Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 60 страниц)

СТОИК²³⁴

В действиях природы по отношению к человеку и другим животным имеется то очевидное и существенное различие, что, наделив первого возвышенным небесным духом и придав ему сходство с высшими существами, она не дозволяет пребывать столь благородным способностям в состоянии вялости или праздности, но побуждает его силой необходимости применять на каждом шагу свое искусство и прилежание. У животных многое из того, что им необходимо, дается самой природой, они одеты и вооружены этой благодетельной прародительницей всего сущего. Везде, где необходимо их собственное прилежание, природа, насаждая инстинкты, дарует им искусство и своими безошибочными предписаниями руководит ими ради их собственного блага. Человек же вступает в жизнь нагим и во всем нуждающимся перед лицом суровых стихий и медленно выходит из этого беспомощного состояния благодаря заботе и опеке своих родителей. Достигнув зрелости и совершенства, он приобретает не более как возможность поддержать свою жизнь собственными усилиями и стараниями. Он должен все добывать своим умением и трудом, а если природа доставляет ему материалы, то они грубы и еще не обработаны; только прилежание, сочетающееся с активностью и разумом, преобразует эти материалы, изменяя их первоначальное сырое состояние, и приспосабливает их к пользе и удобству человека.

Итак, признай, о человек, благодеяние природы! Она дала тебе такой ум, который снабжает тебя всем необходимым. Но не позволяй лености, скрывающейся под маской благодарности, ввергать тебя в состояние спокойствия и удовлетворенности дарами природы. Разве ты хочешь снова питаться дикорастущей травой, жить под открытым небом и защищаться от хищных зверей пустыни камнями и дубинами? Тогда вернись также и к грубым манерам, к внушающему страхи суеверию, к звериному невежеству и опустись ниже тех животных, характером которых ты восхищаешься и которым ты стараешься с такой любовью подражать.

Твоя добрая мать-природа, дав тебе искусство и ум, наполнила весь земной шар материалами, к которым ты мог бы применить свои таланты. Прислушайся к ее голосу, который так ясно внушает тебе, что и ты сам должен быть материалом, к которому надлежит применить твое собственное прилежание, и что только при помощи искусства и внимания ты сможешь приобрести те способности, которые утвердят тебя на месте, предназначенном тебе в этом мире. Посмотри на ремесленника, который превращает грубую и бесформенную глыбу в благородный металл и, придавая ему ту или иную форму, создает как бы по волшебству любое оружие для своей защиты и любую утварь для удобства. Он не обладает таким искусством от природы, этому его научили опыт и практика. И если ты хочешь превзойти его в успехах, ты должен следовать его трудолюбию.

Неужели в то время, когда ты столь честолюбиво стремишься усовершенствовать свои телесные силы и способности, ты захочешь подло пренебречь своим умом и из-за нелепой лени оставишь его в том грубом и неразвитом состоянии, в каком он выходит из рук природы? Разве подобает разумным существам проявлять такое безрассудство и безразличие? Если природа умеренна в своих дарах, то существует тем большая потребность в искусстве, чтобы возместить ее недостатки. Если же природа щедра и великодушна, то знай, что она все-таки ждет от нас прилежания и трудолюбия и мстит нам соответственно нашей равнодушной неблагодарности. Одареннейший гений подобен плодороднейшей почве: если ее не обрабатывать, она зарастет сорняками и вместо винограда и олив, растущих на радость и пользу человеку, принесет своему нерадивому хозяину обильный урожай ядовитых трав.

