Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)
Назаров наклонился к Якову Фомичу, хотел что-то сказать; Яков Фомич остановил его.
– Сосредоточить усилия необходимо на актуальной теме, которая дала бы ощутимые результаты. Начать загодя, чтобы результаты выложить на стол, едва они потребуются. Знаете: дорого яичко ко Христову дню… Вот, помните, я говорил как-то на совете, мы у себя в отделе начали кое-что… И кое-что из этого кое-чего мы уже сделали. Там есть такой эффект, это, знаете, тоже носится в воздухе, я улавливаю, это еще не говорится, но уже… Где у нас мел?.. И вот если всем хорошенько навалиться на это дело…
Яков Фомич не считал, что замысел в принципе плох, скорее был к нему безразличен. Но ведь не о том Вдовин…
– Валерий, вы помните, мы с вами это обсуждали?
Все смотрели на Валеру.
Да, Валера помнил; и что с того?
Пауза.
– Вы, Валерий, считаете, что наука – это только то, чем занимаетесь вы сами… Михаил Михалыч, может, вы хотите что-то сказать?
Михалыч не хотел. Разве что повторить прежние свои сомнения: в этом месте уже копали…
– На первый взгляд, Михалыч, вы правы: нечего там делать даже самому хорошему старателю – единоличнику, кустарю без мотора. Ну, а если пригнать экскаватор, а?..
Все тянулось еще некоторое время; Вдовин пробовал реакцию то одного, то другого из ребят.
Якова Фомича обходил – и вопросами, и взглядом…
Ответ Капы: возможно, лучше поискать там, где трудности уже известны.
– Представьте, Капитолина, вам надо выбрать жениха из двух братьев. Про одного вы точно знаете, что он… скажем, у него не будет детей. Про другого вы еще ничего не знаете. Кого вы, Капитолина, выберете?..
Разговор стал топтаться на месте. Яков Фомич слушал рассеянно, был занят собой. Кто-то из вдовинских еще рисовал на доске, но ничего существенного. Сани не было.
Вдовин предложил формулировку: «Изучить возможность концентрации усилий…»
Обтекаемо, однако развязывает руки.
Яков Фомич все не мог собраться…
* * *
Проснулась Ольга от стука двигателя. Вскочила, взбежала по трапу на палубу.
Солнце, совершенно чистое небо, на воде – даже ряби нет, Умчался верховик!
«Путинцев» выходил на курс.
Умылась на корме под шлангом. Холодный воздух леденил мокрое лицо, Ольга растирала его полотенцем.
Снег выпал на дальних склонах, – как инеем покрылись. Или – подумала – как пирог, сахарной пудрой посыпанный… Значит, есть хочется!
Еще примерно час ходу…
* * *
Яков Фомич шел по длинному темному коридору. Стенные шкафы; стеклянная дверь; снова стенные шкафы; опять стеклянная дверь…
Черт, одышка, колоть начало, стало требовать остановиться; пошел медленнее.
Его нагнала Капитолина, ребенок раскраснелся, говорил быстро, сбивчиво; Яков Фомич потребовал повторить.
– В общем, у Вдовина еще раньше был готов приказ, он прямо так и начинается: «В целях концентрации усилий на наиболее важном направлении…» Ну и, в общем, забрать вас всех у Элэл и подключить…
Яков Фомич остановился, оглядел Капу. Вдовинская… И какая еще честолюбивая девочка. Из его отличниц. Что-то там делает у Герасима…
– Почему я прибежала? Потому что Герасим бы так сделал…
* * *
Вышли на точку, застопорили двигатель.
Спирт выпили. Ветер переждали. Можно работать.
Все – на корме.
Самой надо начать, самой в первой точке…
Ольга навесила батометр на стальной трос. Вышла к самому краю. Гена цепь поставил, чтоб не падать, хорошо. Тарахтение лебедки, батометр уходит под воду; красная лапа Никитича на переключателе, другая – на рычаге, притормаживает; плавно трос идет; цифры ловко выскакивают на счетчике, метры и десятки метров.
– Стоп, Никитич! Слегка отпусти…
Следующий батометр.
Никитич:
– Почтальона не забудь!
Не забудет.
Опять тарахтение лебедки, стоп, все сначала.
