Текст книги "Магос: Архивы Грегора Эйзенхорна"

Автор книги: Дэн Абнетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Ворота, ведущие из деревни на луг, теперь украшала нарисованная от руки пестрая вывеска, гласящая, что «Чудесная Ярмарка Всех Ярмарок Сансабля» открыта. Вертлявый белоглазый хлыщ в воротах взял с нас плату за вход. Уже внутри, на лугу, нас приветствовало еще больше ярких и вульгарных вывесок. Здесь был ринг, освещенный газовыми лампами. Игра в подковы. Изящная прямоугольная палатка ясновидца. Вращающийся диск карусели, с которой неслись пронзительные детские визги. Крики зазывалы, приглашающего на шоу уродов. Запах горелого сахара, исходящий от лотков сладкой ваты. Лязг аппаратов, предлагающих испытать свою силу.

За пенни здесь можно было прокатиться на плечах «Боевого Титана», чью роль исполнял аграрный сервитор, на который надели броню из кусков стального силосного контейнера. Еще за пенс можно было пострелять в зеленокожих в лазерной галерее, или потрогать Настоящую-Без-Сомнения-Подлинную берцовую кость Махария, или понырять за плойнами. Два пенса позволяли заглянуть в Око Ужаса, и вашу отвагу при этом оценивал заикающийся мужик в рясе с капюшоном, который утверждал, что прежде служил космическим десантником.

В роли Ока Ужаса выступала яма, выкопанная в земле и наполненная химическими лампами и фильтрами из цветного стекла.

Неподалеку за небольшую плату демонстрировали, как натертый маслом человек высвобождается из цепей, или горящего мешка, или бочки с битым стеклом, или из колодок.

– Один пенс, сударь, всего один пенс! – провыл мужчина с размалеванным лицом, бредущий мимо нас на костылях. – Только для юной дамы!

Я предпочел не спрашивать, что же он предлагал за один пенс.

– Хочу сходить на шоу уродов, – сказала мне Елизавета.

– Побереги деньги… Уроды тут повсюду, – прорычал я.

Мы принялись проталкиваться дальше. Над полем, в направлении приближающегося грозового фронта, проплывали разноцветные шары. В траве истошно стрекотали сверчки. Нас окружали пьяные загримированные лица, щербатые улыбки и сверкающие аугментические глаза.

– Сюда, – прошептал я Елизавете.

Позади жаровни, за которой женщина продавала конические свертки с засахаренными орешками, и большой тележки с клетками, полными певчих птиц, виднелся киоск, обтянутый тяжелой красной тканью и примыкающий к ярко раскрашенному трейлеру. Рядом с ним, на оплетенных полосами цветной ткани жердях была прикреплена деревянная табличка, гласившая: «Гололиты! Точно живые! Максимальное сходство!» А чуть ниже меньшее по размерам объявление: «Лучший подарок или сувенир на память – снимок, созданный волшебным мастерством профессионального гололитографа». Перед киоском на раскладном стуле сидел хрупкий старик с клочковатыми белыми волосами и в узких очках. Он ел пирожок с мясом, такой горячий, что ему постоянно приходилось на него дуть.

– Попытайся заинтересовать его, – попросил я.

Елизавета протолкалась через шумную толпу и подошла к киоску. Перед лотком был вертикально установлен фанерный лист, на котором хозяин вывесил многочисленные образцы гололитических снимков: миниатюры, пейзажи, семейные портреты. Елизавета с мнимым восхищением стала рассматривать их. Старик немедленно соскочил со стула, спрятал недоеденный пирожок за стенд и отряхнул крошки со своего балахона. Я принялся расхаживать поблизости, стараясь не выделяться из толпы. А затем остановился, делая вид, что разглядываю птиц в клетках, хотя на самом деле смотрел мимо них на киоск.

Старик учтиво обратился к Биквин:

– Добрый день, мадам! Как погляжу, ваше внимание привлекли образцы моих работ. Скажите, разве композиции снимков и оформление рамок не великолепны?

– Просто потрясающи!

