Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
* * *
Столбов нажал клавишу.
– Слушаю, Главный!
Столбов чуть помедлил; потом взгляд за окно, на трубу; ну что ж.
– Галина, вот какое дело. Там сейчас к тебе придет этот… физик, химик, да. Хороший парень, только ты вот что…
* * *
Карп свернул к пади, где картошку всей рыбоохраной сажали.
У берега много было водорослей, Карп осторожничал, чтобы не намотать их на винт; наконец пристал. Вышел на берег.
Сразу видно, кто раньше садил, кто позже: у кого уже поднялась, у кого – едва над землей.
Ивану отдаст всю свою картошку, себе пару мешков только оставит, хватит одному-то.
Еще посмотрел. Хорошо у него взошло.
Вот знал бы кто, что тут картошка инспекции, – бульдозер бы пригнали! Все бы поле загладили…
Оттолкнулся, дернул шнур стартера. Что такое?
Поднял мотор. Снял водоросли с винта. Так и есть, шпонку срезало.
Подгреб снова к берегу. Полез под сиденье – и обнаружил, что оставил сумку с инструментами дома. Ну бывает же!
Попытался найти какую-нибудь проволоку – у себя, потом в камнях, на поле, – бесполезно.
Начал голосовать.
Время было подходящее, лодок становилось все больше.
Карп голосовал.
Лодки шли мимо…
На реке уж сделалось как на улице в городе.
Никто не останавливался…
Карп увидел себя со стороны: он, Карп, в инспекторской своей форме, на пустынном берегу, с поднятой, призывающей на помощь рукой, – и лодки, на полном газу проносящиеся перед ним.
Сразу всякое полезло в голову… Завспоминалось…
Горько делалось Карпу.
Смотрел на лодки, один за другим мчались люди мимо…
Обида за себя поднималась в нем.
Чего хотел он?
Понимания. Непредвзятого отношения к себе. Сочувствия своим раздумьям. Внимания к своим сомнениям. Хотел и подтверждения того, что он верно понял свой долг. Признания достаточности своей правоты, признания важности дела, которому он себя посвятил. Хотел уважения к месту, что он занимал в мире, и к тому, как сознавал его.
Много это или мало? Или ровно столько, на что имеет право рассчитывать каждый родившийся человеком?
Вроде Карп делал для этого все, что мог.
Так что же?..
Сейчас просто надо было что-то предпринять.
Карп разделся до трусов.
Быстро подошла «казанка», хозяин вытащил инструменты; когда же Карп принес из кустов свою инспекторскую форму – хозяин посмотрел и буднично, спокойно сказал:
– Знал бы, ни за что бы не остановился…
* * *
Галина долго искала в своих бумагах, звонила куда-то, спрашивала…
– Да я помню, помню, было такое письмо, насчет этих самых радиационных методов!
– Из академии? – спрашивал Герасим.
– Не знаю. Черт, куда же оно задевалось? Может, и из академии…
Герасим пытался объяснить Галине, что письмо – это не самое важное; Галина упорно продолжала заниматься розысками. Никак он не мог подвести Галину к сути дела. Что-то здесь было не так… Будто Герасим приехал из-за листа бумаги! Что случилось? Звонил телефон, в кабинет Галины, отгороженный от цеха стеклоблоками, вбегали разные люди, Галина охотно разговаривала с каждым, Герасим ждал. Что-то происходило, он не мог понять, в чем дело, чувствовал только, что наткнулся на невидимое и неизвестное еще ему препятствие, – все остановилось.
Герасим спросил прямо:
– Как начать на комбинате работы по радиационной очистке?
Галина принялась объяснять, что на этот счет существует заведенный порядок, следует написать или поехать в главк, напрямую нельзя, а то ведь начнется – дай помещение, дай людей, дай то и это; лучше всего обратиться к начальнику главка, тогда комбинат или НИИ получат указание…
Все. Что-то сработало. Так рассказывал Снегирев… А как же все эти ребята там, в экспериментальном цехе?
Проникнуть за деловитость Галины было невозможно.
– Со Столбовым согласовано, – сказала Галина, предупреждая вопрос Герасима.
Это был отказ. Да, ему отказали! От него отказались… В чем дело? Понять хотя бы, серьезное это препятствие или пустяк! Что вокруг него происходит?
