Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 60 страниц)

Я далек от мысли, что все те, кто умаляет достоинство нашего рода, являются врагами добродетели и разоблачают пороки своих собратьев с плохими намерениями. Напротив, я сознаю, что утонченное чувство нравственности, особенно если ему сопутствует раздражительный характер, может довести человека до отвращения ко всему миру и заставить его смотреть на обычный ход человеческих дел с чрезмерным негодованием. Я должен, однако, высказать мнение, что суждения тех, кто склонен думать о человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка, из-за которого он может опуститься, став ниже того представления о себе, которое имеется в его воображении. Соответственно мы находим, что все наши утонченные и модные моралисты настаивают на указанном тезисе и пытаются представить зло как то, что недостойно человека, а также отвратительно само по себе.

Мы найдем мало таких споров, которые не были бы основаны на какой-либо двусмысленности выражений; и я убежден, что и данный спор относительно достоинства или низменности человеческой природы не в большей степени свободен от этого, чем любой другой. Поэтому, может быть, стоит рассмотреть, что в данной дискуссии является реальным, а что лишь словесным.

Ни один разумный человек не станет отрицать, что существует естественное различие между достоинством и предосудительностью, добродетелью и злом, мудростью и глупостью. Однако не ясно ли, что при применении термина, который обозначает либо наше одобрение, либо порицание, на нас обычно больше влияет сравнение, чем какая-либо установленная неизменная норма, кроющаяся в природе вещей. Подобным же образом количество, размер и объем все признают реальными вещами. Но, называя какое-либо животное большим или маленьким, мы всегда незаметно сравниваем его с другими животными того же вида, и именно данное сравнение определяет наше суждение о его величине. Собака и лошадь могут оказаться совершенно одинакового роста, однако первой будут поражаться из-за огромной величины, а второй удивляться из-за ее низкорослости. Поэтому, присутствуя на каком-либо диспуте, я всегда мысленно принимаю в расчет, является ли темой спора вопрос сравнения или нет, и, если является, сравнивают ли диспутанты одни и те же предметы или же говорят о вещах, которые сильно отличаются друг от друга⁴⁴.

Образуя представление о человеческой природе, мы склонны проводить сравнение между людьми и животными, единственными созданиями, наделенными мыслью, среди тех существ, которые воспринимаются нашими чувствами. Конечно, это сравнение оказывается в пользу человечества. С одной стороны, мы видим существо, мысли которого не ограничены какими-либо узкими рамками времени или места, которое распространяет свои исследования на самые отдаленные места нашего земного шара и за его пределы, на планеты и [другие] небесные тела; оглядывается назад, чтобы узнать первоначальное происхождение вещей, по крайней мере историю человеческого рода; бросает взгляд вперед, чтобы увидеть влияние своих действий на потомков и те мнения о его характере, которые будут высказаны через тысячу лет после его существования; существо, которое прослеживает причины и действия, несмотря на их огромную отдаленность друг от друга и сложность прослеживания, выводит общие принципы из частных явлений, совершенствует свои открытия, исправляет свои ошибки и даже их обращает себе на пользу. С другой стороны, перед нами существо, прямо противоположное первому; ограниченное в своих наблюдениях и заключениях несколькими ощутимыми предметами, которые его окружают; не обладающее ни любознательностью, ни предвидением; слепо следующее инстинкту и достигающее за короткое время своего окончательного совершенства, дальше которого оно никогда не способно продвинуться хотя бы на шаг. Какое огромное различие между этими двумя существами! И какого высокого мнения должны мы придерживаться относительно первого при сравнении его со вторым!

