Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 60 страниц)

Когда божество изображают бесконечно превосходящим людей, в общем правильное верование способно в связи с суеверными страхами повергнуть дух человека в состояние самой крайней угнетенности и приниженности, представляя монашеские добродетели, как-то: умерщвление плоти, покаяние, смирение, пассивное страдание, единственными подобающими человеку качествами. Когда же богов признают лишь в незначительной мере превосходящими людей, причем многих из этих богов считают возведенными в соответствующий ранг из низшего, человеческого состояния, то мы бываем свободнее в своих обращениях к ним и даже можем, не впадая в богохульство, стремиться к соперничеству и соревнованию с ними. Отсюда возникают активность, подъем духа, храбрость, великодушие, любовь к свободе и все те добродетели, которые ведут к возвышению любого народа.

Герои язычества в точности соответствуют католическим святым и магометанским дервишам. Место геркулеса, Тесея, Гектора, Ромула заняли теперь Доминик, Франциск, Антоний и Бенедикт. Но не уничтожение чудовищ, свержение тиранов и защита родины, а бичевание и пост, трусость и смирение, полное подчинение и рабское послушание—вот что стало теперь средством достижения божеских почестей среди людей.

Побудительным мотивом благочестивого Александра в его военных предприятиях было соревнование с Геркулесом и Вакхом, превзойти которых, как он справедливо считал, ему удалось ¹⁵⁵. Когда Брасид, этот велико душный и благородный спартанец, пал в битве, жители Амфипо-ля, на защиту которых он выступил, чтили его как героя ¹⁵⁶. Да и вообще все основатели государств и колоний греков были возведены на эту низшую ступень божественности теми, кто воспользовался плодами их трудов.

Это дало повод Макиавелли заметить¹⁵⁷, что доктрины христианской религии (под которой он подразумевал католичество, ибо других видов христианства он не знал), рекомендующие одно лишь пассивное мужество и страдание, привели к угнетению человеческого духа и склонили людей к рабству и подчинению. Это замечание, несомненно, было бы справедливым, если бы в человеческом обществе не было множества иных условий, влияющих на дух и характер религии.

Брасид однажды поймал мышь, но, будучи укушен ею, выпустил ее. Даже самое презренное из существ, сказал он, может жить в безопасности, если только у него хватает мужества для самозащиты ¹⁵⁸. Беллар-мин терпеливо и смиренно отдавал себя на съедение блохам и другим отвратительным насекомым. Мы будем на небе в награду за наши страдания, говаривал он, а у этих несчастных существ нет ничего, кроме радостей этой жизни¹⁵⁹. Таково различие между принципами греческого героя и католического святого.

ГЛАВА XI

О ТОМ ЖЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ РАЗУМНОСТИ ИЛИ НЕЛЕПОСТИ

Я приведу еще одно замечание, служащее той же цели и являющееся новым доказательством того, что извращение наилучшего ведет к возникновению наихудшего. Если мы рассмотрим без предубеждения древнюю языческую мифологию в том виде, в каком она предстает у поэтов, мы не найдем в ней тех чудовищных нелепостей, наличие которых можно было бы предположить в ней вначале. Разве трудно представить, что те же самые силы или начала, каковы бы они ни были, которые создали этот видимый мир, людей и животных, произвели также особый вид разумных существ, более тонко организованных и обладающих большей властью, чем все остальные? Легко представить себе, что такие существа могут быть капризными, мстительными, вспыльчивыми, сластолюбивыми, ведь и среди людей ни одно обстоятельство не способно в большей степени породить подобные пороки, чем обладание безграничной властью. Словом, вся эта мифологическая система столь естественна, что кажется более чем вероятным, что она была действительно осуществлена где-нибудь среди огромного разнообразия планет и миров, которое заключено во вселенной.

Главным возражением против данной системы, если иметь в виду нашу планету, является тот факт, что эту систему не подтверждают никакие безусловные доказательства, никакой авторитет. Древнее предание, на которое ссылаются языческие жрецы и богословы,– весьма слабое основание; кроме того, в нем заключена такая масса противоречивых сведений, каждое из которых опирается на одинаковый авторитет, что совершенно невозможно отдать кому-нибудь из них предпочтение. Таким образом, все полемические труды языческих жрецов должны содержаться в немногих книгах, а все их богословие должно состоять скорее из преданий и суеверных обрядов, чем из философских аргументов и рассуждений.

