Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 60 страниц)

Во всяком случае, сказал Филон, ты можешь смело заключить отсюда, что вышеизложенная гипотеза в достаточной мере неполна и несовершенна, с чем я охотно соглашусь. Но имеем ли мы основание ожидать большего успеха от каких-либо попыток такого рода? Разве можем мы надеяться на то, что нам когда-либо удастся построить космогоническую систему, не допускающую никаких исключений и не содержащую в себе ничего такого, что противоречило бы нашему ограниченному и несовершенному опыту относительно аналогии в природе? Вряд ли твоя собственная теория может претендовать на подобное преимущество, хотя ты даже вдался в антропоморфизм, чтобы сохранить большее сходство с обыденным опытом. Рассмотрим же ее еще раз. Во всех случаях, с которыми мы когда-либо сталкивались, идеи скопированы с реальных объектов и являются, выражаясь научным языком, экти-пами (ectypal), а не архетипами (archetypal). Ты делаешь обратным этот порядок и приписываешь предшествование мысли. Во всех случаях, с которыми мы когда-либо встречались, мысль не имеет влияния на материю, за исключением тех случаев, когда материя так тесно с ней связана, что оказывает в свою очередь одинаковое влияние и на нее. Ни одно животное не может непосредственно привести в движение ничего, кроме членов собственного тела; и воистину равенство действия и противодействия, по-видимому, является всеобщим законом природы. Но твоя теория противоречит этому опыту. Эти и многие другие примеры, которые можно легко собрать (в особенности предположение о духе или вечной системе мышления, или, иными словами, о невозникшем (ingenerable) и бессмертном животном), эти примеры, говорю я, могут научить нас всех снисходительности во взаимных обвинениях и показать нам, что если ни одна подобная система не должна быть принята на основании слабой аналогии, то ни одна из них не должна быть и отвергнута на основании каких-нибудь незначительных несообразностей. Ибо это такой недостаток, от которого мы по справедливости не можем считать свободной ни одну из систем.

Общепризнано, что все религиозные системы заключают в себе большие и непреодолимые трудности. Каждый из спорящих поочередно торжествует, как только он переходит в наступление и выявляет нелепости, дикости и опасные положения своего противника. Но все они вместе подготавливают полный триумф для скептика, который говорит им, что в таких вопросах вообще никогда не следует придерживаться ни одной системы на том простом основании, что никогда и ни в каком вопросе не надо соглашаться ни с какой нелепостью. В таких случаях единственный разумный исход для нас—полное воздержание от суждения. И если, как это обычно наблюдается у теологов, каждая атака бывает успешной, а защита неуспешной, то насколько полна должна быть победа того, кто всегда придерживается наступательной тактики относительно всего человечества, сам же не имеет никакой определенной позиции, никакого постоянного убежища, которое он обязан всегда и во всех случаях защищать.

ЧАСТЬ IX

Но если апостериорный аргумент связан с таким количеством затруднений, сказал Демей, не лучше ли было бы придерживаться простого и возвышенного априорного аргумента, который, предоставляя нам безошибочное демонстративное доказательство, сразу уничтожает всякие сомнения и затруднения? При помощи этого аргумента мы в состоянии доказать также и бесконечность божественных атрибутов, которая, как я опасаюсь, никогда не может быть обоснована с достоверностью посредством какого-нибудь другого доказательства. Ибо каким образом действие, которое конечно или, насколько это нам известно, может быть конечным, может служить доказательством бесконечной причины? Равным образом и единство божественной природы очень трудно, если не абсолютно невозможно, вывести из простого созерцания произведений природы; даже единообразие плана, если бы оно и было признано, не может уверить нас само по себе в наличии данного атрибута, тогда как априорный аргумент...

Кажется, Демей, перебил Клеант, ты рассуждаешь так, будто преимущества и удобства этого абстрактного аргумента являются безусловными доказательствами его достоверности. Но по моему мнению, следует сперва выяснить, какой из подобных аргументов ты решил отстаивать, а после этого мы уже постараемся на основании его самого, а не на основании его полезных следствий определить, каку.о ценность мы должны ему приписать.