Опровергая этот вывод, обычно применяют два средства. Во-первых, неправильно излагают факты, подчеркивая только слабости человеческой природы. И во-вторых, проводят новое, скрытое, сравнение между обыкновенным человеком и существами, обладающими высшей мудростью. Среди других выдающихся качеств человека имеется и такое: он может образовать представление о совершенствах, намного превышающих то, что он сам испытал, наблюдая себя; ему не поставлены границы в понимании мудрости и добродетели. Он легко может сделать столь возвышенными свои представления и представить себе такую степень знания, по сравнению с которой его собственные знания будут выглядеть очень незначительными и которая заставит как бы сойти на нет, исчезнуть разницу между его умом и рассудком животных. Но так как весь мир согласен с тем, что человеческий ум бесконечно далек от совершенной мудрости, то, если речь идет о таком сравнении, нам незачем спорить по вопросам, в связи с которыми в наших мнениях нет действительных разногласий. Человек гораздо дальше отстоит от совершенной мудрости и даже от собственных представлений о ней, чем животные от человека; и все же последнее различие столь значительно, что только сравнение с первым может привести к тому, что оно покажется имеющим несущественное значение.

Принято также сравнивать одного человека с другим; и, находя очень немногих людей, которых мы можем назвать мудрыми или добродетельными, мы склонны иметь презрительное мнение о нашем роде вообще. Чтобы почувствовать ошибочность такого образа мышления, можно заметить, что почетные определения мудрый и добродетельный не связаны ни с какой конкретной степенью указанных качеств—мудрости и добродетели, но целиком возникают из сравнения, которое мы проводим между одним и другим человеком. Когда мы находим человека, достигающего такой глубины мудрости, которая встречается очень редко, мы объявляем его мудрым. Поэтому сказать, что в мире мало мудрых людей,– значит фактически ничего не сказать, ибо только из-за их редкости они и заслуживают указанное название. Даже если бы самые неразвитые представители нашего рода были столь же мудрыми, как Туллий или лорд Бэкон, у нас все равно было бы основание говорить, что в мире существует мало мудрых людей. Ибо в данном случае мы должны сделать более возвышенными наши представления о мудрости и не оказывать исключительной чести никому, кто не отличается своими выдающимися талантами. Подобным же образом я слышал замечания неразумных людей о том, что в мире мало женщин, обладающих красотой, по сравнению с теми, у кого ее нет; эти люди не принимают во внимание того, что мы применяем эпитет красивая только к женщинам, обладающим такой степенью красоты, которая встречается лишь у немногих из них. Та же степень красоты, которая для женщины считается уродством, расценивается как подлинная красота у представителя нашего пола.

Поскольку принято при формировании мнения о нашем роде сравнивать его с другими родами, находящимися выше или ниже его, или же сравнивать отдельных представителей нашего рода между собой, то мы часто сравниваем также различные мотивы или движущие принципы человеческой природы, чтобы уточнить наше суждение о ней. И воистину это единственный вид сравнения, который заслуживает нашего внимания или же решает что-то в связи с данной проблемой. Если бы наши эгоистические и преступные принципы в такой мере брали верх над социальными и добродетельными, как это утверждают некоторые философы, то мы, без сомнения, должны были бы с презрением относиться к человеческой природе.