– У вас хороший глаз, мадам. Как правило, работы гололитографов, работающих на ярмарках, не отвечают необходимым стандартам. Композиция обычно невыразительна, да и качество пластины со временем ухудшается. Но только не тогда, когда за дело берется ваш покорный слуга. Я выполняю и продаю портреты уже тридцать лет и, полагаю, накопил кое-какой опыт. Вот, видите этот снимок? Побережье озера в Энтриве?

– Приятная работа.

– Вы очень добры, мадам. Раскрашен он вручную, как и большинство моих гололитов. Тем не менее снимок этот сделан летом… триста двадцать девятого года, если мне не изменяет память. Заметьте, он не потускнел и не утратил четкость и цвет.

– Он хорошо сохранился.

– Так и есть! – радостно согласился старик. – Мной запатентованы уникальные технологии, к тому же я вручную смешиваю химические составы для снимков в скромной студии, примыкающей к киоску. – Он показал на трейлер. – Так я и добиваюсь необходимого качества и великолепной точности гололитов, а еще копирую их так, что невозможно найти разницу между оригиналом и дубликатом. На этом и держится моя репутация. Фамилия Бакунин повсеместно ассоциируется с высоким качеством.

– Очень впечатляет, мастер Бакунин, – улыбнулась Елизавета. – И сколько стоят ваши услуги?

– Ага! – усмехнулся он. – Так и знал, что сумею вас заинтересовать. И скажу, что было бы преступлением не запечатлеть подобную красоту! Мои расценки вполне умеренны.

Я снова двинулся в обход киоска. Вскоре гололитографа и Елизавету заслонил от меня навес, но я слышал, как он улещает ее.

Еще больше самоуверенных лозунгов и объявлений красовалось на боку трейлера. Огромный плакат гласил: «Портреты – две кроны. Групповые сцены – три кроны. Позолоченные миниатюры – всего полкроны. А за дополнительную крону вы можете приобрести превосходные прославленные фоновые слои».

Я обошел трейлер, припаркованный на самом краю ярмарочного круга, рядом с рощей финтлей и тиса, которая отгораживала луг от пастбищ, начинающихся за рвом. Здесь было влажно и сыро, а в кустарнике шуршали какие-то мелкие зверушки. Я попытался заглянуть в одно из небольших окон, но оно оказалось занавешенным. Прикоснувшись к борту трейлера, я почувствовал, как Ожесточающая дернулась у меня на бедре. В дальнем конце машины виднелась дверь, но она была заперта.

– Что вы здесь делаете? – прорычал чей-то голос.

Трое крепко сложенных охранников ярмарки приближались ко мне от киоска вдоль рощи. Они вышли на перерыв, чтобы покурить лхо за трейлером.

– Вас это не касается, – заверил их я.

– Лучше бы вам оставить в покое трейлер мастера Бакунина, – сказал один из них.

Все трое отличались борцовским телосложением, а обнаженные руки покрывали грубые татуировки. Времени на разговоры у меня не было.

– Уходите немедленно, – сказал я, подкрепляя команду пси-усилием.

Они заморгали, не слишком понимая, что происходит с ними, а затем просто развернулись и ушли, будто и вовсе не заметили меня.

Вновь направив все свое внимание на дверь, я быстро взломал ее замок при помощи мультиключа. К моему удивлению, тонкая деревянная дверь все равно отказалась открываться. Вначале мне даже показалось, что ее изнутри удерживает задвижка, но когда я навалился посильнее, дверь немного поддалась – в самый раз, чтобы я понял, что ничто физическое ее не удерживает. А затем она снова закрылась, словно на нее давила некая огромная сила. Мой пульс участился. В воздухе ощущалось гнетущее присутствие чар варпа, и Ожесточающая завибрировала в своих ножнах.

Пришло время задействовать мой план.

Я вернулся к киоску, но там уже не было ни Елизаветы, ни старика. Пригнувшись, я скользнул за входной полог. Еще один, внутренний, занавес из черной ткани препятствовал проникновению внешнего света.

Я отпихнул его в сторону.

– Сейчас займусь и вами, сударь, – прокричал Бакунин. – Всего одну минутку.

– Я не клиент, – оглядываясь вокруг, произнес я.

