Текст книги "Радуга в небе"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Обсуждалась организация вечерних школ и классов ручного труда. Он вознамерился обучать деревообделочным работам, два вечера в неделю преподавать плотницкое и столярное дело мальчикам в Коссетхее. Он был увлечен этой идеей. Платили ему мало, а то, что платили, он тратил на закупки дерева и инструментов. Но мысль о том, что работа его общественно полезна, доставляла ему острую радость.

Он начал вечерние занятия с мальчиками, когда ему было тридцать лет. К этому времени он обзавелся пятью детьми, последним из которых был мальчик. Но ни ему, ни девочкам он не отдавал предпочтения. От природы он обладал кровной привязанностью к своим детям и начинал их любить, едва они появлялись на свет, независимо от того, кто это был – девочка или мальчик. Но любимицей его была Урсула. За новым его начинанием с вечерними классами тенью маячила она.

Наконец-то обитатели дома возле тисовой рощи присоединились к кругу тех, кого охватывает общечеловеческое желание творить. И это бодрило всех. Для Урсулы, которой исполнилось тогда восемь, жизнь приобрела дополнительный и волшебный интерес. Она слышала разговоры, видела бывший приходский дом, превращенный в мастерскую. Здание было каменным, с высоким потолком, оно было похоже на амбар и стояло на отшибе, на краю владений Брэнгуэнов, через дорогу от их сада. Оно всегда манило девочку своей ветхостью и уединенностью. Теперь она наблюдала приготовления, сидя на каменных ступенях крыльца, ведшего в сад, и слушала беседы отца и викария, обсуждавших план предстоящих работ. Потом прибыл инспектор, очень странный человек, он целый вечер проговорил с отцом, после чего все было улажено и список из двенадцати учеников был утвержден. Это было захватывающе интересно.

Но для Урсулы все, чем занимался отец, обладало особой магией – приезжал ли он из Илкестона со свежими городскими новостями, шел ли, освещаемый закатным солнце, в церковь – играть или нес туда инструменты, сидел ли в белом стихаре за органом в воскресенье, вплетая в хор певчих свой сильный тенор, – он всегда восхищал и волшебно увлекал ее, а его голос, возвышал ли он его, резко и повелительно, весело рассказывал ли что-нибудь или лаконично отдавал распоряжение, заставлял сердце ее биться сильнее, и она завороженно внимала его звукам. Казалось, она живет в тени, отбрасываемой чем-то могучим, темным и тайным, в чье существование не смела даже поверить, но под чьим впечатлением она находилась и что помрачало ее ум.

Глава IX
Потоп в Марше

Между коттеджем «Под тисами» и фермой Марш всегда существовала связь, не отменявшая, их абсолютной раздельности и самостоятельности.

После замужества Анны ферма стала целиком принадлежать двум мальчикам – Тому и Фреду. Том был невысоким подростком с приятным лицом, вьющимися черными волосами, длинными черными ресницами и мягким взглядом спокойных темных глаз. Он обладал живым умом и, окончив школу, отправился учиться в Лондон У него был талант привлекать к себе людей энергичных и с характером. С ними он отступал на второй план, в то же время не теряя независимости Для поддержания в себе жизни ему нужен был другой и другие. Оставшись наедине с собой, он терял уверенность. Но стоило рядом с ним появиться другому, и Том прилеплялся к нему, отчего тот рос в собственных глазах Поэтому некоторые, те, кому это надо было для самоутверждения, его любили. Таких он и выбирал себе в друзья.

Ум его был быстрым, критическим, способным моментально, как на весах, все взвесить и оценить обстановку. Во всем этом было что-то женственное.

В Лондоне он стал любимым учеником одного инженера, ко времени окончания учебы у него Тома добившегося известности. Через своего патрона юноша свел знакомство с некоторыми выдающимися людьми. Себя он не рекламировал, единственным его желанием было ценить окружающих и помогать им. Казалось, он был тем фоном, который оттеняет собственное наше «я». Вот почему уже в юные свои годы он водил дружбу с видными учеными и математиками и они обращались с ним как с ровней.