Потом еще батометр. И еще. Все.
Теперь надо очень четко…
К тому же это должно быть красиво.
Ольга нажала и отпустила кнопку; защелкнула.
– Бросай! – кричит Никитич.
Размашистый посыл вниз. Почтальон соскальзывает по тросу.
Он летит там, в воде, медленно, плавно… в одиночестве… пересекая слои… сквозь течения… встречает верхний из батометров, освобождает его, переворачивает и закрывает, – замыкает в цилиндре воду этой глубины… все бесшумно… и отрывается и летит дальше второй, к следующему батометру… и так до нижнего.
Ольга взялась рукой за трос, ждала; почтальоны не спеша работали в глубине; Ольга ладонью чувствовала удары, считала; трос все подавался книзу, напрягался.
– Время засекла? – проверил Никитич:
Все в порядке. Ольга убрала руку. Десяток почтальонов утопишь – научишься…
Вира!
Трос пошел кверху, капли с него сыпались зонтиком, сверкали на солнце – как бенгальский огонь.
Теперь важен темп.
Снять с троса… записать температуру… перелить… быстро проделать все обычные манипуляции… проверяя по делениям… Это привычное, характерное движение, когда взбалтываешь!..
Первые цифры в таблицах. Остальное – потом.
– Аппаратура! – замечает Никитич.
Снова – вира…
Вглядываешься в термометр – прижимаешь цилиндр к себе. Амазонкой надо быть! – если хочешь с мужиками сражаться. Вода по куртке… Вся уже вымокла. Ольга достала платочек, вытерла нос. Вот он откуда берется, насморк в экспедициях. Профессиональное. Как у Дуремара, продавца пиявок.
– Течением гонит… – говорит Миша.
Скорей, скорей.
Теперь, впрочем, можно уступить место Виктору. И надо посмотреть, как идут дела у Тони.
…В кубрике было тихо, тепло, уютно. Тоня, сосредоточенная, работала неслышно и быстро. Готовила фильтры, кипятила их на спиртовке, нумеровала… Все хозяйство уже разложено – чашки Петри, пинцеты, коробки, формалин, вата… Ольга постояла у распахнутой двери. Тоня подняла к ней голову, улыбнулась, лицо ее, из бесцветного сразу стало красивым.
Ольга вернулась на корму.
– Ключ! – кричал Виктор, держась за трос.
Он брал пробы с помощью собственного изобретения, Ольга перед выходом дала на это согласие; сейчас, разумеется, он обнаружил лишнюю деталь. Надо думать, каждую экспедицию он будет обнаруживать по лишней детали.
Гена принес ему разводной ключ.
Виктор повис над водой.
Никитич:
– …не урони.
Виктор:
– Не уроню.
Трос поехал вниз, Виктор пошел от него с лишней деталью в руке.
Скорей, скорей!
Гена вынимал имущество Виктора из большого деревянного сундука, разворачивал, собирал, надписывал толстым карандашом для стекла: В – 4—30 – восточная четвертая станция, горизонт тридцать метров… Посуду с пробами Виктор ставил на верхнюю ступеньку лестницы… Тоня ее забирала… Миша, склонившись, крутил ручку вакуумного насоса, старенький насос у его ног равномерно бормотал свое «чух-чух»… Подготовка к переписи населения, обитающего в пятидесяти миллилитрах воды на В – 4—30.
Ольга наблюдала за Виктором. Нет, хорошо работает… Ей нравилось. Но…
Почему все же Савчук так сделал? Конечно, Виктор толковый парень; может, и зря эти разговоры вокруг него, бабьи сплетни; а может, и не зря, и тогда, значит, ягненка поручили волку, защиту Яконура – человеку того же Кудрявцева…
Перешли к пробам грунта.
Эхолот шарил по дну, Гена выкрикивал из рубки его показания, Никитич, следя по счетчику, опускал черпатель до полной глубины, Ольга дергала трос, проверяла, лежит ли ковш на дне, дергала еще раз, сильнее, – помочь ему захлопнуться; Никитич включал лебедку, ожидание, – и над поверхностью повисал раскрытый ковш; вид у него был дурацкий, он скалил зубы на воду, нет чтобы тащить грунт со дна, как ему следовало; подтягивали на корму, искали неисправность, – тросик сорвался, блочок заело, другие сюрпризы…
– Попробуй ты, у тебя рука полегче!
