Текст книги "Яконур"

Автор книги: Давид Константиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

И оба вместе – неприемлемы совершенно. То, что варианты эти существовали, самый факт наличия в жизни, в его жизни, этих возможностей, и то, что он знал об их существовании, плюс то, что он их обдумывал непроизвольно, – они влезли в его жизнь, вобрались в его голову и торчали там колом, нельзя от них избавиться, – все это было оскорбительно, непереносимо.

Такова была новая ситуация, в которой оказался Валера, таковы были новые правила игры в команде, которой он принадлежал; таков был момент, когда он осознал их.

В этой среде Валера не мог существовать, здесь не находилось для него экологической ниши.

Жить среди таких возможностей и по таким правилам, строить такие расчеты и учитывать такие обстоятельства, входить в такие отношения и участвовать в таких событиях? Он мог быть резким, настойчивым, предприимчивым, всегда добивался своего; не колеблясь вступал в борьбу; но к комбинациям не мог иметь отношения. Вероятно, у него и получилось бы. Но близко подходить к этому не хотел!

Он, выясняется, и сам должен рассуждать, как тактик? Поступать, как тактик? Тактики не входят в число людей, которым можно подавать руку.

Зараза, значит, распространялась… И подползала уже к нему… Обследовал себя тщательно, придирчиво, мнительно: здоров ли? Он оказался в очаге эпидемии…

Обсудил все это с собой и принял решение.

Что же, настало такое время, наступила такая ситуация, когда быть далее в институте сделалось немыслимо, невозможно. Все изменилось; ничто более не привлекало его там, да и чувствовал он, что просто не совмещается, отторгается он от создавшейся теперь обстановки, не вписывается в новую систему отношений, критериев, правил… Понял Якова Фомича, – его уход представился Валере теперь естественным и неизбежным; чем для Якова Фомича послужил Вдовин, тем для Валеры стал переменившийся Герасим.

Получив очередное предложение – не отказался, как обычно; пока не оформляя своего увольнения из института, начал, по договоренности, работы на реакторе по другой тематике.

Так пошла теперь его кривая.

И вот он сидит здесь, перед Герасимом…

Расчеты по модели не выкинул, не забросил; на досуге, которого теперь у него оказалось много, продолжал копать – сперва помаленьку, потом увлекся и взял обычный для себя темп. Другими словами – это начало составлять содержание его жизни. Использовал все свои данные, включил то, что было ему доступно из результатов Надин; развил расчеты, увязал их с морисоновским уравнением, с публикациями Герасима, с теорией Снегирева; получилось интересно. Точнее: стало ясно, какие нужно внести коррективы, чтобы выйти наконец к самой модели.

Когда работа была закончена, встал вопрос: а что с этим делать дальше?..

Поиски модели, как и все другое в такой деятельности, складывались из усилий многих людей. Никто не мог бы этого в одиночку… Многочисленным усилиям, которые рождали большое Дело, надлежало быть совместными и согласованными. Но каждая идея продолжала возникать в индивидуальном мышлении, в одной, так сказать, отдельно взятой голове…

О Герасиме, как ни странно, думал часто. Хотя видеться совсем перестали, – Валера не появлялся в институте.

Что-то в нем было, в Герасиме… В том, как шел он к своим целям – модели и этой самой очистке… Все в нем притягивало, что помогало ему справиться с рогатками и избегать липких бумажек, пока удавалось ему справляться и избегать; а когда пасовал, упирался в рогатки и садился на липкие бумажки, – это происходило так, что тоже, непонятно уж что и как, продолжало что-то непостижимым образом притягивать… От него можно было отказаться, повернуться к нему спиной, но нельзя было преодолеть эту силу гравитации, выйти из ее поля – и затылком ее ощущаешь. Тяготение! И еще – жаль становилось, этой силы, источника этой мощной гравитации, – на что она уходит, расходуется, тратится; и возникало сочувствие к Герасиму…

Уже зная, как поступит, Валера начал складывать сделанное в отчет.

В образцовый привел порядок… Как, пожалуй, никогда прежде.