Во всем этом споре значительное место занимают разногласия по поводу слов. Когда какой-либо человек отрицает искренность всякого патриотизма, или привязанности к стране и к обществу, я не знаю, что о нем думать. Возможно, он сам никогда не испытывал этих чувств столь ясным и отчетливым образом, чтобы это устранило все его сомнения относительно их силы и реальности. Но когда он идет дальше и отвергает всякую личную дружбу, если она не связана с выгодой или себялюбием, то я уверен, что он неправильно употребляет термины и смешивает идеи различных вещей, ибо нельзя быть настолько эгоистичным, а вернее, настолько глупым, чтобы не проводить никакого различия между людьми и не отдавать предпочтения качествам, которые вызывают у них одобрение и уважение. Неужели, говорю я, он настолько же нечувствителен к гневу, насколько притворяется нечувствительным к дружбе? И неужели обида и несправедливость затрагивают его не больше, чем доброта или достоинства? Так быть не может; он себя не знает. Он забыл движения своего сердца или, скорее, пользуется языком, отличным от языка своих соотечественников, и не называет вещи соответствующими именами. Что скажете вы о естественной привязанности?—добавляю я. Это тоже пример себялюбия? Да, все себялюбие. Вы любите своих детей только потому, что они ваши; своего друга—по той же причине; и ваша страна занимает вас лишь в той степени, в какой она связана с вами. Если бы не было этого вашего я, ничто бы на вас не влияло, вы были бы совершенно пассивны и нечувствительны. А если бы вы когда-либо позволили себе какое-либо движение, то только из тщеславия или из желания, чтобы то же самое ваше я стало известным и приобрело репутацию. Я желаю, отвечаю я, услышать ваше истолкование поступков людей при условии, что вы признаете факты. Вы должны допустить, что себялюбие того вида, которое проявляется в добром отношении к другим людям, имеет огромное влияние на поступки людей, во многих случаях даже большее, чем то себялюбие, которое остается в рамках своего первоначального вида и формы. Ибо разве мало тех, кто, имея семью, детей и родственников, тратит на их содержание и образование больше, чем на собственные удовольствия? Это, действительно, как вы справедливо заметили, может основываться на себялюбии, поскольку процветание семьи и друзей является единственным или главным удовольствием, а также главной гордостью таких людей. Если бы вы тоже были одним из них, вы могли бы быть уверены, что все будут хорошо отзываться о вас и хорошо к вам относиться; говоря иначе, чтобы не шокировать ваш слух этими выражениями, себялюбие каждого, и в том числе мое, заставило бы тогда нас служить вам и хорошо отзываться о вас⁴⁵.

По моему мнению, две вещи ввели в заблуждение тех философов, которые так упорно настаивают на эгоизме человека. Во-первых, они обнаружили, что каждое проявление добродетели или дружбы сопровождается тайным удовольствием; отсюда они сделали вывод, что дружба и добродетель не могут быть бескорыстными. Но ошибочность этого очевидна. Добродетельное чувство или аффект вызывает удовольствие, но не возникает из него. Делая добро для своего друга, я испытываю удовольствие, потому что люблю его, но это не значит, что я люблю его ради этого удовольствия.

Во-вторых, всегда оказывалось, что добродетельные люди далеко не равнодушны к похвале; и поэтому их изображали как группу тщеславных людей, которые стремятся лишь получить одобрение от других лиц. Но данное мнение также ошибочно. Уж очень несправедливо, когда находят малейший след тщеславия в похвальном действии, дабы из-за этого умалить указанное действие или же приписать его лишь данному мотиву. С тщеславием дело обстоит не так, как с другими аффектами. Когда жадность или мстительность примешивается к какому-либо действию, которое кажется добродетельным, нам трудно определить, в какой мере она примешалась, и естественно предположить, что она явилась единственным движущим принципом. Но тщеславие так тесно связано с добродетелью, а любовь к славе, вознаграждающей за похвальные поступки, настолько приближается к любви к похвальным поступкам ради них самих, что эти аффекты больше способны смешиваться между собой, чем любые другие виды аффектов, и почти невозможно испытывать вторую без некоторой примеси первой. Соответственно мы находим, что указанная страсть к славе всегда искажается и изменяется в зависимости от определенного вкуса или склонности духа, который ею охвачен. Нерон с таким же тщеславием правил колесницей, с каким Траян справедливо и умело управлял империей. Любовь к славе в вознаграждение за добродетельные дела является верным доказательством любви к добродетели.

