Текст книги "Сочинения в двух томах. Том 2 "

Автор книги: Дэвид Юм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 60 страниц)

Одним из наиболее засвидетельствованных чудес во всей светской истории является чудо, рассказанное Тацитом о Веспасиане: последний исцелил слепого в Александрии своей слюной, а другого, хромого,– простым прикосновением своей ноги, по воле бога Сераписа, который, явившись указанным людям, повелел им обратиться за чудесным исцелением к императору. Рассказ этот можно найти у названного великого историка²³, причем все обстоятельства, по-видимому, подтверждают данное свидетельство, и они могли бы быть изложены в высшей степени убедительно и красноречиво, если бы в настоящее время кому-нибудь было интересно снова подкрепить достоверность этого отжившего языческого суеверия. Это происшествие подтверждается серьезностью, солидностью, возрастом и честностью великого императора, который в течение всей жизни дружески беседовал со своими приятелями и придворными и никогда не разыгрывал роль Божества, подобно Александру и Деметрию. Сам историк был современным [императору] писателем, известным своей откровенностью и правдивостью; кроме того, он обладал, быть может, самым великим и проницательным умом во всем древнем мире и был настолько свободен от всякой наклонности к легковерию, что его даже обвиняли, напротив, в атеизме и излишней светскости. Лица, на авторитет которых он ссылался, рассказывая об этом чуде, были, насколько мы можем предполагать, людьми с твердой репутацией рассудительных и правдивых, очевидцами события, подтвердившими свои показания уже после того, как род Флавиев оказался лишен власти и не мог вознаградить их за ложное показание. Utrumque qui interfuere, nunc quoque memorant, postquam nullum mendacio pretium⁵⁸. Если прибавить к этому публичный характер рассказываемых фактов, то окажется, что нельзя было бы предположить более очевидного свидетельства в пользу такой грубой и осязаемой лжи.

Существует еще интересный, вполне заслуживающий нашего внимания рассказ о чуде, передаваемый кардиналом де Ретцем⁵⁹. Когда этот политик-интриган бежал в Испанию, чтобы спастись от преследований своих врагов, он проезжал через Сарагосу, столицу Арагонии; в соборе ему показали человека, прослужившего там семь лет в качестве сторожа и хорошо известного всякому жителю в городе, ходившему молиться в эту церковь. Он долгое время был лишен ноги, но его конечность оказалась восстановленной благодаря втираниям освященного масла в обрубок; и кардинал уверяет, что видел его с двумя ногами. Это чудо было удостоверено церковными постановлениями, и все граждане были призваны для того, чтобы засвидетельствовать данный факт, причем кардинал убедился, что все эти люди, проникнутые религиозным рвением, вполне верили в чудо. В данном случае рассказчик тоже современник предполагаемого чуда, отличающийся неверием и легкостью нравов, но в то же время обладающий большим умом; само чудо так необычно, что обман едва ли допустим, а свидетели очень многочисленны и все до некоторой степени были очевидцами факта, который они засвидетельствовали. Кроме того, сила очевидности еще увеличивается, а изумление наше удваивается благодаря тому, что сам кардинал, передающий данную историю, по-видимому, не верит ей и поэтому не может быть подозреваем в участии в этом благочестивом обмане. Он правильно считал, что для отрицания подобного факта незачем тщательно опровергать все свидетельства и доказывать их ложность путем перечисления всех фактов мошенничества и легковерия, которые породили этот рассказ. Он знал, что обычно сделать это невозможно по прошествии небольшого промежутка времени и если находишься на некотором удалении, и очень трудно, даже если непосредственно присутствуешь при событии, в силу суеверности, невежества, хитрости и подлости большинства людей. Поэтому он, как здравомыслящий человек, решил, что подобные показания сами свидетельствуют о своей ложности и что всякое чудо, основанное на свидетельствах людей, заслуживает скорее насмешки, чем опровержения.