Но когда основным принципом какой-нибудь народной религии является теизм, то это до такой степени соответствует здравому смыслу, что философия бывает в состоянии вполне слиться с подобной богословской системой. Если же другие догматы этой системы содержатся в какой-нибудь священной книге вроде Корана или же устанавливаются каким-нибудь зримым авторитетом, например авторитетом римского папы, то спекулятивные мыслители, естественно, соглашаются с соответствующей теорией и принимают ее, тем более что ее внушают им на первых же ступенях воспитания и, кроме того, она обладает известной степенью связности и единообразия. Но так как все эти принципы без исключения оказываются несостоятельными, философия открывает вскоре, что ее новый товарищ совсем ей не пара и что, вместо того чтобы уточнять каждый принцип по мере того, как они движутся вместе вперед, она на каждом шагу сбивается с пути и служит целям суеверия. Ведь, не говоря уже о тех неизбежных противоречиях, которые должны быть согласованы друг с другом и устранены, можно с полным основанием утверждать, что всякое народное богословие, в особенности схоластическое, имеет своего рода склонность к нелепостям и противоречиям. Если бы это богословие не выходило за пределы разума и здравого смысла, его доктрины казались бы слишком легкими и общеизвестными. По необходимости приходится возбуждать изумление, прибегать к таинственности, стремиться к темноте и неясности и предоставлять возможность проявлять свои качества тем благочестивым приверженцам, которые желают воспользоваться случаем, чтобы укротить свой непокорный разум с помощью веры в самые непостижимые софизмы.

История Церкви в достаточной степени подтверждает эти соображения. Когда возникает какой-нибудь [богословский ] спор, некоторые люди всегда берутся предсказать с достоверностью его исход. То мнение, которое более всего противоречит здравому смыслу, говорят они, без сомнения, одержит верх даже в том случае, если общие интересы самой системы не требуют подобного результата. Хотя участники спора могут в течение некоторого времени упрекать друг друга в ереси, в конце концов последний упрек всегда оказывается направлен против разума. В истинности этого замечания убедится всякий, кто обладает достаточными сведениями, чтобы знать определение арианства, пелагианства, эрастиан-ства, социнианства, савеллианства, евтихианства, несто-рианства, монофелитства⁵⁴ и т. д., не говоря уже о протестантизме, судьба которого еще неопределенна. Именно таким образом любая система становится в конце концов особенно нелепой только потому, что вначале она была разумной и философской.

Противопоставлять потоку религиозных аргументов схоластики такие слабые положения, как невозможно, чтобы одна и та же вещь и была и не была, целое больше части, два и три составляют пять,– это все равно что претендовать на то, чтобы остановить движение океана при помощи тростинки. Вы хотите противопоставить нечестивый разум священной тайне? Нет такого наказания, которое было бы слишком велико по сравнению с вашим неверием, и те же костры, которые некогда были разожжены для еретиков, послужат также уничтожению философов.

ГЛАВА XII

О ТОМ ЖЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СОМНЕНИЯ ИЛИ УБЕЖДЕННОСТИ

Мы ежедневно встречаемся с людьми, которые настолько скептически относятся к истории, что утверждают, будто ни один народ никогда не мог верить в такие нелепые принципы, какими были принципы гречёского и египетского язычества; в то же время эти люди настолько догматичны по отношению к религии, что думают, будто подобных нелепостей нельзя найти ни в каких других вероисповеданиях. Таких предубеждений придерживался Камбис⁵⁵; он весьма нечестивым образом осмеял и даже ранил Аписа, великого бога египтян, который его непосвященному зрению казался не чем иным, как большим пятнистым быком. Но 1еродот * по справедливости приписывает эту исполненную страсти выходку настоящему сумасшествию или же душевному расстройству, иначе, говорит он, Камбис никогда не оскорбил бы публично никакого установленного культа. Ибо, продолжает он, каждый народ всегда бывает наиболее удовлетворен своим собственным культом и думает, что он в данном отношении превосходит все остальные народы.

Надо сознаться, что римско-католическая секта является весьма ученой и что ни одно другое вероисповедание, кроме англиканского, не может оспаривать того, что указанная секта есть самая ученая из всех христианских церквей. Однако знаменитый араб Аверроэс, несомненно слышавший о египетских суевериях, заявляет, что из всех религий самой нелепой и безрассудной является та, последователи которой, создав свое божество, поедают его.