Опять опускание, опять подъем. Опять пусто. Досада.
Невезенье с дном…
– Теперь ты попробуй!
Трос уже набрал воду, не сыпал больше бенгальским огнем; вода стекала по нему, падала с него тяжелыми каплями.
Наконец повезло. Ковш вылез из воды без этой своей ухмылки, челюсти его были намертво сжаты. Быстро его – на корму, раскрыли… вытрясли все… и в красную ванну, Миша подскочил со шлангом… Ольга и Тоня размешивали руками, сразу руки стали красными… Никитич помогал… в полиэтиленовый мешок добычу… и формалину… и – завязать, да не забыть про этикетку… порядок. Тоже все готово для переписи, – на одном квадратном метре дна.
Руки замерзли. Ольга отошла в сторону и растирала пальцы.
Странные решения бывают у Савчука! В любом случае – рисковать не стоило, эта работа многое может дать… Почему бы не найти другого человека? Если не полностью единомышленника, то, по крайней мере, кого-нибудь нейтрального…
Осмотрела руки. Крупные предстоят закупки крема. Как всегда.
Упрямый мужик Савчук! Верит в свою силу… Что ж, молодец…
Или решил подстраховаться? Вот, мол, работают люди разных точек зрения… Чтобы не обвинили в тенденциозности?..
Ладно. Дойдет до дела – посмотрим.
Гена включил двигатель, отправились к следующей точке.
Ольга заглянула в рубку, переговорила с Никитичем, последила за прыжками красной искры эхолота по темной окружности; вышла на палубу, взяла нож, промыла его под шлангом, открыла ящик, достала картофелину, начала чистить.
Желтая стружка завилась, соскользнула.
Двигатель смолк. Ольга бросила картофелину в кастрюлю, вытерла нож о куртку, убрала в карман. Никитич уже был у лебедки. Эта точка – прямо против сливных труб комбината…
* * *
Вспомнив, Герасим выскочил из-под душа, прошлепал к телефону и, держа трубку над головой, чтобы не натекла в нее вода, стал разыскивать Якова Фомича.
Наконец нашел.
Яков Фомич не сразу понял, чего от него хотят. Потом сказал:
– Кажется, знаю. «Женщина здесь… так же скучна, как сибирская природа»… погодите. «Она не колоритна, холодна, не умеет одеваться… не поет, не смеется, не миловидна и… и, как выразился один старожил в разговоре со мной: жестка на ощупь»… То? Нет? «Когда в Сибири со временем народятся свои собственные романисты и поэты… то в их романах и поэмах»… э… э… «женщина не будет героинею… она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой деятельности… спасать, идти на край света»… То или не то?
– Наверное, то. А чье?
– Чехов.
– Спасибо.
– Ладно… Герасим, вы…
– Что?
Яков Фомич помолчал и спросил:
– Приехал?
– Ну, разумеется!
Яков Фомич еще помолчал, потом еще спросил:
– Вы откуда звоните?
– Из дому.
– Ну… пока.
* * *
Отпустил…
Иван Егорыч вглядывался в тайгу.
Куда там, и след уж простыл.
Начал сматывать веревки.
Собаки звали на берег неспроста, они выгнали из тайги изюбря, он – к Яконуру, а они его в воду загнали, у него ноги и закоченели… Иван Егорыч привел его во двор, Белки не было, запер в большую стайку, сена дал.
Изюбрь не ел, только ревел страшно и бил в стены.
Собаки у Ивана Егорыча охотились сами; Аскыр был такой, что загрызет да и ест, а Рыжий – загрызет и ждет, никого не подпускает и Аскыру не дает. Один раз их долго не было, Иван Егорыч уж стал тревожиться, потом Аскыр прибежал, худой, шерсть клочьями; Иван Егорыч собрался и за ним в сопки. Аскыр привел, – сидит там Рыжий возле медведя, которого они загрызли, тоже худой и облезлый, сам не трогает и ворон отгоняет. Иван Егорыч тогда ободрал медведя, мяса сварил, покормил собак и повез ихний трофей на санях домой…
Изюбрь кричал, Ивану Егорычу жалко было его; все же пошел на почту в поселок, позвонил в лесничество, вроде он уже почти на работе, вот и сделал что положено, – позвонил и спросил у начальства, выпустить или, может, в зоопарк. Ему сказали: подожди, приедем. Иван Егорыч пошел домой.
