Текст книги "Радуга в небе"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Так она и сидела – очень тихо из страха заплакать, очень близко к нему, держа его руку, сжимая ее тепло и любовно. А между тем такси продолжало свой бег и уже начали сгущаться сумерки, теплые сумерки середины лета. Они долго ехали так, совершенно не шевелясь. Лишь то и дело рука Урсулы крепче сжимала его руку, любовно смыкая пальцы вокруг его пальцев, а потом постепенно ослабляя пожатие.

Сумерки начали темнеть. Появились первые огоньки – один, другой. Водитель притормозил, чтобы зажечь свет. Скребенский впервые пошевелился – подался вперед, следя за действиями водителя. Лицо Скребенского не меняло выражения – спокойного, тихого, просветленного, почти как у ребенка, и взгляда, бесстрастного, равнодушного.

Они видели чужое лицо водителя – полнокровное, смуглое, видели, как он, насупив брови, проверяет освещение. Урсула содрогнулась. В лице этом было что-то от животного, зверя, но зверя сильного, быстрого и осторожного; он знал все про них, они были почти что в его власти. Она теснее прижалась к Скребенскому.

– Любимый? – шепнула она ему вопросительно, когда автомобиль опять набрал скорость.

Он ничего не произнес, не сделал ни малейшего движения. Руки он не отнял, позволив ей в сгущавшейся тьме потянуться к нему и поцеловать его неподвижную щеку. Слезы кончились – больше он плакать не будет. Он был собран, он был опять самим собой.

– Любимый! – повторила она, пытаясь привлечь его внимание. Но пока что это было трудно.

Он смотрел в окошко. Они ехали мимо Кенсингтонского сада. И впервые губы его разомкнулись.

– Может быть, выйдем и погуляем в парке? – предложил он.

– Да, – тихо сказала она, не уверенная в том, что последует.

И не прошло секунды, как он уже снял с крюка переговорную трубку. Она видела, как крепкий коренастый сдержанный водитель склонил голову к трубке.

– Остановите у Гайд-парк-Корнер!

Темный очерк головы впереди кивнул, но автомобиль продолжал ехать как ехал.

Вскоре они подкатили к тротуару. Скребенский заплатил водителю. Урсула стояла чуть в отдалении. Она видела, как водитель отсалютовал, получив чаевые, а потом, прежде чем завести мотор, повернулся и обратил к ней свой взгляд, взгляд быстрого и мощного зверя, чьи глаза глядят так внимательно, посверкивая белками из темноты. И он уехал, исчез в толпе. Он отпустил ее. А она боялась.

Скребенский повел ее в парк. Там все еще играл оркестр и на площадке толпился народ. Они послушали музыку, пока та не затихла, а потом прошли на темную скамейку и сели, тесно прижавшись, рука в руке.

И наконец из тишины послышалось ее недоуменное:

– Что тебя так обидело?

Она и вправду в тот момент не понимала этого.

– Что ты сказала, будто вообще не хочешь выходить за меня замуж, – с детской непосредственностью отвечал он.

– Но зачем было так уж обижаться? Не надо воспринимать каждое мое слово буквально.

– Не знаю, зачем. Я не хотел, – сказал он покорно, пристыженно.

Она ласково сжала его руку. Они сидели, тесно прижавшись, глядя, как мимо них фланируют солдаты со своими подружками, как по краю парка проплывают огоньки.

– Не знала, что ты так меня любишь.

– Не в этом дело, – сказал он. – Просто я был ошеломлен. Но я и люблю. И мне это нужно. Нужнее всего на свете.

Голос его был так тих и бесцветен, что сердце у нее зашлось страхом.

– Любимый! – воскликнула она, приникая еще теснее. Но говорила в ней не любовь, говорил страх.

– Мне это очень нужно, нужно, как ничто другое на том и на этом свете, – говорил он все тем же твердым бесцветным голосом, каким говорят о чем-то непреложном.

– Что именно нужно? – печально пробормотала она.

– Нужна ты, и чтобы ты была рядом.