Ни одному человеку не приписывали более многочисленных чудес, чем те, которые недавно произошли, как рассказывают, во Франции, на могиле аббата Пари, известного янсениста , святостью которого так долго морочили людей. Всюду рассказывали о том, что эта святая гробница исцеляла больных, возвращала слух глухим и зрение слепым; но что еще необычнее—многие из этих чудес были немедленно засвидетельствованы на месте судьями несомненной честности на основании показаний лиц, заслуживающих доверия и пользующихся почетом; притом они были совершены в просвещенную эпоху и в самом выдающемся центре современного мира. Но это еще не все: рассказ об этих чудесах был опубликован и распространен всюду, так что иезуиты оказались не в состоянии опровергнуть или разоблачить их, хотя эта ученая корпорация, поддерживаемая властями, была отъявленным врагом тех взглядов, подтверждению которых служили указанные чудеса²⁴. 1де найдем мы такое количество обстоятельств, подтверждающих какой-нибудь факт? И что можем мы выдвинуть в противовес такой толпе свидетелей, кроме абсолютной невозможности или чудесной природы тех событий, о которых они рассказывают? И без сомнения, уже одно это возражение все разумные люди сочтут достаточным.

Разве из того, что свидетельства людей иногда достигают высшей степени силы и достоверности, например в рассказе о битве при Филиппах или Фарсале, можно выводить, что всякого рода свидетельства должны всегда обладать равной силой и достоверностью? Предположим, что партии Цезаря и Помпея обе претендовали бы на победу в этих битвах и что историки каждой из этих партий единогласно приписывали бы перевес своей стороне; как могло бы человечество по прошествии такого промежутка времени разрешить их спор? Но противоречие между чудесами, о которых передают Геродот или Плутарх, и теми, о которых рассказывают Мариана, Беда ⁶⁴ и другие историки-монахи, нисколько не меньше.

Разумные люди проявляют большую осторожность, когда дело идет о вере в любое известие, к которому рассказчик может быть пристрастен, например в такое, которое способствует прославлению родины рассказчика, его семьи, его самого или же каким-нибудь образом совпадает с его природными наклонностями и слабостями. Но может ли быть больший соблазн, чем желание казаться миссионером, пророком, посланником неба? Кто не согласится подвергнуться многим опасностям и затруднениям, чтобы достигнуть столь высокой репутации? Если же человек под влиянием тщеславия и разгоряченного воображения сперва сам поверит во что-нибудь и серьезно поддастся заблуждению, неужели он остановится перед каким-нибудь благочестивым обманом, имеющим целью поддержать такое святое и достойное дело?

Из самой ничтожной искры может возгореться, таким образом, огромное пламя, потому что нужный материал всегда наготове. Avidum genus auricularum ²⁵—глазеющая толпа жадно, без проверки принимает все, что удовлетворяет суеверие и возбуждает удивление.

Сколько подобных вымыслов обличалось и искоренялось во все времена при самом их зарождении! Какое множество других пользовалось известностью недолгое время, а затем предавалось пренебрежению и забвению! Поэтому распространение таких вымыслов—очень легко объяснимое явление; и мы поступим согласно правилам опыта и наблюдения, если объясним его известными и естественными причинами—легковерием и обманом. Неужели же, вместо того чтобы прибегнуть к такому естественному объяснению, мы допустим чудесное нарушение наиболее прочно установленных законов природы?

Нечего и говорить о том, как трудно открыть ложь в каком-нибудь рассказе, передаваемом частным образом или даже публично,– трудно, находясь на самом месте происшествия, а тем более если действие происходит на некотором, хотя бы и недалеком, расстоянии. Даже суд, несмотря на свой авторитет, на свою тщательность и рассудительность, часто не в состоянии отличить правды от лжи в самых недавних событиях. Тем более нельзя ждать решения дела, если доверять, как это обычно делается, всем распрям, спорам и ходячим слухам, в особенности когда в деле замешаны с обеих сторон людские страсти.

При зарождении новых религий мудрые и ученые люди обычно считают вопрос [о связанных с ними чудесах] слишком незначительным, чтобы он заслуживал их внимания или рассмотрения; а впоследствии, когда они охотно открыли бы обман, чтобы разубедить заблуждающуюся толпу, оказывается, что время уже прошло, документы и свидетели, которые могли бы выяснить дело, погибли безвозвратно; у них не остается никаких средств разоблачения, кроме тех, которые должны быть извлечены из показаний самих же свидетелей; но, хотя эти средства всегда удовлетворяют людей разумных и образованных, для понимания толпы они обычно слишком тонки.