И действительно, я думаю, что ни у каких язычников нет такого догмата, который предоставлял бы столько поводов для насмешек, как догмат о пресуществлении: он до такой степени нелеп, что не поддается никакой аргументации. По этому поводу существует даже несколько

занимательных анекдотов; они, правда, до некоторой степени вольнодумны, однако сообщают их по большей части сами католики. Рассказывают, что однажды священник по недосмотру вместо причастия дал причащаемому жетон (counter), случайно попавший в число облаток. Причастник терпеливо прождал некоторое время, думая, что жетон размягчится у него на языке, но, заметив, что он остается целым, вынул его. Вы, видно, ошиблись, вскричал он, обращаясь к священнику. Кажется, вы дали мне Бога-Отца: он такой крепкий и жесткий, что я не могу его проглотить.

Один известный полководец, находившийся на службе в Московии, явившись в Париж, чтобы излечить свои раны, привез с собой молодого турка, взятого им в плен. Некоторые доктора Сорбонны (которые в общем столь же догматичны, как и константинопольские дервиши), жалея бедного турка, который должен был подвергнуться вечным мукам только потому, что никто его не просветил, весьма настойчиво предлагали Мустафе перейти в христианство и в виде поощрения обещали ему много доброго вина в этом мире и рай в мире будущем. Трудно было устоять перед столь сильными соблазнами; и, после того как Мустафа был вполне просвещен и обучен катехизису, он наконец согласился принять крещение и причаститься Святых Тайн. Но священник, дабы закрепить и упрочить все сделанное им, решил продолжать свои поучения и на следующий день начал их с обычного вопроса: «Сколько существует Богов?» «Ни одного»,– ответил Бенедикт, ибо таково было его новое имя. «Как, ни одного!»—вскричал священник. «Конечно,– ответил добросовестный новообращенный,—вы все время говорили мне, что существует только один Бог, а вчера я его съел».

Таковы доктрины наших братьев католиков, но мы до такой степени привыкли к этим доктринам, что никогда не удивляемся им, хотя в какой-нибудь будущий век, вероятно, будет трудно убедить некоторые народы, что двуногие существа, именуемые людьми, могли некогда исповедовать подобные принципы. И в то же время тысяча шансов против одного, что у самих этих народов в их вероисповедании будет что-нибудь столь же нелепое, к чему они будут относиться с самой слепой и благочестивой верой.

Я жил однажды в Париже ⁵⁷ в одной гостинице с тунисским посланником, который, проведя несколько лет в Лондоне, возвращался к себе через Париж. Как-то раз я увидал, что его мавританское превосходительство стоит у ворот и забавляется, разглядывая проезжающие мимо пышные экипажи. Случайно той же дорогой проходило несколько капуцинов, никогда не видавших турка, тогда как он со своей стороны хотя и привык к европейским костюмам, но никогда не видел забавной фигуры капуцина. Трудно выразить то обоюдное восхищение, которое они внушили друг другу! Но если бы капеллан посольства вступил в спор с этими францисканцами, их взаимное удивление было бы не меньшим. Вот так все люди дивятся друг на друга, и им никак невозможно вбить в голову, что африканская чалма нисколько не хуже и не лучше европейского капюшона. Он очень хороший человек, сказал князь Салейский про де Рюйтера⁵⁸, но жаль, что он христианин.

Предположим, что доктор Сорбонны говорит жрецу из Саиса: «Как можете вы поклоняться порею и луку?» «Если мы им и поклоняемся,– отвечает жрец,– мы по крайней мере не едим их». «Но разве кошки и обезьяны не странные объекты для обоготворения?»—спрашивает ученый профессор. «Они по крайней мере столь же пригодны для этой цели, как реликвии или истлевшие кости мучеников»,– отвечает его не менее ученый противник. «Разве не сумасбродство с вашей стороны,– настаивает католик,– резать друг друга из-за вопроса, что предпочтительнее– капуста или огурец?» «Да,– отвечает язычник,– я соглашусь с этим, если вы сознаетесь, что еще более сумасбродны те, которые сражаются из-за предпочтения того или другого тома софистики, тогда как десять тысяч таких томов не стоят одного-единственного кочана капусты или огурца»¹⁶⁰.