И опять ее охватил страх. Неужели ей суждено покориться? Она съежилась возле него, тесно, очень тесно прижавшись. Они сидели совершенно неподвижно, вслушиваясь в сильный, тяжкий, мерный городской гул, воркованье проходивших мимо парочек, стук солдатских сапог.

Она задрожала, прислоняясь к нему.

– Тебе холодно? – спросил он.

– Немножко.

– Пойдем тогда поужинаем.

Он был теперь совершенно невозмутим, решителен, отчужден и очень красив. И казалось, получил над ней какую-то странную холодную власть.

Они пошли в ресторан, выпили кьянти. Но вид Скребенского оставался прежним – он был бледен, и в глазах его сквозило что-то жалкое.

– Не оставляй меня сегодня, – выговорил он наконец, умоляюще глядя на нее. Однако взгляд у него был странный, отсутствующий, и ей стало не по себе.

– Но как же в пансионе…

– Я все им объясню. Там знают, что мы помолвлены. Она сидела бледная и молчала. Он ждал.

– Так пойдем? – спросил он наконец.

– Куда?

– В отель.

Она собиралась с духом. Не отвечая, поднялась в знак согласия. Но внутри у нее все было холодным и неживым. Отвергнуть его она не могла. Он казался ей роком, роком тяжким.

Они отправились в какой-то итальянский отель, получили сумрачный номер с огромной кроватью. Очень чисто и очень сумрачно. В середине потолка над кроватью был медальон с намалеванным внутри букетом цветов. Она решила, что это очень мило.

Он приблизился, тесно вжался в нее, стиснул стальным объятием. В ней пробудилась страсть – яростная, но холодная. И однако ярость их страсти в эту ночь была бесконечной и благотворной. Она быстро заснула в его объятиях. Всю ночь он крепко прижимал ее к себе. Она не противилась, принимала его любовь. Но спала она плохо, сном неглубоким, ненастоящим.

Утром она проснулась от плеска воды во дворе, проснулась навстречу солнцу, льющемуся через решетку окна. Она ощутила себя где-то в чужой стране. Со Скребенским, как злой дух, не отпускавшим ее.

Она лежала неподвижно, задумчивая, в то время как его рука все обвивала ее; его голова утыкалась в ее плечи, а его тело прижималось к ней сзади. Он еще спал.

Она следила за полосами света, проникавшего через persiennes, и все окружавшее ее постепенно таяло.

Она находилась в какой-то другой стране, ином мире, где растворялись, исчезали все препоны, где можно было двигаться свободно, не боясь ближнего, без опасливой настороженности, спокойно, безразлично и легко. Она рассеянно бродила по серебристым светлым просторам, где было так свободно, легко. Все узы были порваны, оковы сломлены. Англия скрылась из глаз. Внизу под окном слышалось:

– О, Джованни, о-о!..

И она понимала, что перенеслась в другую, новую страну и к новой жизни. И так восхитительно было лежать неподвижно и в то же время бродить по серебристым просторам свободно и просто в мире, где все проще, красивее и естественнее.

Но смутное предчувствие какой-то угрозы маячило рядом и только и ждало, чтоб ею завладеть. Она стала больше ощущать близкое присутствие Скребенского. Она понимала, что он просыпается. Надо было внутренне приспособиться, уйти из дальних далей, повернуть назад, к нему.

Она понимала, что он не спит. Он лежал неподвижно, но неподвижностью иной, чем когда он спал. Потом его рука сжалась вокруг нее почти судорожно, и он спросил с некоторой робостью:

– Ты хорошо спала?

– Очень хорошо.

– Я тоже. Пауза.

– И ты меня любишь? – спросил он.

Она повернулась и вгляделась в него с надеждой. Он показался ей посторонним.

– Люблю, – сказала она.

Но сказала она это для спокойствия, желая, чтобы ее не тревожили. Между ними была брешь молчания, и это ее путало.

Они долго не вставали с постели, затем он позвонил, чтобы принесли завтрак. Ей хотелось поскорее спуститься вниз и выбраться из отеля сразу же, едва встав. Ей было хорошо в этом номере, но мысль о многолюдности холла внизу ее смущала.