Итак, оказывается вообще, что ни одно свидетельство о чуде никогда не было равносильным вероятности, а тем более доказательству; и, если даже предположить, что оно имело силу доказательства, ему можно было бы противопоставить другое доказательство, выведенное из самой природы факта, который стараются установить. Только опыт придает достоверность свидетельствам людей, но тот же опыт удостоверяет нам истинность законов природы. Поэтому, если эти два рода опытов противоречат друг другу, нам не остается ничего, кроме как вычесть один опыт из другого и примкнуть к той или другой стороне с той степенью уверенности, которая порождается их разностью. Но согласно объясненному выше принципу в применении ко всем народным религиям, такое вычитание приводит к нулю; поэтому мы можем признать правилом, что никакие людские свидетельства не могут иметь такой силы, чтобы доказать чудо и сделать его справедливым основанием подобной религиозной системы.

Я прошу отметить ограничение, делаемое мной, когда я говорю, что чудо никогда не может быть доказано настолько, чтобы стать основанием религиозной системы. Ибо вообще я допускаю возможность чудес, или нарушений обычного порядка природы, доказуемых с помощью свидетельств людей, хотя, быть может, во всей истории не найти примера подобного чуда. Предположим, например, что показания всех авторов всех национальностей сходятся в том, что 1 января 1600 г. воцарилась полная тьма, окутывавшая всю землю в течение недели. Предположим, что предание об этом необычном явлении еще сильно и живо среди народа, что все путешественники, возвращающиеся из чужих стран, привозят известия о нем, ни в чем не разнящиеся и не противоречащие друг другу: очевидно, что современные нам философы, вместо того чтобы сомневаться в этом факте, должны признать его достоверным и искать причины, которые его породили. Разложение, порча, разрушение в природе—все это явления, правдоподобные в силу многих аналогий, так что всякий факт, ведущий к подобной катастрофе, может быть удостоверен посредством свидетельств людей, если эти свидетельства очень многочисленны и однообразны.

Но предположим, что все писатели, занимающиеся историей Англии, согласны в том, что 1 января 1600 г.

королева Елизавета умерла, что до и после смерти ее видели врачи и весь двор, как это обычно бывает у таких высокопоставленных особ, что ее преемник был признан и провозглашен парламентом и что, пролежав погребенной в течение месяца, она снова появилась, вновь взошла на престол и управляла Англией в течение трех лет. Я должен сознаться, что меня удивило бы стечение такого количества странных обстоятельств, но я не почувствовал бы ни малейшей склонности поверить в столь чудесное явление. Я не стал бы сомневаться в притворной смерти королевы и в сопровождавших ее событиях, которые происходили публично; я бы утверждал только, что смерть эта притворная, что она не была и не могла быть действительной. Вы напрасно стали бы возражать мне, указывая на трудность и даже невозможность обманывать весь свет в таком важном деле, на мудрость и здравый смысл этой знаменитой королевы, на незначительность и даже отсутствие выгод, которые она могла получить от такой жалкой выдумки; все это могло бы изумить меня, но я тем не менее ответил бы, что мошенничество и глупость людей—слишком обычные явления, и я скорее поверю в то, что стечение их вызвало самые необычные события, чем допущу столь явное нарушение законов природы.

Но предположим, что указанное чудо входит в состав какой-нибудь новой религиозной системы; уже одно это могло бы служить полным доказательством обмана, так как людей всегда столь сильно морочили подобными нелепыми рассказами; одного этого было бы довольно для всех здравомыслящих людей, чтобы не только отвергнуть утверждаемый факт, но отвергнуть его без дальнейшего рассмотрения. Хотя Существо, которому приписывается чудо, в данном случае Существо Всемогущее, чудо от этого нисколько не становится вероятнее, коль скоро мы в состоянии познавать атрибуты или действия подобного Существа не иначе как на основании знакомства из опыта с его проявлениями при обычном течении природы. Это опять-таки ограничивает нас прошлым опытом и принуждает сравнивать примеры нарушения истины в свидетельствах людей с примерами нарушения законов природы посредством чудес и судить о том, что более вероятно и правдоподобно. Так как нарушения истины гораздо чаще встречаются в свидетельствах, относящихся к религиозным чудесам, чем в тех, которые касаются других фактов, то это должно очень сильно уменьшить достоверность первых свидетельств и привести нас раз и навсегда к решению никогда не обращать на них внимания, сколь бы правдоподобными они ни представлялись.