Небольшое помещение заливало зеленоватое свечение газокалильных сеток, вероятно, получавших энергию от источников питания трейлера. Елизавета сидела у стены напротив входа, на стуле с дощатой спинкой, а позади нее ниспадала занавесь кремового цвета. Бакунин стоял перед Биквин, аккуратно подстраивая гололитическую камеру – облицованную латунью и тиком машину, установленную на деревянном треножнике. Старик с удивлением оглянулся на меня, а его руки продолжали протирать линзы, вставленные в латунь. Елизавета поднялась со своего стула.

– Грегор? – спросила она.

– Сударь, эта достойная леди всего лишь заказала свой портрет. Все очень цивилизованно. – Он растерянно посмотрел на меня, а затем он улыбнулся и протянул руку: – Я – Бакунин. Художник и гололитограф.

– А я – Эйзенхорн, имперский инквизитор.

– Ой, – сказал он и сделал шаг назад. – Я… я…

– Вам интересно, чем вы обязаны визиту служителя ордосов, – закончил я фразу.

Сознание Бакунина было словно открытая книга. Мне сразу же стало понятно, что он не испытывает чувства вины ни за что, кроме банального ярмарочного надувательства. Но, чем бы он там ни занимался, Бакунин не был еретиком.

– Это вы на днях делали портрет лорда Фрогре во время праздника, проходившего на его землях? – произнес я, вспомнив об изображении, стоявшем на клавесине в замке.

– Да, я, – ответил старик. – Его светлость остались довольны. Я ничего не взял за работу. Это был подарок в благодарность за радушие его светлости. Впрочем, я еще подумал тогда, что, если его благородные друзья увидят мою работу, они могут тоже захотеть свои портреты, а я…

«Он не знает, – подумал я. – Он понятия не имеет, что происходит. Он пытается сообразить, чем для него обернется это расследование».

– Лорд Фрогре умер, – сказал я.

– Нет, это… это… – Он побледнел.

– Мастер Бакунин… известны ли вам другие случаи того, чтобы ваши клиенты погибали вскоре после того, как вы выполнили работу?

– Нет, сударь. Я уверен. Что вы имеете в виду?

– У меня есть список имен, – произнес я, отстегивая инфопланшет. – Храните ли вы записи о заказах?

– Я все сохраняю, все проявленные пластины – вдруг понадобятся копии или восстановление. У меня остались полные каталоги всех сделанных снимков.

– Узнаете ли вы эти имена? – Я продемонстрировал ему планшет.

Руки у него затряслись, когда он проговорил:

– Я должен проверить их по каталогу.

Но мне было ясно, что некоторые из них он узнал сразу же.

– Предлагаю заняться этим вместе, – сказал я.

Елизавета проследовала за нами в трейлер. Там было темно и тесно, и Бакунин рассыпа́лся в извинениях. Каждый клочок свободного места, даже на неопрятной койке хозяина, покрывали запасные детали и частично разобранные камеры. Здесь стояла затхлая химическая вонь, смешанная с запахом семян пеншля. Курительная трубка Бакунина лежала в небольшой чашке. Гололитограф залез в коробку, стоящую под койкой, и извлек оттуда несколько учетных книг, у которых были загнуты уголки страниц.

– Давайте посмотрим, – сказал он.

В конце его маленькой комнаты я увидел дверь.

– Куда она ведет?

– К камере-обскуре и стойкам проявленных пластин.

– Там есть дверь, выходящая наружу?

– Да, – ответил он.

– Она заперта?

– Нет…

– Может быть, у вас есть ассистент, которому вы приказали держать дверь закрытой?

– У меня нет ассистента… – озадаченно произнес он.

– Откройте эту дверь, – приказал ему я.

Бакунин отложил книги и подошел к двери. По его движениям было очевидно: он ожидал, что та откроется легко.

– Не понимаю! – произнес он. – Ее никогда раньше не заклинивало.

– Отойдите в сторону, – сказал я, извлекая Ожесточающую.

Обнаженный клинок наполнил небольшой трейлер запахом озона, и Бакунин вскрикнул.

Я вспорол дверь одним взмахом, заставляя ее распахнуться.