Его кривая продолжала быстро катиться вниз…
* * *
ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА, «я (имярек) по своей собственной воле заявляю и торжественно клянусь, что никогда ни одному лицу или лицам под сводом небесным не открою имен тех, кто участвует в этом тайном комитете, их действий, собраний, потайных мест, одеяния, черт лица, наружного вида или всего того, что может повести к их раскрытию словом, делом или знаком, под угрозой изъятия из мира первым встретившим меня братом; в противном случае пусть самое имя мое будет вычеркнуто из жизни и никогда не вспоминается иначе, как с презрением и отвращением. Далее я клянусь, что употреблю все, какие только есть у меня силы, чтобы наказать смертью каждого изменника или изменников, буде такие случатся среди нас, когда бы я ни нашел его или их; и хотя бы он убежал на край света, я буду преследовать его своей непрестанной местью. Да поможет мне бог, и благословит меня, и сохранит мою клятву ненарушимо. (Текст тайной клятвы луддитов)».
* * *
Выйдя от Галины, Герасим обнаружил, что перестал обращать внимание на запахи, которые нес ветер с очистных сооружений.
Так и привыкаешь…
Начинаешь считать нормой…
К нему подошел парень в спецовке, протянул руку:
– Николай. Это вы привезли пробирки? Покажите.
* * *
Не мог вспомнить Иван Егорыч, как сказали ему о болезни сына… Потом – автобус, вот с автобуса начиная он помнил; поиски в городе; наконец отыскал Федю по адресу. Разговор с ним; пошли к врачу; сложные названия и простой смысл… Оставили Федю в больнице…
Пальцы его, скрюченные, будто сделавшиеся неживыми… Иван Егорыч одевал сына… и распухшие колени… спина худая, холодная, с желтизной на коже…
Иван Егорыч сел у больницы в трамвай, поехал.
Место помнил…
За оградой, у двери – остановился перед иконой; задержался; вошел.
– В старой поучительной истории, которую я прочитал вам, есть вечный смысл. Это место из святого Евангелия надо обдумывать всесторонне…
Иван Егорыч протиснулся вперед, увидел перед собой вконец старые уже глаза, почти совсем утратившие голубизну.
– У каждого из нас есть страсти, и мы не всегда можем с ними совладать. От этого некоторые приходят в смятение. Тогда человеком овладевают тяжелые думы…
Видно было, как непосильно старой голове под митрой стоял он во всем своем золоте сгорбясь, опирался обеими руками на посох.
– Но жить надо так, чтобы в наших поступках было только хорошее. Все, что от вас требуется, – это внимательно относиться к вашей жизни…
Говорил он негромко, громче уж, наверное, не мог, некоторые слова нельзя было разобрать; иногда останавливался, отдыхал.
– Возлюбленные, нам надо постараться обратить наше внимание внутрь себя, в наши души, и подумать о многом. Без этого нет человека. Вот Христос… Он был обращен в себя, был занят совершенствованием своего духа. Возлюбленные, вот что необходимо…
Отнял одну руку от посоха, Иван Егорыч видел – это стоило ему труда, и повел ею перед собой:
– Человек – сложное существо. Помните, я приводил здесь слова одного врача: человек – самое сложное, что есть на Земле. Ученые могут очень многое, они почти все знают о человеке, могут даже разобрать его организм по атомам, но и они не в силах создать это чудо, это целое…
Снова скрестил ладони на посохе; помолчал; голова качнулась вперед, – вот, казалось, положит голову на руки. Поднял глаза. Иван Егорыч почувствовал на себе его взгляд.
– И самое главное в человеке – это человеческая душа. Пусть же каждый из вас обратится к ней. И всякий раз, когда вы не знаете, как поступить, вам нужно только спросить себя, и ваша душа ответит вам…
Повернулся, пошел. Сразу много вразнобой голосов: «Спасибо! Спасибо!»
Тут Иван Егорыч увидел его без митры: большая, совсем лысая голова, белый стариковский пушок над ухом…
Ночевал Иван Егорыч в Фединой комнате.
С утра опять в больницу… Там врачи, санитарки; он там не нужен был Феде; ушел, походил по городским улицам, вышел, на мост.
Стоял теперь на мосту над Караканом.