Лорд Бэкон, по-видимому, придерживался тех же принципов рассуждения. «Должно,—говорит он,– сделать собрание или частную естественную историю диковин и чудесных порождений природы—словом, всякой новизны, редкости и необычности в природе. Однако это надо делать со строжайшим выбором, чтобы соблюдалась достоверность. Наиболее сомнительными надо считать те из них, которые в какой-либо мере зависят от религии, как чудеса, описанные Ливием, и не меньше те, которые мы находим у авторов сочинений по естественной магии или по алхимии и у других людей этого же рода: все они—искатели и любители сказок»²⁶.

Такой способ рассуждения тем более нравится мне, что он, как я думаю, может способствовать опровержению тех опасных друзей или тайных врагов христианской религии, которые пытаются защищать ее с помощью принципов человеческого разума. Наша святейшая религия основана на вере, а не на разуме, и подвергать ее испытанию, которого она не в состоянии выдержать,– значит ставить ее в опасное положение. Чтобы сделать это более очевидным, рассмотрим чудеса, описанные в Священном Писании, а чтобы не очень разбрасываться, ограничимся теми чудесами, которые мы находим в Пятикнижии; будем рассматривать эту книгу согласно принципам этих мнимых христиан не как слово или свидетельство самого Бога, но как произведение обыкновенного писателя и историка. В таком случае мы имеем перед собой книгу, оставленную нам варварским и невежественным народом, написанную в эпоху, когда этот народ был еще более варварским, и притом, вероятно, уже много времени спустя после того, как совершились факты, о которых в ней повествуется; указанную книгу не подтверждают никакие современные свидетельства, и она похожа на те баснословные рассказы, которыми каждая нация окружает свое происхождение. Читая эту книгу, мы видим, что она полна чудес и сверхъестественных событий; она повествует нам о таком состоянии вселенной и человеческой природы, которое совершенно отличается от настоящего, об утрате нами этого состояния, о достижении людьми почти тысячелетнего возраста, о разрушении мира потопом, о произвольном выборе одного народа в качестве избранника небес (причем автор—соотечественник указанного народа), об освобождении последнего от неволи с помощью самых удивительных и невообразимых чудес... Пусть всякий, положа руку на сердце, скажет после серьезного размышления, считает ли он ложность подобной книги, опирающейся на подобные свидетельства, более чудесной и необыкновенной, чем все чудеса, о которых в ней повествуется. А между тем на основании вышеуказанных правил вероятности именно это-то и необходимо для того, чтобы признать ее истинность.

То, что мы сказали о чудесах, может быть приложено без всякого изменения и к пророчествам; и действительно, все пророчества—настоящие чудеса и только как таковые могут служить доказательством откровения. Если бы предсказание будущих явлений не превосходило человеческих способностей, то было бы бессмысленно пользоваться пророчествами как доказательством божественной миссии или небесной санкции. Итак, мы можем прийти к общему заключению, что чудеса не только входили вначале в состав христианской религии, но что и теперь ни один разумный человек не может верить в последнюю без помощи чуда. Один разум недостаточен для того, чтобы убедить нас в истинности христианской религии, и всякий, кого побуждает к признанию ее Вера, переживает в себе самом непрерывное чудо, нарушающее все принципы его ума и располагающее его верить в то, что совершенно противоречит привычке и опыту.

ГЛАВА XI

О ПРОВИДЕНИИ И БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ⁴⁸

Недавно у меня был разговор с одним из моих друзей, любителем скептических парадоксов; он высказал при этом много принципов, которых я вовсе не могу одобрить; но в силу того, что они любопытны и имеют некоторую связь с цепью рассуждений, изложенных в этом исследовании, я постараюсь как можно точнее пересказать их здесь по памяти с целью вынести их на обсуждение читателя.