Скромный, чуткий, незаметный, он не высовывался и всем умел отдать должное. Он был неукоснителен, как приговор. К тому же он был и хорош собой, невысок, но прекрасно сложен, смугл, с отличным цветом лица и ярким здоровым румянцем.

Отец не стеснял его в карманных деньгах, помимо которых он получал жалованье от шефа, считаясь его помощником. Молодой человек время от времени наведывался в Марш – на удивление приятный, хорошо одетый, сдержанный, обладавший врожденным изяществом и прекрасными изысканными манерами. С его приездом все на ферме преображалось.

А младший, Фред, был типичным Брэнгуэном – ширококостный, голубоглазый, настоящий англичанин. Он был вылитый отец, и им двоим, отцу и сыну, было легко друг с другом Фреду предстояло унаследовать ферму.

Братская любовь старшего и младшего граничила со страстью Том опекал Фреда с женственной чуткостью и самозабвением. Фред же глядел на брата снизу вверх как на какое-то чудо, до которого мечтал дотянуться, быть хоть на йоту на него похожим.

Таким образом, с отъездом Анны Марш приобрел новый тон и стиль Юноши были джентльменами; Том благодаря своим редким качествам сумел подняться высоко, Фред обладал чувствительностью, любил читать, размышлял над Рескином и произведениями агностиков. Как и все Брэнгуэны, он был довольно замкнут, хотя к людям относился по-доброму и проявлял снисходительность, так как в большинстве своем они вызывали в нем глубокое почтение.

У него завязалась застенчивая дружба с одним из отпрысков семейства Харди из Холла. Семьи юношей были очень различны, но сами они робко пытались держаться на равных.

Но элемент новизны и принадлежности к чему-то высшему в уклад Марша вносил молодой Том Брэнгуэн с его длинными темными ресницами, отличным цветом лица, мягкой неуловимостью характера, удивительной основательностью и осведомленностью, помноженными на его положение в Лондоне. Когда он появлялся, так прекрасно одетый, такой мягкий, любезный и в то же время слегка чужой, окружающие смущались – его знакомым из Коссетея и Илкестона он представлялся посланцем какого-то другого дальнего мира.

Между ним и матерью существовала известная близость. Чувство, связывающее их, было смутным, безмолвным, но очень сильным. Отец же перед старшим сыном несколько робел и даже чувствовал себя приниженным. Том, к тому же, связывал обитателей Марша с семейством Скребенских, ставших теперь в округе очень важными людьми.

Итак, в жизни Марша намечалась перемена. Том Брэнгуэн-отец с годами превратился в фермера-джентльмена; и статью он подошел: большой, грузный, красивый. Его лицо не утратило свежести, а голубые глаза по-прежнему сияли ясным светом, хотя густые волосы и борода его постепенно и обрели шелковистую белизну. По привычке он много смеялся – нарочито и как бы соглашаясь. Окружающее нередко озадачивало его, и он отгораживался от него легкой и добродушной терпимостью. Он не считал себя ответственным за ход вещей. Но неизвестность, неведомое пугали его.

Он был довольно обеспечен. И жена была с ним – не похожее на него существо, но связанное с ним всей жизнью, а в чем и каким образом – не его ума дело, кто он такой, чтобы разбираться в этом? А два его сына – теперь джентльмены, они не ему чета, и жизнь у них своя, и все же и они с ним связаны. Так это все удивительно, так озадачивает. Но корень их существования жив и неизменен, а побеги – это уж дело другое.

И вот такой ладный и немного растерянный, он посмеивался и уповал на себя самого – единственное, на что ему оставалось уповать. Его не оставили ни живость, ни способность удивляться. Теперь у него появился досуг, и он наслаждался этой вольной роскошью. Почти все работы на ферме выполнял Фред, отец же занимался лишь самыми важными торговыми операциями. В упряжи у него была хорошая кобыла, а иногда он ездил верхом на коренастом коне. Он пил в трактирах и на постоялых дворах с состоятельными фермерами и землевладельцами, имел знакомства среди богачей. Но классовых различий для него не существовало.