Раздался громкий хлопок атмосферной декомпрессии, и нас накрыло зловонием. Мимо поплыла темная дымка.

– Император Человечества, что это было?!

– Варп-колдовство, – сказал я. – Говорите, что смешиваете собственные оксиды и растворы?

– Да.

– Откуда вы получаете компоненты?

– Откуда получится. Покупаю то там, то здесь. Иногда у апотекариев, у рыночных торговцев, у…

Отовсюду. Бакунин много лет экспериментировал со всевозможными составами, чтобы создать наилучшие, самые эффективные пластины для своей камеры. Его никогда особенно не заботило, откуда берутся реактивы. Но что-то в его лаборатории, что-то на стойке со склянками и бутылками было затронуто варпом.

Я шагнул к камере-обскуре. В полумраке очертания предметов казались дрожащими, размытыми и непостоянными. Пагубные силы, поселившиеся в лаборатории Бакунина, почувствовали исходящую от меня угрозу и попытались защититься, заблокировав двери.

Перешагнув через порог, я вошел. Предупредительный возглас Елизаветы потонул в визге неожиданно закружившегося вокруг меня воздуха. Стеклянные бутылки и колбы, наполненные химическими составами, бешено затряслись над рабочим столом Бакунина. Горшочки с жидкими химикатами и смазочными маслами взорвались, расплескивая свое содержимое. Вспыхнула и зажглась небольшая газовая горелка, а ее прорезиненная трубка начала извиваться змеей. Стеклянные пластинки размерами с инфопланшет, каждая из которых была убрана в коричневато-желтую картонную пачку, закачались и посыпались с деревянных стоек в дальнем конце затемненного помещения. Их здесь были тысячи, и на каждой хранился оригинал какого-нибудь из гололитов, сделанных Бакуниным. Первая из них слетела с полки, словно ее стащила оттуда какая-то сила, и я уже ожидал, что пластинка разобьется, ударившись об пол, но она повисла в воздухе. За ней последовали остальные. Вокруг заиграл свет из невидимых источников, создающий рябь и цветные отблески на стенах и предметах. Воздух стал темно-коричневым, словно прокуренным донельзя.

Я вскинул меч. Пластинка с негативом полетела мне в голову, и я рассек ее ударом. Осколки стекла рассы́пылись в разные стороны. Вперед устремилась еще одна, и ее я тоже разбил. Словно веер игральных карт, с полок слетело еще больше пластин, засвистевших вокруг меня. Я провел серию увесаров и ульсаров, разнося целящие в меня стеклянные прямоугольники. Мимо одного из них я промахнулся, и он, прежде чем разбиться о стену, полоснул меня по щеке, как метательный нож.

– Уводи его отсюда! – прокричал я Елизавете.

Трейлер затрясся. Снаружи раздался раскат грома, и по низкой крыше забарабанил дождь. Пластины проносились со свистом, заставляя меня отступать. Ожесточающая, стараясь перехватить их все, превратилась в размытое пятно.

Затем появились призраки. Серьезные мужчины в строгих балахонах. Знатные дамы в длинных платьях. Печальные дети с бледными лицами. Смеющийся трактирщик с одутловатыми щеками. Двое фермеров, обнимающих друг друга за плечи. В мутном воздухе появлялось все больше и больше фигур, сотканных из дыма, с белой кожей, в одежде цвета сепии, с тем же неподвижным выражением на лицах, как в тот момент, когда их запечатлела камера. Они хватали и тянули меня ледяными пальцами, молотили психокинетическими кулаками. Некоторые духи проходили сквозь меня, промораживая до костей. Злобные силы, поселившиеся в этом маленьком трейлере, призывали образы тех, кого Бакунин увековечил за свою карьеру, выдергивая их из негативов и наделяя формой.