Появился итальянец с подносом, смуглый и чуть рябоватый сицилиец в форменной серой куртке на пуговицах до самой шеи. Лицо его отличалось истинно африканской невозмутимостью – бесстрастное, непроницаемое.

– Как в Италии, – добродушно заметил Скребенский, обращаясь к нему. Глаза парня остались отсутствующими, казалось, он даже испугался. Он не понял.

– Здесь на Италию похоже, – пояснил Скребенский. Лицо итальянца осветилось непонимающей улыбкой.

Он лишь снял с подноса завтрак, расставил все и ушел. Он так ничего и не понял, он вообще ничего не понимал, он скрылся в дверях, исчез, этот плохо прирученный дикий зверь. Эта быстрая остроглазая животная настороженность заставила Урсулу чуть-чуть содрогнуться.

Скребенский был очень с ней хорош в то утро, его смягченное страданием лицо переполняла любовь, движения его были тихи, изящны, четки. Он был так хорош, но его с нею словно разделила холодная пропасть. А он этого не ощущал. В то утро он был красив и так проникновенно полон любовью. Она любовалась его движениями, тем, как он намазывает мед на булочку, как разливает по чашкам кофе.

Когда завтрак был съеден, она опять прилегла на подушки, откуда тихо смотрела, как он моется. Она следила за его движениями, смотрела, как он мылится губкой, как быстро вытирается полотенцем. Его тело было очень красивым, и двигался он быстро, четко. Она любовалась и безмерно восхищалась им. Он казался ей совершенным и завершенным. Для нее в нем не было плодотворности. Он казался ей лишним, оконченным. Она знала его насквозь, ни одна его черта не вела в неведомое. В остром и страстном восхищении, которое она к нему питала, не было ничего от пугающего чуда, переполняющего сердце трепета, не было связи с неведомым, не было благоговения любви. Но в то утро он, однако, этого не ощущал. Его тело было умиротворенным, довольным, каждая его жилка источала удовлетворение, он был счастлив, совершенно и окончательно.

Она опять отправилась домой. На этот раз с ним. Ему хотелось быть с ней рядом. Ему хотелось, чтоб она вышла за него. Уже стоял июль. А в начале сентября он отплывал в Индию. Мысли отправиться туда одному он не допускал. Она должна была ехать с ним. И он нервно продолжал всюду ее сопровождать.

Экзамены кончились, колледж был окончен. Перед ней была дилемма – брак либо новая работа. Прошений о месте она не писала. Из этого следовало, что она собирается замуж. Ее манила Индия, новые чужие края. Но когда она представляла себе Калькутту, Бомбей или же Симлу и населявших Индию европейцев, Индия становилась для нее не более привлекательной, нежели Ноттингем.

На экзаменах ее постигла неудача: она с треском провалилась и степени бакалавра не получила. Для нее это было ударом. И придало жесткой решимости.

– Не страшно, – сказал Скребенский. – Какая разница, считает тебя Лондонский университет достойной звания бакалавра или же не считает? Что ты знаешь, то знаешь, а если ты станешь миссис Скребенской, будешь ты бакалавром или не будешь, значения не имеет.

Вместо того чтобы успокоить ее, слова эти еще больше ожесточили, сделав беспощадной. Она восстала теперь против того, что было ее роком, ее судьбой. Необходимо было выбрать: быть ли ей миссис Скребенской или даже баронессой Скребенской, женой инженера Королевских инженерных или, как он говорил, саперно-минерных войск и жить в Индии в кругу европейцев или же оставаться Урсулой Брэнгуэн, старой девой и школьной учительницей. Переходные экзамены по искусству она выдержала. И вполне вероятно, что должность помощника учителя в какой-нибудь хорошей школе или даже в Уилли-Грин она получит с легкостью. Так как же ей быть?

Опять впрягаться и тянуть учительскую лямку ей претило. Она всей душой ненавидела эту работу. Но при мысли о браке и жизни со Скребенским в Индии среди европейцев сердце ее сжималось и замирало. Чувства окаменевали, кроме единственного: чувства, что это конец, западня.

