Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)
Да есть ли на нем вина? Он хотел добра, как и ты… Коллеги вы с ним – и родня по несчастью; родня, хоть ты родилась здесь, а он пришел сюда; общий предмет исследований и одни беды; наследовала профессию, тематику, принципы – и риск…
Вгляделась.
Ну что все-таки за безмятежность в его глазах?
Поневоле начнешь говорить себе банальности!
Все, все было, все уже было, много раз было! И так уж оно было и есть, что полученные тобой результаты начинают существовать отдельно от тебя, независимо, сами по себе, а тебе взамен не дано уверенности ни в том, что все их верно поймут, ни в том, что, их станут толковать, как ты считаешь нужным, ни в том, что используют их для того блага, которое ты, кроме собственного профессионального интереса, имела в виду, когда работала… А что, если б ее статистика говорила только в пользу комбината, что б тогда она могла поделать? Впрочем, и так – что может она сделать… Что же это за совпадение, сочетание, соединение такое: очень многое зависит от тебя, твоей работы, и будущее красот и богатств, и судьбы людей, ты не любопытная кошка, а реальная сила в обществе, – и в то же время ничто не зависит от тебя, от твоих мнений, замыслов, поступков, ни над чем ты не властна, самое твое собственное, личное тотчас покидает тебя, отходит от тебя и перестает тебе принадлежать… А, как это знакомо все, как банально! Зато вот когда сама… Не она – так другой бы кто-то; она бы – в следующий раз, никуда от этого не денешься; таков процесс? Объективная тенденция? Издержки? Неостановимый ход того-сего? А что же делать, если не можешь уговорить себя, будто ты всего-навсего часть чего-то? Кур надо уйти разводить…
Вгляделась.
Путинцев был захвачен, вместе со всеми тогда, всеобщим преобразованием, в этом была правота этого времени, его правда; наступила долгожданная для каждого интеллигента пора настоящих возможностей для самых безграничных ожиданий; во всеобщем подъеме, размахе, перед зачаровывающими картинами будущего, – Путинцев хотел внести свой вклад и хотел, чтобы его Яконур занял в картинах будущего достойное место… Ну как, ну как же могло это перейти потом в забвение простых истин… простых истин, что жизнь на Земле – случайное чудо, что человек – не властелин природы… Опять – до чего знакомо все, до чего банально! А вот когда сама…
Ладно. Хватит…
Вгляделась еще.
На экспедиционном судне Такой же точно портрет…
Какие были золотые дни! – тогда, вечером, стояла она в кубрике… протерла стекло краем шали… думала ночью о Герасиме… мечтала… мечтала!.. Как давно это было.
Дело и Счастье, Счастье и Дело…
Савчук предупреждал.
У Бориса, значит, позиция оказалась благороднее, чем у нее!
Хватит, хватит…
Рука онемела.
Положила фотографию на стол.
Убрать или оставить? И – как же теперь ей, как?..
Не проходит рука… Уж эта мне левая, беда с ней… Растирала, мяла плечо. Нет, никак… Вот и бок уже занемел… Опять!..
Потянулась к портфелю. Таблетки, таблеточки вы мои…
* * *
Герасим притормозил и свернул на узкую бетонную дорогу. Не прибавляя скорости, двинулся через лес к больнице.
Медленно въехал на стоянку.
Так долго не решался зайти… Всегда помнил, всегда думал; всегда был в курсе – целую систему связи наладил, через врачей, санитарок, нянечек: состав крови, кардиограмма, что говорит, как выглядит… Заходить не решался. Может, знает все или что-то; а если и не знает?..
«Вам нужно побывать у него», – сказал Яков Фомич. Как разрешение Герасим получил… «Модель не забудьте», – добавил Яков Фомич, как подсказал.