Главная цель всякого человеческого прилежания—достижение счастья. Именно для этого были созданы искусства, внедрены науки и наиглубочайшая мудрость патриотов и законодателей предписала также законы и образовала общества. Даже одинокий дикарь, беззащитный перед суровыми стихиями и яростью диких зверей, не забывает ни на мгновение об указанном великом смысле своего существования. Не имея понятия ни об одном из искусств, необходимых для жизни, он тем не менее видит цель, которой служат все эти искусства, и настойчиво ищет счастья в окружающем его мраке. Но насколько самый дикий человек ниже цивилизованного гражданина, который, находясь под защитой закона, пользуется всеми благами, достигаемыми людским прилежанием, настолько последний ниже добродетельного человека и истинного философа, который управляет своими наклонностями, укрощает свои аффекты и умеет при помощи разума определять истинную цену каждому занятию и развлечению. Ведь существуют же искусство и ученичество (apprenticeship), необходимые во всякой другой области! Так разве нет искусства жизни, правил, заповедей, которые направляли бы нас в этом важнейшем вопросе? Разве можно достичь какого-либо определенного удовольствия без умения? Разве можно достичь полного удовлетворения без размышления и ума, благодаря лишь слепому руководству влечения и инстинкта? Наверняка здесь никогда бы не совершились ошибки, но самый никчемный и нерадивый человек двигался бы по пути счастья столь же безошибочно, как двигаются небесные тела, когда они, направляемые рукой Всевышнего, несутся по небесным просторам. Но если, напротив, ошибки часты и неизбежны, то давайте отметим их, исследуем их причины, оценим их значение и поищем способы устранить их! Если, учитывая все вышесказанное, мы выработали правила поведения, значит, мы философы. Если же мы применили эти законы к практике, значит, мы мудрецы.

Тех, кто преуспевает во всех частных искусствах жизни, можно сравнить с подмастерьями, занимающимися изготовлением разных колесиков и пружинок для машин. Главный же мастер—тот, кто соединяет эти различные части в единое целое, приводит их в движение в соответствии с истинной гармонией и пропорцией и достигает истинного счастья как следствия внутреннего порядка.

И вот когда перед твоим взором будет столь прекрасный предмет, покажутся ли тебе обременительными и невыносимыми труд и усилия, требующиеся для достижения твоей цели? Знай же, что этот труд—главная составная часть того счастья, к которому ты стремишься с замиранием сердца, и что каждое развлечение вскоре становится скучным и пресным, когда оно достигнуто без усталости и прилежания. Смотри: отважные охотники покидают свои мягкие ложа, стряхивают дремоту, давящую на их отяжелевшие веки, и, прежде чем Аврора покроет небеса своим пылающим плащом, устремляются в лес. Они оставляют в своих домах и в соседних полях всякого рода животных, мясо которых может служить самым тонким лакомством и которые как бы только и ждут, чтобы их умертвили. Трудолюбивый человек презирает столь легкое приобретение. Он ищет добычу, которая прячется от него, убегает или защищается от его нападения. Утомившись на охоте телесно и духовно, он предается очарованию отдыха и радостно сравнивает это удовольствие с удовольствием своего захватывающего труда.

Разве не может глубокое прилежание сделать приятным преследование даже самой бесполезной добычи, которая к тому же часто ускользает из наших ловушек? И разве то же самое прилежание, направленное на усовершенствование нашего духа, смягчение наших аффектов и просвещение нашего разума, не может сделать соответствующие занятия приятными, когда мы каждый день ощущаем, что продвигаемся вперед, и созерцаем, как наши внутренние и внешние черты становятся день ото дня лучше? Вначале излечи себя от сонной лености! Задача не столь уж трудна: тебе нужно лишь вкусить сладость честного труда. После этого изучи истинную ценность каждого занятия; такое изучение не обязательно должно быть долгим: сравни хоть раз дух с телом, добродетель с богатством, славу с наслаждением. Тогда ты постигнешь преимущество прилежания, тогда тебе станет ясно, какова его истинная цель.

Напрасно ищешь ты отдохновения на ложе из роз, напрасно надеешься получить удовольствие от самых тонких вин и фруктов! Сама праздность становится усталостью, само твое удовольствие порождает отвращение. Для неразвитого духа всякое удовольствие оказывается скучным и отвратительным; и еще до того, как тело, преисполненное всяких пагубных гуморальных жидкостей, почувствует муку от своих многочисленных болезней, твоя более благородная часть ощутит вторгшийся в тебя яд и будет тщетно пытаться облегчить испытываемое ею беспокойство с помощью новых удовольствий, усугубляющих роковую болезнь.