Скребенский ждал, она ждала, все ждали ее решения. Антон беседовал с ней, и в этих беседах, как ей казалось, коварно втирался ей в мужья; и она понимала, что это абсолютно исключено. С другой стороны, повидавшись с Дороти и обсудив с ней свою проблему, она почувствовала, что должна выйти за Скребенского немедленно, очертя голову, лишь для того, чтобы избежать предсказанного Дороти. Разговор их мог показаться даже комичным.

– Но ты его любишь? – спросила Дороти.

– При чем тут любовь! – взвилась Урсула. – Я люблю его достаточно, во всяком случае, больше, чем кого бы то ни было на этом свете. И больше никого я так любить не буду. Ведь для нас с ним это было первой любовью. Но мне не нужна любовь! Я не считаю ее важной. Мне неважно, люблю я или не люблю, подлинное это чувство или нет. Что мне за дело! – Она передернула плечами, сердито, с яростным презрением.

Дороти задумалась, испуганная и немного сердитая.

– Что же тебе важно? – раздраженно спросила она.

– Не знаю, – сказала Урсула, – но что-то безличное. Любовь – любовь – любовь… Но это ведь только личное удовольствие, не больше. И никуда не ведет.

– А разве она должна куда-то вести? – саркастически усмехнулась Дороти. – Я всегда считала, что если есть что-то самоценное, так это любовь.

– Тогда что мне в этой любви? – воскликнула Урсула. – Самоценно я могла бы любить сотню мужчин, одного за другим. Зачем мне останавливаться на Скребенском? Почему не продолжить, не перепробовать всех, кого не лень, всех подряд, если любовь самоценна? Существует масса мужчин помимо Антона, кого я могла бы любить и получать удовольствие.

– Значит, его ты не любишь, – сказала Дороти.

– А я говорю тебе, что люблю, насколько я могла бы любить и всякого другого, а может быть, и больше. Но существует и много такого, чего нет в Антоне и что в других мужчинах мне бы нравилось.

– Что, к примеру?

– Неважно. Что-нибудь вроде сильного интеллекта, который есть у некоторых мужчин, потом еще гордость, прямота, какие-то бесспорные достоинства, свойственные трудящимся мужчинам, а еще – веселость, бесшабашность, яркая страстность – ну, безудержность, что ли…

Дороти смутно чувствовала, что Урсула уже тянется к чему-то, чего ее мужчина не в состоянии ей дать.

– Вопрос в том, что же именно тебе требуется. Может быть, другие мужчины? – предположила Дороти.

Урсула примолкла. Она и сама этого боялась. А что если она просто развратна?

– Потому что если это так, – продолжала Дороти, – то лучше выходи за Антона. Не то все может кончиться плохо.

Итак, выйти за Скребенского Урсула должна была из страха перед самой собой.

Он был очень занят теперь перед путешествием в Индию. Надо было навестить родственников, завершить дела. В Урсуле он был почти уверен. Казалось, она сдалась. И он вновь стал выглядеть значительным, уверенным в себе мужчиной.

В первую неделю августа он собрался в гости в Линкольншир, в усадьбу на побережье. Там его ждали развлечения – теннис, гольф, автомобиль, моторная лодка и другие приглашенные. Все это устраивала его двоюродная бабка, дама очень светская. Урсула тоже была приглашена погостить неделю.

Она поехала с неохотой. Ее свадьба была ориентировочно назначена на двадцать восьмое августа. Отплытие в Индию должно было состояться пятого сентября.

Их с Антоном, ввиду предстоящей свадьбы приглашенных в качестве почетных гостей, разместили в главном доме. Дом был большой, с холлом, двумя кабинетами и двумя коридорами, по сторонам которых были расположены восемь не то девять спален. В комнату Скребенского вел один коридор, в ее же – другой. Урсула и Скребенский чувствовали себя затерянными в толпе других приглашенных.

Как влюбленной паре им было позволено сколько угодно времени проводить наедине друг с другом. Однако в этой толпе незнакомцев Урсула чувствовала себя неловко, несвободно, как будто посягали на ее личную жизнь. Находиться среди такого количества однородных людей ей было непривычно. Она робела.