В первый раз, в первый день встретился Герасим с Элэл при обстоятельствах непростых…
Первый день! Герасиму хватило недели – после того, как он заслужил наименование пустого кувшина, провалившись при собеседовании, – на учебник, который Валера ему вручил, и потом еще на две-три книги; но справиться с собой, чтобы снова приехать в институт, он смог не скоро, месяц, наверное, прошел, когда он появился опять у отдела кадров. Очень в глубине души надеялся, что парень тот в командировке или просто повезет не встретить: воспоминание уязвляло Герасима. Впрочем, – приехал, этим уже все сказано… Вахтер отсутствовал; дверь отдела кадров оказалась запертой; Герасим, в надежде отыскать кого-нибудь, пошел по непривычно безлюдному коридору, миновал заветный барьер и отправился дальше, удивляясь запустению и тишине и – волнуясь. Попал к началу какой-то лестницы; постоял в нерешительности; начал подниматься. Прошел две или три площадки, так и не встретив никого; все та же тишина… Потом – громкие шаги; несколько человек быстро спускались ему навстречу; не глядя на Герасима, пробежали мимо, притиснув его на секунду к стене; он уловил только: белые халаты, запах лекарства, и еще – предвестница недоброго, спутница несчастья, угловатая округлость кислородной подушки. И – ни слова, лишь топот и частое дыхание… Остановился. Начал спускаться им вслед. На площадке открылся коридор; свернул в него… Ни души. И те – исчезли… Миновал несколько дверей. Все были одинаковыми. Раскрыл одну наугад…
В низком кресле у окна покойно сидел человек в ковбойке. Рядом на полу лежала книга. В широкое окно лился ровный голубоватый свет с неба, немного с розовым от облаков. «Входите, входите. Здравствуйте… Не нужно, догадываюсь. Закройте дверь, пожалуйста, чтобы нам не помешали». Ровный голубоватый свет в окно; ровный голос. «Почему вы решили перейти к нам?.. Где вы живете?.. Чем занимаетесь на работе?.. А в свободное время?..» Затем – вопрос из тех, что задавал Валера. «Хорошо, я вижу, мы с вами читаем одни книги…» Еще вопрос; Герасим начал отвечать – и вынужден был остановиться. Растерялся. «Да, противоречие… Здесь обычные методы ничего не дадут. Я подскажу вам… Вот… Нравится? Правда, этот человек должен был стать поэтом?..» Герасим согласился и приготовился уходить. «Не спешите. Нужные знания вы успеете приобрести. Возьмите, пожалуйста, лист бумаги. Попробуйте прикинуть, как могло бы пойти, например…» Следил за тем, что пишет Герасим, – не меняя положения своего в кресле; не поворачивал головы, поглядывал искоса; Герасим принял тогда это за его привычку. «А для чего здесь коэффициент?.. Еще не женаты?.. Характеристика пространственного распределения?..» Герасим отвечал. «Кто ваши родители?..» Этот вопрос Элэл! В первый раз он спросил об этом в первый день; Герасим не успел ответить. В этот момент распахнулась дверь и Герасим не успел ничего ответить; распахнулась дверь, и вошел Вдовин. «Вот ты где!» – воскликнул Вдовин, быстрыми шагами приблизился к креслу, остановился перед Элэл, сказал: «Ты!..» – вернулся к двери, махнул рукой в коридор; сразу начали входить люди; появились те, в белых халатах, – послышался запах лекарств, проплыла подушка, – и стали оттеснять всех; «Ты…» – повторил Вдовин. «А мы тут… Мы тут вдвоем с молодым человеком, он рассказывает интересные вещи, – сказал Элэл. – Так выразился Старик, знаешь, в один прекрасный час моей жизни». Голубоватый свет в окно, немного с розовым… Принесли носилки. «Помогайте», – бросил Вдовин Герасиму. «С началом, – успел еще сказать Герасиму Элэл, – научной деятельности…» – «Молчи, – крикнул Вдовин, – прошу тебя, молчи!»
Так все тогда произошло. Через два месяца Элэл вернулся к работе. Еще через две недели Герасим получил пропуск. «Это звоночек мне» – только и сказал Элэл. А потом стало казаться: раз минуло, то уж и не повторится…
…Герасим замер на пороге, увидев Элэл в трубках, в проводах.
