вторгаются во всякое чувство, каким бы далеким от религии оно ни было. Нельзя извинить автора тем, что обычаи его страны отягощали жизнь столь многочисленными религиозными обрядами и церемониями, что никакая область жизни не была свободна от этого ярма. Петрарка дал повод для смеха во все последующие времена, сравнив свою возлюбленную Лауру с Иисусом Христом. Не менее курьезно у очаровательного вольнодумца (libertine) Боккаччо звучат его совершенно серьезно произносимые благодарности всемогущему Богу и дамам за то, что они содействовали защите его от врагов.

О ТОРГОВЛЕ¹¹⁶

Большинство людей можно разделить на два класса: поверхностных мыслителей, не достигающих истины, и мыслителей отвлеченных, идущих дальше, чем требуется для ее достижения. Последние встречаются несравненно реже, и следует добавить, они гораздо более полезны и ценны, чем первые. Они по крайней мере нападают на след и решают трудности, решение которых им самим, может быть, и не под силу, но которые у людей, пользующихся более правильными приемами рассуждения, могут привести к превосходным открытиям. То, что высказывают эти мыслители, по крайней мере не банально, и если требуется известное усилие, чтобы понять их, то труд читателя вознаграждается уже самой новизной их идей. Автор, рассуждения которого ничем не отличаются от того, что можно услышать в любой кофейной, не заслуживает, конечно, высокой оценки.

Те, кто мыслит поверхностно, любят называть даже таких людей, суждения которых основательны, отвлеченными мыслителями, метафизиками, людьми утонченной мысли; они никогда не находят справедливости в том, что превосходит их слабое понимание. Правда, бывают случаи, когда непомерная утонченность мысли дает сильное основание для сомнений в ее правильности и когда следует доверять только тому, что естественно и непринужденно. Когда человек размышляет о том, как ему следует поступить в том или ином частном случае, когда он составляет какой-нибудь проект относительно политики, торговли, экономики или некоторого житейского дела, он никогда не должен доводить свои соображения до излишних тонкостей или связывать друг с другом слишком длинный ряд следствий. Непременно случится что-нибудь такое, что расстроит его план и приведет к иному результату, чем он ожидал. Но когда мы мыслим об общих предметах, можно с уверенностью сказать, что наши соображения, поскольку они правильны, не могут быть слишком утонченны и что разница между обыкновенным человеком и гением зависит главным образом от большей или меньшей глубины принципов, на которые они опираются. Общие рассуждения кажутся запутанными только вследствие их общности; большинство людей не в силах различить среди массы частностей ту общую черту, в которой они все сходятся, или выделить ее в чистом и лишенном примеси виде из других, побочных обстоятельств. Каждое их суждение и каждый вывод носят частный характер. Они не в состоянии представить себе те всеобщие положения, которые охватывают неизмеримое количество индивидуальных предметов и в одной теореме содержат целую науку. Перед лицом столь далекой перспективы их взор начинает блуждать, и следствия, вытекающие из рассмотрения такой перспективы, даже будучи выражены в ясной форме, кажутся им запутанными и неясными. Но какими бы запутанными они ни казались, несомненно, что общие принципы, коль скоро они верны и основательны, всегда должны одерживать верх в общем ходе вещей, хотя бы в частных случаях они и оказывались несостоятельными; поэтому главная задача философов состоит в изучении общего хода вещей. Прибавлю, что то же самое является главной задачей и для политиков, особенно в области внутренней политики, где общественное благо, к которому они стремятся или должны стремиться, зависит от совместного действия многих причин, а не от счастья, случайностей или капризов немногих лиц, как это бывает во внешней политике. Такова разница между частным соображением и общим размышлением, и вот почему утонченность и искусственность более пригодны для последнего, чем для первого.