Она сама чувствовала, что невыразительна, что отличается от других гостей с их уверенной, легкой и поверхностной участливостью и готовностью к пустому, ничего от них не требующему общению. Эдакая нетрадиционная атмосфера свободы и попустительства. Ей она не нравилась. На людях она предпочитала придерживаться определенных правил поведения. Она чувствовала, что выбивается из общего тона и не производит должного впечатления: кажется и некрасивой, и незначительной. Она терялась и перед Скребенским, уступая даже ему. Он-то был как рыба в воде.

Вечером они вышли на прогулку. Луна за тучами сочила рассеянный свет, изредка поблескивая дымчатым перламутром. А они шли вдвоем по ребристому прибрежному песку, слыша тяжкий плеск прибоя, шепот и рокот волн, вздымавшихся призрачной белизной валов.

Он шел так уверенно. А у нее при ходьбе шелковистая ткань длинной юбки – на ней было синее чесучовое платье до пола – раздувалась от морского ветерка и прилипала к ногам. Ее это стесняло. Все, казалось, сговорилось против нее, готовясь ее предать, а у нее не было сил воспротивиться – такой смущенной, неловкой она себя чувствовала.

Он вел ее к ложбинке между дюнами, укромному месту среди колючих кустов и отливавшей серым глянцем травы. Он крепко прижимал ее к себе, и сквозь тонкую шелковистую ткань, так прекрасно облегавшую ее руки и ноги, чувствовал твердый, невыразимо желанный абрис ее тела.

Шелковистая ткань скользила, искрилась пламенем, пряча и в то же время обнажая округлую твердость ее тела, ее лоно, и пламя разгоралось и в нем, как сера, вспыхивая в его сознании. Ей нравилось, как искрилась ткань под его пальцами, как занималось пламя, как отдавалось оно в ее теле по мере того, как ближе и ближе продвигался он к раскрытию тайны. Она трепетала ровным и пламенеющим электрическим светом, отзываясь на его пламя. Но прекрасного в этом было мало. Все время она чувствовала себя недостаточно прекрасной для него, а только лишь желанной. Она позволила ему ею овладеть, и он словно обезумел от страсти. Но когда потом она лежала на холодном мягком песке, глядя вверх на затянутое облаками и чуть светившееся за этими облаками небо, она понимала, что так же холодна, как прежде. Он же тяжело дышал и казался совершенно и по-звериному довольным. Он был отомщен.

Легкий, пахнущий водорослями ветерок шевельнул траву, тронул ее лицо. Где же ее собственное абсолютное довольство? Почему она так холодна, невозмутима, безразлична?

Когда они повернули обратно и она увидела многочисленные и такие ненавистные ей огни усадьбы, ее скученных строений, он мягко сказал:

– Не запирай свою дверь.

– Ну, здесь я все же предпочла бы поостеречься, – сказала она.

– Нет, не надо. Мы вместе, принадлежим друг другу. И не стоит об этом забывать.

Она не отвечала. И ее молчание он принял за согласие. Сам он делил комнату с другим гостем.

– Полагаю, – сказал он, – что не всполошу весь дом, если пройду в более мне приятное помещение.

– Коль скоро проделаете это без топота и не ошибетесь дверью, – сказал сосед, поворачиваясь на другой бок.

Надев полосатую в широкую полоску пижаму, Скребенский вышел из комнаты, пересек просторную столовую, где от теплившегося камина все еще несло сигарами, виски и кофе, и, пройдя во второй коридор, нашел комнату Урсулы. Она не спала, лежала с широко открытыми глазами и мучительно страдала. Она была рада его приходу, пусть только для того, чтобы ее утешить. И это было утешением, когда он обнял ее, когда она почувствовала его тело, прижатое к своему телу. И все-таки какими чужими были его руки, его тело! Но не такими чужими и враждебными, как все остальное в этом доме.