Изюбрь все раскидывал мордой сено, бил в бревна красивыми рогами и кричал.
Аня стояла и смотрела на него, Иван Егорыч встал рядом с нею; жалко было изюбря.
Крик у него был особый, отчаянный…
Иван Егорыч зашел сбоку, повязал ему ошейник из фитиля десятый номер и еще – галстук красный, пионерский, который Федя в школе носил. Чтоб видно его было в тайге.
И – отпустил.
Уже темнело; Иван Егорыч аккуратно сложил веревки, понес их во двор.
В доме засветились окна, там Аня собирала ужин. Во дворе казалось по-особенному тихо и покойно.
* * *
Вдовин смотрел на дверь.
Дверь открылась, Назаров вышел, дверь захлопнулась.
Нет, таких не берем.
Вдовин понимал, что происходит; предложение Назарова, конечно, было важным событием.
По ситуации – согласиться бы… Иметь своего человека в отделе Элэл. Или – взять к себе. Со всеми потрохами. В самый бы раз.
Но – не мог этого…
А ведь и урок бы остальным был за то, что они устроили ему сегодня; явная его, Вдовина, победа и такой знак их поражения… там уж только жди полного разброда.
Нет, не мог!
Он презирал любых подлецов; трусов, отступников; включая тех, в которых он нуждался и кого случалось ему использовать для дела.
Еще одним таким утяжелить свой обоз, еще одного терпеть каждый день?
Назаров удивился, он ведь поступал вроде точно по обстановке, к тому же, видно, знал, что утром Вдовин приглашал Валеру.
Прискакал предлагать себя. Недолго собирался…
Пусть поудивляется.
Вдовин рассмеялся. Смех был громкий, долгий, искренний. И – совершенно определенное чувство гадливости.
Встал, подошел к окну, налил в стакан воды из графина; отпил.
Вода теплая, безвкусная.
Какого хрена они так к нему относятся? Речь же идет о вполне определенном эффекте! Он не раз повторял: если эффект не дохлый, то…
Вдовин допил воду.
Для постороннего наблюдателя шел, главным образом, бум прогнозов, – снова заговорили про то, как вода морей и океанов обеспечит человечество энергией на миллионы лет; Вдовин и сам, при случае, объяснял журналистам – либо решим проблемы здесь и полетим к другим планетным системам, либо останемся при своих проблемах и никуда не полетим; как выражается Свирский, почему не поговорить о том, что будет, когда нас не будет… Для Вдовина это было время, когда все принялись расхватывать по частям новую тематику и отпускавшиеся под нее деньги.
Здесь много светило блестящих перспектив, и Вдовин боялся, что поезд уйдет без него. Киты разбирали лакомые куски; надо было искать, что еще оставалось и могло притом оказаться вполне надежным по результативности.
Поставил стакан.
Работа, черт возьми, не какая-нибудь!
Ему было обидно, что эта компания так отнеслась к его предложению. Речь шла о тематике, но… Он переносил это на себя лично, видел здесь отношение к самому себе.
Он понимал, каких ребят собрал Элэл. Вдовину хотелось их признания.
Конечно, они не сообразили, чего он добивается…
А мнение об Элэл уже сложилось. Это, кстати, произошло без его, Вдовина, участия.
Да Элэл болен, болен! И неизвестно, когда сможет вернуться.
Вот если бы они стали работать по его теме…
Вдовин уже представлял себе, что за горы можно будет своротить, что за сила будет, если всем вместе навалиться на эту работу. Сам он готов был вложить себя в нее без остатка, до конца, до инфаркта.
В конце концов, и к тому, что это работа для будущего, он тоже относился вполне серьезно… немаловажным показателем для него было, что завтрашняя необходимость ее понимается сегодня, не всегда так везет… работа для будущего человечества! – он может говорить с ними и в таком ключе, если они хотят это от него услышать.