Его жена, как и раньше, знакомства ни с кем не водила. Волосы ее теперь тронула седина, черты лица изменились, но выражение его было прежним. Она казалась такой же, как была двадцать пять лет назад по приезде в Марш, лишь здоровье ее ослабело. Теперь она словно не жила на ферме, а витала над ней. Да ферма никогда и не была частью ее жизни. Оставаясь в этих стенах, женщина воплощала в себе нечто чужеродное, окостенело-непроницаемое и в то же время утонченное. Сплачивая обитателей Марша, женщина порождала индивидуализм, прививала каждому ощущение отдельности.

Когда Тому Брэнгуэну было двадцать три года, между ним и его шефом пробежала какая-то кошка; что именно произошло, так и осталось невыясненным, но Том отправился в Италию, а оттуда – в Америку. Потом он вернулся, пожил немного на родине и поехал в Германию, всегда и всюду оставаясь прежним – заботящимся о своем костюме привлекательным молодым человеком приятной наружности, с хорошим здоровьем и отпечатком какой-то чуждости. В его темных глазах сквозила глубокая тоска, которую он нес с той же легкостью и непринужденностью, с какой носил свою ладно скроенную одежду.

Урсулу фигура его привлекала своим романтизмом. Он любезно дарил ей замечательные подарки: то коробку дорогих конфет, каких в Коссетее не водилось, то щетку для волос и зеркальце с длинной изящной ручкой, слегка отливающей перламутром; а однажды он прислал ей бусы из самоцветов – аметистов, опалов и гранатов – с бриллиантами. Он с легкостью и бегло говорил на иностранных языках, и манеры его были изящными и вкрадчивыми. И при этом было в нем что-то неуловимо чуждое. Он был сам по себе, не принадлежал ни к какому кругу.

Близость Анны к отцу со времени ее брака ослабела. Близость эта осталась в прошлом. И он, и она отгородились друг от друга стеной сдержанности. И приходила Анна больше к матери.

А потом отец вдруг умер.

Это произошло весной, когда Урсуле не было еще восьми; одним субботним утром Том Брэнгуэн отправился в Ноттингем на базар, сказав, что вернется поздно, так как там большая ярмарка, где ему непременно надо кое с кем встретиться. Домашние поняли, что отец собирается гульнуть.

Погода была хмурая, дождливая. Вечером дождь полил как из ведра, и Фред Брэнгуэн, расстроенный, остался дома, хотя и не собирался. Он курил, читал и ежился, слыша беспрестанный шум дождя. Этот темный сырой вечер запер его в четырех стенах, и он, расстроенный, недовольный, стал размышлять о себе, думая, что не этого он хотел от жизни, которую и жизнью-то не назовешь. Он думал, что жизнь его лишена основы и потому, куда бы он ни подался, ему все не в радость. Он подумал, не отправиться ли за границу. Но инстинкт подсказывал, что никакая перемена мест не способна ничего изменить в его жизни. Он хотел перемены глубокой, коренной. А как это сделать, он не знал.

Тилли, теперь уже старуха, придя, сообщила, что работники за ужином говорили, что на дворе прямо потоп и все тонет в грязи. Он выслушал ее без всякого интереса. Но унылая слякоть вокруг вызвала у него новый приступ раздражения. Нет, пора ему уезжать!

Мать уже легла. В конце концов он захлопнул книгу и, чувствуя опустошенность, унылый и злобный, поднялся по лестнице и там, обуреваемый унынием и злобой, заперся в укрытии сна.

Тилли выставила шлепанцы перед очагом на кухне и тоже пошла спать, оставив дверь незапертой. Ферма погрузилась во мрак дождя.

В одиннадцать часов дождь все еще лил. Том Брэнгуэн, стоя во дворе трактира «Ангел» в Ноттингеме, застегнул сюртук.

– Ну что ж, – благодушно сказал он, – не первый раз мне под дождем отправляться – штука привычная. Запряги ее, Джек, мой мальчик, запряги. Вот старая рухлядь, брюхо себе отрастил – не столько наел, сколько напил… Вставай-ка, голубушка, пора домой, в стойло… О господи, сырость-то какая! Неужто где-то может быть огонь, вулканы там всякие? Нет, этот ливень их зальет, не иначе… Слышь, Джек, мальчик мой милый, кто из нас двоих Ной, а? Похоже, разверзлись хляби небесные. Вот уткам и водоплавающим-то будет раздолье – им и ветвь оливковую нести, а вовсе не голубю… Давай, поднимайся, девочка моя, не стоять же тут всю ночь напролет, хоть ты, кажется, не прочь так и сделать… Дождь так и сечет, на таком дожде что пьяный, что трезвый – один черт, все шатаются одинаково! Скажи-ка, Джек, от такого ливня мозги вышибает или пришибает, а? – И он рассмеялся собственной шутке.