О ГРАЖДАНСКОЙ СВОБОДЕ ⁴⁶

Те, кто использует свои перья для того, чтобы писать на политические темы, и кто свободен от неистовства партий и партийных предрассудков, развивают такую науку, которая больше всех других способствует общественной пользе и даже личному удовлетворению тех, кто посвящает себя ее изучению. Я, однако, склонен подозревать, что наш мир еще слишком молод, чтобы можно было устанавливать многочисленные общие истины в политике, которые останутся справедливы и для позднейших поколений. У нас пока нет опыта, охватывающего три тысячи лет; так что не только искусство рассуждения все еще несовершенно в этой науке, как и во всех других, но нам даже не хватает достаточно материала, на основе которого мы могли бы рассуждать. Еще недостаточно известно, какую степень утонченности в добродетели либо же в пороке допускает человеческая природа; неизвестно и то, чего можно ожидать от людей в результате какого-либо грандиозного переворота в их образовании, обычаях или принципах. Макиавелли, конечно, был великим гением; но поскольку он ограничил свое исследование бурными и деспотическими правлениями древних времен или небольшими и лишенными покоя и мира княжествами Италии, то его суждения, особенно в отношении монархической системы правления, оказались крайне ошибочными; и в его «Князе» едва ли есть хоть одна максима, которая не была бы опровергнута последующим опытом. Он говорит, что слабый государь не способен получать хорошие советы, ибо если он посоветуется с несколькими людьми, то он не сможет выбрать какой-либо из их различных советов. Если же он доверится одному лицу, то, возможно, у этого министра и будут способности; но он ненадолго останется министром: он, конечно, низложит своего покровителя и посадит на трон себя и свое семейство. Я упоминаю об этом среди многих примеров ошибок названного политика, вытекающих в значительной степени из того, что он жил в слишком ранний период всемирной истории, чтобы быть хорошим судьей в вопросах политической истины. Почти всех монархов Европы сейчас направляют их министры, и так продолжается около двух столетий, однако ничего подобного тому, что предвещал Макиавелли, никогда не случалось и не может случиться. Сеян мог замышлять свержение римских императоров с престола, но Флёри ⁴⁷, как бы он ни был порочен, не мог, находясь в здравом уме, иметь хоть малейшую надежду на низложение Бурбонов.

Торговлю вплоть до прошлого столетия не считали государственным делом; и едва ли есть хоть один древний автор, писавший на политические темы, который хотя бы упомянул ее ²¹⁶. Даже итальянцы хранили относительно нее глубокое молчание, хотя теперь она является главным объектом внимания как министров государства, так и мыслителей, занимающихся отвлеченными темами. Огромные богатства, величие и военные успехи двух морских держав, кажется, впервые дали понять человечеству важность обширной торговли.

Поэтому, намереваясь провести в данном эссе развернутое сравнение между гражданской свободой и абсолютистской системой правления и показать⁴⁸ огромные преимущества первой по сравнению со второй, я стал подозревать, что в наш век ни один человек не является достаточно подготовленным для выполнения такого предприятия; и, какие бы предположения ни выдвинул кто-либо в связи с данным вопросом, они будут, по всей вероятности, опровергнуты дальнейшим опытом и отвергнуты потомками. В делах людей совершались такие величественные перевороты, произошло так много событий, противоречащих предположениям древних, что их достаточно, чтобы породить подозрения, не наступят ли еще какие-нибудь дальнейшие изменения.

Древними было замечено, что все искусства и науки возникли среди свободных народов и что персы и египтяне, несмотря на их праздность, богатство и роскошь, сделали лишь робкие шаги по направлению к тем более утонченным удовольствиям, которые были доведены до такого совершенства греками, невзирая на постоянные войны, сопровождавшиеся нищетой, и величайшую простоту их жизни и обычаев. Было замечено также, что когда греки утратили свою свободу, то хотя они и намного увеличили свои богатства благодаря завоеваниям Александра Македонского, но с того момента искусства у них пришли в упадок и никогда больше не смогли поднять голову в создавшейся атмосфере. Просвещение было перенесено в Рим, единственную в то время в мире свободную нацию; и, найдя там столь благоприятную почву, оно добилось невероятных успехов в течение немногим более столетия, пока упадок свободы не вызвал также упадка учености и не распространил в мире всеобщего варварства. Исходя из этих двух фактов опыта, каждый из которых имел двоякое значение и показал как упадок просвещения при абсолютистских системах правления, так и его подъем при народных системах правления, Лонгин полагал, что у него имеется достаточно оснований утверждать, что искусства и науки могут процветать только при свободной системе правления. И это его мнение поддержало несколько выдающихся писателей²¹⁷ в нашей собственной стране, которые либо ограничивали свою точку зрения только фактами, взятыми из античности, либо питали слишком большое пристрастие к той форме правления, которая установилась у нас.