Наш разговор начался с того, что я высказал свое удивление по поводу исключительно счастливой судьбы философии: эта наука, требующая в качестве наивысшей привилегии полной свободы и процветающая лишь благодаря свободному обмену мыслями и доказательствами, впервые зародилась в эпоху свободы и терпимости и в стране, где она никогда не была стесняема даже в своих самых крайних принципах ни догматами веры, ни вероисповеданиями, ни уложением о наказаниях. За исключением изгнания Протагора и смерти Сократа (причем последнее событие было вызвано отчасти посторонними мотивами), в древней истории почти нет примеров того фантастического рвения, которым столь сильно заражен наш век. Эпикур дожил в Афинах до преклонного возраста в мире и спокойствии; эпикурейцы ²⁷ даже допускались к жреческому сану и к священнодействию у алтаря при совершении самых священных обрядов официальной религии; поощрения²⁸ в форме пенсий и жалованья мудрейший из римских императоров раздавал учителям всех философских школ без исключения ²⁹. Легко понять, как необходимо было для философии подобное отношение в ее ранней молодости, если подумать о том, что и теперь, когда можно считать ее окрепшей и набравшейся сил, она с трудом выносит непогоду и разражающиеся над ней бури клеветы и преследования.

Вы восхищаетесь, сказал мой друг, необыкновенно счастливой судьбой философии, тогда как судьба эта является, по-видимому, результатом естественного хода вещей, неизбежного во все времена и у всякой нации. Упорный фанатизм, на который вы жалуетесь, в сущности порождение самой философии; сочетавшись с суеверием, он вполне отрекается от интересов своей родительницы и становится ее злейшим врагом и преследователем. Умозрительные религиозные догматы, подающие в настоящее время повод к таким неистовым спорам, не могли бы быть ни постигнуты, ни приняты в ранние эпохи истории мира, когда человечество, еще совершенно невежественное, приноравливало религиозные идеи к своей слабой способности понимания и основывало свои священные догматы исключительно на таких рассказах, которые являлись скорее предметом веры, опирающейся на предание, чем результатом доказательств или споров. Поэтому, когда прошла первая тревога, возбужденная неизвестными дотоле парадоксами и принципами философов, последние жили, по-видимому, в течение всего дальнейшего древнего периода в полнейшей гармонии с господствующими суевериями, причем те и другие даже полюбовно разделили между собой все человечество: первые приобрели на свою сторону всех ученых и мудрых людей, а вторые—невежественную толпу.

По-видимому, сказал я, вы совершенно оставляете в стороне политику и не предполагаете, что мудрый правитель может по справедливости опасаться некоторых философских догматов, как, например, эпикурейских, которые, отрицая существование Бога, а следовательно, и провидение и будущую жизнь, видимо, в сильной степени ослабляют узы нравственности и могут считаться поэтому опасными для целостности гражданского общества.

Я знаю, ответил он, что подобные преследования фактически никогда, ни в какую эпоху не порождались спокойным размышлением или же ознакомлением на опыте с вредными последствиями философии, но вызывались исключительно страстями и предубеждениями. Ну а если я пойду дальше и буду утверждать, что если бы Эпикура обвинили перед народом сикофанты, тогдашние доносчики, то он легко мог бы защититься и доказать, что его философские принципы не менее здравы, чем принципы его противников, так усердно старавшихся возбудить против него в народе ненависть и подозрения?

Мне бы хотелось, сказал я, чтобы вы испробовали свое красноречие в связи с этой далеко не обычной темой и произнесли от лица Эпикура такую речь, которая могла бы удовлетворить не афинскую толпу, если вы вообще допускаете, что в этом древнем культурном городе могла быть толпа, но наиболее философскую часть слушателей Эпикура, способную понять его доказательства.

Таким условиям вовсе не трудно удовлетворить, ответил он. Если вам угодно, я на минуту воображу себя Эпикуром, вас же попрошу заменить афинский народ, а затем произнесу вам такую речь, что в урне окажутся одни только белые бобы и ни одного черного, способного обрадовать моих завистливых врагов.