Он всегда чувствовал неловкость, когда он садился править пьяным, и шутливым разговором с лошадью он пытался сгладить неловкость. Он чувствовал, что его шатает. Но силой воли он заставлял себя держаться прямо и не терять нить спутанного сознания.

Он влез в двуколку и выехал за ворота трактира. Кобыла шла ходко, он сидел неподвижно под струями дождя, заливавшими лицо. Его грузное тело погрузилось в оцепенение, лишь одна-единственная точка в сознании сторожко теплилась, все прочее охватила тьма. Из последних сил он старался удержать в памяти одно – что едет по дороге, так хорошо ему знакомой. Дорога знакома, но надо следить, следить и держаться, чего бы это ни стоило.

Он продолжал громко говорить сам с собой, поучая и тем успокаивая тревогу, увещевая, словно был трезв. Кобыла ровно катила двуколку, и дождь хлестал в лицо. Он видел струи дождя, освещаемые фонарями двуколки, видел, как смутно поблескивает под дождем круп лошади, как тянутся по сторонам дороги темные тени изгородей.

– Такой ночью собаку на двор не выгонишь, – вслух заметил он сам себе. – Пора бы уж развиднеться, ей-богу. К чему было стараться дорогу мостить? Все равно покрытие полетит к чертям собачьим, если дождь не перестанет сейчас же. Ну, это уж забота Фреда будет. Он у нас теперь главный по таким вещам. А мне чего беспокоиться? Размоет – подправят. Все равно когда-нибудь размоет опять. Так уж заведено на этом свете. Дождь льет, чтоб потом испариться, образовать тучу, пролиться опять. Так ведь учат, кажется? И нет ни капли, которая бы уже не проливалась когда-то. Вот оно какие дела, знаешь ли. И все это уже было – может, тысячу лет назад, а было, точь-в-точь так же. И вода все та же – никуда не девается, крутится себе и крутится. Попробуй, день ее куда-нибудь, а она – раз! – и испарилась, и оставила тебя с носом. А потом сгустится в тучу, чтобы пролиться на правых и виноватых одинаково. Интересно: я-то кто, правый или виноватый?

Вздрогнув, он очнулся, почувствовав, как накренилась двуколка, съехав на обочину. Съехала и встала. Оказывается, часть пути он проспал.

Но вот наконец и ворота. Он тяжело слез, шатаясь, хватаясь за двуколку. Ноги его были на несколько дюймов в воде.

– Проклятье! – сердито выругался он. – Развезло как черт!

И он, хлюпая по воде, помог лошади пройти в ворота. Он был сильно пьян и шел вслепую, по привычке. Под ногами стояла вода. Но насыпная дорога, ведшая к дому и надворным постройкам, была сухой. В темноте слышался странный рев – казалось, это шумит в крови алкоголь. Шатаясь, вслепую, почти ничего не соображая, он внес в дом свои покупки, покрышку и подушки, сбросив их, вышел, чтобы поставить лошадь.

Теперь он был дома и двигался автоматически, ожидая момента, когда можно будет остановиться и погрузиться в беспамятство. Очень осторожно, рассчитывая каждый шаг, он повел лошадь вниз по склону к каретному сараю. Лошадь шарахалась и пятилась.

– Да что ты? Что не так? – икнул он, упорно продолжая путь.

И опять он очутился в воде и слушал плеск ступавшей рядом лошади. Кругом была кромешная тьма, и лишь фонари двуколки освещали зыбящуюся поверхность воды.

– Вот так фрукт! – воскликнул он, войдя в каретный сарай, пол которого утопал в воде дюймов в шесть глубиной. Но все его почему-то забавляло. И шесть дюймов воды на полу – тоже.