Мне нет нужды говорить тебе, что из-за этого жадного стремления к удовольствиям ты все больше и больше ставишь себя в зависимость от удачи и случайностей и связываешь свои аффекты с внешними предметами, которых случай в одно мгновение может тебя лишить. Предположим, что судьба-потворщица все еще покровительствует тебе, доставляя тебе удовольствие от твоих богатств и владений. Я докажу тебе, что даже посреди своих роскошных удовольствий ты несчастен и из-за чрезмерного потакания своим слабостям не способен радоваться тому, чем благосклонная судьба все еще позволяет тебе обладать.

Воистину непостоянство удачи нельзя игнорировать или не замечать. Счастья не может быть там, где нет уверенности, а последняя несовместима с властью удачи. И хотя бы эта непостоянная богиня и не направила на тебя свой гнев, страх перед ним стал бы тебя изводить, нарушил бы твой сон, посещал бы твои грезы, наводил бы на тебя уныние среди веселья твоих самых изысканных пиршеств.

Храм мудрости расположен на скале, будучи недосягаем для ярости бушующих стихий и недоступен для злобы человека. Раскаты грома грохочут под ними, и наиболее ужасные орудия человеческого неистовства не достигают столь величественных высот. Мудрец, обитающий в этой спокойной атмосфере, с удовольствием, к которому примешано сострадание, смотрит вниз, созерцая ошибки заблуждающихся смертных, слепо ищущих правильный путь в жизни и стремящихся к богатству, знатности, чести или власти, вместо того чтобы стремиться к истинному счастью. Он видит, что большинство из них разочаровалось в своих заветных мечтах. Некоторые сетуют на то, что их, некогда обладавших предметами своих желаний, обокрала завистливая судьба. И все жалуются, что даже их собственные клятвы не могут дать им счастья или унять беспокойство их смущенных умов.

Но разве мудрец всегда пребывает в таком философском безразличии и бездействует, довольствуясь оплакиванием человеческих несчастий и не пытаясь ничего сделать для их облегчения? Неужели ему доставляет удовольствие эта жестокая мудрость, которая, делая вид, что возвышает его над человеческой суетой, на самом деле ожесточает его сердце и делает его безразличным к интересам человечества и общества? Нет! Ему известно, что в этой мрачной апатии нельзя обрести ни истинной мудрости, ни подлинного счастья. Он достаточно сильно чувствует очарование социальных привязанностей, чтобы противиться столь приятной, естественной и добродетельной склонности. Даже когда, обливаясь слезами, он оплакивает несчастья рода человеческого, бедствия своей страны и своих друзей и, будучи не способен помочь им, в состоянии лишь облегчить их участь своим сочувствием, он, однако, выступает как обладатель великодушного характера и чувствует удовлетворение, которое превосходит собой самое приятное чувство. Чувства человеколюбия столь обаятельны, что они просветляют лик самой печали и действуют подобно солнцу, которое, посылая свои лучи на темную тучу или падающий дождь, придает им самые прекрасные цвета, краше которых нет ничего во всей природе.

Но не только в этом проявляют свою энергию социальные добродетели. Что бы к ним ни примешивалось, они всегда сохраняют преобладание. Как печаль не может побороть их, так и чувственное удовольствие не способно их омрачить. Самые необузданные радости любви не могут изгнать нежных чувств симпатии и привязанности. Они даже черпают свое главное влияние из этого благородного аффекта; когда же они действуют лишь сами по себе, они не дают несчастному духу ничего, кроме усталости и отвращения. Посмотри на веселого развратника, который презирает все другие удовольствия, кроме вина и увеселений. Отторгни его от собутыльников, как искру, только что составлявшую часть общего пламени, от огня. Его оживление неожиданно исчезает, и, хотя он и окружен всеми остальными наслаждениями, он не желает пышного пиршества и предпочитает ему самые отвлеченные занятия и размышления как более приятные и интересные.

Но социальные аффекты никогда не порождают столь полных восторга удовольствий и никогда не выглядят столь великолепно в глазах Бога и человека, как это бывает, когда они, отряхнув от себя все земное, сочетаются с чувством добродетели и побуждают нас к похвальным и достойным поступкам. Как гармоничные сочетания красок взаимно дополняют друг друга, так действуют и облагороженные чувства человеческого духа. Посмотри на торжество природы в родительской любви! Что за эгоистический аффект! Какое чувственное наслаждение может сравниться с ним, когда человек радуется процветанию и добродетели своего отпрыска или устремляется к нему на помощь, невзирая на самые страшные опасности, угрожающие ему самому?