«Входите, входите. Здравствуйте… Не нужно, догадываюсь. Ничего, это временное явление… я в норме…»
Герасим сел.
Од не думал, что это выглядит так… так определенно.
Надо будет недолго… и – не разволновать… осторожно… ни о чем серьезном.
Медленно свыкался.
Неожиданно Элэл заговорил о работах по Яконуру; Герасим отвечал односложно. Элэл вдруг спросил: почему Герасим не обратился к нему, – думал, не найдет поддержки? И когда Герасим начал вежливо уклоняться, – перебил и сказал, что напрасно… У Герасима не хватило духу задавать вопросы.
Элэл заговорил о модели. Герасим коротко изложил разговор с Яковом Фомичом; поколебавшись, достал из портфеля бумаги, показал. Еще боялся смотреть на Элэл… Взглянув невольно – увидел, как зажглись его глаза. Поддавшись радости, принялся, чтобы сделать ему приятное, связывать последние результаты с гипотезой Элэл, на которой была основана модель, – эту гипотезу Жакмен, за ним Старик, а потом Морисон назвали открывающей новый этап… И осекся. Обнаружил, что не для всех случаев гипотеза проходит… Ладони взмокли. Как быть? Испуганно поднял глаза от бумаг… Элэл улыбался. Попросил, чтоб без фокусов… Листы по одному сыпались у Герасима из рук. Элэл констатировал: опять, еще раз что-то боком – из шнапс-идеи! Сказал – модель вытанцовывается… Герасим поспешно наклонялся; собирал бумаги.
Элэл попросил его посидеть спокойно. Сказал – жалеет, что не в состоянии сейчас помочь… Помолчал. И снова: жалеет, что не в состоянии помочь… Герасим видел, как трудно ему говорить. Сколько сил на каждое из слов… Осторожно попробовал прервать. Элэл, будто отвечая, будто настаивая, повторил…
Потом – как между прочим: а все понимают, что одной очисткой проблему не решить? Улыбнулся Герасиму. Кивнул… И затем: а понимает Герасим, что модель – это новый технологический принцип? Подмигнул. Засмеялся беззвучно… Добавил: озадачил я вас, подумайте вечером спокойно; займитесь и тем, и другим, и следствием, и причиной; эффективная технология, которой не нужно так много яконурской воды, плюс добротная очистка; возможности комбината, кстати, новый принцип расширит, пусть делают хоть тыщу новых компонентов…
Герасим молчал. Действительно… Не приходило в голову, не связывалось! Элэл улыбался, глядя на Герасима.
Потом глаза вмиг потухли, веки опустились, мышцы вокруг рта начали медленно расправляться и застыли. Лежал неподвижно, молча. Спокойствие и достоинство на лице, терпеливое ожидание – когда наберутся силы.
Наверное, уйти… И так уж… В его состоянии!
Элэл, не открывая глаз, проговорил:
– Только не вздумайте сбежать…
Герасим сидел, боясь шелохнуться, чтобы не скрипнул под ним стул, не упали опять бумаги… Эта сиюминутная боязнь, враз и целиком захватившая его, была как рябь, единым мигом от порыва ветра покрывающая водную поверхность, – над бездонностью сострадания, просто жалости и глубинного, ледяного страха за Элэл.
Что мог он сделать? Чем помочь? Что в его человеческих силах?
Вот сидит он рядом… Совсем рядом… Протянуть руку – и коснется, плоть к плоти… Какой разной может быть плоть! Как измениться!.. Протянуть руку… Контакт… Почему ничего не произойдет? Почему то, что он чувствует, не может каким-нибудь образом материализоваться и – оказать живительное действие? Почему его энергия, жизнь, живущая в нем, не могут перелиться в человека, которому он сострадает? Ну, почему, почему?.. Какое было бы удовлетворение, какое счастье – высшее…
Он был беспомощен, как всякий человек, он мало что мог сделать, чтобы сохранить человека.