Но что бы сказали эти писатели относительно примеров, касающихся современного Рима и Флоренции? Из них первый довел до совершенства все изящные искусства: скульптуру, живопись, музыку и поэзию, хотя и стонал под тиранией, и притом под тиранией духовенства, в то время как вторая осуществила прогресс в искусствах и науках главным образом после того, как начала терять свободу из-за узурпации власти семьей Медичи. Рафаэль и Микеланджело, не говоря уже об Ариосто, Тассо и 1а-лилее, родились не под сенью республик. И хотя ломбардская школа была столь же знаменита, как и римская, все же венецианцы лишь в незначительной мере причастны к ее славе и кажутся значительно менее других итальянцев способными к искусствам и наукам. Рубенс создал свою школу в Антверпене, а не в Амстердаме; Дрезден, а не Гамбург является центром просвещения в Германии.

Но наиболее выдающийся пример процветания просвещенности при абсолютистской системе правления являет Франция, которая вряд ли вообще когда-нибудь пользовалась какой-либо установленной свободой и все же довела искусства и науки до такой же степени совершенства, как и все другие нации. Англичане, возможно, лучшие философы; итальянцы—лучшие художники и музыканты; римляне были лучшими ораторами; но французы– единственный народ, за исключением греков, состоящий из людей, которые являются одновременно философами, поэтами, ораторами, историками, художниками, архитекторами, скульпторами и музыкантами. Что касается сцены, то они превзошли даже греков, которые намного превосходили англичан. А в обычной жизни они в значительной мере довели до совершенства самое полезное и приятное из всех искусств, l’art de vivre⁴⁹, искусство вести себя в обществе и поддерживать беседу.

Если мы рассмотрим состояние наук и изящных искусств в нашей стране, то замечание Горация относительно римлян может быть в значительной степени применено к англичанам:

...Sed in longum tarnen aevum

Manserunt, hodieque manent vestigia runs ⁵⁰.

Мы чрезвычайно пренебрегаем изяществом и правильностью стиля. У нас нет словаря нашего языка и едва ли есть сносная грамматика. Первая изящная проза, которую мы имеем, написана человеком, который еще жив*. Что касается Спрата, Локка и даже Темпля⁵¹, то они слишком мало знают правила искусства, чтобы считаться изящными писателями. Проза Бэкона, Гаррингтона и Мильтона деревянная и педантичная, хотя по содержанию она и превосходна. Люди в нашей стране были настолько заняты грандиозными спорами по воп-

росам религии, политики и философии, что у них не выработался вкус к казавшемуся мелочным соблюдению правил грамматики и критицизма. И хотя такой оборот мысли, должно быть, значительно улучшил наши чувства и наш талант рассуждения, следует, однако, признать, что даже в вышеупомянутых науках у нас нет ни одной признанной книги, которую мы могли бы передать потомкам. И самое большее, чем мы можем похвастаться,– это несколько эссе, написанных в духе более справедливой философии; они действительно являются многообещающими, но до сих пор не достигли еще какой-либо степени совершенства.

Установилось мнение, что торговля может процветать только в условиях свободной системы правления; и оно кажется основанным на более длительном и обширном опыте, чем мнение предыдущее относительно искусств и наук. Если мы проследим развитие торговли, осуществлявшейся через Тир, Афины, Сиракузы, Карфаген, Венецию, Флоренцию, Геную, Антверпен, Голландию, Англию ит. д., то мы всегда обнаружим, что она укреплялась при свободных системах правления. Три величайших города в Европе—Лондон, Амстердам и Гамбург—все это вольные и протестантские города, т. е. они пользуются двойной свободой. Необходимо, однако, заметить, что чрезвычайно ревнивое отношение Франции к торговле в последнее время, кажется, доказывает, что данный принцип не более определенен и непогрешим, чем предыдущий, и что подданные абсолютного монарха могут стать нашими соперниками в торговле так же, как и в просвещенности.