Я считаю необходимым предпослать это введение следующим далее эссе о торговле, деньгах, проценте, торговом балансе и т. д.¹¹⁷, потому что читатель, может быть, встретит в них несколько не совсем обычных принципов, которые могут показаться ему слишком искусственными и утонченными для таких простых предметов. Если они ложны, пусть он отвергнет их, но пусть он заранее не считает их неправильными только потому, что они выходят за рамки обычных представлений.

Могущество государства и благосостояние подданных, как ни мало зависят они друг от друга в известных отношениях, с точки зрения торговли обычно считаются нераздельными; как частный человек благодаря могуществу государства достигает большей надежности в осуществлении своих торговых дел и обладании богатствами, так и государство становится более могущественным соразмерно обогащению частных лиц и расширению их торговли. Это правило в общем верно; однако мне кажется, что оно допускает исключения и что мы часто принимаем его в слишком безусловной форме и недостаточно ограничиваем его. При известных обстоятельствах торговая деятельность, богатство и роскошь отдельных лиц не только не увеличивают силу государства, но и приводят к уменьшению его армии и к ослаблению его престижа среди соседних наций. Человек—существо чрезвычайно непостоянное, подчиняющееся множеству разнообразных мнений, принципов и правил поведения. То, что верно при одном способе мышления, может оказаться ложным, когда человек усвоит противоположные нравы и воззрения.

В каждом государстве основную массу населения можно разделить на земледельцев и людей, занятых в промышленности. Первые занимаются обработкой земли; вторые изготавливают из материалов, доставляемых первыми, все товары, необходимые для поддержки или украшения человеческой жизни. Как только люди оставляют дикий образ жизни, при котором они поддерживают свое существование главным образом при помощи продуктов охоты и рыболовства, они неизбежно должны разделиться на два указанных класса, хотя вначале земледельческим трудом занята наибольшая часть общества ²⁵². Благодаря времени и опыту этот труд настолько совершенствуется, что земля становится способной прокормить гораздо больше людей, чем число тех, кто непосредственно занят ее обработкой, или тех, кто доставляет первым наиболее необходимые товары.

Если эти лишние руки применяются к более изысканным ремеслам, называемым обычно производством предметов роскоши, то они увеличивают благосостояние государства, обеспечивая многим гражданам возможность доставлять себе такие удовольствия, каких они иначе не знали бы. Но нельзя ли употребить эти лишние руки на что-нибудь иное? Разве государь не может потребовать их для себя и дать им работу во флоте и в армии, чтобы расширить границы государства и распространить его влияние на отдаленные народы? Несомненно, что, чем меньше желаний и потребностей у землевладельцев и землепашцев, тем меньше им нужно рабочих рук; а следовательно, излишек земледельческих продуктов, вместо того чтобы обогащать купцов и ремесленников, может идти на содержание гораздо более значительного флота и армии, чем тогда, когда требуется большое количество ремесел для обеспечения роскоши частных лиц. Здесь могущество государства и благосостояние подданных оказываются как бы противостоящими друг другу. Государство достигает наибольшего могущества тогда, когда все лишние руки находятся в его распоряжении; между тем удобства и комфорт частных лиц требуют, чтобы эти руки служили удовлетворению их нужд. Следовательно, государство может быть удовлетворено только в ущерб частным лицам, и наоборот. Как честолюбие государя ограничивает роскошь частных лиц, так и роскошь частных лиц уменьшает могущество государя и сдерживает его честолюбие.