По мере того как ты продвигаешься по пути к большим степеням чистоты этого великолепного аффекта, возрастает твое восхищение его сияющим великолепием. Какое очарование заключено в гармонии умов и в дружбе, основанной на взаимном уважении и благодарности! Какое удовлетворение получаешь ты, помогая страждущим, успокаивая несчастных, поднимая упавшего, пресекая действия жестокой судьбы или еще более жестокого человека, который издевается над всем благим и добродетельным! Разве есть что-либо выше радости победы как над пороком, так и над несчастьем, когда благодаря добродетельному примеру или мудрому увещанию наши собратья научаются руководить своими аффектами, побеждать свои недостатки и покорять своих злейших врагов, живущих в их собственных сердцах?

Но эти объекты еще слишком ограниченны для человеческого духа, который, будучи небесного происхождения, преисполняется самой священной и необъятной любовью и, одаряя своим вниманием больший круг людей, чем круг родственников и знакомых, распространяет свое благожелательное участие на самых отдаленных потомков. Он рассматривает свободу и законы как источник человеческого счастья и с величайшей готовностью посвящает себя заботе о них и опеке над ними. Тяжелые труды, опасности и сама смерть имеют свою прелесть, когда мы бросаем им вызов ради общественного блага; они облагораживают жизнь, которой мы беззаветно жертвуем ради интересов нашей родины. Как счастлив человек, которому снисходительная судьба разрешает отдать добродетели то, что он должен природе, и сделать великодушным даром то, что иначе все равно было бы похищено у него жестокой необходимостью!

В истинном мудреце и патриоте собрано все, что когда-либо способна достигнуть человеческая природа и что возвышает простого смертного до сходства с Божеством. Самая отзывчивая благожелательность, самая смелая решимость, самые нежные чувства, возвышенная любовь к добродетели—все это воодушевляет его восторженное сердце. Сколь большое удовлетворение получит он, заглянув в свое сердце и увидев, как бурные аффекты превратились в гармонию и согласие, а все резкие звуки исчезли из очаровательной мелодии! Если созерцание даже неживой красоты так приятно, если оно одурманивает чувства даже тогда, когда прекрасная форма чужда нам, то сколь же велико действие красоты нравственной? И какое же влияние должна она иметь, украшая наш собственный дух и являясь результатом нашего личного размышления и прилежания?

Но где же вознаграждение за добродетель? И какую компенсацию дает природа за такие крупные жертвы, как жизнь и счастье, которые мы часто приносим добродетели? О сыны земли! Вы не знаете ценности этой небесной повелительницы? Вы, любуясь ее прелестями, подло думаете о ее приданом? Но знайте, что природа снисходительна к человеческой слабости и не оставила своего любимого дитя нагим и необеспеченным. Природа наградила добродетель богатейшим приданым, но при этом действовала с большой осторожностью, чтобы привлекательность выгоды не обольщала тех, кто не сознает, каким природным достоинством (worth) обладает эта божественная красавица; она мудро сделала так, что это приданое имеет ценность только для тех, кто уже движим любовью к добродетели. Слава—удел добродетели, сладкая награда за благородные труды, великолепная корона, украшающая мудрую голову бескорыстного патриота или покрытое пылью чело победоносного воина. Возвышенный такой благородной наградой, человек добродетели с презрением смотрит сверху вниз на все обольщения, которые сулит удовольствие, и на все угрозы опасностей. Сама смерть перестает быть страшной, когда он уверен в том, что ее власть распространяется только на часть его существа и что, несмотря на смерть и время, ярость стихий и бесконечную превратность человеческих дел, его бессмертная слава будет жить в грядущих поколениях.

Конечно, имеется такое существо, которое управляет вселенной и которое своей бесконечной мудростью и силой привело находившуюся в состоянии хаоса стихию к истинному порядку и гармонии. Пусть философы спорят, насколько далеко распространяется забота этого благодетельного существа и продлит ли оно наше существование после смерти, дабы даровать добродетели ее истинную награду и сделать так, чтобы она восторжествовала. Нравственный человек, не принимая решения по такому спорному вопросу, довольствуется тем, чт<5 ему предназначено высшим владыкой всех вещей. Он с благодарностью ожидает обещанной награды. Но если он ее и не получит, он все же не станет считать доброде-

тель пустым словом. Справедливо считая добродетель наградой саму по себе, он с благодарностью осознает щедрость своего создателя, который дал ему жизнь и тем самым предоставил однажды ему возможность стать обладателем столь бесценного сокровища.