Аргумент, который я хочу отстаивать, ответил Деме й, обычен. Все, что существует, должно иметь причину, или основание, своего существования, так как, безусловно, невозможно, чтобы какая-либо вещь произвела сама себя или была причиной собственного существования. Таким образом, умозаключая от действий к причинам, мы или должны продолжать соответствующий ряд все дальше, не приходя ни к какой окончательной причине, или должны в конце концов прибегнуть к некоторой окончательной причине, которая необходимо существует. Но нелепость первого предположения может быть доказана следующим образом. В бесконечной цепи или в бесконечном ряде причин и действий каждое отдельное действие определяется к существованию силой действенности той причины, которая ему непосредственно предшествовала, но вся эта вечная цепь, или последовательность, взятая целиком, не определяется и не вызывается ничем; а между тем очевидно, что она требует причины, или основания, так же как всякий единичный объект, начинающий существовать во времени. Вопрос, почему извечно существовала именно эта определенная последовательность причин, а не какая-нибудь другая последовательность или вообще никакая,– этот вопрос не лишен разумного смысла. Если нет необходимо существующего Бытия, то одинаково возможно всякое предположение, которое может быть выдвинуто; и, если бы ничего не существовало извечно, это было бы не более абсурдно, чем то, что существует именно та последовательность причин, которая составляет вселенную. Но что определило к существованию нечто, а не ничто и притом вызывало к бытию именно одну определенную возможность, исключив все остальное? Внешние причины? Но предполагается, что их нет. Случайность? Но это слово, не имеющее значения. Быть может, ничто? Но оно никогда не может ничего произвести. Итак, мы вынуждены прибегнуть к необходимо существующему Бытию, которое заключает в себе основание своего существования и не может считаться несуществующим без явного противоречия. Следовательно, такое Бытие есть, иными словами, есть Божество.

Я не предоставлю Филону возможность разоблачить слабость этого метафизического доказательства, сказал Клеант, хотя и знаю, что выискивание возражений составляет для него самое большое наслаждение. Оно кажется мне столь явно необоснованным и в то же время столь незначительным в деле защиты истинного благочестия и религии, что я сам попытаюсь показать его ошибочность.

Я начну с замечания, что претензия демонстративно доказать какой-либо факт или же обосновать его a priori заключает в себе явную нелепость. Только то может быть доказано демонстративно, противоположность чего содержит в себе противоречие. Но ничто из того, что может быть отчетливо представлено, не заключает в себе противоречия. Все, что мы представляем как существующее, можно представить и как несуществующее. Следовательно, нет такого Бытия, несуществование которого заключало бы в себе противоречие; поэтому нет Бытия, существование которого могло бы быть демонстративно доказано. Я выдвигаю этот аргумент как безусловно решающий и готов положить его в основание всего спора.

Заявляют, что Божество есть необходимо существующее Бытие; и эту необходимость его существования стараются объяснить при помощи утверждения, что если бы мы знали всю его сущность, или природу, то убедились бы в том, что для него не существовать так же невозможно, как дважды двум не быть четырем. Но очевидно, что это никогда не может осуществиться, пока наши способности остаются такими же, как теперь. Мы всегда будем в состоянии представить себе несуществующим то, что раньше представляли существующим, и наш ум не может с необходимостью предположить вечное существование какого-нибудь объекта подобно тому, как мы с необходимостью всегда представляем себе, что дважды два составляет четыре. Итак, слова необходимое существование не имеют никакого смысла, или, что то же самое, не имеют смысла, исключающего всякое противоречие.

Но далее, почему материальный мир, согласно этому мнимому объяснению необходимости, не может быть необходимо существующим Бытием? Мы не решаемся утверждать, что нам известны все качества материи; и, насколько мы в состоянии о ней судить, она может заключать в себе некоторые качества, в силу которых – будь они нам известны—ее несуществование казалось бы нам таким же большим противоречием, как то, что дважды два равняется пяти. Для доказательства того, что материальный мир не есть необходимо существующее Бытие, пользуются, насколько мне известно, всего одним аргументом, и этот аргумент основан на случайности как материи, так и формы мира. Говорят *, «каждую частицу материи можно представить уничтоженной, а каждую форму измененной. Следовательно, подобное уничтожение или изменение не невозможно». Но мы, по-видимому, проявим большое пристрастие, если не заметим, что этот аргумент распространяется равным образом и на Божество, насколько мы имеем о нем представление, и что наш ум по крайней мере может вообразить, что Божество не существует или что его атрибуты изменяются. Должно быть, какие-то неизвестные и непредставимые качества ведут к тому, что несуществование Божества кажется невозможным, а его атрибуты неизменными; и нельзя указать никакого основания, почему бы эти качества не могли принадлежать также материи. Поскольку они безусловно неизвестны и непредставимы, то нельзя доказать их несовместимость с материей.