Это рассуждение не простая химера; оно основано на истории и опыте. Спартанская республика была, несомненно, гораздо более могущественна, чем любое современное государство, обладающее таким же количеством населения; этим превосходством она была всецело обязана отсутствию торговли и роскоши. Илоты работали, спарти-аты были солдатами или господами. Очевидно, что труд илотов не мог бы содержать такого большого числа спартиатов, если бы последние вели спокойный и изнеженный образ жизни и давали работу большому числу торговых и промышленных предприятий. То же самое можно заметить и в истории Рима. Вообще во всей древней истории замечательно то, что самые маленькие республики создавали и содержали более значительные армии, чем в настоящее время могут содержать государства с втрое большим количеством народонаселения. Считают, что у всех наций Европы отношение количества солдат к населению не превышает одного процента. А между тем мы читаем, что один город Рим со своей крошечной территорией в первые времена республики выставил против латинян и содержал десять легионов. Афины, все владения которых едва ли занимали больше пространства, чем Йоркшир, отправили в Сицилию экспедицию почти в сорок тысяч человек ²⁵³. Дионисий Старший содержал, по преданию, постоянную армию из ста тысяч пехотинцев и десяти тысяч всадников да сверх того значительный флот в четыреста кораблей ²⁵⁴; между тем его владения ограничивались городом Сиракузами, приблизительно третьей частью Сицилии и несколькими портами и крепостями по берегам Италии и Иллирии. Правда, во время войны древние армии жили большей частью грабежом; но разве враг не грабил в свою очередь? Это был наиболее разорительный способ взимания налогов, какой только можно придумать. Итак, единственно вероятной причиной превосходства древних государств над современными в смысле могущества представляется отсутствие в первых торговли и роскоши. Труд земледельцев содержал небольшое число ремесленников, следовательно, он мог прокормить большее количество солдат. Ливий говорит, что в его время Рим лишь с большими усилиями мог бы выставить такую крупную армию, какую он в первое время своего существования выслал против галлов и латинян²⁵⁵. Солдат, которые во времена Камилла боролись за свободу и господство, в царствование Августа заменили музыканты, художники, повара, актеры и портные; и если бы землю обрабатывали одинаково хорошо в обе эпохи, то она, очевидно, могла бы содержать такое же количество солдат, сколько содержала людей, занятых указанными профессиями. Эти профессии в последний период ничего не прибавили к предметам, безусловно необходимым для жизни, по сравнению с первым.

Здесь естественно спросить себя, не могут ли государи возвратиться к принципам древней политики и позаботиться в данном отношении больше о своей собственной выгоде, чем о благосостоянии своих подданных? Я отвечу, что это кажется мне почти невозможным, потому что древняя политика была насильственна и противоречила естественному и обычному ходу вещей. Известно, посредством каких своеобразных законов осуществлялось управление Спартой; известно, что все те, кто изучал проявления человеческой природы в других странах и в другие времена, справедливо рассматривали эту республику как чудо. Если бы свидетельство истории было менее положительно и твердо, то такая система правления показалась бы нам чистой выдумкой или философской фантазией, совершенно неосуществимой на практике. Хотя римская республика и другие древние республики были основаны на несколько более естественных принципах, потребовалось необычайное стечение обстоятельств, чтобы они смогли взять на себя такое тяжелое бремя. Эти государства были свободны, их территория была мала; то была эпоха беспрерывных войн, и все их соседи никогда не слагали оружия. Свобода естественно создает пламенный патриотизм, в особенности в небольших государствах, и этот патриотизм, этот amor patriae¹²² должен усиливаться в такую эпоху, когда государство (public) живет в постоянной тревоге и граждане вынуждены во имя его защиты ежеминутно подвергать себя величайшим опасностям. Ряд беспрерывных войн делает из каждого гражданина солдата; он в свою очередь вступает в войско и во время службы почти всецело содержит себя сам. Эта служба, без сомнения, равна тяжелому налогу, но такой налог необременителен для народа, который привычен к оружию, сражается более ради славы и мести, чем ради платы, и так же мало знаком с удовольствиями, как с барышом и трудолюбием ²⁵⁶. Я не говорю уже о далеко простиравшемся равенстве имуществ, которое господствовало в древних республиках, где каждое поле, принадлежавшее отдельному собственнику, могло прокормить целую семью и где, следовательно, количество граждан могло быть очень велико даже при отсутствии торговли и промышленности.