Река летела под ним, – смотреть было трудно, река мчалась к Яконуру, несла себя в него, стремилась к нему, как в землю обетованную…
* * *
Прежде чем уехать, Герасим зашел еще раз в цех водоподготовки.
Опять стоял, смотрел на воду… И вспоминал, каким выходит этот поток с комбината.
Вот он вливается сюда, молодой, сильный, плоты на воле разбивал играючи; падая, обнаруживает, что нет здесь ему простора; меняется цветом; втянули его сюда, заманили; бьется внизу в ловушке, теряет энергию, уходит из него свет; наконец оказывается в трубе водовода.
С виду тот такой широкий… Выкрашен голубой краской!
Выходит поток – усталый, вялый, грязный, зловонный… обессиленный, отжатый, химическим потом пахнущий… едва дышит, искусственно взбадриваемый в очистных сооружениях жутко гудящими мешалками… и отпускают его тогда вернуться.
Его звали поработать на доброе дело, для людей…
Герасим нащупал в кармане ампулы. Одно наслаивалось на другое… И здесь неудача… Он потерял и эту опору… Вдовин, шлагбаум; Морисон, модель; Галина и Столбов, – шлагбаум… Он держался еще, но ропот поднимался уже в нем; Герасим держался едва… Вконец был растерян, смят.
Все стоял, смотрел на поток.
Он видел воду Яконура в бухтах и на просторе, видел ее днем и ночью, на закатах и рассветах… теперь видел попавшей в западню…
* * *
Ольга поставила чашку.
Едва не расплескала кофе…
Перерыв на совещании, чашка кофе в крохотном буфете, за столиком с пластиковой поверхностью; не ждала, ничего не ждала внезапного!
Что, что Савчук ей говорит?
– Надо искать новые позиции… Убрать начисто комбинат с Яконура или отвести стоки – варианты, конечно, осуществимые, но, сами видите, только теоретически… На практике мы с вами должны выдвинуть теперь что-то более реальное…
Ольга сложила руки на коленях. Смотрела в лицо Савчука.
Устал… Да, мешки под глазами. А главное – взгляд. Выдохся…
На минуту она ощутила сочувствие. Затем – гнев.
А он продолжал говорить:
– До самого последнего времени я настаивал на нашем с вами крайнем решении: убрать, и точка. Но в конце концов, давайте оценим ситуацию трезво. Зачем уж так пугать? Да это и перестало оказывать нужное действие…
Ольга справилась с собой. Спросила, – кажется, даже обычным своим голосом, – что он хочет предложить.
– Пока пропустим ход, не будем шуметь зря. Пусть выяснится обстановка наверху. Сейчас полезнее не раздражать. Пускай слоны потопчутся…
Никогда не ждала от него таких слов!
Опустила голову, чтобы он не видел ее глаз. Спросила, какие у него есть… точнее, дальше будут… варианты.
– Надо нам с вами готовиться к отходу на запасные позиции…
И говорит так доверительно!
Спокоен. И убежден, что она с ним согласится! Поддержит его!
Вот взял чашку, вот кофе отхлебнул.
– Вы обратили внимание на выступление Бориса? Он совершенно прав. Вопрос решен, несмотря на все наши споры. И необходимо переключиться с обвинений на сотрудничество. Теперь нужен конструктивный подход…
Только бы без слез!
И голос бы не подвел… Помолчать пока.
– Ясно уже, что сбрасывать будут в Яконур. И препирательство о нормах тоже абсолютно пустое. Что будут сливать – это зависит не от бумажек и подписей, а от того, насколько в состоянии комбинат очистить стоки. Следовательно, наша задача – помогать комбинату. Согласимся с Борисом, его правота несомненна. Объединимся с ним…
Больнее он не мог ей сделать.
Так уязвить ее!
Предложить ей согласиться с Борисом… признать, что он прав… объединиться с ним! После всего, всего… Ведь это не работа ее, а вся ее жизнь, все эти годы, выходит, впустую, ничего в итоге, все было зря, что она делала и что делалось в ней…
Нет.
Нет, нет!
А он продолжает…
Как бы все-таки продержаться?
Руку протягивает. Берет салфетку. Губы будет вытирать.