Как всякий человек, он не был бессилен совершенно; он мог сохранить и продолжить нечто предназначенное быть частью человека и не меньшими, чем тело и физическая жизнь, его воплощением и сущностью, – проявления его в мыслях и поступках…
Элэл открыл глаза. Проговорил: пусть это будет его вклад в работу… Он, значит, продолжал думать об этом.
Герасим кивал, произнести он ничего не мог и силился улыбнуться в ответ. Все-таки пора… Почему он не отпускает! Так устал… Видно, насколько все ему теперь тяжело…
Элэл спросил, как отнеслись к Герасиму на комбинате. Герасим овладел собой; начал говорить. Выслушав, Элэл сказал: не останавливайтесь, наткнувшись на препятствие. Повторил: вы взялись за настоящее, не останавливайтесь же, наткнувшись на препятствие. И добавил: даже если реальная жизнь не во всем соответствует вашим представлениям о ней… И держите, сказал, связь со Снегиревым… Передохнув, сказал еще: анализируйте и поступайте, и помните, что, если не получается, значит, надо помощнее анализ и поступки…
Умолк; приподнял руку, поднес ее к глазам; пристально рассматривал; потом так же осторожно перенес над собой обратно и уложил на простыню.
Герасим начал прощаться…
Элэл не отпустил. Вернулся к экспериментам по модели, предложил: что, если взять фотолиз?.. Ответил себе: лучше электрический разряд. Спросил, есть ли у Герасима относительно свободные люди, кто именно. Решили отдать эксперименты с разрядом Капитолине.
Еще о Яконуре… Герасим видел, как устал Элэл, давно пора было уходить. Элэл не отпускал. Старик ему сегодня рассказывал о молодой ученой даме, которая выступала у него в институте на семинаре с докладом об охране биосферы, а потом оказалась заступницей комбината. Герасим перебил Элэл… Что ж, ответил Элэл, у Герасима есть хороший повод встретиться со Стариком и разубедить его. Скоро, двадцатого, у Старика день рождения, очередной юбилей. То, что принес Герасим, еще не модель; но все же. Конечно, Старик был бы счастлив получить такой подарок от учеников ко дню рождения. Если, само собой, нет возражений у Герасима… Возражений! Счастливое ощущение слитности с этим делом и этими людьми…
Может, здесь и было то самое, из-за чего Элэл не отпускал его, к чему вел? Герасим стал прощаться. Элэл опять остановил его. Помолчав сказал: он слышал, что у Герасима были трудности… Заметил, что иногда в самом деле возможно сбить с толку… Объяснил: говорит это не потому, что его интересуют подробности. Герасим замялся…
Вошла нянечка, старушка с совсем светлыми голубыми глазами; несла перед собой целый поднос мензурок, стаканчиков, таблеток. Элэл сделал Герасиму знак – одними глазами, попросил выйти. Не хотел, чтоб видели его за этим занятием.
Герасим ходил по коридору. Вот снова – пустой коридор, и тишина, и одинаковые двери… Будто опять – тот день, когда он открыл дверь наугад…
Нянечка позвала его. Шепнула: «Только недолго».
Глаза Элэл были полузакрыты.
«Присядьте, Герасим… Скоро отпущу вас. Теперь уж скоро… хочу только еще немного вам сказать. В нашем деле много бывает издержек… от наших же достоинств… притом искренне. Для меня важно: вы хотите сделать, что в ваших силах… как специалист… как гражданин… Желаю вам всего, что так необходимо к главному. Все впереди, Герасим… я о трудностях и ошибках… проблемы по-настоящему сложные… сами увидите. Не сдавайтесь обстоятельствам… помните, ничего нет относительного. Прошу вас, всегда исходите из главных понятий… о добре, зле, обо всем…»
Умолк.
Герасим поднялся и стоял, взявшись за высокую спинку стула обеими руками.