Он втолкнул в сарай лошадь. Та беспокоилась Ему было смешно распрягать ее в воде. Смешило волнение лошади. «Да что такое? Что с тобой? От капельки воды тебя не убудет!» Едва он снял с нее постромки, лошадь поспешила прочь.

Он повесил оглобли и снял фонарь. Выбравшись из наваленных в сарае оглобель и колес, он почувствовал, как вода, вихрясь водоворотами вокруг его лодыжек, сильными ударами сбивает его с ног. Он пошатнулся и едва не потерял равновесие.

– Вот черт! – воскликнул он, вглядываясь в струящуюся вокруг черную воду.

Он пошел навстречу воде, становившейся все глубже и глубже. Душа наполнялась удивлением. Но ведь должен же он понять, откуда эта вода, хотя почва и уходит из-под ног. На неверных ногах он побрел вниз и дошел до пруда. Это доставило ему некоторое удовлетворение. Вода теперь доходила до колен, и течение было сильным. Он спотыкался, тошнотворно покачиваясь.

Им овладел страх. Крепко вцепившись в фонарь и качаясь, он озирался. Вода, казалось, уносит его, голова кружилась. Он не знал, куда повернуть. Вода закручивалась вокруг него водоворотом, описывая все новые круги, словно вся черная ночь пришла в движение, завертелась, закружилась. Он покачивался среди этой разбушевавшейся стихии, смущенный, растерянный. В глубине души он знал, что упадет.

И пока он покачивался так, что-то в воде стукнуло его по ногам, и он упал. И моментально стал задыхаться в водовороте. Он противился черному ужасу духоты, боролся, не поддавался, все глубже и глубже, все непоправимее уходя под воду. Но он продолжал бороться и в этой душной, невыносимой борьбе надеялся победить, высвободиться, но погружался все глубже, глубже. Потом он почувствовал удар по голове, тоскливой мучительной волной накатило удивление, и тьма поглотила его.

В непроглядной тьме вода понесла бесчувственное тело утопающего; она все прибывала, накатывала, заполняла пространство.

Пробудилась, поднялась на ноги скотина, завизжала собака. А утопающего все несло в темноте, крутило в черных водоворотах, и он больше не противился.

Миссис Брэнгуэн проснулась и прислушалась. Напряженным слухом она улавливала малейший шорох в вихрящейся темноте за окном. Секунду она лежала неподвижно. Потом подошла к окну. Она слушала, как барабанит дождь, как бегут потоки воды внизу. Она поняла, что муж где-то снаружи.

– Фред! – позвала она. – Фред!

Но темнота отзывалась лишь хриплым ревом мчащейся воды.

Она спустилась вниз. Она не понимала, откуда вся эта вода, которой становилось все больше. Ступив с лестницы в кухню, она почувствовала под ногой воду. Кухня была затоплена. Откуда эта вода? Она не понимала. Вода текла в буфетную и из буфетной. Миссис Брэнгуэн прошлепала по ней босиком, чтобы посмотреть. Вода бурлила и пенилась, проникая в щель входной двери. Миссис Брэнгуэн почувствовала страх. И тут вокруг ее ноги обвилось что-то принесенное потоком воды. Это был хлыст для верховой езды. На столе она заметила покрышку, подушку и сверток из двуколки.

Он вернулся.

– Том! – крикнула она и испугалась собственного голоса.

Она открыла дверь. В дом со страшным шумом ворвалась вода. Все заполнилось водой. И ее шумом.

– Том! – кричала она, стоя в одной ночной рубашке со свечой в руке, кричала в ночь, в потоп у порога.

– Том! Том!

Кричала и слушала. За ее спиной встал Фред в панталонах и рубашке.

– Где отец? – спросил он.

Он перевел взгляд с потопа вокруг на мать. Она казалась такой странной, хрупкой в этой ночной рубашке.

– Поднимись наверх, – сказал он. – Он, должно быть, в конюшне.

– Том! То-ом! – кричала миссис Брэнгуэн, и этот протяжный, неестественный, пронзительный крик пожилой женщины леденил кровь ее сына, пробирал его до костей.

Он быстро натянул сапоги, накинул куртку.

– Иди наверх, мама, – сказал он. – Я пойду и поищу его.