– Это совещание как раз и есть критическая точка в наших отношениях с комбинатом. Вообще в яконурской проблеме. Вы видели, я сегодня хорохорился еще. Частично по инерции, частично – чтоб не дать им расслабиться. А теперь надо спуститься на землю…
Значит, не просто так он сегодня пошел за другими, ввязался в обсуждение способов очистки, методик и прочего!
А она – верила она ему, верила в него, это вера была, вера…
Ну вот, из носа уже потекло.
Где, черт возьми, платок?
– От старых наших с вами требований теперь был бы только вред. Нельзя же, вправду, изолировать Яконур от всего на свете. Несерьезно нам настаивать на этом. Пора подумать, не надо ли переломить себя! Ольга, я все знаю. Я знаю, что вы сейчас чувствуете. Но посмотрите, какой благоприятный момент для перехода к новой позиции!..
Знает… Чужое все говорит. Знает, а говорит. И – одно только чужое… Все, значит, было несерьезно. Так, попугать. Старые требования.
А она-то!
Вот, расквасилась все-таки. Капля на свитерке. Одна белая нитка, одна черная… Думала ли вчера? Расквасилась. Эх ты! Знала о себе – сильная!
– Поймите…
Понять?
Заметил.
Конечно, заметил!
Сразу – как с ребенком. Это еще что такое? Это что-то новое у него… И для нее тоже.
– Поймите, Ольга, здесь единственный путь, который нам остается. Единственный. Только так вероятно еще сделать что-то для Яконура…
– Поймите, Ольга, иначе и вас, и меня попросту выведут из игры. И дальше все пойдет без нас с вами. И никакого влияния на судьбу Яконура мы уже оказать будем не в состоянии. Ничем не поможем ему…
– Поймите, Ольга, речь не обо мне лично, я готов рисковать и дальше. Подумаешь, съедят! Еще древние, кажется, ели своих врагов – знали, что к чему. Вам известно, я не придаю большого значения ни вашим, ни своим регалиям, это все туман. Но если меня снимут – назначат другого, удобного! И я должен поэтому держаться на грани. В соответствующий момент бросить кость Свирскому. Все приходится учитывать, все прогнозировать, полный набор. Тут нужно быть тактиком, тактиком!..
Подняла голову, смотрела ему в глаза, пока не умолк.
Тогда заговорила.
Сказала.
Сказала, что все у него логично, трезво. Стройно. Крупный человек. Успешный деятель. Большой босс. Родился для масштабной задачи… Вот и надо было искать подходящую задачу. Подходящую! Ведь кем угодно мог стать, к чему угодно приложить себя, – зачем не занялся чем-то другим, зачем, какого черта поехал на Яконур и взял на себя лидерство? Может, кто-то иной пришел бы – и сегодня все было бы иначе!.. Знает ли Савчук, кто он? Главнокомандующий, который сообщает своим солдатам о капитуляции!.. Тактика. Компромиссы. А может, надо выйти из игры. Пусть выведут. На какое-то время. Лучше, чем отступить! Это было бы честно. И полезнее – в конечном счете! Потому что каждый настоящий поступок во много раз выше любых тактических ходов. А значит, существеннее выгод от них и прочих утилитарных достижений… Шатохин и не представляет себе, какой сюрприз его ждет: временный проект, для антуража, а практически – подготовка к тому, чтобы согласиться на все их условия… Да разве такое возможно – сделаться приемлемым для Шатохина, для Свирского и в то же время сохранить достоинство и продолжать борьбу? Несовместимо!.. Институт и комбинат станут союзниками. Примирение. Благодать. И погибнет Яконур… А это он зачем, о том, что готов рисковать, что регалиям своим не придает значения, – об этом он к чему говорил? Нашел тему! С каких пор это оказалось доблестью, добродетелью в нашем кругу? С каких пор перестало быть правилом?.. Кстати. Снимут – назначат удобного? Нет. Савчук и есть самый удобный…
Остановила себя. Помолчала.
Поняла: что-то сказала, чего-то не стала говорить… Не смотрела на него.
Что ж!
Разве он не доказал, что Яконур ему не дорог? Разве не ясно, что он не способен бороться? Разве йе заслужил, чтобы его стыдили?