Прибавь к этому, что если мы прослеживаем вечный ряд объектов, то, по-видимому, нелепо спрашивать об их общей причине, или же о первом Творце. Как может иметь причину нечто существующее извечно, если указанное отношение предполагает предшествование во времени и начало существования?

Далее, в такой цепи или в таком ряде объектов каждая отдельная часть обусловлена той, которая ей предшествовала, и обусловливает ту, которая за ней следует. В чем же здесь затруднение? Однако целое, говоришь ты, нуждается в причине. Я отвечаю на это, что соединение частей в целое так же, как соединение нескольких отдельных графств в одно королевство или же нескольких отдельных органов в одно тело, совершается исключительно произвольным актом ума и не оказывает никакого влияния на природу вещей. Если бы я указал тебе частные причины каждой единичной частицы материи, которые в совокупности составляют двадцать частиц, то было бы весьма неразумно с твоей стороны,, если бы ты после этого спросил меня, какова причина всех двадцати частиц, вместе взятых. Это уже выяснено в достаточной степени в ходе выяснения отдельных причин.

Хотя приведенные тобой, Клеант, доводы вполне могли бы освободить меня от обязанности выдвигать дальнейшие возражения, сказал Филон, но я не могу не остановиться еще на одном соображении. Математики заметили, что произведения 9 всегда образуют или 9, или некоторое меньшее произведение 9, если сложить те цифры, из которых состоят эти первые произведения. Так, из 18, 27, 36, являющихся произведением 9, можно составить 9, сложив 1 и 8, 2 и 7, 3 и 6. 369 тоже является произведением 9, а если сложить 3, 6 и 9, то мы получим 18—меньшее, [чем 369], произведение девяти ¹⁹⁶. Поверхностный наблюдатель может только восхищаться такой удивительной правильностью, считая ее действием либо случая, либо преднамеренности, но искусный алгебраист тотчас же заключит, что это результат необходимости, и продемонстрирует, что последний всегда должен получаться в силу природы данных чисел. Нельзя ли предположить, спрашиваю я, что весь строй вселенной управляется подобной же необходимостью, хотя никакая человеческая алгебра не может доставить ключ для разрешения данного вопроса? И разве не могло бы случиться так, что будь мы в состоянии проникнуть во внутреннюю природу тел, то, вместо того чтобы восхищаться порядком всех вещей в природе, мы ясно увидели бы, почему безусловно невозможно, чтобы они расположились в ином порядке? Вот как опасно вводить идею необходимости, рассматривая настоящий вопрос! И вот как естественно ведет она к заключению, совершенно противоположному религиозной гипотезе!

Но оставим в стороне все эти абстракции, продолжал Филон, и будем придерживаться более распространенных взглядов. Я решусь сделать еще одно замечание, а именно что²³ априорный аргумент редко кем признавался очень убедительным, разве только людьми с метафизическим складом ума, привыкшими к отвлеченным рассуждениям, людьми, знающими из математики, что ум часто ведет нас к истине через туманности и вопреки первой видимости, и перенесшими этот способ мышления на предметы, к которым он не должен был бы применяться. Другие люди, даже весьма здравомыслящие и наиболее склонные к религии, всегда чувствуют какой-то изъян в подобных аргументах, хотя и не могут отчетливо объяс-

нить, в чем же он заключается. Это верное доказательство того, что люди всегда заимствовали и всегда будут заимствовать свою религию не из подобного рода рассуждений, а из других источников.