Если бы я осмелился высказать свое мнение в связи со столь же неопределенным вопросом, я бы сказал, что, несмотря на усилия французов, в самой природе абсолютистской системы правления заложено нечто вредное для торговли и этот вред неотделим от данной природы, хотя причина, которую я укажу, обосновывая свое мнение, несколько отличается от той, которую обычно настойчиво выдвигают. Мне представляется, что частная собственность находится почти в такой же безопасности в цивилизованной европейской монархии, как и в республике; при этой системе правления можно также не опасаться насилия государя, во всяком случае не больше, чем мы обычно боимся ущерба от грома, землетрясения или любого несчастного случая, самого необычного и чрезвычайного. Алчность, стимул развития промышленности, является столь упрямым аффектом и пробивает себе дорогу через столь большое количество реальных опасностей и трудностей, что маловероятно, чтобы она испугалась воображаемой опасности, которая столь невелика, что едва ли поддается измерению. Поэтому, по моему мнению, торговля может приходить в упадок при абсолютистских системах правления не потому, что она там менее безопасное дело, но потому, что она менее почетна. Для поддержки монархии абсолютно необходима некоторая субординация рангов. Происхождение, титулы и занимаемое положение должны ставиться выше трудолюбия и богатств. И пока преобладают такие мнения, все серьезные торговцы будут подвержены искушению бросить торговлю, чтобы добиться одного из тех положений, с которыми связаны привилегии и почести.

Поскольку уж я занялся рассмотрением данного вопроса, то я должен заметить относительно преобразований, которые время произвело или может произвести в политике, что все виды правления—правление свободное и абсолютистское, кажется, претерпели в Новое время огромные изменения к лучшему в отношении как внешних, так и внутренних дел. Равновесие власти является секретом в политике, известным только современному веку; и я должен добавить, что внутренние силы охраны государств также весьма усовершенствовались в ходе последнего столетия. Саллюстий сообщает нам, что армия Каталины значительно выросла после включения в нее разбойников с большой дороги, занимавшихся грабежами вокруг Рима; теперь же, я полагаю, численность всех лиц данной профессии, рассеянных по Европе, не составит и одного полка. В речи Цицерона в защиту Милона я обнаружил среди других следующий аргумент, который он использовал для доказательства того, что его подзащитный не убивал Клодия. Если бы Милон, сказал он, намеревался убить Клодия, он не напал бы на него среди бела дня на таком расстоянии от города; он подкараулил бы его ночью, в предместье, где можно было бы все подстроить так, чтобы казалось, будто его убили грабители, и где частота подобных случаев способствовала бы обману. Это является удивительным доказательством небрежной работы полиции в Риме, а также количества и сил упомянутых грабителей, поскольку Клодия ²¹⁸ в то время сопровождало тридцать рабов, вооруженных с ног до головы и достаточно приученных к крови и опасностям в ходе частых волнений, вызванных этим мятежным трибуном ⁵³.

Но хотя все виды правления в наше время усовершенствовались, все же, кажется, монархическая система правления достигла наибольших успехов на пути к совершенству. Ныне относительно цивилизованных монархий можно утверждать то, что ранее говорилось только для восхваления республик, а именно что они государства Законов, а не Людей. Оказывается, в них могут существовать порядок, последовательность и постоянство до такой степени, что это вызывает удивление. Собственность там в безопасности, промышленность поощряется, искусства процветают, и монарх живет безопасно среди своих подданных, как отец среди своих детей. В течение двух столетий в Европе, возможно, существовало и сейчас существует около двухсот абсолютных монархов, больших и малых, и если допустить, что каждый из них правит двадцать лет, то мы можем предположить, что всего было около двух тысяч монархов, или тиранов, как назвали бы их греки. И все же среди них не было ни одного, даже включая Филиппа II Испанского, кто был бы так же жесток, как Тиберий, Калигула, Нерон или Домициан, четыре из двенадцати римских императоров. Необходимо, однако, признать, что, хотя монархические системы правления стали ближе к народным по мягкости и устойчивости, все же они остаются низшими. Наше современное воспитание и обычаи насаждают больше человеколюбия и умеренности, чем прошлые, но они еще не смогли полностью преодолеть недостатки старой формы правления.