Если хотят…
Громкие слова? Ладно…
Какая ситуация может быть лучше: работа, нужная для человечества в целом, – и с блестящими личными перспективами для тех, кто станет ее делать! Совпадение просто счастливое.
Он бы обеспечил будущее всем ребятам.
А они, похоже, считают его злодеем…
Ну что ж!
Все равно он сделает по-своему.
Он знал себя не злодеем, а сильным человеком. Он хотел делать большое дело. Вот он нашел такое дело. Он поверил в него, ввел его в свою жизнь и теперь должен привлечь к нему побольше стоящих людей, чтобы оно закрутилось как можно успешнее.
У него рождались идеи, одна заманчивее другой, он жаждал осуществить их, и добиться признания, и увидеть, как ширятся эти работы.
И китов можно будет заставить считаться!..
Другие дела – дела других – начали казаться ему менее значительными, нежели то, которое избрал он.
Он повернет все по-своему, чего бы это ни стоило.
Это не первая жесткая ситуация в его жизни.
Ему уже было известно: и плохими методами можно очень здорово продвинуть хорошее дело; маленькие компромиссы с собой дают большие результаты в отношениях с другими; столько людей, восхищающихся идеями классической литературы, выражает удивление, когда кто-либо упорно руководствуется ими в реальности…
Вернулся за стол, сел.
Когда приезжает Герасим?
Откинулся в кресле.
У него был готов новый план.
* * *
– Ну, а как твоя счетная и несчетная техника? Четная, нечетная?..
– Нормально, – ответила Ляля.
Поправила Герасиму волосы, они были еще влажные. Вгляделась в его лицо:
– Что с тобой?
– Ничего, – удивился Герасим. – О чем ты?
– Что-то с тобой случилось…
– Все вычисляешь! Нули – единицы, миллион операций в секунду…
Старался не отводить глаза.
– Скажи, что с тобой произошло?
– Перестань, пожалуйста!
– Я же вижу…
– Прошу тебя, не надо!
Еще вгляделась; приподняла плечо. Герасим улыбнулся, положил на него руку – вернул на место. Посмотрел поверх него на институтский подъезд.
Ляля сразу сказала:
– Иди, иди.
– Вдовин там?
– Кажется.
– Элэл?
– Ты еще не знаешь?..
* * *
Разговор сразу пошел круто, Яков Фомич не отказал себе в удовольствии похвалить Вдовина за государственное мышление, задал пару вопросов о том, как Вдовин представляет себе перестройку отделов, выслушал ответы с благодушной улыбкой, заманил хорошенько, это ж не за чаем, все серьезно; и затем врезал. На полную катушку.
Абсолютная, прекрасная, счастливая ясность в голове, и собранность наконец-то, и чувство облегчения; только злость не проходит, дрожат руки, и еще чувствуешь, как пульсирует в тебе кровь, но ничего, потерпи, это утихнет; потом утихнет.
Вдовин вскочил, стоял, бледный, перед Яковом Фомичом.
– Вы там!..
У Якова Фомича вертелось на языке: схлопотал? Примерно так это формулировалось в Нахаловке.
– Вы, там, со своей высокой наукой!
Яков Фомич сцепил пальцы, чтобы унять их. Сделал полный выдох, как учил его врач; задержал дыхание. Вроде лучше.
Высвободил пальцы. Отвернулся от Вдовина, подошел к его столу, взял лист бумаги.
Это не было внезапным решением, давно в нем это копилось и зрело.
Он видел немало такого, что вызывало в нем протест; душа его улавливала все, что несло отрицательный заряд, и все минусы оседали в нем и скапливались, этот потенциал рос, напряжение стало уже велико и когда-то должно было сработать.
Взрыв произошел бы раньше, если б не Элэл, присутствие Элэл все облагораживало и украшало.
Без него этот мир сразу становился иным; без Элэл он терял для Якова Фомича привлекательность, и Яков Фомич не видел своего места в нем.
А усиление Вдовина в этом мире делало его для Якова Фомича неприемлемым…
Другой рукой Яков Фомич ухватился за спинку стула, подтащил его, волоча, поближе.
Вдовин наблюдал за ним.
Сегодняшнее давление Вдовина было для Якова Фомича толчком; последней каплей; импульсом – чтобы хлопнуть дверью.