часть х

Говоря откровенно, ответил Демей, я придерживаюсь того мнения, что каждый человек, так сказать, чувствует истину религии своим сердцем и скорее сознание собственной ограниченности и бессилия, чем какие-либо рассуждения, побуждает его к необходимости искать покровительства у того существа, от которого зависят и он сам, и вся природа. Даже в лучшие моменты нашей жизни ей настолько присуща тревога или скука, что одно лишь будущее является предметом всех наших надежд и страхов. Мы непрестанно устремляем свой взор вперед и стараемся при помощи молитв, благоговения и жертв умилостивить те неведомые силы, которым, как мы знаем из опыта, бывает так легко удручать и угнетать нас. Несчастные мы создания! Где бы стали мы искать убежища от бесчисленных жизненных зол, если бы религия не указывала нам путей искупления и не умеряла тех ужасов, которые непрестанно волнуют и мучат нас?

Я действительно уверен, сказал Филон, что наилучший и даже единственный способ пробудить в каждом человеке должное религиозное сознание—это вызвать в нем правильные представления о людских бедствиях и человеческой порочности. А для данной цели более необходимы дар красноречия и сильное воображение, чем способность к рассуждению и аргументации. Разве необходимо доказывать то, что каждый чувствует в себе самом? Нужно только дать нам почувствовать это по возможности более непосредственно и живо.

Люди, в самом деле, достаточно убеждены в этой великой и печальной истине, ответил Демей. Жизненные бедствия, человеческие несчастья, общая испорченность нашей природы, не дающее нам удовлетворения наслаждение удовольствиями, богатством, почестями – все эти выражения стали чуть ли не поговорками во всех языках. И как можно сомневаться в том, что признано всеми людьми на основании своего непосредственного чувства и опыта?

В данном отношении, заметил Филон, ученые совершенно согласны с простым народом; во всех сочинениях, как духовных, так и светских, вопрос о человеческих бедствиях всегда трактовался с самым патетическим красноречием, какое только могут внушить скорбь и печаль. Поэты, которые не придерживаются какой-либо системы, а высказываются под влиянием чувства и свидетельства которых благодаря этому особенно авторитетны, дают нам множество такого рода образов. От Гомера до д-ра Юнга²⁴ все это вдохновенное племя всегда отдавало себе отчет в том, что никакое иное изображение вещей не будет соответствовать чувству и наблюдениям каждого отдельного человека.

Что касается авторитетов, заметил Демей, то за ними нет нужды далеко ходить. Окинь взором библиотеку Клеанта; я осмелюсь утверждать, что, за исключением авторов по специальным наукам, например по химии или ботанике, авторов, не имеющих случая трактовать человеческую жизнь, среди этих бесчисленных писателей вряд ли найдется хоть один, у которого сознание людских бедствий не исторгло бы в том или ином месте его сочинений жалобы на них или признания их. По крайней мере все шансы на стороне данного предположения, и, насколько я помню, ни один автор никогда не доходил до того, чтобы отрицать это.

Прошу извинения, сказал Филон, Лейбниц это отрицал²⁵, и, возможно, он был первым из тех¹⁹⁷, кто решился высказать такое смелое и парадоксальное мнение, по крайней мере первым из тех, кто сделал его существенной частью своей философской системы.

Но именно в силу того, что он был первым, отвечал Демей, разве не мог он заметить свою ошибку? Разве это такой вопрос, в котором философы могут надеяться на новые открытия, особенно в столь поздний век? И может ли кто-нибудь питать надежду при помощи простого отрицания (ибо этот вопрос вряд ли допускает рассуждения) опровергнуть единогласное свидетельство всего человеческого рода, свидетельство, основанное на ощущении и самонаблюдении?

И почему человек, добавил он, должен претендовать на исключение из участи всех других живых существ? Вся земля, поверь мне, Филон, проклята и осквернена. Беспрестанная война происходит между всеми живыми существами. Потребность, голод, нужда подстрекают сильных и храбрых; боязнь, беспокойство, ужас терзают слабых и немощных. Уже само появление на свет причиняет мучения новорожденному и его несчастной матери. Слабость, немощь, бедствия сопровождают каждый период этой жизни, и конец ее связан с ужасом и агонией.