Заметив прорези в своем плаще, я начал отступать назад. Прикосновения призраков были такими же острыми, как и края стеклянных пластин. Замогильный вой оглушил меня. Затем, тошнотворно закачавшись, весь мир стал искажаться и изменяться. Трейлер исчез. На мгновение я вдруг оказался на пляже с песком все того же оттенка сепии, затем – на деревенской свадьбе, как незваный гость. Прорубая себе дорогу полыхающим мечом, я вывалился в сцену крещения. Потом последовало раскрашенное изображение Атенатовых гор, потом – пиршество в какой-то ратуше. Призраки набросились, вцепляясь холодными руками. Трактирщик с одутловатыми щеками сжал свои ледяные кулаки на моем горле, но лицо его продолжало смеяться. Я рубанул фантома Ожесточающей, и он растворился словно дым. Домохозяйка с печальным лицом повисла на моей руке, а рыбак замахнулся багром.

Я начал читать Литанию Избавления, выкрикивая ее слова в злобные лица вокруг. Несколько призраков смялись и оплавились, подобно целлюлозе в огне.

Раздались выстрелы. Справа от меня возник Габон. Он стоял на предрассветном пирсе в Дорсае, среди игроков в кнокболл, на празднике урожая, и все это одновременно. Противоречащие друг другу картины размывались и сливались вокруг него. Невеста с женихом атаковали Габона в компании пятерых плакальщиков из похоронной процессии и отставного констебля Адептус Арбитрес, увешанного орденами.

– Отходим! – прокричал я.

Ожесточающая раскалилась добела. Снова прокатился гром, от которого затряслась земля. Габон пронзительно закричал, когда его лицо распороли пальцы невесты, а затем проносящиеся со свистом стеклянные пластины начали, будто топоры, рубить спину зашатавшегося Фелиппа.

Его кровь хлынула дождем. Она втекала в призраков, окрашивая в пурпур их светло-коричневые одеяния и делая бледные лица розовыми. Я чувствовал, как пальцы ножами полосуют плоть на моих руках и спине. Фантомов было слишком много.

Я не мог поверить своим глазам. Казалось, что я стою на берегу реки и в то же самое время – на ступенях здания Администратума, у парадного входа. Эти места, одинаково иллюзорные, накладывались друг на друга совершенно невероятным образом.

Прыгнув вперед, я взмахнул мечом. Он что-то задел, пропорол, и я покатился по промокшему от дождя торфу, вывалившись из трейлера.

Темное небо, хлещущее ливнем, рассекла молния.

Гроза и подозрительная суматоха возле киоска Бакунина прогнали отдыхающих с луга. Трейлер продолжал вибрировать и раскачиваться, а из дыры, которую я прорубил, когда выбирался наружу, валил жирный коричневый дым. Внутри потрескивали и сверкали огни и продолжали завывать фантомы. Исчадие варпа неистовствовало.

Появился Бакунин с гримасой отчаяния на лице. Поблизости от него стояла Елизавета. Он в шоке прикрыл рот руками, увидев меня истерзанным и окровавленным.

– Где? – прорычал я.

– Третья полка снизу, над рабочим столом, – заикаясь, пробормотал он. – Зеленая бутылка. Много лет назад я искал препарат ртути, и деревенская старуха дала мне этот состав. Я все время использовал его. Эмульсии с ним получались превосходными, и мои работы благодаря ему – тоже.

Потрясенный и напуганный, он опустил глаза и уставился в землю.

– Я должен был догадаться, – пробормотал он. – Должен был догадаться. Ведь сколько бы я ни расходовал средство, бутылка не пустела.

– Третья полка снизу? – спросил я.

– Я покажу вам! – Он устремился к трейлеру, забравшись внутрь через пробитую мной дыру.

– Бакунин! Нет!

Я проследовал за ним, снова ввалившись в беспорядочное нагромождение пейзажей и мельтешение вопящих призраков. На краткое мгновение среди них я увидел и Эна Фрогре.

Затем я провалился в очередную свадьбу, в сцену охоты, собрание животноводов, сельскую кузницу, замок Элемпит при свете луны, ярмарку скота…

Раздался крик Бакунина.

Я отразил еще три смертоносные гололитические пластины и прорубился сквозь чащу завывающих призраков. Тогда я увидел призрачные очертания рабочего стола и полок над ним, которых там словно бы и не было. Зеленая бутылка пылала внутренним нефритовым огнем.

Я вскинул Ожесточающую и ударил по бутылке трепещущим клинком.