– Ольга, пощадите! Ведь такого я даже от наших противников… Ольга, вы совершенно не терпите инакомыслия… Да, видите, иногда какие-нибудь там корысть, карьеризм в сотрудниках, даже в сочетании с бездарностью, переносятся легче…
Еще утром все представлялось ей совсем иначе!
– Ольга, помните ту историю с пятном?.. – вдруг спросил он. – С исчезновением пятна на дне? Я тогда устраивал скандалы, помните. Еще один катер послал, открыто наказывал – найти пятно во что бы то ни стало. Вы не задумывались, почему я это делал?.. Хотел быть вам под стать… по страсти… много в чем хотел с вами сравняться…
Удивилась. Что он этим хочет сказать? Ну что? Вполне обыкновенный поступок. Едва-едва за пределами нормы. Ничего в нем особенного, никакой тут заслуги, никакого, что ли, геройства… Да если б он тогда этого не сделал, о чем бы вообще она с ним говорила?
– Вы забыли, что я посвятил себя Яконуру. Защите Яконура. Я хочу сделать так, как рациональнее, как лучше для него… Помните, вы пришли и сказали, что хотите включиться в работу. Я, пытался вычислять тогда, что из этого получится. Но главное, я был очень рад вам. Тем обиднее мне сегодня ваше непонимание. Я рассчитывал на вашу поддержку, это очень много для меня значило…
Ольга перестала слушать.
Почувствовала: глаза у нее стали сухие.
Одернула свитерок.
Сегодня ей еще делать доклад… Она скажет. Нет, ни слова о Савчуке, многочисленных его позициях, так же как и о нормах или там кудрявцевских методиках! Слова, пустые разговоры она оставит мужчинам. У нее – работа. Исследование. Цифры. Статистика. Настоящие аргументы. Доказательства того, что делает комбинат с Яконуром. Она будет бороться.
Да, наступил день для ее материалов, для результатов экспедиции…
Глянула еще раз на Савчука. На Яконуре не родился. Так и не родился на Яконуре.
А сколько было надежд!
Оказывается – сейчас она это поняла, – оказывается, она хотела не просто делового союза с ним, не просто сотрудничества с мощным лидером, но какого-то большего единства… Не только единомыслия… Единодушия? Чего-то еще?.. С этим усатым широкоплечим упрямцем… Может ли так быть? Как назвать это чувство, которое возникает в работе, рождается из общей, из совместной работы – и выходит за рамки профессии? И начинает существовать уже самостоятельно… А потом связь его с работой вдруг напоминает о себе, обнаруживаясь заново и по-иному – в профессиональных разногласиях, расхождениях в делах; и тогда безжалостно раскрывается обусловленность внешними обстоятельствами, зависимость от не личных, касающихся не только двух людей, проблем и конфликтов… Что это? Привязанность, род любви? На это наводит работа? Но любовь должна быть безусловной…
Ольга понимала: ей хотелось сохранить прежнее свое отношение к Савчуку.
Что это он сейчас говорил? Вот только что, последнее, когда она уже перестала его слушать? Что-то такое… А она уже не слышала.
Устал… Мешки под глазами. А главное – взгляд…
Нет, ее отношение к Савчуку оказалось – обусловленным… иначе и не скажешь.
И с Косцовой… Столько лет у них были такие отношения, словно Ольга ее дочь. И тут, и тут тоже все оказалось… опять это! – обусловленным.
* * *
Родословную сибирского казака, героя двенадцатого года, восстановить было непросто; Элэл помнил, сколько тут у бабушки оказывалось проблем.
Сохранилось предание о том, как на высоком красном яру вытекающей из Яконура реки сын боярина с отрядом поставил крепость-острог: за бревенчатыми стенами – дом воеводы, пороховой погреб… По углам возвышались башни. Реку назвали Стрелиной, от «стрельна» – башня, с которой стреляли.
Происходил ли прапрадед от одного из тех «служилых людей»? И можно ли было это с достоверностью установить? Бабушка отвечала на вопросы Элэл выписками из Есиповской и Строгановской летописей, повествовавших о «сибирском взятье», из северорусских летописей и надписей на первых печатных книгах…
В мои времена, добавляла бабушка, говорили, что сибиряки умирают восточнее могил своих отцов. Посмотри, наставляла бабушка, посмотри по моей карте: все остроги, слободы, деревни – на берегах рек, которые текут «на восход» или «с восхода», а если река на север, так селились на том притоке, что с восточного берега…
* * *
Застал! Ее голос… В тесной кабинке яконурской почты Герасим слушал голос Ольги. Свернул сюда, когда ехал с комбината, остановился, заказал, уговорил соединить сразу. Из черной трубки, теплой от лета и его руки, шли к нему радость, любовь, ласка… Так важно было застать ее, услышать; сейчас, когда он терял одну опору за другой, – почувствовать ее поддержку; столько было надежд…
И все получилось не так, как он ждал!