Все, что указывало на необходимые коррективы, что могло избавить Герасима от ошибок и тупиков и сократить ему путь к модели, – особо выделил, подчеркнул.

И вот – рука Валеры над столом…

– Бери, – говорит, – бери!

В его руке – не, равнодушная игра ума… Дни труда и I бессонные ночи, энергия, нервы; надежда, срывы; радости и отчаяния. То, что неожиданно не просто работой обернулось, а изменило ход его мыслей и его биографии. Часть себя, таким образом, отдает, своей жизни и самого себя. Отказывается от этой части, отдает другому. Дарит.

– Не стесняйся, – говорит. – Это тебе!

Это он отправил назад Герасима, когда тот пришел поступать на работу? Это он одолел весь длинный и сложный путь их взаимоотношений? Он.

Понимает, что происходит сейчас в Герасиме… Хочет как-то помочь ему; облегчить ситуацию.

– Тут, – говорит, – много забавного!

Раскрывает отчет на какой-то странице…

Нет, не поддается Герасим.

– Ну вот… – говорит Валера. – У меня не было проблем мы: тебе – не тебе. А для тебя проблема: брать – не брать!

Ничего не получается…

Да что с ним делать?

– Бери, – говорит Валера. – Не глупи. Я предвидел, что ты можешь заупрямиться. Поэтому второй экземпляр послал тебе почтой.

Правда? Нет? Не знаю.

Улыбается.

– Так что, – говорит, – бери. Время сэкономишь. В дороге начнешь читать.

Я вижу: Герасим вскакивает, гремит стул.

– Сказал бы я тебе, – произносит Герасим, – если б не рука.

Валера кладет бумаги на стол.

– А я думаю – что это ты все молчишь?

Встает и он.

– Не робей, – говорит, – сделаешь модель… какая у тебя целая-то?.. одной левой.

Отчет лежит на столе…

Двое, с разных сторон стола, – разделенные столом, на котором лежит отчет, – смотрят на него.

Потом Валера поворачивается и идет к выходу. У двери останавливается.

– Хочу, – говорит, – чтоб ты знал…

Вздохнул.

– Буду, – говорит, – рад за тебя…

Умолк.

– Буду, – говорит снова, – радоваться…

И снова будто запнулся.

Затем договаривает:

– …С тобой.

Герасим делает несколько быстрых шагов, подходит вплотную к Валере и протягивает ему здоровую руку.

Валера качает головой.

– Нет, – говорит.

Смотрит в глаза Герасима.

– Нет, – говорит. – Не могу. Вот этого не могу…

Кладет ладонь на дверь.

– И вот что: я увольняюсь, теперь уже точно… Мы от таких, как ты да Вдовин… Заявление вчера же послал… Как черт от ладана… Это тебе тоже необходимо знать.

Открывает дверь и выходит.

* * *

Облако пошло помедленнее, пониже и, зацепившись за Шулун, остановилось над бухтой.

Всю ночь натекал прогретый воздух с Кедрового мыса на Яконур… Все утро ветер относил туман к Нижней пади… Потом поднимали его над собой зеленые сопки…

Потом белое, пенистое, новорожденное, еще себя не осознавшее облако заметило свое отражение и – удивилось.

* * *

Валера толкнул стеклянную дверь – она не поддалась.

Поднял голову. „Реактор на мощности“, Прочел, чертыхнулся; стал рыться в карманах. Отыскал гвоздь и начал ковырять защелку. Ничего не получалось. Как пишут в художественной литературе: двери реактора были плотно закрыты.

Наконец возник дежурный, снял блокировку.

На пульте, разумеется, и телевизор был включен, и приемник, все сразу! И еще какая-то толстая книга лежала?

– Что, – спросил Валера, – про любовь или про шпионов?

Дежурный быстро спрятал книгу. Валера махнул рукой; выключив на ходу телевизор и приемник, прошел к щитам. „Воздух“, „Дозиметрический контроль“, „Скорость разгона“… Покрутил вентили, посмотрел, что на лентах у самописцев. Вернулся к пульту. Надо появляться тут, да почаще. Пусть знают, что он всегда может прийти… Пока не привыкнут к порядку.