Чувствительность к регламентации темы работы составляла важную часть его уважения к себе; он не мог допустить, чтобы независимость его мысли рассматривалась кем-то как своеволие на этом научном конвейере…
Яков Фомич сел за вдовинский стол – с краю.
Отодвинул, что ему мешало.
Он добился в этом мире многих успехов: его исследовательские удачи высоко ценились, а применения своих работ в практике он даже не всегда знал, они разошлись по самым разным отраслям. Однако теперь все пошло на затухание, он ничего не мог с этим поделать: все больше сил, времени, души он раздавал на что угодно, только не на свою работу, в лучшем случае – на то, чтобы получить возможность работать; но тогда уж для работы не оставалось ничего – ни сил, ни души, ни времени…
Лист Яков Фомич положил перед собой.
Он связывал все это с ухудшением ситуации вокруг Элэл.
Что-то происходило; что-то переменилось где-то…
Из внутреннего кармана пиджака Яков Фомич вынул старую, разломанную и замотанную изоляционной лентой школьную авторучку.
Затраты на сопротивление всяческим чуждым работе играм все возрастали, Яков Фомич, вслед за Элэл, тратил себя на отстаивание тематики, своего дела… доказывал очевидное, вместо того чтобы добывать неизвестное.
Хуже стало с сердцем. Яков Фомич обращался к врачам, брал бюллетени – тахикардия, давление, – но понимал, что не в этом штука.
Вслед за Элэл, он оказался втянутым в какую-то странную, дикую для здравого смысла деятельность – большую, разнообразную, похищающую человека целиком, – казалось, безусловно важную – и не имеющую отношения к работе!
Он наблюдал, как инфекция переходит от него к другим, как распространяется эпидемия. Сначала Элэл, потом он постепенно отучались заниматься работой, затем друг за другом в это втягивались новые и новые люди…
Яков Фомич навалился на стол; прижал к нему локти, ребро ладони; все равно почерк будто не его. Но продолжал писать.
Получалась замкнутая система: внутри – бешеная активность, приводящая к инсультам, к чему угодно, а наружу она не может ничего выдать, – энергия тратится внутри…
С ужасом улавливал Яков Фомич вокруг признаки равнодушия к работе, определяя, какой величины дистанция осталась еще до того момента, когда дело совсем утратит какое-либо значение, во главу угла будут возводиться личные интересы, чины, звания, кто над кем взял верх, – а смысл работы, величина научных достижений окончательно перестанут приниматься в расчет…
Написал заявление по всей форме; внизу – число, чтобы уж ничто его не задержало.
Вдовин выхватил у него лист, размахивал им перед Яковом Фомичом, говорил быстро, громко:
– Никто не зажимает вашего Элэл! Никто его не жрет! Да поймите вы наконец!
Яков Фомич сидел на стуле, отвечал.
Вдовин:
– Неправильно!
– Неверно!
– Черт знает что!
Это все было знакомое, Яков Фомич хорошо знал это по семинарам, – чисто вдовинское, его манера. Вопрос формы, конечно, да ведь форма диктуется известно чем. Особенно это было на семинарах опасно для молодых, они рисковали с самого начала на такое нарваться.
Еще:
– Не имеет места!
– Даже близко не лежало!
Все оттуда же…
Яков Фомич поднялся со стула, пошел к двери.
Вдовин остановил его, подвел к столу, извлек из-под бумаг проект приказа, разорвал на четыре части, выбросил в корзину.
– Я не собирался давать ему ход! По крайней мере, без консультаций. В том числе и с вами. И вообще! Вы что, не понимаете? Это не я решаю, не вы и не Элэл, это компетенция Старика, Свирского!
Вдовин схватил заявление Якова Фомича, стал совать ему в руки.
– Вы лопух! Впрочем, вы это сами знаете. Я бы сказал вам по-русски… Ладно, забирайте свой фиговый листок. А я все-таки попробую что-нибудь для вас сделать…
Яков Фомич спрятал руки за спину. Пошел к двери.
Вдовин нагнал его:
– Послушайте, нельзя принимать решения в период повышенной солнечной активности, вот, например, я, посмотрите…
Яков Фомич вышел за дверь.
* * *
Не могли сообщить на Яконур!