Всякий посторонний наблюдатель (к сожалению, посторонних наблюдателей очень немного) легко придет к заключению, что если бы для установления какой-либо народной религии не требовалось ничего, кроме выяснения нелепости других религиозных систем, то всякий приверженец какого-либо суеверия мог бы привести достаточные основания в пользу своей слепой, фанатичной преданности тем принципам, в которых он воспитывался. Но и, несмотря на отсутствие обширных познаний, необходимых для обоснования подобной уверенности (возможно, даже благодаря такому отсутствию), у человечества нет нехватки в религиозном усердии и вере. Диодор Сицилийский ¹⁶¹ иллюстрирует это, приведя замечательный случай, свидетелем которого он был. В то время как Египет трепетал перед самим именем Рима, один легионер случайно совершил святотатственный и нечестивый поступок, убив кошку; весь народ в крайнем исступлении напал на него, и правитель, несмотря на все свои старания, не в силах был его спасти. Я уверен, что как римский сенат, так и римский народ того времени не были столь же щепетильны по отношению к собственным национальным божествам. Несколько позже они совершенно искренне предоставили Августу место в небесных апартаментах и, вероятно, свергли бы ради него с престола любого из небожителей, если бы им казалось, что Август желает этого. «Praesens divus habebitur Augustus»⁶¹,—говорит Гораций. Это весьма важный факт, у других народов и в другие эпохи к подобным фактам относились также далеко не безразлично ¹⁶².

Несмотря на всю святость нашей священной религии, говорит Туллий ¹⁶³, ни одно преступление не является столь обычным среди нас, как святотатство. Между тем разве кто-либо слышал, чтобы египтянин осквернил храм кошки, ибиса или крокодила? Нет таких мучений, говорит тот же автор¹⁶⁴ в другом месте, которым не согласился бы подвергнуться египтянин, лишь бы не нанести вреда ибису, аспиду, кошке, собаке или крокодилу. Итак, вполне справедливы слова Драйдена ⁶⁴, сказавшего: «Какого бы происхождения ни был их верховный бог, происходил ли он от бревна, камня или же какого-нибудь иного грубого материала, его приверженцы столь же храбро защищают его, как если бы он был выкован из золота» («Авесалом и Архито-пель»).

Мало того, чем презреннее материал, из которого отлито божество, тем большее обожание способно оно вызвать в сердцах своих обольщенных приверженцев; они упиваются тем, что постыдно, и кичатся своим божеством, стойко перенося насмешки и оскорбления его врагов. Десять тысяч крестоносцев стекаются под священные знамена и открыто гордятся именно теми сторонами своей религии, которые их противники признают наиболее постыдными.

Я знаю, что в египетской богословской системе встречается одно затруднение, хотя, впрочем, немногие системы подобного рода вполне свободны от таковых. Принимая во внимание способ размножения кошек, нетрудно доказать, что одна их пара в течение пятидесяти лет могла бы заполнить своим потомством целое царство. Если бы к этому потомству стали относиться с таким же благоговейным обожанием, то еще через двадцать лет в Египте не только было бы легче найти бога, чем человека (как и было, по словам Петрония⁶⁵, в некоторых местностях Италии), но боги в конце концов уморили бы с голоду людей, так что у самих богов не осталось бы ни жрецов, ни поклонников. Поэтому вполне вероятно, что этот мудрый народ, наиболее славившийся в древние времена своим благоразумием и здравой политикой, предвидя столь опасные последствия, оставлял все свое почитание на долю взрослых богов и открыто, без всякого сомнения и раскаяния топил священных новорожденных, или маленьких богов-сосунков. Таким образом, отступление от принципов религии ради преходящих интересов никоим образом не следует считать изобретением новейших времен.

Ученый и философ Варрон⁶⁶, рассуждая о религии, не претендует выразить что-либо помимо сомнения и неуверенности. Таковы были его здравый смысл и выдержка! Но страстный, ревностный Августин поносит благородного римлянина за его скептицизм и сдержанность; сам же он исповедует безусловную, слепую веру¹⁶⁵. Однако один языческий поэт, современник этого святого, по неразумению считает религию последнего настолько ложной, что, по его словам, даже дети при всем их легкомыслии не могли бы ее принять ¹⁶⁶.