«И вот что… Пусть вам помогает, что вы не первый… не первый решили сделать, что в ваших силах. Такова традиция, жить для других… Личная ответственность, цели… не одни слова. Сколько людей безответственно относятся к своему природному дару… и к своему положению в обществе… растрачивают. Счастлив, кто стал гражданином… Отец говорил: заболел высоким недугом… виной и долгом перед народом. Запомните, это традиция… не служба, а служение…»
Герасим стоял, опустив голову, глядя на воспаленные, в складках усталой бугристой кожи веки Элэл; ждал, когда он откроет глаза; готовился встретить его взгляд.
Белый лоб Элэл…
Испарина…
«Сядьте, Герасим, прошу вас… Еще немного… последнее. Но это важно… тоже важно для меня. Так нам и не удалось познакомиться поближе… тогда, помните, нас прервали… не дали вам рассказать».
Предчувствовал ли Герасим, что за этим последует?
Тогда, в первый день, среди многих других вопросов – этот он принял как вежливый интерес…
Элэл открыл глаза.
«Расскажите, пожалуйста, о себе… откуда вы?..»
* * *
Вот и за последним дверь закрылась. Все. Кудрявцев вздохнул. Он остался один. Конец! Обошлось.
Да и что могли они поставить ему в вину? Еще когда Савчук посулил приглашение на секцию, – Кудрявцев знал это. Что они могли ему возразить, что сказать?
Савчук надеялся на избиение! Совсем уже потерял чувство реальности… В конце концов, обсуждению придали обычный гладкий академический ход. Единственное, что смогли они, – записали, что для получения окончательных выводов требуется совершенствование методик; банальная, безобидная формулировка. К тому же из нее вытекало само собой следствие, которого они, разумеется, не сумели избежать. И – рекомендовали продолжить исследования. Еще одна академическая формулировка. А что они еще могли? И что, собственно, ему еще надо, что еще ему надо от них, кроме рекомендации продолжать исследования?..
Вот он стоит, Кудрявцев, один, перед обращенными к нему пустыми стульями, стоит перед ними, хотя они уже пусты и это лишь только стулья, все ушли, уже и за последним закрылась дверь, и он остался один, и вот конец, все обошлось.
Руки его в воздухе; потом берут со стола и мнут бумаги – текст его доклада. Затем он бросает доклад и начинает торопливо снимать с доски таблицы и диаграммы.
Он спешит всегда; в молодости Кудрявцевым руководил страх перед тем, как далеко еще до вершины, позже его сменил страх перед тем, как мало осталось времени. Торопясь вверх по лестнице, Кудрявцев был сосредоточен на единственном – на хроническом несоответствии замыслов и достигнутого. Проявлялось это в отношении и к коллегам, и к работе: коллеги раздражали Кудрявцева, примиряло его с ними только ожидание, что придет его час и все будут посрамлены; а темы исследований та же причина вынуждала его выбирать не такие, что могли его интересовать, а те, где успех казался более значительным для него, верным и достаточно близким.
Он взялся за то, за что никто не брался. Нужен был человек, который поставил бы собственные исследования комбината по стокам; Шатохин искал, все отказывались; Кудрявцев дал согласие. Чтобы испытать Кудрявцева, Шатохин самостоятельно придумал тест – показал ему предварительно нормы на стоки. Кудрявцев ответил: если будете придерживаться – ничего страшного не произойдет…
Итак, он дал согласие. Яконур был для него объектом исследования, который Кудрявцев понимал как подсистему, содержащую в себе множество взаимосвязанных элементов, в том числе и озеро. Проблема Яконура была системой отношений, в которой и люди (живущие на Яконуре и те, что живут далеко от него и, однако, включены в происходящее вокруг озера) также были всего лишь элементами; он мог указать место каждого в этой системе, вес, роль и прочие соответствующие ему характеристики. И себя применительно ко всему этому – к Яконуру и людям вокруг него – тоже квалифицировал он как элемент среди элементов, включенный в сложно функционирующую систему, с характеристикой, определяющей его собственное место в мире как место в данной системе.