Герасим вспомнил, – когда он сказал это Ляле, она ответила: «Ты не из его учеников».
Он работал в отделе Вдовина, он был вдовинский, да… Принимая Герасима в институт, Элэл сказал: «Вы будете не у меня, но если я понадоблюсь – дайте мне знать». Он поддержал предложение Герасима построить модель, поверил в ее осуществимость; Герасим ощущал в отношении Элэл к нему не только доброжелательность, но и что-то большее.
Когда Герасим убедился, что работает на стыке с тематикой Элэл, он почувствовал удовлетворение.
Помогал Элэл очень корректно. Его опека никогда, и ничем не могла задеть ни Герасима, ни Вдовина. Желание лишний раз подкрепить свое направление в нем начисто отсутствовало. Он в принципе не способен был заявить: вот моя тематика, и сотня моих и чужих людей в нее вгрызается, – это просто не могло прийти Элэл в голову. Никто не знал случая, когда Элэл настаивал бы, чтоб следовали за ним; напротив, он стимулировал разбегание, ему нравилось, если брали что-нибудь необычное, далеко отстоящее от его интересов. Любил и себя попробовать в таких вещах.
После долгих лет, когда Элэл трепала судьба и у него не было возможностей развернуться, – он теперь хватался за все, ему всего хотелось, он жаден был до всякой работы; все его интересовало. Это был генератор новых идей. Герасим удивлялся, завидовал, восхищался: Элэл повезло на главные качества для исследователя, – он был в состоянии отказаться от привычных категорий, увидеть старое под другим углом, истолковать результат без предвзятости, терпимо относился к любым сложностям и кажущейся путанице и всегда сохранял уверенность в том, что за неразберихой обязательно скрыт любимый природой порядок.
Идеи у Элэл случались и бредовые, существовал, применительно к нему, даже термин «шнапс-идея»; хотя Элэл никогда не выпивал больше рюмки, термин нередко оказывался подходящим. И каждая была хорошо аргументирована, была убедительна; его оппонентам и его ученикам много требовалось посуетиться, чтобы опровергнуть Элэл, годы уходили на то, чтобы показать: ничего такого там нет и быть не может. Но при этом из всех его идей в конце концов что-то получалось! Что-то чрезвычайно ценное каким-то образом вылезало, произрастало множество прекрасных непредвиденных результатов; а что было вначале?.. Сам Элэл ко всему, что делалось с его идеями, к причудам их сложной жизни относился с добродушием и юмором.
Герасим работал и с Элэл, и со Вдовиным… Элэл, бывало, отдавал Герасиму на рецензию статьи, которые ему присылали, и Герасим, возвращая их, часто говорил так, как научился у Вдовина: безобразие, болван, концы с концами не вяжутся, кто это пишет; Элэл отвечал: «Ну-ну-ну, не горячитесь, я знаю этого Толю (или Колю), он умный человек, здесь должно что-то быть…» – и переделывал резкие отзывы на более спокойные.
Имея дело то со Вдовиным, то с Элэл, Герасим как бы говорил на двух языках; и не раз попадал впросак. Особенно вначале; что-то он мог выяснить только эмпирически. Закончив первую работу, которую он делал под влиянием Элэл, Герасим пришел к нему, изложил содержание и сказал что-то вроде: ну как, подпишем?.. «Тьфу, тьфу, тьфу, – стал плеваться Элэл, – никогда в жизни я ничего по моделированию не подписывал и подписывать не собираюсь».
Да, разные языки!
Так и не было у Герасима совместных работ с Элэл. Правда, его включили в одну коллективную статью (Элэл, Яков Фомич, Захар, еще несколько ребят и Герасим). Он не знал и обнаружил это лишь недавно, обновляя по очередному поводу свой список; стал смотреть картотеку в институте и обнаружил.
Итак, «ты не из его учеников», сказала ему Ляля…
Машину следовало бы помыть, да ладно. Проскочит до больницы по проселку.
* * *
Подробности Яков Фомич не стал рассказывать, закончил Лукой Лукичом: «Не приведи бог служить по ученой части, всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек».
Ребята молчали.
Яков Фомич махнул рукой, вышел.
Захар пошел с ним по длинному институтскому коридору.
– Вдовин дал задний ход, – повторил Захар. – Может, есть смысл теперь остаться?