Однако, хотя у свободного и очень воинственного народа отсутствие торговли и промышленности может иногда иметь своим единственным следствием увеличение могущества государства, при обыкновенном течении человеческих дел оно приводит к противоположному результату. 1осударь должен брать людей такими, каковы они есть, и не может стремиться к насильственному преобразованию их принципов и приемов мышления. Нужен длинный период времени и известные обстоятельства и события, чтобы произвести эти великие революции, так глубоко меняющие характер человеческой деятельности. Мало того, чем менее естественны те принципы, на которые опирается данное общество, тем труднее законодателю повысить культурный уровень этого общества. Он поступит наиболее целесообразно, если, подчинившись господствующей склонности людей, станет производить все те улучшения, которые общество способно воспринять. А при естественном ходе вещей промышленность, ремесла и торговля увеличивают как могущество государя, так и благосостояние подданных, и политика, которая усиливает государство, обездоливая частных лиц, есть политика насилия.

Несколько новых соображений, выясняющих последствия лени и невежества, лучше всего могут доказать это.

В стране, где нет ни мануфактур, ни механических производств, большинство людей, естественно, должно заниматься земледелием, и если их мастерство и трудолюбие увеличиваются, то их труд должен давать значительный излишек сверх того, что необходимо для их собственного пропитания. Ясно, что у них нет никакого искушения увеличивать свое трудолюбие и мастерство, поскольку они не имеют возможности обменивать производимый ими излишек на предметы, способные доставлять им удовольствия или удовлетворять их тщеславие. Ими, естественно, овладевает беспечность; большая часть земли остается невозделанной, а то, что обработано, вследствие лени и нерадивости земледельцев далеко не дает максимума того, что может произвести. Если вдруг крайне необходимо привлечь большое число лиц на службу государства, то труд народа не даст того излишка, который понадобится для пропитания данных лиц. Земледелец не может сразу увеличить свое прилежание и свое мастерство. Необработанные поля могут быть возделаны не ранее, как по истечении нескольких лет. В течение этого времени армия должна или совершать насильственные и неожиданные захваты, или разбежаться вследствие недостатка съестных припасов. От такого народа нельзя ожидать ни правильного наступления, ни правильной обороны: его солдаты столь же невежественны и неискусны, как и его земледельцы и люди, занятые в промышленности.

Все на свете приобретается посредством труда, и наши аффекты суть единственная причина труда . Когда у нации есть в изобилии мануфактуры и механические ремесла, то земледельцы и фермеры изучают земледелие как науку и удваивают свое трудолюбие и прилежание. •Излишек, получающийся от их труда, не пропадает; он обменивается на те продукты мануфактур, которые теперь требуются для обеспечения людям роскоши. Таким образом, земля доставляет гораздо большее количество предметов, нужных для жизни, чем их необходимо для удовлетворения потребностей самих земледельцев. В мирное время этот излишек идет на содержание тех, кто занят в промышленности, и тех, кто занимается свободными искусствами. Но государство легко может обратить известное число людей, занятых в промышленности, в солдат и употребить на их содержание тот излишек, который получается от труда фермеров. Такой порядок мы и наблюдаем во всех цивилизованных государствах. Что происходит, когда государь набирает армию? Он накладывает новый налог; этот налог принуждает население отказаться от всего, что не безусловно необходимо для существования. Те, кто был занят производством менее необходимых товаров, должны или вступать в войско, или обращаться к земледелию; в последнем случае они заставляют известное число земледельцев за недостатком работы сделаться солдатами. И, рассматривая вопрос с отвлеченной точки зрения, приходится сказать, что люди, занятые в промышленности, увеличивают могущество государства лишь постольку, поскольку они накапливают известное количество труда, притом такого труда, которым государство может воспользоваться, никого не лишая предметов первой необходимости. Следовательно, чем значительнее излишек труда сверх того, что безусловно необходимо для существования, тем могущественнее государство, потому что лица, занятые этим трудом, легко могут быть привлечены на общественную службу. Государство, лишенное мануфактур, может содержать такое же количество рабочих рук, но количество и характер производимого в нем труда будут иными; в данном случае весь труд будет обращен на производство предметов первой необходимости, которое совсем или почти совсем не допускает сокращения.