Взрыв разорвал внутреннюю перегородку и опрокинул трейлер набок. Ошеломленный, лежал я на изодранной стене, распластавшись среди обломков дерева и стекла.

Завывания оборвались.

Кто-то вызвал местных арбитров. Они прошли сквозь толпу зевак, когда уже падали последние капли дождя и небо начало светлеть.

Я продемонстрировал им свою розетту и приказал не подпускать толпу, пока не закончу здесь работу. Трейлер полыхал, и мы с Елизаветой принялись забрасывать последние гололиты в пламя.

Изображения уже тускнели. На каждом пейзаже и на каждом портрете отпечатался призрачный образ. Один и тот же.

Бакунин, зашедшийся в предсмертном вопле.

Загадочная смерть Тита Эндора

Этот немноголюдный город, изо всех сил старающийся вернуть себе былую славу, отлично годился для завершения карьеры Тита Эндора.

Эндор, некогда восходящая звезда Священных ордосов, давно растерял весь свой лоск. Все его достоинства были взвешены и найдены легкими, словно поддельная монета. Не по его вине. Так уж сложились обстоятельства.

Он опрокинул очередной бокал и подумал, что жизнь могла сложиться и похуже.

Зима стояла уже года два или три. Все время шел снег, но на запруженных улицах было так тепло, что ему никогда не удавалось лечь по-настоящему. В канализацию постоянно стекали потоки талой воды, а кромки тротуаров покрывал слой гладкого серого льда. Крохотные снежинки кружились в воздухе, поблескивая в свете фонарей. Они проплывали мимо, будто случайные мысли или разрозненные улики.

Город назывался Марисберг. Или Черикоберг. Или, может, Заммштадт? Все они были одинаковыми – неуклюжие поселения на богатом нефтью побережье западного континента Кароскуры. Руководствуясь некими смутными подсказками, он перебирался из города в город, менял квартиры, пока, наконец, они все не смешались друг с другом – одинаковые улочки, одинаково землистые лица в свете уличных фонарей, одинаковые бары и столовые, один и тот же запах отсыревшего скалобетона и одинаковый снег. Вечерами он в одиночестве бродил, ел в столовых, где за соседними столиками никого не было, делал какие-то звонки и задавал вопросы. Иногда перечитывал записи в блокнотах.

Блокнотов было много. Он не любил инфопланшеты и никогда не выбрасывал документов. Они составляли бо́льшую часть его багажа. Он всегда имел при себе крону-другую, чтобы дать на чай очередному невезучему консьержу, которому выпадала задача перетащить его имущество в очередное нанятое жилье.

Гонрад Малико когда-то был профессором по этническому разнообразию на Саруме и специализировался на табу и кастовых кулинарных обычаях. В одном из блокнотов Эндора содержалась его краткая биография, в другом, с зеленой обложкой и проставленным на ней числом «435» – записи о преступлении Малико: бесстыдной мерзости на Юстисе Майорис с участием одиннадцати несовершеннолетних юношей.

Эндору почти удалось схватить Малико в арктическом городе под названием Каззад, но времени не хватило, а полученные данные оказались слишком размытыми. Не по его вине. Так уж сложились обстоятельства.

Тит Эндор унаследовал любовь к симфонической музыке от своего старого наставника. Хапшант был яркой личностью. Сидя в баре поздними вечерами, Эндор мог без устали рассказывать о нем.

– Уж поверьте, он был яркой личностью, – говорил он собеседнику – как правило, бармену или такому же одинокому соседу. – А под конец полностью обезумел, – всегда добавлял Эндор, постукивая пальцем по лбу. – Черви в голове, знаете ли.

Эндор еще помнил те давно минувшие времена, когда ему приходилось терпеливо заводить старый воксофон, который Хапшант повсюду возил с собой. Потрескивающие звуки симфонического оркестра помогали старику думать. А Эндор был учеником Хапшанта, самым лучшим из всех. В должности дознавателя он прослужил ему до самого конца. На самом деле их было двое, двое дознавателей: Тит и его друг, Грегор. Они хорошо ладили и на службе, и вне ее. Однако именно Титу пророчили светлое будущее, потому как Грегор был слишком серьезным и не обладал нужной харизмой. В конечном итоге они оба стали инквизиторами и сохранили дружеские отношения. Вернее, сохраняли до того неприятного случая несколько лет назад. До недопонимания, которое Грегор решил не прощать. Все это произошло не по вине Эндора. Так уж сложились обстоятельства.