Отлично, я согласен на эти условия; начинайте, пожалуйста.

Я пришел сюда, о афиняне, с целью оправдать в вашем собрании то, чему я учил в своей школе. Но вместо того чтобы рассуждать со спокойными и беспристрастными исследователями, я вижу себя обвиняемым неистовыми противниками. Ваши мысли, которые, собственно, должны бы быть направлены на вопросы, касающиеся общественного блага и интересов государства, отвлекаются в сторону умозрительной философии, и эти возвышенные, но, быть может, бесполезные изыскания заменяют для вас более обыденные, но зато и более полезные занятия. Однако, поскольку это зависит от меня, я постараюсь предотвратить такое злоупотребление. Мы не будем спорить здесь о происхождении миров и управлении ими, а только рассмотрим, насколько эти вопросы касаются общественных интересов, и если я сумею убедить вас в том, что они вполне безразличны для общественного мира и безопасности правительства, то я надеюсь, что вы снова отошлете нас в школы для обсуждения на досуге вопроса наиболее высокого, но в то же время и наиболее умозрительного во всей философии.

Благочестивые философы, не довольствуясь преданиями ваших праотцев и учением ваших жрецов (и то и другое я охотно признаю), поддаются безрассудному любопытству и пробуют, до каких пределов можно обосновать религию принципами разума, но благодаря этому они не только не разрешают, а, наоборот, возбуждают сомнения, естественно вызываемые прилежным и тщательным исследованием. Они расписывают самыми роскошными красками порядок, красоту и мудрое устройство вселенной, а затем спрашивают, может ли такое блестящее проявление разума быть результатом случайного стечения атомов, в состоянии ли случай породить то, чем величайший ум не может достаточно налюбоваться. Я не стану исследовать, верно ли это доказательство; я допускаю, что оно настолько веско, насколько этого желают мои противники и обвинители. Достаточно, если я сумею доказать, исходя из того же самого рассуждения, что этот вопрос чисто умозрительный и что, отрицая в своих философских рассуждениях провидение и будущую жизнь, я не подкапываюсь под основы общества, но высказываю принципы, которые сами мои противники, исходя из собственных основоположений, должны признать твердыми и удовлетворительными, если только и они рассуждают последовательно.

Итак, вы, мои обвинители, сами признали, что главный, а то и единственный, аргумент, доказывающий существование Божества (в котором я никогда и не сомневался), заимствуется из порядка природы, в котором проявляются такие признаки разума и преднамеренности, что вы считаете бессмысленным признавать его причиной случай или же слепую и никем не руководимую силу материи. Вы признаете, что этот аргумент основан на заключении от действий к причинам; из порядка самого творения вы заключаете, что он должен быть результатом замысла и предумышленности Творца. Вы признаете, что ваше заключение будет недействительным, если вам не удастся доказать этого пункта, и не претендуете на то, чтобы вывести более широкое заключение, чем то, которое будет оправдано явлениями природы. Таковы ваши допущения. Теперь заметьте, пожалуйста, чтб из этого следует.

Когда мы заключаем о какой-нибудь частной причине на основании ее действия, мы должны соразмерять первую с последним и никогда не имеем права приписывать причине никаких качеств, кроме тех, которые оказываются как раз достаточными для того, чтобы произвести действие. Если тело весом в 10 унций поднимается на чашке весов, то это может служить доказательством того, что служащая ему противовесом тяжесть превосходит 10 унций, но не дает никаких оснований предполагать, что она превосходит 100 унций. Если предполагаемая причина какого-нибудь действия недостаточна для того, чтобы его произвести, мы должны или отвергнуть эту причину, или прибавить к ней такие качества, которые сделают ее в точности пропорциональной действию. Но если мы припишем ей другие качества или станем утверждать, что она способна производить иные действия, то мы будем только тешиться пустым предположением и произвольно, без всякого права или основания допускать существование качеств и энергий.