– То-ом! То-ом! – доносился до него звенящий, пронзительный, неистовый крик. Но ответом был лишь шум воды, мычанье встревоженной скотины и несмолкаемый собачий визг.

Фред Брэнгуэн шлепал по воде, светя себе фонарем. Его мать стояла на стуле в открытых дверях и провожала его взглядом. Фонарь освещал лишь воду, воду, сверкающие, несущиеся потоки воды.

– Том! Том! То-ом! – все звучал этот долгий жуткий крик, эхом рвущийся сквозь ночь. От этого крика у сына холодело сердце.

А бесчувственное тело утопленника болталось в воде под домом, влекомое черным потоком к дороге.

Появилась Тилли в юбке поверх ночной сорочки. Она увидела горящую на столе свечу, увидела хозяйку в дверях, взгромоздившуюся на стул, вцепившуюся в его спинку.

– Боже пресвятой! – вопила старая служанка. – Дорогу затопило, дамбу прорвало! Что делать будем?

Миссис Брэнгуэн следила за сыном, за тем, как, освещаемый фонарем, он медленно шел по насыпной дороге к конюшне. Потом она увидела темный силуэт лошади: сын повесил фонарь на стену, свет тускло освещал его фигуру, пока он возился с лошадью. Потом мать увидела поблескивающую в лучах фонаря морду лошади в дверях конюшни. До денников вода еще не добралась. А в дом вода все прибывала.

– Прибывает, – сказала Тилли. – Хозяин-то дома? Миссис Брэнгуэн не слышала.

– Он та-ам? – крикнула она громко, страшно.

– Нет, – последовал короткий ответ из тьмы.

– Пойди и поищи.

Голос матери сводил его с ума.

Он надел на лошадь недоуздок и закрыл дверь конюшни. Медленно пошел назад, плеща водой, и фонарь качался в его руке.

Бесчувственное тело утопленника потоком пронесло мимо дома Фред Брэнгуэн вернулся к матери.

– Пройду к каретнику, – сказал он.

– То-ом, То-ом! – звенело в воздухе пронзительным, нечеловеческим криком. У Фреда кровь застывала в жилах, в сердце вползала ярость. Охватывало бешенство, зачем она так кричит? Невыносим был ее вид – в ночной рубашке, на стуле, в дверном проеме, хрупкая, страшная.

– Он же распряг лошадь, значит, все в порядке, – сердито проворчал он, притворяясь спокойным.

Но спустившись к каретнику, он увидел воду, поднявшуюся на целый фут. Слышался шум воды, и он понял, что прорвало дамбу. Вода все прибывала.

Двуколка стояла на месте, но следов отца не было. Юноша попытался по воде подойти к запруде. Вода была ему выше колен, она крутила и толкала его. Он отступил.

– Он та-ам? – донесся душераздирающий крик матери.

– Нет, – резко бросил он.

– То-ом, То-ом! – Опять этот неистовый, пронзительный, нечеловеческий крик. Он взвивался ввысь, и было в нем что-то первозданное, не от мира сего. Фреду Брэнгуэну ненавистен был этот крик. Еще чуть-чуть – и он сведет его с ума. Так ужасны, так певучи эти звуки.

Вода все сильнее заполняла дом.

– Сходи-ка к Биби, приведи его и Артура и попроси миссис Биби Уилкинсону сказать, – распорядился Фред, обращаясь к Тилли. Мать он силой увел наверх.

– Отец утонул, я знаю, – сказала она с какой-то странной растерянностью.

Темная вода все поднималась в ночи, пока не смыла с крюка чайник в кухне. Миссис Брэнгуэн сидела в одиночестве наверху. Больше она не кричала. Мужчины были заняты скотиной, свиньями. Потом лодка пришла и за ней.

К утру дождь перестал, и над страшным шумом, бурленьем и током воды показались звезды. Восток побледнел, светало. Алый свет восхода озарил простор разлившейся повсюду воды, колыханье грязи, дома, поднимавшиеся из водной пустыни. Подали голос птицы, они пели как бы спросонья, хрипловато. День разгорался. За дальним полем ясно виднелась брешь в дамбе.