Да, любовь к музыкальной классике передалась Титу Эндору от Хапшанта, поэтому визиты в марисбергскую Театрикалу никогда не казались Титу Эндору обременительными. Он приходил в это огромное здание с высокими окнами, сверкающее тысячами желтых светосфер, стряхивал снег с плеч и пропускал стаканчик в баре, ожидая начала представления. Мимо проходили знатные чиновники во фраках и с шелковыми шарфами, с накидками на плечах и диадемами в волосах. Он разглядывал их с профессиональным вниманием. Иногда извлекал из кармана блокнот и вносил в него заметку-другую.

Зрительный зал был оформлен в красных тонах, с алыми драпировками и позолоченными деревянными элементами. Когда гасили свет, зрителю представлялось, что он сидит внутри чьего-то сердца – красное помещение пульсировало звуком. Эндор всегда брал места в партере, всегда разные. Сложенная программка и взятый напрокат театральный бинокль лежали на коленях.

Связной Малико пользовался частной ложей, расположенной слева от сцены. Эндор вечер за вечером приходил и наблюдал за ней в бинокль, рассматривая слабые блики на бронзовых деталях такого же бинокля, через линзы которого зритель на темном балконе рассматривал сцену.

Тит Эндор узнал номер ложи – четыреста тридцать пять. Но, как бы быстро он ни поднимался и ни выходил к двери, ведущей на улицу, ему ни разу не удалось заметить, как зрители из четыреста тридцать пятой ложи покидают Театрикалу. Это беспокоило Эндора, хотя, конечно, происходило не по его вине. Так уж складывались обстоятельства.

Либструм, его дознаватель, не появлялся уже несколько дней. Тит отправил его в архивы Заммштадта собирать материал по Малико и его приспешникам. И парень пропал. Может быть, специально тянул время, чтобы на командировочные пошляться по местным публичным домам. При первой встрече Эндор счел Либструма многообещающим кандидатом, но позднее решил, что тот – бездельник, которому для работы в ордосах явно не достает усердия. Тит задумался, подпишет ли когда-нибудь документы о повышении Либструма и выдаче ему полноценной розетты. Вряд ли.

Оркестр начал играть увертюру. Настоящая буря звуков изливалась с трепещущих струн и из жерл пронзительных труб. «Молитва» Зорамера, одно из любимых произведений Хапшанта. Эндор откинулся на спинку стула и продолжал поглядывать на частную ложу, но ничего, кроме редких бликов на бинокле, не выдавало ее посетителя.

У Эндора болела голова. Даже музыка уже не помогала. В последнее время голова вообще болела очень часто, и Тит считал, что виной всему проклятый климат, который он вынужден был терпеть ради поимки Малико.

Сцену заливал яркий белый свет прожекторов. Как только красный занавес поднялся, танцоры выбежали на нее и закружились на фоне гололитической проекции, изображающей горы, покрытые редким лесом. Среди деревьев виднелись руины древних храмов – безмятежный пейзаж, неподвластный времени.

Деревянные духовые инструменты в оркестре зазвучали громче, и танцоры замелькали еще быстрее. Легкие белые одежды и плавные движения делали их похожими на снежинки. Внимание Эндора привлекла одна из артисток. Очень стройная, она буквально парила над сценой. Ее шаги были идеальны, жесты – выразительны и безупречны. Волосы танцовщица стянула в тугой пучок на затылке. Толстый слой белой пудры на ее лице, неподвижном, будто посмертная маска, подчеркивал идеальную математическую симметрию скул.

Эндор отвел бинокль от ног девушки, в прыжке напоминающих мощные пружины, и переключил внимание на частную ложу. Блики на металле. Тот, другой, тоже смотрел на танцовщицу.