ПЛАТОНИК²³⁵

Для некоторых философов предметом удивления служит то, что все люди, обладая одной и той же природой и будучи одарены одними и теми же качествами, все же столь глубоко отличаются друг от друга по своим стремлениям и наклонностям и одни из них совершенно презирают то, к чему другие страстно стремятся. Еще большее удивление вызывает у иных то обстоятельство, что человек в разное время глубоко отличается от самого себя и, приобретя то, что ранее было предметом всех его желаний и стремлений, он затем отвергает это с презрением. Эта лихорадочная неуверенность и нерешительность в человеческом поведении кажутся мне совершенно неизбежными: разумная душа, созданная для созерцания Высшего Существа и его творений, не может испытывать когда-либо спокойствие или удовлетворение, если она погрязла в недостойных стремлениях к чувственным удовольствиям или к дешевой популярности. Божество– безграничный океан блаженства и славы; человеческие души—это маленькие ручейки, которые, родившись некогда из этого океана, стремятся после всех перипетий своей жизни вернуться в него и потеряться во всей безмерности его совершенства. Когда этому их естественному стремлению преграждает путь порок или глупость, они становятся яростными и бешеными и, превратившись в стремительные потоки, приносят соседним долинам^ ужас и опустошение. ~

Тщетно каждый навязывает с помощью напыщенных фраз и страстных призывов собственное стремление и приглашает доверчивых слушателей следовать собственному образу жизни и привычкам. Сердце изобличает видимость и остро чувствует даже в момент высшего успеха неудовлетворительность всех этих удовольствий, которые отвлекают его от истинной цели. Я исследую сладострастного человека перед увеселениями, измеряю

силу его желания и значительность предмета, на который направлено это желание, и нахожу, что все его счастье проистекает только от торопливости мысли, которая отвлекает его от самого себя, от своей вины и несчастья. Я наблюдаю его немного позже. Теперь он испытал удовольствие, к которому столь страстно стремился. Чувство его вины и несчастья вернулось к нему с удвоенной силой. Его дух мучат страх и угрызения совести, его тело гнетут отвращение и пресыщение.

Но более достойный или по крайней мере более надменный человек самоуверенно отдает себя на наш суд и, приписав себе звание философа и человека морали, готов выдержать самый строгий экзамен. С явным, хотя им и скрываемым нетерпением, он требует нашего одобрения и чувствует себя оскорбленным из-за того, что мы не сразу выражаем свое восхищение его добродетелью. Видя это нетерпение, я еще больше колеблюсь. Я начинаю исследовать мотивы его кажущейся добродетели. Но смотрите! Не успел я начать свое дознание, как он стремительно ускользает от меня и, обращаясь со своими рассуждениями к толпе слушателей, лишенных вдумчивости, безрассудно злоупотребляет их доверием, навязывая им свои напыщенные притязания.

О философ! Твоя мудрость тщетна, а добродетель бесплодна. Ты ищешь одобрения невежественной толпы, а не веских доводов собственной совести или еще более веского одобрения существа, которое одним взглядом своего всевидящего ока охватывает всю вселенную. Ты, конечно, осознаешь ложность твоей притворной честности, когда, называя себя гражданином, сыном и другом, забываешь о своем высшем повелителе, своем истинном отце, своем самом великом благодетеле. 1де же поклонение, которое следует воздавать бесконечно совершенному существу, от которого берут начало каждая ценность и каждое благо? 1де же благодарность твоему творцу, который создал тебя из ничего, поставил тебя в различные отношения с твоими собратьями и, требуя от тебя выполнения всех обязанностей по отношению к ним, запрещает пренебрегать тем, что ты обязан выполнить по отношению к самому себе, самому совершенному существу, с которым ты связан самыми нерасторжимыми узами?