Нет, не понимали они…
Не мог он остаться, не мог!
– Это же просто уход… – продолжал Захар.
До сих пор Яков Фомич ощущал, как толчками пробивается в его теле кровь; никак не утихнет.
Захар:
– Есть такой процесс, который олицетворяет Вдовин, вы должны смотреть на это, как на определенный процесс…
Разве слово что-нибудь меняет? Ладно, Вдовин – это процесс, и Яков Фомич – процесс. Что изменилось? Он, Яков Фомич, должен поступить, как Яков Фомич. Какое ему дело до того, что все это – процессы?
Захар отстал… видимо, повернул обратно.
В одиночестве Яков Фомич шагал дальше.
Это было тоже платой… В критической ситуации обнаружилось, что он меньше связан с ребятами, чем казалось.
Крупно платил он сегодня…
У выхода остановился возле вахтерского столика, набрал номер телефона Лены; едва дождался, когда она ответила, и несколькими словами объяснил, что с ним сегодня произошло.
* * *
На телетайп, значит, перешли? Шатохин придвинул листок. «Москвы… Усть-Караканский комбинат Шатохину». Допустим… «Связи с тем что наша газета намерена вновь вернуться проблеме Яконура просим вас ответить на следующий вопрос двтчк существует ли сегодня и если существует то какой именно форме и степени угроза загрязнения Яконура сточными водами комбината тчк с аналогичными вопросами газета обратилась и другим ученым научным организациям ведомствам имеющим отношение проблеме Яконура тчк очень просим сообщить ваше мнение заранее благодарны вам – и. о. главного редактора…» Понятно!
Взял красный карандаш, написал поверху крупно и размашисто: «Подготовить краткое резкое письмо. Последнее слово должно быть наше. Обязательно. Шатохин».
Отложил телекс.
Взял список, – кто приезжал на комбинат в командировку за последнюю неделю. Начал просматривать. Против инспектирующих и прожектеров ставил свою красную отметку. Затем взял лист бумаги и для каждого прикинул стоимость проезда, помножил суточные и квартирные на число дней; сложил все столбиком. Усмехнулся. Достал блокнот, раскрыл на нужной странице и к цифре, которая там была, прибавил то, что получилось в этот раз.
Еще усмехнулся. Захлопнул блокнот и бросил его в ящик стола.
Придвинул снова телекс; перечеркнул то, что написал на нем. Взял чистый лист бумаги и – сам.
Начал быстро, уверенно: «Москва… и. о. редактора… Очистные сооружения Усть-Караканского комбината работают удовлетворительно тчк достигнуты проектные показатели очистки промстоков ведутся работы по совершенствованию технологии очистки тчк реальной угрозы выдвинутой Савчуком не существует тчк комбинат начал выпускать продукцию необходимую стране тчк считаем нужным направить усилия ученых специалистов на улучшение технологии очистки промстоков решение актуальных вопросов связанных производством продукции».
Перечитал; отбросил лист, взял другой.
«Оснований сомневаться надежности системы очистки нет тчк помощь ученых будет с благодарностью принята тчк выступления подобные выпадам Савчука не являются помощью зпт основаны на неверных данных зпт вводят в заблуждение зпт не способствуют решению сложных, задач пуску важнейшего для народного хозяйства предприятия».
Взял еще лист.
«До сих пор находятся люди которые занимаются ревизией решений партии и правительства зпт выискивают различные поводы чтобы мешать пуску комбината тчк авторы тенденциозных и необъективных выступлений должны понести суровое наказание».
Бросил карандаш на стол. Сложил свои листы вместе и скрепил их.
Снова взялся за карандаш; написал на телексе: «Хранить в делах давно минувших дней».
Выпрямился; еще оглядел бумаги.
Протянул руку к звонку…
Смотрю на него.
Вот он за столом в своем кабинете; сидит очень прямо; несет руку к звонку.
Его рука; ход его руки, то, как он несет ее: сначала, когда рука отрывается от стола, это делает очень бодрый человек; затем, когда рука выбирает направление, – это человек, который бодрится; потом пальцы повисают над кнопкой, начинают опускаться к ней, и теперь, по тому, как происходит это, – ясно, что Шатохин напряжен.