Если заблуждение столь обыденная вещь, то разве удивительно, что каждый является столь самоуверенным (positive) и догматичным и что рвение часто возрастает пропорционально ошибке? «Moverunt,—говорит Спарти-ан,—et еа tempestate Judaei bellum quod vetabantur mutilare genitalia» ¹⁶⁷.

Если бы вообще был такой народ или такая эпоха, у которого или в которую народная религия утратила бы всю свою власть над людьми, то можно ожидать, что это случилось бы в Риме во времена Цицерона, что неверие открыто воздвигло бы там свой трон и сам Цицерон в каждой своей речи, в каждом своем поступке оказался бы самым явным его ревнителем. Но какие бы скептические вольности ни позволял себе этот великий человек в своих сочинениях и философских беседах, в обыденной жизни он избегал обвинений в деизме и нечестии. Даже перед собственной семьей и перед женой Теренцией, которой он в высшей степени доверял, ему хотелось казаться истинно религиозным человеком; от него осталось адресованное к жене письмо, в котором он всерьез просит ее принести жертву Аполлону и Эскулапу в благодарность за свое выздоровление ¹⁶⁸.

Набожность Помпея была гораздо более искренней: все его поведение во время гражданских войн свидетельствует о большом уважении к гаданиям, снам и пророчествам¹⁶⁹. Август был заражен всевозможными суевериями; подобно тому как о Мильтоне сообщают, что его поэтический гений никогда не расцветал обильно и пышно весной, так и Август отмечает, что в это время года его способность видеть сны никогда не достигала такого совершенства и не заслуживала такого доверия, как в остальные времена года. Кроме того, этот великий и талантливый император обычно сильно беспокоился, когда ему случалось перепутать обувь и надеть сандалию с правой ноги на левую¹⁷⁰. Словом, нельзя сомневаться в том, что приверженцы утвердившихся суеверий в древнее время были столь же многочисленны во всех слоях общества, как в наше время приверженцы современной религии. Влияние древних суеверий было столь же всеобщим, хотя и менее сильным; такое же количество людей было привержено им, хотя их приверженность, видимо, не была столь сильной, безоговорочной и неукоснительной.

Мы можем отметить, что, несмотря на догматический, властный характер всякого суеверия, убежденность религиозных людей бывает во все времена скорее притворной, чем истинной, и ни в коей мере не может сравняться с той твердой уверенностью и убежденностью, которая руководит нами в обыденных жизненных делах. Люди даже перед самими собой не смеют сознаться в тех сомнениях, которые мучат их в связи с подобными вопросами; они ценят лишь слепую веру и скрывают от самих себя свое действительное неверие при помощи самых усердных клятв и самого крайнего ханжества. Но природа оказывает сопротивление всем их усилиям и не позволяет тому неясному, мерцающему свету, который только и может проникнуть в эту мрачную область, сравняться с яркими впечатлениями, доставляемыми здравым смыслом и опытом. Обычное поведение людей опровергает их слова и показывает, что в подобных вопросах их вера является каким-то неизъяснимым душевным актом, средним между неверием и убеждением, но гораздо более близким к первому, чем ко второму.

Таким образом, человеческий дух является, по-видимому, до такой степени шатким и неустойчивым, что даже теперь, когда многие лица находят интерес в том, чтобы постоянно обрабатывать его при помощи резца и молотка, они тем не менее оказываются не в состоянии выгравировать на нем богословские принципы на сколько-нибудь продолжительное время; насколько же более это справедливо по отношению к древним временам, когда существовало сравнительно мало носителей священных обязанностей? Неудивительно, что видимость была тогда очень обманчива и люди в некоторых случаях казались безусловно неверующими и даже врагами установленной религии, не будучи таковыми в действительности или по крайней мере не сознавая ясно своих собственных взглядов на данный предмет.