Но ты сам свой собственный кумир. Ты боготворишь свои воображаемые совершенства. Или, вернее, чувствуя свое действительное несовершенство, ты лишь пытаешься обмануть весь мир и потешить свое воображение, умножая толпу своих невежественных обожателей. Таким образом, не довольствуясь тем, что ты отверг высшее совершенство во всей вселенной, ты жаждешь подменить его тем, что наиболее низко и достойно презрения.

Посмотри на все плоды человеческого труда, на все изобретения человеческого остроумия, по отношению к которым ты столь искусно проявляешь свою проницательность, и ты найдешь, что самые совершенные творения происходят из самой совершенной мысли и что мы восхищаемся одним только умом, когда разражаемся рукоплесканиями, видя благородные пропорции статуи или симметрию прекрасного здания. Скульптор и архитектор, попадая в поле зрения, заставляют нас размышлять о красоте своего искусства и изобретательности, которые из груды бесформенной материи смогли извлечь нечто столь выразительное и столь пропорциональное. Эту высшую красоту мысли и ума ты признаешь сам, когда предлагаешь нам созерцать в твоем поведении гармонию аффектов, достоинство чувств и все те привлекательные черты духа, которые заслуживают нашего внимания. Но почему ты останавливаешься здесь? Разве ты не видишь ничего более ценного? Почему среди своих восторгов по поводу красоты и порядка ты все еще не знаешь, где обитает самая совершенная красота и самый совершенный порядок? Сравни произведения искусства с произведениями природы: первое лишь подражает второй. Чем ближе искусство к природе, тем оно совершеннее. Но все-таки как далеко оно от природы даже при самом максимальном к ней приближении и сколь громаден наблюдаемый между ними интервал! Искусство копирует только внешность природы, оставляя в стороне внутренние и наиболее изумительные начала (springs) и принципы, как то, что превосходит его способность к подражанию и пониманию. Искусство копирует только незначительные произведения природы, отчаявшись достигнуть великолепия и могущества, столь поражающих нас в совершенных произведениях его оригинала. Можем ли мы тогда быть столь слепы, чтобы не заметить интеллекта и замысла в изумительных и изящных творениях вселенной? Можем ли мы быть столь глупы, чтобы не почувствовать самое пылкое и восторженное поклонение и обожание, созерцая это разумное существо, столь бесконечно доброе и мудрое?

Самое совершенное счастье, конечно, должно возникать из созерцания самого совершенного объекта. А что может быть более совершенно, чем красота и добродетель? И где может быть найдена красота, равная красоте вселенной, или добродетель, которую можно сравнить с благожелательностью и справедливостью Божества? Если что-нибудь может уменьшить радость от такого созерцания, то это либо узость наших способностей, скрывающая от нас наибольшую часть красот или совершенств, или скоротечность нашей жизни, которая не дает нам достаточного времени, чтобы разобраться в них. Но наше утешение состоит в том, что если мы Достойно применим дарованные нам способности, то они приумножатся в другом состоянии существования, дабы мы стали более достойными почитателями нашего Творца. И эта задача, которая никогда не сможет быть выполнена во времени, будет делом вечности.

СКЕПТИК

Я уже давно питаю сомнения относительно суждений философов по всем вопросам и чувствую в себе большую склонность спорить с их выводами, нежели соглашаться с ними. Существует одна ошибка, в которой повинны почти все философы без исключения: они слишком узки и ограниченны в своих принципах и не учитывают то обширное многообразие, которое столь свойственно действиям природы. Выдвинув какой-либо излюбленный принцип, который, быть может, соответствует многим действиям природы, философ расширяет применимость этого принципа на весь мир творения, сводя к нему путем насильственного и нелепого рассуждения любое явление. Поскольку ум узок и поверхностен, мы не способны применить наше учение ко всему разнообразию природы, взятой в ее полном объеме, но воображаем, что она так же ограниченна в своих действиях, как мы в наших рассуждениях.