После представления Тит отправился в бар на улице Зейк, который облюбовали посетители Театрикалы. Весь зал сиял от множества зеркал и хрустальных канделябров.

– Чего изволите, уважаемый? – спросил бармен в униформе.

– Джойлик на хлебных зернах с ледяной стружкой и ломтиком цитруса, – попросил Эндор. Это был его любимый напиток с тех самых пор, как они с Грегором захаживали после службы в тот бар на улице Зансипла. «Жаждущий орел». Да, точно, он назывался «Жаждущий орел». До чего же быстро тускнеют воспоминания!

Заказ ему подали на бумажной салфетке. Джойлик оказался так себе, к тому же слишком теплый. Из-за этого лед растаял слишком рано, и кусочек цитруса грустно кружился среди маленьких льдинок.

Однако он выпил все до дна и заказал еще. Головная боль стихла.

В помещении раздавался гул голосов, доносились обрывки чьего-то спора. Эндор подумал, не позвонить ли Либструму, но решил, что не хочет слушать очередное сообщение на автоответчике.

Он заказал третью порцию алкоголя и откинулся на спинку стула, осматривая помещение. В основном здесь были мужчины в щегольских костюмах. Атмосфера царила несколько буйная и вместе с тем дружеская, как на вечеринке в частном клубе. Посетители хохотали и хлопали друг друга по спинам. Несколько присутствующих дамочек были либо чьими-то женами, либо куртизанками, но каждая, словно магнит, притягивала к себе ухажеров.

«Кароскуре нужны женщины», – записал в блокнот Тит Эндор, затем подчеркнул эту фразу и добавил к ней два восклицательных знака. Как и многие колонизированные миры, в основе экономики которых лежала добыча минералов, Кароскура старательно привлекала квалифицированных рабочих, обещая оплату переезда и проживания. Мужчины, соблазняясь хорошим заработком, стекались сюда со всего сектора и очень быстро превзошли числом местных женщин. По последним данным, соотношение на нефтяном побережье составляло десять к одному в пользу сильного пола.

Эндору и самому не хватало женской компании. Раньше у него никогда не бывало проблем на этом фронте. В прошлом харизма, внешность и профессиональный статус гарантировали ему внимание любой женщины, на которую он только мог положить глаз. Ситуация на Кароскуре напоминала осаду: припасов на всех не хватало.

Он вернулся в свое жилище. Либструма там не оказалось, не было и пропущенных звонков от дознавателя. Эндору показалось, что стопки блокнотов кто-то перемешал и переставил с места на место. Он начал их перебирать. Сюда кто-то проник?

Тит Эндор проснулся поздно, принял душ и побрился. Глядя на отражение, он подумал, что никто в этом мире не молодеет. Он выглядел осунувшимся, с заострившимися чертами лица и болезненным цветом кожи. Эндор решил, что во всем виновата слишком долгая зима.

Какое-то время назад он поседел и начал собирать волосы в хвост, потому что так удобнее. Его лицо пересекали глубокие шрамы, которые оставила жизнь, полная сражений. Но самая большая отметина, скрытая от чужих взглядов, была на ноге. На шее, на черном шнурке, Эндор все еще носил зазубренный зуб заурапта, который Грегор извлек из его плоти сразу после того, как Тит прогнал хищника. Бронтотаф, вот где это было. Бронтотаф. Сколько же лет прошло с тех пор?

Они были прекрасными друзьями. Лучшими. Можно сказать, братьями. До того неприятного случая несколько лет назад. Недопонимания, которое Грегор решил не прощать. Не по вине Эндора. Так уж сложились обстоятельства.

Но это до сих пор печалило Тита. Он скучал по старому другу. Интересно, что с ним стало? Наверное, ничего интересного. Грегор никогда не подавал надежд.

Продолжая разглядывать отражение в зеркале, Эндор повертел зуб в руках. Если верить бронтотафским преданиям, то над ним висело проклятие. Даже после смерти заурапт продолжал преследовать добычу. Особенно если жертве удалось убежать или ускользнуть от его зубов. Дух заурапта всегда был где-то рядом, шел по пятам. Когда-нибудь он наконец настигнет его, нанесет удар и сведет счеты.