Другой причиной, делавшей древние религии гораздо более неустойчивыми, чем современные, являлось то обстоятельство, что первые были основаны на традиции, тогда как вторые—на Писании; причем предания в первом случае были запутанны, противоречивы и зачастую сомнительны, а поэтому их совершенно нельзя было свести к какому-нибудь образцу, или канону, и из них нельзя было вывести определенные принципы веры. Рассказы о богах были столь же бесчисленны, как папистские легенды, и, хотя почти каждый верил в некоторую часть таких рассказов, никто не мог верить в их совокупность и не мог даже знать ее; в то же время все должны были признавать, что ни одна отдельная часть этих рассказов не обоснована лучше остальных. Предания разных городов и народов также были во многих случаях прямо противоположными, и нельзя было указать основания для предпочтения одного из них другим. И так как существовало бесчисленное множество рассказов, основанных на далеко не надежном предании, то переход от основных принципов веры к ненадежным и сомнительным фикциям был совсем незаметен. Поэтому стоило лишь приблизиться к языческой религии и начать рассматривать ее по частям, как она расплывалась, точно облако. Она никогда не могла быть построена на твердых догматах и принципах; и это хотя и не отталкивало большинства людей от столь нелепой веры—разве люди могут быть разумными,– однако вызывало у них большие сомнения и колебания по отношению к ее принципам и даже побуждало некоторые известным образом настроенные умы к действиям и мнениям, казавшимся проявлением безусловного неверия.

К этому можно добавить, что вымыслы языческой религии были сами по себе легкими, изящными и простыми, в них не было ни чертей, ни морей из серы, ни вообще чего-либо такого, что могло особенно устрашить воображение. Кто мог воздержаться от улыбки, думая о взаимной любви Марса и Венеры или о любовных похождениях Юпитера и Пана? В данном отношении это была истинно поэтическая религия, разве что в ней было слишком много легкомыслия, не подобающего серьезным видам поэзии. Мы знаем, что она была воспринята поэтами Нового времени, причем последние высказывались о богах, которых они рассматривали как вымысел, не с большей свободой и не с меньшей непочтительностью, чем это делали древние по отношению к действительным объектам своего поклонения.

Совершенно неправильно полагать, будто религиозная система, не оказавшая глубокого влияния на дух народа, должна быть безусловно отвергнута всеми здравомыслящими людьми и что противоположные принципы, несмотря на те предубеждения, в которых воспитываются люди, большей частью устанавливались при помощи аргументов и рассуждений. Не знаю, не будет ли более вероятным обратное заключение? Чем менее назойливо и навязчиво какое-либо суеверие, тем меньше вызывает оно неудовольствия и негодования людей и тем меньше вызывает у них вопросов относительно его обоснования и происхождения. В то же время очевидно, что власть всякой религиозной веры над умом человека неустойчива и непостоянна, подчинена всякому колебанию настроения и зависит от разных событий, поражающих воображение. Разница здесь только в степенях; представитель древнего мира во время своей речи стал бы попеременно переходить от неверия к суеверию ¹⁷¹, современный же человек часто думает то же самое, но бывает более осторожен в выражениях.

Лукиан прямо говорит¹⁷², что всякого, кто не верил в самые бессмысленные басни язычества, народ считал нечестивцем и безбожником. И действительно, разве стал бы этот изящный писатель направлять всю силу своего остроумия и своей сатиры против народной религии, если бы эта религия не была предметом веры всех его соплеменников и современников?

Ливий¹⁷³ признается в общем неверии своего века столь же откровенно, как это сделало бы любое духовное лицо нынешнего времени, но зато столь же строго и осуждает его. Можно ли, однако, представить себе, что народное суеверие, которое ввело в заблуждение такого умного человека, не могло сделать того же и с большинством народа?

Стоики наградили своего мудреца множеством пышных и даже нечестивых эпитетов, заявляя, что он является богатым, свободным царем и равен бессмертным богам. Они забыли добавить, что своим умом он не отличается от любой старухи, ибо ничто не может быть более жалким, чем те взгляды, которых придерживалась секта стоиков по отношению к религиозным вопросам. Они, например, в согласии с прорицателями вполне серьезно утверждали, что, если ворон каркает слева, это хорошее предзнаменование, а если грач кричит с той же стороны, то это предзнаменование плохое. Панэций⁷⁴ был единственным греческим стоиком, относившимся с некоторым сомнением к предсказаниям и гаданиям¹⁷⁴. Марк Антонин¹⁷⁵ рассказывает, что он сам получал от богов много советов во сне. Эпиктет ¹⁷⁶, правда, запрещает обращать внимание на язык грачей и воронов, но не потому, что они не вещают истин, а лишь потому, что они не могут предсказать нам ничего, кроме того, что мы сломаем себе шею или что наше имение будет конфисковано, а это, по его мнению, такие события, которые вовсе нас не касаются. Таким образом, стоики соединили философский энтузиазм с религиозным суеверием; сила их ума, целиком направленная в сторону этики, оказалась истощенной, когда дело коснулось религии¹⁷⁷.