Природа была для него предметом его работы; сама по себе природа его не волновала, он так и не обрел способности любить ее, – и как исследователь он мог познать ее тело, но не душу.
Знание и привычка, что есть такой подход, используемый наукой, при котором нечто может быть представлено вполне адекватно в виде системы элементов, а затем рассмотрено как система элементов, – пришли к нему из его профессии. Уверенность в том, что возможен такой подход, называемый научным, когда люди и озера, леса и степи, небо и горы, все на свете с полным правом и полным соответствием позволено рассматривать как систему элементов и, следовательно, обращаться с ними как с элементами некоей системы, – он обрел в продолжение профессионального мышления…
Вот он сворачивает в трубку листы ватмана с таблицами и диаграммами, результатами своего исследования. Туже. Еще туже. Видно, как появляется излом на внешнем листе.
То, что комбинат поставил собственные исследования, не было предпринято Шатохиным специально против Савчука; комбинату указали: сами мусорите – сами и беспокойтесь, изучайте за свои деньги. То, что результаты Кудрявцева оказались в пользу комбината и соответствовали точке зрения Свирского, не было преднамеренной подтасовкой; тут сложились свойства существующих методик, готовность к такому восприятию, привычные мерки вещей и разные сопутствующие обстоятельства. Тем не менее итог – получившиеся совпадения, нечаянные или в чем-то кем-то предусмотренные…
Кудрявцев мог быть удовлетворен и дать себе передышку; он верно выбрал направление, его восхождение шло успешно, замыслы и достигнутое наконец ощутимо сближались. Приняв подход к миру как системе элементов уже не в качестве одного из исследовательских методов, а как основу взгляда на жизнь, он руководствовался им постоянно, получая от этой подмены помощь, удобство, силу, преимущество перед другими, уверенность, ощущение правоты; освобождение от многих способных мешать ему сложностей и ограничений в общении с внешним миром и многих трудностей внутри себя, в том числе – автоматическое отключение дара чувствовать вину, личную ответственность и запреты. Институт сам плыл к нему в руки; Кудрявцев знал, – на этом своем коне он имел возможность запросто въехать в директорский кабинет. Поворот, который ему вместе со Свирским удалось придать на совещании докладу Ольги, не представлял для Кудрявцева ни тактического изобретения, ни повода для воспоминаний. Объективные критерии? Это заблуждение он давно подарил тем, кто еще продолжает наивно верить во всесилие науки установить истину. Его объективные данные оказались нужны, объективные данные других должны потесниться…
Все более, все более туго закручивает он листы.
Затем внезапно бросает на стол.
Обсуждению придали обычный гладкий академический ход; все были лояльны и бесстрастны; но Кудрявцев знал, кто больше не поздоровается… И еще то минутное нарушение плавного хода, – едва живой, с палочкой, он, оказывается, существует еще не только на портретах, – который спросил, сколько за это платят! И молодой, в джинсах и свитере, пижон, нынешнее светило, который ответил: кто платит, тот и заказывает музыку!..
Листы разворачиваются, распадаются, валятся со стола.
Да если бы одно это… Собрались, потешили себя и разбежались; что они ему! Если бы только это…
Он чувствовал, что происходит, и предвидел уже, что произойдет дальше… Его жизненные удачи были от противостояния комбината и института, он был нужен потому, что существовала эта конфронтация, значит, – пока она существовала; теперь же, когда началась разрядка… они все вместе называют ее конструктивным подходом… теперь он становился не нужен! Даже Шатохин отмахнулся от него, когда Кудрявцев хотел увидеться с ним перед отъездом. Шатохин!.. А наладится мир, комбинат и институт начнут сотрудничать, – тогда он не только не потребуется никому, наоборот, окажется помехой и тем, и другим; по меньшей мере будет напоминанием о прошлом и уже потому нежелателен… все, что он сделал, обернется против него!