Заметь также, сказал Филон, какое необычайное искусство прилагает природа к тому, чтобы отравить жизнь всякого живого существа. Более сильные охотятся на более слабых и держат их в вечном ужасе и страхе. Более слабые в свою очередь часто преследуют более сильных, надоедают им и изводят их без устали. Посмотри на бесчисленное племя насекомых, которые или размножаются на теле животных, или, летая вокруг, вонзают в них свое жало. Но есть насекомые еще меньше, в свою очередь мучающие первых. Итак, и справа и слева, и спереди и сзади, и сверху и снизу каждое животное окружено врагами, которые непрестанно стараются измучить и уничтожить его.

Только человек, сказал Демей, является, по-видимому, в некоторой степени исключением из этого правила, ибо при помощи объединения в общество он может без труда побеждать львов, тигров и медведей, которые, обладая от природы большей силой и ловкостью, легко могли бы сделать его своей добычей.

Напротив, вскричал Филон, именно здесь более всего проявляются единообразие и равномерность правил природы! Человек может, правда, путем объединения с себе подобными превзойти всех своих действительных врагов и сделаться господином над всем миром животных; но разве он не восстанавливает тотчас же против себя воображаемых врагов—демонов своей фантазии, которые терзают его суеверными страхами и отравляют всякое наслаждение жизнью? Всякое его удовольствие, как он воображает, становится в их глазах преступлением; принимаемая им пища, отдых, которым он пользуется, возбуждают в них подозрение и чувство обиды; даже его сон и сновидения доставляют ему новую пищу для боязни и страха; даже смерть—его прибежище от всех других зол—возбуждает в нем только ужас перед бесконечными и бесчисленными страданиями; и вряд ли волк больше приводит в трепет робкое стадо, чем суеверие – боязливую душу несчастных смертных.

Кроме того, Демей, обрати внимание на следующее: то самое общество, при помощи которого мы покоряем диких животных, наших естественных врагов, каких только новых врагов не выдвигает оно против нас! Каких только печалей и бедствий оно нам не причиняет! Человек– величайший враг человека. Притеснения, несправедливость, презрение, бесчестие, насилие, возмущение, война, клевета, измена, обман—при помощи всего этого люди взаимно терзают друг друга, и они скоро привели бы образованное ими общество к разложению, если бы не боялись еще больших зол, которыми должен сопровождаться его распад.

Но хотя эти нападения извне, которым мы подвергаемся со стороны животных, людей, всех враждебных нам стихий, сказал Демей, и образуют ужасный каталог страданий, все же они ничто в сравнении с теми страданиями, которые возникают внутри нас вследствие расстроенного состояния нашего духа и тела. Сколько людей мучительно томятся в болезнях! Послушайте патетическое перечисление этих болезней у великого поэта:

Нарывы, камни в печени и спазмы,

Безумство буйное, тупая безучастность,

Томление сухотки, бредни лунатизма,

И дряхлость, и чума, вкруг сеющая гибель...

Ужасны были корчи, стоны; безустанно Отчаянье от ложа к ложу пролетало.

И, над страдальцами стрелою потрясая,

Смерть медлила разить... они же созерцали В ней благо высшее, последнюю надежду ²⁷.

Душевные расстройства, продолжал Демей, хотя и более скрыты, однако, быть может, не менее ужасны и мучительны. Раскаяние, стыд, печаль, ярость, разочарование, боязнь, страх, подавленность, отчаяние—кому и когда удавалось прожить жизнь без жестоких нашествий со стороны этих тиранов? Многие ли испытывали когда-либо более приятные чувства? Т^уд и бедность, столь ненавистные каждому, являются вечным уделом большинства людей; а те немногие привилегированные лица, которые наслаждаются достатком и богатством, никогда не достигают удовлетворения или же истинного счастья. Все жизненные блага, взятые вместе, не сделали бы человека вполне счастливым, но все, вместе взятые, бедствия и почти каждое из них в отдельности могли бы сделать его поистине несчастным (а кто может быть свободным от всех бедствий?); мало того, часто даже отсутствия какого-нибудь блага (а кто может обладать всеми благами?) достаточно для того, чтобы сделать жизнь обременительной.