Она сама не понимала, откуда эти страдания, которые нес ей этот дом. Она была здорова и чрезвычайно любознательна. Поэтому она играла в теннис и осваивала гольф, занималась греблей, уплывала далеко от берега и делала все это с удовольствием, с азартом. Но все это время, находясь среди этих людей, она чувствовала испуг и внутренне шарахалась от них, съеживалась, словно застенчивая и нежная ее нагота была выставлена на потребу и жесткое грубое поругание всем этим чужим и грубо материальным людям.

Текли неприметные дни, сполна отданные телесным удовольствиям и напряженным, почти изматывающим физическим упражнениям. Скребенский был для нее одним из многих до самого вечера, когда уж он брал ее на себя. Ей предоставляли свободу, всячески выказывая уважение и обращаясь с ней почтительно, как с девушкой накануне свадьбы и отбытия на другой континент.

Неприятное начиналось вечерами. В это время ее охватывало стремление к чему-то неизведанному, страстное желание испытать нечто, о чем она еще понятия не имела. Когда смеркалось, она шла на берег одна, полная непонятного ожидания, предвкушения чего-то, похожего на свидание. Соленая горечь морских волн, их полное страсти, но такое размеренное движение, их равнодушие ко всему земному, колыханье, мощный разбег, атака, их жгучая соль доводили ее до состояния безумия, мучая призраком воплощения и совершенства. И тут в качестве олицетворения являлся Скребенский, такой знакомый, такой ей милый, такой привлекательный и, однако, не способный ни объять, вместить и удержать ее в мощных своих волнах, ни принудить разделить с ним их соленую страсть.

В один из вечеров они пошли гулять после ужина и, пересекши поле для гольфа, вышли на взморье в дюны. На небе тускло светились мелкие звезды, и тьма была неподвижной, белесой, тусклой. Они молча шли рядом, потом идти стало трудно: ноги вязли в тяжелом сыпучем песке ложбины между дюнами. Они все молчали, окутанные пеленой тусклой тьмы, шли там, где тьма была гуще – в тени дюны.

Одолев тяжелый песчаный подъем, Урсула внезапно подняла голову и в испуге отпрянула. В глаза ей метнулось что-то громадное, белое: круглая луна, сверкнув, как будто распахнули дверцу паровозной топки, залила своим светом водную половину мирозданья, и море пугающе засияло белизной. На мгновенье они опешили и отступили назад, в тень. Он почувствовал себя так, словно с него сорвали одежду и, обнажив ему грудь, отыскали сокровенный тайник. И он словно превратился в ничто, в бусинку, покатившуюся и расплавившуюся, исчезнувшую в сияющем пламени.

– Какое чудо! – негромко, маняще вскрикнула Урсула. – Чудо!

И она бросилась вперед, устремившись в это сияние. Он следовал за ней сзади. Она тоже словно плавилась в сиянии луны.

Песчаная дюна стала серебряным слитком, море было в движении, плотное, яркое, оно двигалось к ним, и она бросилась вперед, навстречу этим сверкающим веселым волнам. Она подставляла грудь лунному свету, подставляла живот вздохам и переливам волн. Он остался сзади обойденный, сумрачным призраком, постепенно таявшим в ночи.

Она стояла у самой кромки воды, возле самого края сияющего моря, и волна набегала на ее ступни.

– Хочу пойти туда, – сказала она громко, повелительно. – Пойти!

Он увидел лунные блики на ее лице, теперь тоже сиявшем, как металл, услышал ее звонкий металлический вскрик, показавшийся ему криком гарпии.

И она осторожно пошла, держась самой кромки, пошла как одержимая, а он пошел следом. Он видел пену, омывавшую ее ноги, – пена, а за ней плотная яркая морская вода, водоворотом бурлившая вокруг ее ступней, икр, она распахнула руки, удерживая равновесие, и он все время ждал, что она войдет в море, войдет как есть, в одежде, и волны ее подхватят, а она поплывет.

Но она повернула назад и направилась к нему.

– Хочу пойти туда! – опять повторила она твердо, высоким голосом, похожим на крик чайки.

– Куда? – спросил он.

– Не знаю.