Но если уж подозревать наличие у философов в каком-либо случае такой слабости, так это следует сделать прежде всего в связи с их суждениями о человеческой жизни и путях достижения счастья. В данном случае они сбиваются с толку не только из-за умственной узости, но и из-за узости своих аффектов. Почти каждый из них имеет какую-либо преобладающую склонность, которой подчинены остальные его желания и привязанности и которая руководит им, хотя, возможно, и с перерывами, в течение всей его жизни. Ему трудно понять, что любая вещь, которая кажется ему совершенно безразличной, может доставить другому радость или обладать чарами, недоступными его взору. Его собственные занятия, как он полагает, суть самые занимательные из всех, объект его аффекта наиболее ценен, а дорога, которой он следует, есть единственный путь к счастью.

Но пусть эти погрязшие в предрассудках резонеры на секунду задумаются; ведь так много явных примеров и доводов, способных вывести их из заблуждения и заставить их прийти к более широким правилам и принципам. Неужели они не видят огромного разнообразия склонностей среди себе подобных, каждый из которых кажется вполне удовлетворенным своим образом жизни, но, если его заставить жить так, как живет его сосед, почувствует себя глубоко несчастным. Неужели они сами не чувствуют, что то, что радует в одном случае, вызывает неудовольствие в другом вследствие изменения наклонностей и что даже при самых напряженных усилиях не в их власти вернуть тот вкус или то желание, которое прежде придавали очарование тому, что теперь кажется безразличным или даже неприятным? Так какой же смысл в том предпочтении, которое отдают городской или сельской, деятельной или посвященной удовольствиям, уединенной или светской жизни, когда, не говоря уже о различных наклонностях разных людей, опыт одного и того же человека способен убедить его, что любой из этих образов жизни в свою очередь приятен и все они вместе в своем разнообразии или в своем разумном сочетании тоже приятны?

Но следует ли пускать это дело на самотек? Должен ли человек, определяя весь ход своей жизни, руководствоваться только своим нравом и наклонностью, не прибегая к помощи разума, который научил бы его, какая дорога предпочтительнее и в большей степени ведет к счастью? И разве нет различия между поведением одного человека и другого?

Да, отвечаю я, различие есть, и оно велико. Один человек, избрав в соответствии со своей наклонностью определенный жизненный путь, может употреблять более верные средства для достижения поставленной цели, чем другой, избравший аналогичный путь и домогающийся того же самого. Объектом твоего желания является богатство? Так приобрети должное профессиональное мастерство, применяй его с усердием, расширяй круг твоих друзей и знакомых, избегай праздности и расточительства и будь щедрым только в том случае, если ты уверен, что получишь от этого больше, чем от бережливости. Ты желаешь приобрести общественное уважение? Остерегайся в равной степени таких крайностей, как высокомерие и раболепие. Пусть будет ясно, что ты знаешь себе цену, но не презираешь и других. Если же ты впадешь в одну из этих крайностей, то или раздражишь своей дерзостью человеческую гордыню, или же навлечешь на себя своим робким пресмыкательством и низким мнением, которое, как представляется, ты имеешь о себе, всеобщее презрение.

Но, скажешь ты, все это принципы обычной предусмотрительности, обычного благоразумия, которые внушает своим детям каждый родитель и которым следует в своей жизни, домогаясь избранной цели, любой обычный человек. Но чего же ты еще желаешь? Разве ты пришел к философу как к какому-то чародею, чтобы он научил тебя при помощи магии и колдовства тому, чего ты не в состоянии почерпнуть из обычной предусмотрительности и обычного благоразумия? Да, мы пришли к философу научиться тому, каковы должны быть избираемые нами цели, а не выяснять средства их достижения. Мы хотим знать, какие желания нам следует удовлетворять, каким аффектам давать простор, каким влияниям потворствовать. А что до остального, то мы полагаемся на здравый смысл и общепринятые максимы поведения.

Но в таком случае мне остается только сожалеть, что я претендовал на роль философа. Твои вопросы поставили меня в тупик, и я опасаюсь того, что если мой ответ окажется слишком суровым, то я могу прослыть педантом и схоластом, если же он будет слишком вольным, то как бы не оказаться мне проповедником порока и безнравственности. Однако я удовлетворю твое любопытство и изложу свое мнение в связи с данным вопросом. Мое единственное желание состоит в том, чтобы ты не придавал моему мнению слишком большого значения подобно тому, как не придаю ему такого значения и я сам. И ты не должен также считать, что оно заслуживает твоей насмешки или же твоего гнева.