Если бы в этом мире внезапно очутился кто-нибудь из чужих миров, я показал бы ему в качестве образчика жизненных бедствий госпиталь, наполненный больными, тюрьму, набитую преступниками и должниками, поле битвы, усеянное трупами, флот, тонущий в океане, народ, подавленный тиранией, изнемогающий от голода или от моровой язвы. Но куда бы я его повел, чтобы показать радостную сторону жизни и дать ему представление о ее удовольствиях? На бал, в оперу, ко двору? Да ведь он подумал бы, и вполне правильно, что я лишь показал ему новый вид несчастья и печали.

На все эти разительные примеры, сказал Филон, можно ответить лишь таким оправданием, которое только усугубляет обвинение. Почему, спрашиваю я, все люди во все времена беспрестанно жаловались на жизненные бедствия?.. У них нет на это основания, отвечает кто-нибудь; эти жалобы—результат их неудовлетворенной, ропщущей, боязливой природы... Но возможно, отвечаю я, имеется более существенное основание для их бедствий, чем только дурной нрав?

Если же они действительно так несчастны, как заявляют, говорит мой противник, для чего же они продолжают жить?

Жизнь тяготит нас, смерть страшит...

Вот та тайная цепь, которая нас держит, говорю я. Ужас, а не надежда на счастье заставляет нас продолжать наше существование.

Все это, может возразить мой собеседник, только ложная изнеженность, которую разрешают себе немногие утонченные умы и вследствие которой такие жалобы распространяются среди всего человеческого рода... А что такое эта изнеженность, которую ты порицаешь?– спрошу я. Разве она не является только большей чувствительностью ко всем удовольствиям и страданиям жизни? И если человек более нежного, более утонченного нрава, будучи более восприимчивым, чем все остальные, вследствие этого лишь более несчастен, то какое суждение можем мы составить о человеческой жизни вообще?

Пусть люди успокоятся, говорит наш противник, и им будет хорошо. Они сами добровольные создатели своего несчастья... Нет, отвечаю я, за спокойствием всегда следует мучительная скука, деятельность же и честолюбие сопровождаются разочарованием, досадой и тревогой.

Мне приходилось замечать у других кое-что из того, что ты перечислил, сказал К л е а н т, но сознаюсь, что сам я почти не чувствую ничего подобного, и надеюсь, что все это не так распространено, как ты изображаешь.

Если ты не испытываешь на себе человеческого злополучия, воскликнул Демей, то я могу поздравить тебя, как счастливое исключение. Другие люди, по-видимому даже наиболее счастливые, не стыдились изливать свои жалобы в самых грустных выражениях. Послушаем баловня судьбы, великого императора Карла V, в тот момент, когда он, утомленный человеческим величием, передал все свои обширные владения в руки сына ²⁸. В последней речи, которую он произнес по поводу этого знаменательного события, он публично признался, что все величайшее благоденствие, когда-либо им испытанное, было смешано с таким количеством невзгод, что он поис-тине может сказать: я никогда не испытывал удовлетворения, никогда не был доволен. Но дала ли ему уединенная жизнь, в которой он искал убежище, большее счастье? Если можно верить свидетельству его сына, раскаяние стало мучить его в первый же день отречения.

Цицерон, начав с малого, достиг высшего блеска и высшей славы, тем не менее его письма к друзьям и философские речи содержат самые патетические жалобы на жизненные бедствия. И в согласии со своим личным опытом он выводит Катона, великого, покровительствуемого судьбой Катона, который заявляет в преклонном возрасте, что, если бы ему предложили новую жизнь, он отказался бы от этого дара.

Спросите самих себя, задайте вопрос вашим знакомым, хотели бы они снова пережить последние десять или двадцать лет своей жизни. Нет! Но следующие двадцать будут лучше, говорят они.

В надежде испытать хотя б на склоне лет То счастье, что не дал им юных сил расцвет ²⁹.

Таким образом, в конце концов оказывается (так велика бедственность человеческой судьбы, она примиряет даже противоречия!), что люди одновременно жалуются и на кратковременность жизни, и на ее суетность и скорбь.