Платон ¹⁷⁸ влагает в уста Сократа утверждение, что возведенное на него обвинение в неверии обосновывалось исключительно тем, что он отрицал такие побасенки, как кастрация Урана его сыном Сатурном и свержение Сатурна с престола Юпитером. Однако в одном из последующих диалогов ****** Сократ признается, что учение о смертности души было общераспространенным среди народа мнением. Есть ли здесь противоречие? Да, несомненно, но оно обнаруживается не у Платона, а у народа, религиозные принципы которого вообще всегда бывают составлены из самых непримиримых элементов, в особенности в такую эпоху, когда суеверия воспринимаются им так легко и свободно ¹⁷⁹.

Тот же Цицерон, который в кругу своей семьи старался показать себя истинно религиозным, на открытом заседании суда без стеснения отзывался об учении о загробной жизни как о бессмысленной басне, к которой никто не может относиться серьезно¹⁸⁰. Цезарь в изображении Саллюстия ¹⁸¹ говорит таким же языком на открытом заседании сената¹⁸².

Однако нет никаких сомнений в том, что на основании подобных вольностей нельзя заключать о господстве полного и безусловного неверия и скептицизма среди народа. Хотя некоторые стороны народной религии не оказывали значительного воздействия на души людей, зато другие ее стороны тесно соприкасались с последними; и главной задачей философов-скептиков было доказать, что те и другие одинаково мало обоснованы. К этому искусственному приему прибегает Котта в диалогах «О природе богов». Он опровергает всю систему мифологии, постепенно переходя вместе с правоверными от более значительных мифологических рассказов, в которые все верили, к более легкомысленным, над которыми все смеялись: от богов—к богиням, от богинь– к нимфам, от нимф—к фавнам и сатирам. Его учитель Карнеад прибегал к подобному же способу рассуждения ¹⁸³.

В общем самые крупные и заметные различия между основанной на предании мифологической религией и религией систематической, или схоластической, сводятся к следующим двум пунктам: первая часто оказывается более разумной, так как состоит целиком из множества рассказов, которые хотя и не обоснованы, но не заключают в себе явной абсурдности и демонстративного противоречия; кроме того, она оказывает такое слабое и поверхностное влияние на душу людей, что даже в том случае, когда ее все воспринимают, она, к счастью, не оставляет слишком глубоких впечатлений в аффектах и рассудке.

ГЛАВА XIII

НЕЧЕСТИВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О БОЖЕСТВЕННОЙ

ПРИРОДЕ В НАРОДНЫХ РЕЛИГИЯХ⁷⁸ ОБОИХ РОДОВ

Первоначальная религия человечества порождается главным образом тревожным страхом за будущее; причем нетрудно догадаться, какие именно представления о невидимых и неведомых силах возникают естественным образом у людей, находящихся под гнетом каких-либо мрачных чувств. Перед взором устрашенного верующего непременно должны представать всевозможные картины мщения, строгости, жестокости и лукавства, которые еще более усиливают подавляющие его ужас и отчаяние. Коль скоро духом уже овладела паника, недремлющее воображение создает все новые объекты страха, а та глубокая тьма или, что еще хуже, тот едва мерцающий свет, которым мы окружены, рисуют нам эти призраки божества в самых кошмарных обликах, какие только можно вообразить. И нельзя себе представить такой извращенности и порочности, которую запуганные фанатики вполне охотно и без колебаний не приписали бы своему божеству.

Таково, по-видимому, естественное состояние религии, если рассматривать ее с одной точки зрения. Но если мы, с другой стороны, обратим внимание на тот дух восхваления и превозношения, который необходимо входит в состав всякой религии и является результатом именно описанных только что ужасов, то мы должны будем ожидать, что преобладающей станет совершенно противоположная система богословия. В ней божеству должны приписываться всяческие добродетели, всевозможные достоинства; никакое преувеличение не будет в ней сочтено соответствующим в полной мере тем совершенствам, которыми это божество одарено. Какие бы хвалебные выражения ни были придуманы, их тотчас же принимают, невзирая на какие-либо аргументы или факты. Достаточным подтверждением этих восхвалений считается то обстоятельство, что они доставляют нам более величественные идеи о божественных объектах нашего почитания и преклонения.