Нет, были ее радость, любовь, ласка; были… Ольга даже стала слушать его рассказ о том, что произошло в институте.
Но – только терпеливо слушала. Молчала.
– Держусь, – сказал тогда он.
Ольга сказала:
– Хорошо.
Сказала это спокойно, твердо.
И – все.
Герасиму стало не по себе.
Но, спрашивал он потом, почему? В чем дело? Что же ему нужно? Радость, любовь, ласка; все так… Чего он хотел – чтоб его пожалели? Утешали? Чтоб надавали ему бабьих советов поберечь себя, пойти на уступки? Чтобы женщина делала из него героя?
Его женщина спокойно и твердо сказала ему:
– Так и надо.
Добавила:
– Все правильно делаешь.
Она была уверена в нем. Она думала о нем прекрасно. Что же еще?
Кажется, она почувствовала, что в нем происходит; сказала:
– Это не геройство у тебя, а единственно возможная для мужчины линия поведения.
Если б он мог хотя бы видеть ее лицо!..
– Будь таким, каким ты стал.
Да, она была требовательна во всем, она многого хотела от него и от себя. Он любил это в ней, и это же было трудно…
Еще:
– Будь собой.
И прибавила:
– Я люблю тебя.
Герасим попытался взять легкий тон; спросил рецепт.
– Пожалуйста, – ответила Ольга. – Вот тебе критерий. Сколько дней в году? Триста шестьдесят пять. Это как раз для тебя, ведь ты же технарь, вычислять привык. Значит, десять лет – три тысячи шестьсот пятьдесят. И следующие твои тридцать… выходит меньше одиннадцати тысяч дней. Представляешь, как мало? Так вот, прежде чем принять любое решение, вспомни, что ты живешь бесценный, невозвратимый день из всего-навсего одиннадцати тысяч…
Он перестал говорить о себе. О комбинате и не принимался рассказывать… Пожелал Ольге удачи на совещании. Стал прощаться.
– Ты у меня мужчина сильный, умный, много работаешь… но теперь тебе предстоит главное. Ну, потрать себя на это! Преодолей! Не пожалей себя! Потом знаешь как будет хорошо…
А ему было худо.
Герасим взорвался:
– Ну хорошо, я буду хорошим, я всегда останусь хорошим, но чтобы всегда быть хорошим, я уйду из института, от всего этого…
– Нет, – сказала Ольга.
Она засмеялась, это относилось к его горячности; затем опять стала серьезной, чтобы сказать то, что было для нее важно.
– Нет, тогда я не смогу тебя любить. Я должна любить человека деятельного. Мне нужна уверенность, что он тратит себя на стоящее дело. И что делает его чистыми руками!
Герасим не отвечал.
– Милый, не забывай, я ждала тебя, чтобы отдать тебе себя… Всю, до самого донышка…
* * *
ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «В мае 1816 г. высокая заработная плата была неожиданно снижена на нескольких фабриках. Рабочие протестовали, и некоторые предприниматели согласились снова повысить расценки за работу; только один из них, известный изобретатель механической кружевной машины Хискотт, отказался. Тогда в ночь на 28 июня 17 человек в масках направились к фабрике Хискотта, их сопровождало еще около сотни сочувствующих, оставшихся около фабрики на страже. За полчаса луддиты разрушили 53 машины. Всю фабричную охрану они связали, а одного, по имени Эшер, оказавшего сопротивление, ранили. Окончив свое дело, они вернулись, чтобы пожать руку раненому Эшеру. „Уходите скорей, – сказал он им, – у меня будет доктор“ (В Лоборо)».
* * *
Гудки…
Прервали.
Не успела сказать! Или не смогла…
Ольга обвела взглядом комнату. Задержалась на часах, они лежали у зеркала.