Она схватила его за руку, завладела ею, держа его крепко, как пленника. И провела его немного по кромке ослепительно, до безумия сверкающей воды, и там, озаренная, она стиснула его крепко, словно внезапно обрела страсть к разрушению, она сомкнула вокруг него руки и тисками сжимала его, в то время как рот ее искал его рот и, найдя, слился с ним в крепком, самозабвенном, с нарастающей силой поцелуе, пока тело его не обмякло в этих тисках, а сердце не истаяло страхом от этого яростного хищного поцелуя гарпии. Их ступни вновь окатила вода, но Урсула не замечала этого. Казалось, она не сознает ничего, кроме необходимости вжимать в него свой хищный рот, пока сердце его не окажется в ее власти. Потом наконец она оторвалась от него, взглянула. И он понял, чего она хочет. Он взял ее за руку и повел по взморью обратно в дюны. Она шла молча. Он чувствовал себя как под пыткой, где от него зависит, к чему он будет присужден – к жизни или смерти. Он повел ее в темную ложбину.

– Нет, здесь, – сказала она и вышла на склон под лунный свет. Она легла и лежала неподвижно, глядя на луну широко раскрытыми глазами. Он взял ее сразу, без обиняков и предварительных ласк. Она вдавливала его себе в грудь сильно, страшно. Эта борьба, эта битва в желании завершения была тяжкой. Она длилась до мучительной боли в сердце, когда он сдался и сник, как убитый, и лежал, уткнувшись лицом наполовину в ее волосы, наполовину в песок, недвижимый, словно уже навеки скрытый из глаз, окутанный тьмой, погребенный, и с единственным желанием – оставаться погребенным благословенной тьмой, только так, не больше.

Казалось, он находится в глубоком обмороке. И в себя он пришел далеко не сразу. До сознания дошло странное движение – необычное колыханье ее груди. Он поднял глаза. Ее лицо было как освещенная луной маска с открытыми застывшими глазами. И из этих глаз медленно катилась слеза, она катилась по щеке, блестя под луной.

Ему показалось, что в мертвое уже его тело вонзили нож. Откинувшись назад, он глядел, напряженно вглядывался несколько минут в неподвижное, застывшее, отливавшее металлом на лунном свету лицо, вглядывался в остановившийся взгляд ничего не видящих глаз, в которых медленно закипали слезы, и в каждой из них дрожала луна; слезы скапливались, переливались через край и начинали течь одна за другой вниз, под грузом лунного света, они текли во тьму, падая в песок.

Он стал отстраняться, медленно, постепенно, как бы в испуге – она не пошевелилась. Он взглянул на нее – она лежала в той же позе. Может, ему уйти? Отвернувшись, он увидел берег, простиравшийся прямо перед ним, и он пошел все дальше и дальше, прочь от этой ужасной фигуры, вытянувшейся на дюне под луной, от этих слез, скапливавшихся и текших по неподвижному, как вечность, лицу.

Он чувствовал – встреться он с ней опять, и он погибнет: будет сокрушен, уничтожен на веки вечные. А ведь он сохранил любовь к себе живому, к своему телу. Он шел долго-долго, пока сознание не застлала усталость. Тогда он свернулся клубком в самой глубокой тьме, которую только мог найти, зарылся в траву и замер там без памяти.

Она же мало-помалу избавилась от мучительных судорог боли, хотя каждое движение еще, как кнутом, обжигало тяжким страданием. Мало-помалу она приподнялась, оторвала от песка помертвевшее тело и наконец встала. Ни луны, ни моря для нее теперь не существовало. Все было в прошлом. И она повлекла свое помертвевшее тело к дому, в свою комнату, где легла в постель, вялая и безучастная.

Утро готовило ей новую атаку внешней жизни. Но она осталась холодной, мертвой, вялой. За завтраком появился Скребенский. Он был бледным, уничтоженным. Друг на друга они не глядели и друг с другом не разговаривали. Не считая обычной вежливой болтовни воспитанных людей. Оставшиеся два дня они провели порознь и не обсуждали произошедшее. Они были как два мертвеца, не решавшиеся ни признать, что знакомы, ни поглядеть друг другу в глаза.

Потом она сложила вещи, оделась. Вместе с ней к тому же поезду ехали еще несколько гостей. Так что возможности поговорить не предвиделось.