Можешь ли ты, Клеант, сказал Филон, после всех этих соображений, а также бесконечного числа других, которые могут прийти на ум, все же настаивать на своем антропоморфизме и утверждать, что моральные атрибуты Божества—его справедливость, благожелательность, милосердие, правдивость—по своей природе одинаковы с соответствующими добродетелями у людей? Мы допускаем, что божественная сила бесконечна: все, чего Бог желает, исполняется. Но ни человек, ни другие живые существа не счастливы, следовательно, он не желает их счастья. Его мудрость беспредельна, он никогда не ошибается в выборе средств для достижения цели; но общий ход природы не приспособлен к счастью людей или животных, а следовательно, он не установлен ради этой цели. Во всей области человеческого знания нет заключений более достоверных и непогрешимых, чем только что изложенные. В каком же тогда отношении благожелательность и милосердие Божества походят на благожелательность и милосердие людей?

Старые вопросы Эпикура еще остаются без ответа. Может быть, Божество хочет, но не может предотвратить зло? Значит, оно не всемогуще. Если же оно может это сделать, но не хочет, значит, оно недоброжелательно. Если же оно и хочет и может, то откуда же берется зло?

Ты, Клеант, приписываешь природе намерения и цели (и я думаю, что ты прав). Но скажи, пожалуйста, какова же цель того изумительного изобретения, того устройства, которые она вложила во все живое? Исключительно сохранение индивидов и продолжение вида. Для ее цели, по-видимому, достаточно просто сохранить известный вид во вселенной, и она нисколько не заботится о счастье составляющих его членов. Для последней цели нет никакого средства, нет механизма, исключительно приспособленного к доставлению удовольствия или благополучия, нет запаса чистой радости, чистого удовлетворения, нет такой милости, которая не сопровождалась бы какой-нибудь нуждой или потребностью. Во всяком случае немногие явления этого рода перевешиваются противоположными, гораздо более значительными.

Наша способность воспринимать музыку, гармонию и вообще всякую красоту дает нам удовольствие, не будучи абсолютно необходимой для поддержания и продолжения вида. Но какие мучительные страдания приходится нам терпеть, с другой стороны, от подагры, камней, мигрени, зубной боли, ревматизма, причем вред, наносимый этими болезнями животному механизму, или незаметен, или непоправим. Веселье, смех, игра, шутки – все это, по-видимому, даровые удовольствия, не преследующие никаких дальнейших целей; хандра, меланхолия, недовольство, суеверие—это такого же рода страдания. В чем же проявляется божественная благожелательность, как понимаете ее вы, антропоморфисты? Только мы, мистики, как тебе заблагорассудилось нас назвать, можем объяснить это странное смешение явлений, выводя его из бесконечно совершенных, но непостижимых атрибутов.

Итак, Филон, наконец-то ты обнаружил свои намерения, сказал с улыбкой Клеант. Твое продолжительное согласие с Демеем, по правде сказать, несколько удивляло меня, но теперь я вижу, что ты все время устраивал против меня тайный подкоп. Я должен сознаться, что теперь ты напал на предмет, достойный присущего тебе благородного духа противоречия и протеста. Если ты можешь защитить данное положение, т.е. доказать, что человечество несчастно или порочно, сразу будет положен конец всякой религии, ибо стоит ли определять естественные атрибуты Божества, пока его моральные атрибуты еще сомнительны и недостоверны?

В тебе, ответил Демей, очень легко возбуждают недоверие даже самые невинные мнения, которые пользуются наиболее всеобщим признанием даже среди религиозных и набожных людей. В высшей степени удивительно слышать, что в такого рода общих положениях, как порочность и злополучие человека, усматриваются ни более ни менее как атеизм и нечестие. Разве все благочестивые духовные лица и проповедники, упражнявшие свое красноречие в связи со столь благодарной темой, не решили без особых усилий все связанные с данной темой затруднения? Этот мир лишь точка в сравнении со вселенной; эта жизнь лишь мгновение в сравнении с вечностью. Поэтому явления, несущие в себе зло в данное время, освобождаются от него в других областях и в другой, будущий период существования. Таким образом, людям открывается более широкий взгляд на вещи, они видят все сцепление общих законов и с благоговением открывают благожелательность и справедливость Божества среди запутанных и неясных проявлений его провидения.