Это правило сохраняет свою силу и когда предполагаемая причина—грубая, бессознательная материя, и когда она—разумное, мыслящее существо. Если причину узнают только по действию, то мы никогда не должны приписывать ей иных качеств, кроме тех, которые требуются для того, чтобы произвести действие; придерживаясь правил здравого рассуждения, мы не можем также, идя в обратном направлении, от причины, заключать об иных действиях, кроме тех, через которые она нам известна. Никто при взгляде на одну из картин Зевксиса не мог бы узнать, что он был также скульптором и архитектором, артистом, столь же искусным в обработке камня и мрамора, как и во владении кистью. Мы можем с достоверностью приписать творцу только тот талант и вкус, которые проявились в творении, находящемся перед нашими глазами. Причина должна соответствовать действию, и, если мы будем точно и тщательно соразмерять первую с последним, мы никогда не найдем в ней качеств, указывающих на что-то иное или доставляющих повод к заключению об ином намерении, об ином действии. Такие качества должны несколько выходить за пределы того, что требуется для произведения действия, рассматриваемого нами.

Итак, если мы допустим, что Боги—творцы бытия или порядка вселенной, то из этого следует, что они владеют именно той степенью силы, разума и благости, которая проявляется в их творении; но больше отсюда нельзя вывести ничего, если мы не призовем на помощь преувеличение и лесть, чтобы восполнить недостатки доказательств и рассуждений. Поскольку следы известных атрибутов проявляются в настоящее время, постольку мы можем приписывать этим атрибутам существование. Всего лишь гипотезой является предположение других атрибутов, а тем более предположение, что в отдаленных пространствах или в далекие эпохи существовало или же будет существовать более блестящее проявление таких атрибутов, а также порядок управления, более соответствующий этим воображаемым свойствам. Нам никогда не будет позволено восходить от вселенной как действия к Юпитеру как причине, а затем нисходить от второго к первой, чтобы заключить о новом действии на основании этой причины, как если бы одни наличные действия не вполне оправдывали те блестящие атрибуты, которые мы приписываем указанному Божеству. Так как знание о причине основано исключительно на действии, то оба они должны точно соответствовать друг другу; ни первая, ни второе не могут указывать на что-либо иное или служить основанием каких-либо дальнейших выводов и заключений.

Вы находите в природе известные явления; вы ищите их причину или Виновника, вы воображаете, что нашли последнего, и затем так увлекаетесь этим продуктом своего воображения, что считаете невозможным, чтобы он не сотворил нечто более высокое и совершенное, чем нынешняя картина вселенной, столь полное зла и беспорядка. Вы забываете, что этот высший разум и эта высшая благость полностью воображаемы или по крайней мере лишены разумных оснований и что вы не имеете права приписывать Творцу какие-либо качества, помимо тех, которые он действительно проявил и обнаружил в своих произведениях. Пусть же ваши Боги, о философы, соответствуют наличным явлениям природы; не рискуйте изменять эти явления с помощью произвольных предположений, чтобы приноровить их к атрибутам, которые вы так усердно приписываете своим Божествам.

Когда жрецы и поэты, поддерживаемые тем авторитетом, которым они пользуются среди вас, о афиняне, говорят о золотом или серебряном веке, предшествовавшем нынешнему времени порока и бедствий, я слушаю их со вниманием и почтением. Но когда философы, якобы не заботящиеся об авторитете и служащие разуму, держат такую же речь, я, признаюсь, не питаю к ним той же покорной почтительности и благоговейного уважения. Я спрашиваю: кто вознес их в небесные сферы, кто допустил их в совет Богов, кто раскрыл им книгу судеб, на каком основании утверждают они так необдуманно, что их Божества исполнили или исполнят какое-нибудь намерение, выходящее за пределы того, что фактически явлено ими? Если они скажут мне, что поднимались по ступеням лестницы разума, делая заключения от действий к причинам, я все же настаиваю, что им помогали при этом подъеме крылья воображения: в противном случае они не могли бы так изменить свой способ заключения и идти от причин к действиям, предполагая, что более совершенное творение, чем нынешний мир, было бы более достойно таких совершенных существ, как Боги, и забывая, что у них нет повода приписывать этим небесным существам какое-либо совершенство или какой-либо атрибут, за исключением тех, которые могут быть открыты в нынешнем мире.