Миссис Брэнгуэн ходила от окна к окну, наблюдая наводнение. Кто-то пригнал лодочку. Свет стал ярче, вода больше не отливала красным, день вступал в свои права Миссис Брэнгуэн переместилась из передних комнат на зады дома и все глядела в окна, внимательно и напряженно вглядывалась в бледное весеннее утро.

Вода прибила тело к живой изгороди. Оно то подплывало, то скрывалось, и она разглядела в волнах кожаную куртку мужа. Она окликнула людей в лодке. Она была рада, что тело найдено. Его высвободили из изгороди, но не смогли втянуть в лодку Фред Брэнгуэн, спрыгнув в воду, доходившую ему до пояса, шагая в воде, понес тело отца к дороге. В бороде и волосах отца запутались древесные сучья, сухая трава, комья грязи. Юноша пробирался в воде, вопя громко, без слез, как раненый зверь. Мать тихо плакала у окна.

Приехал доктор. Но тело было без признаков жизни. Его отвезли в Коссетей, к Анне.

Услышав, что произошло, Анна Брэнгуэн отшатнулась, попятилась, глаза ее закатились – казалось, что-то душило ее. Со времени ее замужества, а потом материнства девочка Анна исчезла, была забыта. Теперь же потрясение, ею испытанное, уничтожило вклинившиеся годы и превратило ее опять в восемнадцатилетнюю девушку, обожающую своего отца. И она шарахалась от этого шока и, пятясь, цеплялась за настоящее.

Но когда они принесли его к ней в дом, мертвого, в мокрой волглой одежде, при полном параде, как он и отправился на базар, но такого недвижного, одутловатого, шок по-настоящему оглушил ее, и она ощутила ужас. Эта мокрая недвижная, бесчувственная груда была ее отцом, который всегда являлся для нее воплощением силы и жизнестойкости.

Едва не падая от ужаса, она стала стаскивать с него мокрую одежду, все это неуместно щеголеватое обмундирование преуспевающего фермера. Детей отправили к викарию, а тело положили на пол в гостиной. Раздевая его, Анна сняла с тела и сложила в кучку брелоки, цепочку от часов. Муж и служанка помогали ей. Они почистили тело, обмыли, положили на кровать.

Там он и лежал – неподвижный, внушительный. Он и умер тихо, и так и лежал сейчас – нерушимо тихий, недоступный. Анне в этом виделось недоступное мужское величие, величие смерти. И она оцепенело застывала, чувствуя благоговение и нечто похожее на удовлетворенность.

Мать, Лидия Брэнгуэн, тоже пришла и увидела эту нерушимую внушительность мертвого тела. Завидев смерть, она побледнела. Муж лежал, недоступный переменам, недоступный пониманию, он был абсолютом и сродни лишь Вечности. Что могло быть у них общего? Он стал великой Абстракцией, видимой лишь на мгновение, незыблемой, совершенной. И кто мог предъявлять права на него сейчас, говорить о нем, явленном зрению лишь на какой-то жалкий момент перехода из жизни в смерть? Ни живые, ни мертвые не могли этого делать, потому что он был одновременно и тем и другим, был самим собой – несокрушимо и недоступно.

«Мы бок о бок шли с тобой по жизни, значит, и я по-своему причастна сейчас вечности», – говорила себе Лидия Брэнгуэн, холодно осознавая свою избранность и свое одиночество.

«Я и в жизни не могла тебя понять, а вот теперь и в смерти ты выше моего понимания», – говорила себе Анна Брэнгуэн, благоговейно и почти удовлетворенно.

Невыносимее всего это было для сыновей. Фред Брэнгуэн ходил с совершенно белым лицом и яростно сжимал кулаки от ненависти к тому, что сделалось с его отцом, мучаясь пронзительным желанием вернуть его, видеть его опять, слышать его. Нет, это было невыносимо.

Том Брэнгуэн приехал только в день похорон. Он был, как всегда, спокоен и сдержан. Он поцеловал все еще темное от горя, непроницаемое лицо матери, пожал руку брату, не поднимая на него глаз; потом он увидел большой гроб с черными ручками и даже прочел табличку:

«Том Брэнгуэн из Марш.

Родился – Скончался —».