Но здесь я должен просить разрешения высказать догадку, которая кажется возможной, но о которой лишь потомки смогут судить в полной мере. Я склонен думать, что в монархических системах правления есть источник совершенствования, а в народных системах правления—источник упадка и со временем это приведет два указанных вида гражданского государства (civil polity) к еще большему равенству. Самые большие злоупотребления, которые возникают во Франции, являющейся самым совершенным образцом чистой монархии, происходят не от числа или величины налогов, превышающих то, с чем можно встретиться в данном смысле в свободных странах, но от дорогостоящего, неравного, произвольного и запутанного способа обложения ими, в результате чего трудолюбие бедных людей, особенно крестьян и фермеров, в значительной степени расхолаживается и сельское хозяйство становится уделом нищенски и рабски живущих людей. Но к чьей выгоде ведут эти злоупотребления? Если к выгоде дворянства, то можно считать, что они внутренне присущи данной форме правления, поскольку дворянство является истинной опорой монархии; и естественно, что при этом строе его интересы должны больше принимать во внимание, чем интересы народа. Но в действительности дворяне больше всех теряют от такого угнетения, поскольку оно разоряет их поместья и делает нищими их держателей. Единственными, кто выигрывает от этого, являются financiers, порода людей, довольно ненавистных дворянству и всему королевству. Поэтому, если появится монарх или министр, наделенный достаточной проницательностью, чтобы определить свои собственные и общественные интересы, и достаточной силой духа, чтобы сокрушить старые обычаи, мы можем ожидать, что эти злоупотребления будут исправлены; и в таком случае разница между абсолютистской и нашей свободной системой правления не будет казаться столь значительной, как она кажется теперь.

Источник упадка, который можно отметить в свободных системах правления, состоит в практике делать долги и закладывать государственные доходы, в результате чего налоги могут через некоторое время стать совершенно невыносимыми и вся собственность государства (state) перейдет в руки общества (public). Эта практика возникла в Новое время. Афиняне, хотя ими и управляла республика, платили около двухсот процентов за те суммы денег, которые они вынуждены были занимать в случае чрезвычайной необходимости, как мы узнаем у Ксенофонта²¹⁹. В новейшие времена голландцы первыми ввели практику займа больших сумм под низкие проценты и этим чуть себя не разорили. Абсолютные монархи тоже делали долги; но поскольку абсолютный монарх может объявить себя банкротом, когда ему заблагорассудится, то его народ никогда не может быть угнетен его долгами. При народных же системах правления, когда народ и главным образом те, кто занимает самые высокие должности, обычно являются государственными кредиторами, государству трудно прибегнуть к этому средству, которое, как бы ни было оно иногда необходимым, всегда является жестоким и варварским. Следовательно, это, видимо, тот недостаток, который непосредственно угрожает всем свободным системам правления, особенно нашему собственному при данном состоянии дел. И это является сильным мотивом для увеличения нашей бережливости при расходовании государственных денег, ибо если их будет не хватать, то нам из-за многочисленности налогов или, что еще хуже, из-за нашего бессилия и неспособности защищать государство придется проклинать саму нашу свободу и желать, чтобы мы находились в таком же состоянии рабства, как и все окружающие нас нации.

О ВОЗНИКНОВЕНИИ И РАЗВИТИИ ИСКУССТВ И НАУК”

Ничто не требует большей тщательности в наших исследованиях, касающихся человеческих дел, чем точное различение того, что происходит благодаря случаю и что вытекает из причин; нет никакого другого предмета, в связи с которым автор скорее всего мог бы обмануть сам себя ложными премудростями и ухищрениями мысли. Утверждение, что какое-то событие произошло благодаря случаю, прекращает всякое дальнейшее исследование относительно данного события и оставляет писателя в том же состоянии невежества, в котором пребывает и все остальное человечество. Но когда предполагается, что событие произошло от определенных и устойчивых причин, то он может проявить свое искусство в установлении этих причин; и так как ни один человек, обладающий некоторой тонкостью мысли, никогда не станет теряться в данном случае, то у него тем самым оказывается возможность написать целые тома и проявить свои глубокие познания, отмечая то, что ускользает от грубых и невежественных людей.