Раскрыл журналы, полистал. Сделал вид, что проверяет передачу дежурств, затем, это уже вполне всерьез, пробежал глазами записи измерений. Подержал в руке плексовую пластину с миллиметровкой, посмотрел, как падает активность от понедельника к субботе.

– Ну-ка, – сказал.

Дежурный включил тумблер, – заработал звуковой индикатор, пошло знакомое ритмическое щелканье, как биение сердца.

Валера еще раз оглядел пульт.

– Не пора? – сказал.

Дежурный кивнул; взял в руки микрофон, проговорил раздельно:

– Производится сброс мощности аппарата до нуля…

Загремели, заухали динамики под потолком.

Еще раз:

– Производится сброс мощности аппарата до нуля…

Дежурный положил микрофон и принялся за кнопки…

Стрелка самописца покатила вправо, до упора, – все красное вспыхнуло, все звонки зазвенели; упали аварийные и замедляющие стержни – все погасло и стихло. Дежурный удовлетворенно вздохнул и обернулся к Валере.

Валера промолчал.

Он уже пытался разговаривать с этим инженером, – выслушал объяснение, как ему удается экономить время при наборе мощности. Оператор он, конечно, был опытный, на него можно положиться. Но до чего косноязычен! И сразу ясно становилось, когда объяснял, – что одно только и знает: если делать это – будет то-то… И не больше.

Поговорить даже не с кем.

Да вся публика здесь… Этот хоть мастер. Остальные откровенно любят такие эксперименты, чтобы с утра включиться – и на сутки. И только подсовывать шиберами образцы. Чтоб проще некуда… Выпускники университета! Дисквалифицируются. Существо работы их все меньше интересует, понимание того, что делают, – невысокое… Но если взяться – можно дотянуть их до приличного уровня.

Кивнул дежурному, вышел.

В коридоре его нагнал криогенщик.

Валера остановился.

– Что? – сказал.

– Азота нет… Капитолина говорит – давай азот. А где я его возьму?

Валера пошел дальше, криогенщик за ним.

Открыл дверь, подошел к сейфу; отыскал в карманах ключ, повернул кверху выбитым на кольце номером; вставил в отверстие и дважды крутанул.

– Где, – сказал, – заявка Герасима на азот?

Нагнулся, достал из-за сейфа стеклянную банку.

– Держи, – сказал.

Криогенщик протягивал ему заявку.

Взял у криогенщика заявку, сунул ему банку. Разорвал заявку – раз и еще раз – и выбросил в корзину.

Затем вынул из сейфа графин, снял стеклянную пробку.

– Для протирки, – сказал, – радиоактивно зараженных поверхностей.

Наливал не спеша, аккуратно.

– Хва? – спросил.

Криогенщик закивал.

Вот оно, соотношение между уровнем техники и уровнем сознания…

– Дуй, – сказал. – И чтоб азот Герасиму, смотри, как из пушки!

…Оставшись один, постоял с графином в руке… Потом подошел к столу, взял с блюдца принесенную для него лаборанткой, белую чашку; сделал шаг к раковине, выплеснул кофе. Налил из графина.

Выпил единым духом.

Еще постоял, – графин в одной руке, чашка в другой. Прислушался к себе.

Нет, ни запить, ни добавить не хотелось. Норма.

Это начало уже делаться привычкой…

Вот как повернулось все для него, как пошла его кривая. Вот чем закончилась для него вся эта долгая история… Каждому она меняла в чем-то судьбу, у каждого, он видел, сказывалась на биографии, личной и профессиональной, что-то выдавала, что-то отбирала… Вот и его доля, его путь.

Он изнемог…

Когда не хватало кому-то надежды или веры – он наставлял, у кого-то опускались руки – поддерживал, кто-то сгибался – укреплял, о ком-то узнавал, что готов упасть, – поднимал. Теперь дошло; и до него… Он нашел в себе силы, решимость – выйти, порвать, не уподобиться, не включиться. Вырвался. И, только вырвавшись, заметил, что покалечен и все силы его кончились. Все они у него ушли на это, все израсходованы.