Опустила трубку. Одеваться, быстро одеваться!
Она сидела на постели, съежившись, ни мысли, ни желаний, – когда он позвонил… Как он застал ее, ведь она только на полчаса заехала к себе в гостиницу, принять душ; после душа хоть немного лучше почувствовала себя; сидела в халате, съежившись, когда он позвонил…
Одеваться! Ольга встала, пошла к зеркалу…
Остановилась.
Вспомнила, как вытирал он тающий снег с ее лица, снимал его пальцами, ладонями со лба, со щек, с губ.
Вспомнила его руки.
Счастье! Даже в словаре посмотрела; прочла: со-частье, доля, пай… Она хотела общего с ним счастья, она верила, что у нее с Герасимом одна на двоих доля, два неразделимых пая одной судьбы, и ничего иного не существует ни для нее, ни для него… А еще, может, счастье – оно еще и сей-частье? – и его нельзя откладывать, ничего нельзя откладывать, даже на день – ничего из главного; каждый день ведь невозвратим, а всего-то их и вправду…
После сегодняшних потерь чувствовать поддержку Герасима было ей необходимо.
Мужчина… Опора!
Улыбнулась. Женщина в зеркале ответила ей.
Да, опора. Тяжко… И очень нужна опора.
Женщина в зеркале посмотрела на Ольгу серьезно и грустно. Поняла…
…Милый мой, Герасим! Стою посреди комнаты виноватая. Что такое со мной? Ты почувствовал, конечно. Прости мне, золотая моя головушка и нежная моя душенька. Ладно? Наговорила тебе чего не надо было… Все у нас с тобой хорошо, моя умница. Все так. Слышишь?..
* * *
Но вот откуда у них в роду широкие скулы?
Элэл читал у Харитона Лаптева… у кого-то еще… это вот у Лаптева: «о кочующих народах, у северных мест лежащих, во Азии Сибирских мест…», потом как-то так примерно: «на островах, около тех проток… в летних юртах… довольствуются рыбою, оленями, гусями… которых великое множество… промышляют песцов белых и голубых, чрез всю зиму… ездят на собаках…» Точно запомнился год, когда была сделана эта запись: 1739. Еще, кажется: «обычай же у них – всегда ез дят со всем домом, нигде ничего не оставляя…» И вот где-то там же, да, там где-то: «русские… издавна, семей около десяти… которые чрез жен своих соединились многие с новокрещеными якутами…», как это там… «и на их природу и обычаи схожи».
Так-то, «на их природу схожи»!
Была ли она якуткой, тунгуской, алтайкой или, может, происходила от ульчей, от ханты, тувинцев, хакасов? Какие таинства древней сибирской истории принесла она с собой в род Элэл, откуда и какими путями пришли в него эти гены, эта кровь, – задержались ли на Амуре, когда предки индейцев двигались к Чукотке по дороге в Америки, или появились здесь с тысячами тысяч всадников, оставлявших за собой каменные столбы, или сохранились после набегов за Великую Китайскую стену? Что это была за женщина, как она одевалась, какая у нее была походка и что, интересно, она любила готовить? А что она рассказывала детям, какие сказки, какие предания?..
* * *
Ольга продолжала стоять посреди комнаты…
Все эти месяцы она все спрашивала себя: он? Или – ошибка?.. Ошибки не должно быть, она себя не простит.
Он, отвечала себе, он!
Но…
Вдруг происходило что-нибудь… Что-то он делал, что-то говорил… И опять начинала спрашивать себя: он? Или – ошибка?
При этом интонация у нее получалась такая… Не нравилась ей собственная интонация. Слушала себя – и была собою недовольна.
Да он же, он! Перестань наконец!
То, что она к нему сразу почувствовала, в первый же вечер… То, как он отличался от других… Головушка его, всегда чем-то обеспокоенная. Его глаза, в которых поминутно отражается все, что в нем и вокруг него…
Но вдруг, вдруг она что-то замечала, что-то слышала! И оказывалось: чего-то ей недостаточно… где-то он все же недотягивает, недобирает… и выделяется-то на общем фоне уж не слишком… Она хотела от него большего! Большего, чем он был. Большего – от его головушки, от его глаз… А тут уж принималась работать обратная связь: шло на убыль представление Ольги о Герасиме – исчезало что-то в ее отношении к нему – таял запас первого вечера!