Любыми способами подогревать оставшиеся неприязни… одно – до чего они там договорились, другое – годами ухудшавшиеся личные отношения… использовать каждый шанс… всякое недоразумение… сколько удастся. Выиграть время. Между тем попытаться что-то предпринять… объяснить… подать себя иначе…
В конце концов, он вообще не хотел ввязываться, его дело было исследовать и сказать: вот этот компонент в стоках не страшен, этот – вреден; он не собирался выпадать из своей роли исследователя, его дело было – изучить, а там уж что дальше – всем известно, какие на Яконур крупные силы завязаны… Он только поставил работу, притом использовал новейшие методы, учел отечественный и зарубежный опыт, набрал обширную эмпирику; не его вина, а общая беда, что имеющиеся методики несовершенны, он готов совершенствовать их и дальше… Да он зятя собственного, Виктора-то, члена семьи, мужа своей дочери, – отдал Савчуку для его, Савчука, работы!
* * *
Толчок, импульс! – от человека, обладающего потенциалом такого вида энергии и способного отдать свой потенциал другому… Передать – из рук в руки.
Таково было передававшееся Герасиму.
То была особая энергия, она не иссякала даже при самом невероятном дефиците энергии вообще, когда природа отказывалась, говорила «нет» и течение жизни продолжалось только уже со дна, с трудом и искусственно собираемыми днями; и все, что необходимо для обладания ею, каждый ее обладатель носил внутри себя. То была особая энергия и потому, что можно оказывалось ею делиться с другим, отдать другому, передать из рук в руки, перелить в иное тело; она, таким образом, не подчинена, в обычном смысле и порядке, была законам природы, которые должны вынуждать человека ощущать себя беспомощным, предлагая ему осознать, сколь мало он в состоянии сделать для другого, чьи чувства, чьи мысли он разделяет, – и тем, как положено законам природы, ставить человека на место, в мироздании; можно оказывалось, если обладаешь ею, помочь, кому сострадаешь, сочувствуешь, сопереживаешь, – отдавая себя. То была особая энергия и потому, что, делясь этой энергией, дающий не оскудевал ею; еще и так нарушались обыденно понимаемые правила естества, – не соблюдался закон сохранения; передавая и в то же время сберегая, каждый, следовательно, тем самым умножал ее в мире, а значит, и в себе.
Здесь была очевидная победа людей над природой; и такая, в которой заложено исключительно только добро.
Победа в обращении с энергией? – в отличие от тепловой, например, полностью подчиненной всем общим законам, от энергии ядра, не разбирающей добра и зла, – частная победа в обращении с энергией?
Иной, совершенно новый род энергии: порождение человека; его собственное творенье, его вклад в мироздание; энергия, реализуемая природой только посредством человека; отличная от прочих, рождаемых ею непосредственно, и, значит, вольная обитать на свете по особенным законам; накапливаемая в несуществующей в действительности душе и действенно существующая объективно – проявляющая себя в мыслях и поступках. Энергия, воспарившая над телом и физической жизнью; с муками отделившаяся от них и оставшаяся их частью; не меньшее, чем они, воплощение человека и его сущности. В человеческом выражении – только людям свойственная, принадлежащая и подвластная; созданная ими для себя; и в то же время – продолжающая всеобщую эволюцию. Основа человеческого бытия человека, только благодаря ей могло – и без нее не могло – оформиться и оберечься человечество и человеческое. Новая сила в мире, иногда ничтожно слабая перед другими, иногда самая великая.
В этом, в создании новой энергии, новой силы в мире, такой, ничего подобного по сложности и совершенству которой до появления человека не существовало, – и была настоящая победа, одержанная людьми… Над природой? Да, над собой. Благодаря себе… Заложено в ней, в этой победе, и вправду, исключительно только добро.