Красивое спокойное лицо молодого человека на секунду сморщилось в какой-то жуткой гримасе, но тут же вновь обрело спокойное выражение. Гроб понесли кружным путем в церковь. Прерывисто звонил похоронный колокол, участники процессии несли венки белых цветов. Мать, эта польская женщина, шла с темным застывшим лицом, опираясь на руку сына. Тот был, как всегда, красив, неспешен и даже любезен. Фред шел с Анной, выглядевшей странно-обворожительной, а у него лицо было точно деревянное – жесткое, непримиримое.

Лишь потом, пробираясь между кустами смородины в саду, Урсула вдруг увидела своего дядю Тома совершенно другим – крепко сжатые кулаки его были подняты, лицо искажено мукой – так скалится с ужасным выражением животное, пытаясь преодолеть боль; он часто, по-собачьи, дышал. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, он дышал, потом замирал и вновь начинал дышать, но выражение лица его не менялось – та же почти звериная гримаса боли: зубы оскалены, нос сморщен и остановившийся взгляд невидящих глаз.

Испугавшись, Урсула незаметно ускользнула. Но и потом, в доме, когда дядя Том был уже спокоен и скорбно-суров, настолько, что суровость его даже казалась напускной, а скорбь – деланой, Урсула при взгляде на его красивое лицо все вспоминала его искаженным. Под тонкой кожей его носа она замечала легкую славянскую припухлость и вспоминала, как выглядели под безукоризненно подстриженными усиками его зубы – маленькие, острые, щелястые. За элегантной внешностью проглядывало теперь что-то звериное, даже порочное. И ей было страшно. Эту пугающую звериную сторону его ей отныне не суждено было забыть.

Сказав матери «до свидания», он тут же заторопился уйти. Когда он поцеловал ее на прощание, Урсула едва не отшатнулась. И все-таки она хотела и этого поцелуя, и легкого отвращения, которое он у нее вызывал.

А Уилла Брэнгуэна на похоронах и после похорон безумно тянуло к жене. Смерть тестя потрясла его. Но и смерть, и все вокруг, соединившись, словно преобразовались в нем в эту всепоглощающую страсть. Она выглядела такой странно-обворожительной. Он был вне себя от желания.

И она поняла его – казалось, она готова, ждет и хочет его.

Пока приводили в порядок Марш, бабушка оставалась у них. Затем она вернулась к себе – тихая и, как казалось, безучастная, ничего теперь в жизни не желавшая. Фред со страстью отдавался восстановлению фермы. То, что это было место гибели отца, делало ферму лишь еще роднее, а связь его с этой землей – еще неминуемей.

Существовало поверье, что Брэнгуэнам на роду написана страшная кончина. Для всех них, кроме, может быть, Тома, такой финал казался чуть ли не естественным. И все же Фред, ожесточась сердцем, упорствовал. Убийства отца он не мог простить Неведомому.

После гибели отца ферма затихла, опустела. Миссис Брэнгуэн не находила себе места. Ей трудно было мирно и безмятежно просиживать вечера, как делала это она ранее, а днем она то и дело вскакивала и застывала в нерешительности, словно ей надо было куда-то идти, а куда именно – она запамятовала.

Ее постоянно видели в саду – она бродила там в своем узком шерстяном жакете. Нередко она выезжала в двуколке – сидя рядом с сыном, она разглядывала деревенские пейзажи или городские улицы, и выражение лица у нее было какое-то странное, по-детски удивленное, недоумевающее, словно она все это видела впервые.

По дороге в школу дети – Урсула, Гудрун и Тереза – проходили мимо ее садовой калитки, и всякий раз бабушка их окликала, зазывала на обед. Ей хотелось, чтобы ее окружали дети.

Собственные же сыновья вызывали у нее чуть ли не страх. Она различала в них какой-то темный огонь недовольства, видеть который избегала. Даже Фред, голубоглазый, с тяжелой челюстью, беспокоил ее. В нем не было умиротворенности. Он чего-то жаждал – любви, страсти – и не мог отыскать. Понятно, но зачем беспокоить ее? Зачем бурленье, страданье, свою неудовлетворенность он несет к ней? Слишком стара она для всего этого.