Все эти «что-то»… «где-то»… Но, при всей неопределенности этих ощущений, – они существовали. Значит, «что-то» происходило на самом деле.
Страшная женщина… Разве нельзя иначе – не анализировать, не раскладывать по полочкам? Не приглядываться, не прислушиваться к каждой мелочи? Ну, видеть любимого, скажем, в розовом или там голубом тумане…
Ругала себя.
Нет, ее отношение к Герасиму было устойчивым! Сигналы, которые тревожили ее, Ольга отвергала, старалась не замечать, искала им приемлемые объяснения, оправдывала. Однако они накапливались! Это их свойство было ужасно – они не уходили из Ольгиной жизни. Одно прибавлялось к другому… И с малых сомнений начиналась мучительная переоценка.
Что за наваждение? Что за беда, неотвратимый рок в ее бабьей судьбе, неизбежное поражение в главном, предопределенность, с которой она бессильна бороться? Снова, второй раз в жизни, творилось это с ней, опять она проходила этот путь: чем больше узнавала она своего мужчину, тем становилось труднее…
* * *
Молодой директор пообещал:
– Устраним.
И записал себе в блокнот.
Карп не хотел ему говорить, что было это на сейнере у Насти, – сказал так, в общей форме.
Потолковали немного о том о сем… Стол у молодого директора был завален бумагами. Карп сидел у окна, на крайнем из стульев, на другой положил свою фуражку; отдыхал. Успокаивался.
Распрощался, отправился дальше.
Шел по реке мимо рыбзавода.
Новые цеха на высоком берегу. Холодильник. Компрессорная. Растет завод, кирпичом построился… Выходит, чем меньше рыбы, тем больше рыбзавод строят.
Что бригады привезут, идет в магазины сразу. Немного там. А в цехах коптят палтуса, солят селедку с Тихого океана.
Вот будет рядом еще рыбхоз, площадку утвердили; станет выпускать в Яконур мальков… Посмотрим, что из этого получится…
Свернул в протоку.
* * *
Все еще стояла Ольга посреди комнаты…
Нет, ей было точно известно: человек, которого она полюбила, родился для добра, создан для того, чтобы хорошо и чисто делать все главные дела своей жизни; другой не был ей нужен. Просто он поначалу еще не знал себя и давал сбить себя с толку.
Да, это так.
Кивнула женщине в зеркале.
И довольно сомнений… Все будет хорошо. Остальное – выкинуть из головы. Решено.
…Я словно больна… Надеюсь, что когда обниму тебя, все пройдет… Не могу дождаться, когда увижу тебя… Только что у меня здесь был твой голос, дай мне его еще… Только твой голос, вот и его нет… Родной мой, не потеряй высоких мыслей, все остальное не имеет никакого значения… Родной мой… Иду, нельзя опоздать, а потом вернусь сюда и опять можно будет сидеть и ждать твоего звонка, и снова будет твой голос…
* * *
– Вот так!.. – сказал Герасим.
Не было других слов.
Сказал и подумал: обычные слова для подведения итогов… Мысль эта появилась, исчезла, не оставив следа; и снова – ничего в нем, только боль.
Ксения сказала еще раз:
– Непросто это – первый мужчина у женщины и первая женщина у мужчины…
Они стояли уже у двери, Герасим уходил, Ксения провожала его.
Должно быть, она что-то вдруг заметила, прочла что-то по его лицу, или по рукам, или по тому, как он стоял; он увидел, как переменились ее глаза. Все время, пока она говорила ему об Ольге, о Борисе, о себе… да, все время, пока она об этом говорила… все это время, что он должен был выслушивать ее… в машине, пока они ехали от сейсмостанции, и потом здесь, у Ксении дома… сидел, не находил сил подняться, теребил скатерть, слушал высокий, со слезами, голос, прислушивался к собственной боли… понимал плохо, только повторял про себя за ней: «Не думайте, не так это просто… непросто…» – все это время в глазах ее были обида и тоска; когда она смотрела на него, он встречал блестящие, холодные глаза, они словно отталкивали от себя весь мир, его – тоже. Теперь ее глаза увидели его, выделили его из остального мира; что-то проступило в них… Сочувствие? Тепло?