Такого свойства было то, что передавалось и Герасиму…
И потому начавшееся движение в его душе обретало все более определенное направление, уводя постепенно Герасима от колебаний и растерянности, которые возбудила в нем потеря прежних своих понимания себя и взгляда на мир… Пространство для колебаний с каждым импульсом сокращалось; Герасима все сильнее обязывали, притом – властным и неотвратимым образом; обязывали перед той частью себя, которой он не мог пренебречь; при этом обязывали таким образом, что ограничения выбора ощущались как необходимые и долгожданные опоры, и делали это люди, от которых счастьем было зависеть… И накапливался, накапливался потенциал обретенной, полученной от других и суммируемой энергии, и достигал тех пределов, когда можно решиться на отчаянное усилие, необходимое, чтобы совладать с самим собой… Здесь было множество долговременных влияний, все, что светило на него в течение всей его жизни; здесь были события этого дня, казалось, одномоментные, случайно приведшие одно за другим в движение и сложившиеся последовательно в логическую определенность.
Он ощущал, как приближается чувство облегчения, освобождения… Будто клапан открылся в нем для добра.
Все складывалось… К чему-то шло… Приближалось…
И наконец – этот вопрос Элэл!
Когда-то, в первый день, среди других вопросов, этот он принял как вежливый интерес…
Бумаг Элэл, конечно, не читал, в документы не заглядывал.
«Откуда вы?.. Кто ваши родители?..»
Молчание. Недоуменный взгляд Элэл.
«Откуда вы?..»
– Не знаю.
«Кто ваши родители?..»
– Не знаю.
Герасим был ниоткуда, был человек без родословной…
Как существо, выращенное в колбе, взлелеянное в пробирке, в питательном растворе, из ничего, искусственным, ненатуральным, не свойственным естеству образом!
Он не мог знать, каким местам и каким людям он наследовал, не мог знать, кто он и откуда…
Был никто и ниоткуда.
Не его вина… Скупые сведения о начальных обстоятельствах его биографии содержали примерную дату – год, месяц и два числа, между которыми стояло тире, – когда эшелон, продвигавшийся на восток, был настигнут самолетами; и примерное указание местности – название железнодорожной станции, не то пройденной уже эшелоном, не то еще предстоявшей.
Жизнь его оказалась лишенной предтечи, не имеющей истоков, ей, получалось, не предшествовали многие поколения, никто никогда не шел впереди Герасима. Биография его не начиналась с начала, не развивалась последовательно, вырастая из первых стадий в дальнейшие. Был разрыв.
Он образовался где-то в степи; бесконечной была степь, непрерывно тянулась железная дорога, бесконечно долгим был и непрерывный гул моторов, бесконечно продолжался обстрел; когда в небе наконец стихло, бесконечной осталась степь, непрерывной – железная дорога… Прервалась родословная. Кончилась непрерывность биографии. Произошел противоестественный разрыв, по одну сторону которого оказалась недоступность, по другую – известная ему часть его биографии, начинавшаяся с этих примерных сведений, с неясных воспоминаний и с последовавшего позднее рассказа о погибшей там, в степи, никому не знакомой женщине, которая, как говорили, была, возможно, его матерью… Никто не мог вспомнить даже, откуда состав… У Герасима не было предыстории.
Поиски ничего не дали, он не нашел родных.
Сначала это было остро, в этом были тоска, неудовлетворенность, неясный зов… Накопились, конечно, домыслы, фантазии, к каким-то из них, еще детдомовским, сложилась даже привычка… Ловя себя на повторении непроизвольного жеста, разглядывая, когда брился, в зеркале, – случалось, и теперь гадал…
Было и другое. Решения, связанные с Натальей, осложнялись тем, что он знал, что такое детство без отца… Мечтая о собственных детях, хотел, чтоб они были счастливыми…
Имя ему дала старенькая учительница литературы, эвакуированная на Урал тульская почитательница Тургенева; имя сначала непривычное, потом ставшее своим, потом оно на время отделилось от него, ушло в книгу, но позднее вернулось и срослось с ним окончательно; кем он был раньше, – Герасим так и не узнал.