В последнюю минуту он постучал к ней в дверь. Она стояла с зонтиком в руках. Он прикрыл дверь. И не знал, что сказать.

– Ты что, порвала со мной? – наконец спросил он, вскинув на нее взгляд.

– Не я, – сказала она. – Это ты порвал со мной – мы порвали друг с другом.

Он взглянул на нее, в замкнутое лицо, показавшееся ему жестоким. Он понял, что больше никогда и пальцем не прикоснется к ней. Его воля была сломлена, а содранная кожа кровоточила, но он цеплялся за свою телесную жизнь.

– Ну, а что я такого сделал? – спросил он довольно раздраженным тоном.

– Не знаю, – отвечала она все тем же тусклым, бесчувственным голосом. – Все подошло к концу. Мы потерпели крах.

Он молчал. Ее слова все еще жгли его изнутри.

– Это моя вина? – спросил он, наконец подняв на нее взгляд и навлекая на себя последний удар.

– Ты не смог… – начала было она. И осеклась.

Он отвернулся, страшась услышать еще что-нибудь. Она уже поднимала сумку, вынимала платок, перекладывала из руки в руку зонтик. Ей пора было ехать. Он ждал, чтобы это произошло.

Наконец приехал экипаж, и она уехала с остальными. Когда она скрылась из глаз, его охватило чувство огромного облегчения – от возвращения обычной приятной жизни. Мгновенно все изгладилось из памяти. Весь день он был по-детски мил, благожелателен, общителен. Он и сам удивлялся тому, как, оказывается, приятна жизнь. И как просто было избавиться от Урсулы. Все вокруг виделось ему приятным, простым, все дружески улыбалось ему. В какую же фальшь, однако, она его втянула!

Но ночью остаться одному оказалось тяжело. Его сосед уехал, и темные ночные часы явились для него мукой. С горьким ужасом он все глядел в окно. Когда же рассветет, когда рассеется темная пелена? Напрягая каждый нерв, он терпел. И уснул лишь с рассветом.

Он не думал о ней. Но мука ночных часов продолжалась, превратившись в манию. Он спал плохо, то и дело просыпаясь в тоске. Страх подтачивал изнутри.

Он придумал засиживаться допоздна, пить в компании до часу ночи или до полвторого, после чего следовали три часа сна-забытья. Светало в пять утра. Но если он просыпался раньше и видел тьму, его охватывал приступ безумия.

Днем он чувствовал себя хорошо, вечно был занят чем-нибудь преходящим, цепляясь за мелкие будничные вещи, которые в его представлении разрастались в размерах и давали удовлетворение. И какими бы пустыми ни были его занятия, он всецело отдавался им и чувствовал себя нормальным состоявшимся человеком. Он был постоянно деятелен, жизнерадостен, весел, обаятелен и банален. И страшился он лишь тьмы и молчания собственной спальни, в которых ему слышались вызов и бередивший душу вопрос. Вот этого выносить он не мог, как не мог выносить и мыслей об Урсуле. Ему не хватало духа, основы. Об Урсуле он не думал никогда, не допускал этого и не давал ей знать о себе. Она была тьмой, вызовом ему и его ужасом. Он обратился к сиюминутным вещам. Ему хотелось побыстрее жениться, отгородившись этим от тьмы, ее вызова и бередившего душу вопроса. Он решил жениться на дочери полковника. Быстро, не колеблясь, подгоняемый манией деятельности, он написал этой девушке, сообщил, что помолвка его расстроилась – это было временное увлечение, которое теперь, когда все кончено, он сам понимает даже меньше других, и не мог бы он повидаться поскорее с милым его сердцу и добрым другом? Лишь ее ответ успокоит его и сделает счастливым.

Он получил ответное письмо от несколько удивленной девушки, которая, однако, увидеться с радостью соглашалась. Жила она со старой тетушкой. Он отправился к ней немедля и в первый же вечер сделал ей предложение. Предложение было принято. Не прошло и двух недель, как была отпразднована нешумная свадьба. Урсулу об этом событии не известили. А еще через неделю Скребенский с новой женой отбыли в Индию.