Таким образом, могущество государя и благосостояние общества с точки зрения торговли и мануфактуры в значительной мере взаимосвязаны. Обязывать земледельца истощать свои силы, дабы извлечь из земли больше, чем необходимо для его семьи и для него самого,– это насильственная и в большинстве случаев неосуществимая система. Дайте ему продукцию мануфактур, и он сам начнет работать больше. Впоследствии вам легко будет отобрать у него часть его излишнего труда и употребить ее на нужды государства, не вознаграждая его обычной платой. Вследствие привычки к усиленному труду это покажется ему менее обременительным, чем если бы вы без всякого вознаграждения принудили его внезапно увеличить количество труда. То же самое можно сказать и об остальных членах государства. Чем значительнее запас (stock) труда во всех его видах, тем значительнее та часть его, которую можно вычесть из общей суммы, не произведя тем самым чувствительной перемены.

Государственное хранилище зерна, суконный и оружейный склад—вот в чем состоит действительное богатство и сила государства. Торговля и промышленность представляют собой в сущности не что иное, как запас труда, который в мирное время служит удовлетворению нужд и желаний отдельных лиц, а в минуту государственных трудностей может быть частично употреблен на государственные нужды. Если бы мы могли превратить каждый город в укрепленный лагерь и в каждую грудь вдохнуть столько воинственности и патриотизма, чтобы каждый гражданин был готов перенести ради государства самые суровые лишения, то одни эти аффекты ныне, как и в древние времена, в достаточной степени поощряли бы трудолюбие и поддерживали общество. Тогда было бы выгодно изгнать, как это делают в лагерях, роскошь и изнеженность жизни и путем ограничений в пище и одежде достигнуть того, чтобы съестных припасов и провианта хватало на более продолжительное время, чем если бы армию без пользы обременяло большое число наемников. Но так как эти принципы идут уж слишком вразрез с частными интересами и так как их слишком трудно поддерживать, то деятельность людей приходится направлять при помощи других аффектов: их приходится воодушевлять духом алчности и стяжательства, стремления к роскоши и довольству. В этом случае лагерь оказывается наполнен множеством ненужных людей, но зато и припасы стекаются в него соответственно в большем количестве. Следовательно, соразмерность в целом постоянно оказывается соблюдена, и так как естественные склонности человеческого духа получают более полное удовлетворение, то как отдельные лица, так и государство находят выгодным для себя придерживаться этих принципов.

Тот же метод рассуждения дает нам возможность доказать выгодность внешней торговли в смысле увеличения могущества государства, равно как и богатств и благосостояния подданных. Она умножает запас народного труда, и государь может известную часть этого запаса, какую сочтет необходимой, употребить на государственные нужды. При помощи ввоза внешняя торговля доставляет материалы для новых мануфактур, а при помощи вывоза обеспечивает производство некоторых товаров, которые не могут быть целиком потреблены внутри страны. Словом, страна с развитым ввозом и вывозом должна обладать большей промышленностью, и притом направленной на изготовление предметов роскоши и изящества, чем страна, которая довольствуется своими отечественными продуктами; следовательно, первая могущественнее и вместе с тем богаче и счастливее второй. Отдельные лица испытывают благодетельные последствия этого торгового оборота, поскольку он дает им возможность удовлетворять свои склонности и желания. Государство также получает от него выгоду, потому что в стране накапливается больший запас труда, который в случае надобности может быть употреблен на государственные нужды, иными словами, потому что в стране имеется большее количество рабочих рук, которые можно обратить на службу государства, никого не лишая при этом ни предметов первой необходимости, ни даже главных удовольствий жизни.