Стоял с графином в одной руке, с чашкой в другой, возле умывальника – отличная позиция, добавить ли, запить ли спирт водой – и подводил последние итоги.

Отчет, от которого он сегодня наконец избавился, был как последний якорь, – отдав его, Валера теперь быстро уходил от берега, его уносило стихией…

Где-то там, на берегу, оставался Элэл, Валера продолжал беспокоиться о нем, – надо сделать все, чтобы сохранить Элэл и его дело! – но это размышлял плывущий далеко в океане, берег уже был в дымке. Где-то там оставался и Герасим, Валера чувствовал, что еще не вышел из его поля притяжения, радовался, что поработал на него, – да, на него, несмотря ни на что, – а берег уже скрывался за горизонтом…

Обдумывая нынешнюю свою позицию, свое новое существо и новое место в мире, Валера видел и другие возможности; но все они были примерно равного достоинства. Он мог, допустим, остаться в институте, – отказавшись замечать то, что вокруг происходило… Бежать от себя в какую-нибудь отвлекающую деятельность, например, занять административную Должность в науке… Или, скажем, обставлять собственную квартиру… Изолировать себя ото всех насмешками над теми, кто еще продолжает что-то искать и бороться… Или скандальную известность приобрести… Однако все это было не лучше того, что делал он, прибегая к помощи графина.

Дальше пойдет и легче, и быстрее: он привыкнет… дисквалифицируется, – не он дотянет этих ребят до своего уровня, а они его притянут к своему, это он уже точно знал… ощущения несчастья, разлада, неудовлетворенности освоятся в нем настолько, что станут ему необходимыми для сохранения его личности, и он уже не сможет без них существовать…

Спохватился: дверь забыл запереть!

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. „Машины представляют собой лучшее культурное завоевание – они отличают, цивилизованного человека от дикаря; разрушение машин только ввергло бы нас снова в состояние варварства. Если бы только порядки в стране были лучше, тогда и машины явились бы благодеянием для всех… Парламент и правительство находятся в руках небольшого числа лиц, которые злоупотребляют своим могуществом для эгоистических целей, так как заботятся только о себе и своих друзьях (Виллиам Коббет). Я – враг крайних мер, ибо так поступает всегда плохое правительство: оно доводит людей до крайности и затем пользуется этим, чтобы применить репрессии (Сэр Френсис Бердетт, представитель радикальной группы). Альбион лежит еще в оковах рабства, я покидаю его без сожалений. Скоро я буду опущен в могилу, мое тело будет зарыто в земле той самой страны, где раздался мой первый вздох. Единственное, о чем я скорблю, это – что она все еще является ареной деятельности для рабов, трусов и тиранов. Я не сомневаюсь, что позднейшие поколения правильнее оценят руководившие мною мотивы (Тистльвуд – на суде; за участие в „заговоре на Като-стрит“ – покушении на министра Кэстльри – повешен в Ньюгетской тюрьме)“.

* * *

Герасим и не заметил, как открыл последнюю из дверей и оказался над реактором.

Снова стоял у перил.

Под ним, за шестиметровым слоем воды, светили стержни… Сверху – знакомый кран под потолком… Прямо – узкие высокие окна, закрытые стеклоблоками… Парни в белых халатах, белых пилотках и колпаках…

Все было как всегда?

Его место в мире вдруг резко заколебалось, а с ним и прежнее понимание себя и прежний взгляд на мир…

Пока еще не в состоянии сформулировать более полно» что с ним происходит, и дать прогноз собственного душевного состояния, одно Герасим, сквозь растерянность и инстинктивное внутреннее сопротивление, определял совершенно явно: ощущение разлада… Он понял уже, что ему предстоит переболеть. Чувство неотвратимости этого рождало в нем угнетенность и ожидание близкой беды…

Едва ли мог кто-то поколебать Герасима убеждением, логически, слишком легко бы тогда на свете все было… Для этого не логика требовалась, а толчок, импульс – исходящий от человека, который обладает достаточным потенциалом соответствующего вида энергии и способен отдать свой потенциал другому…

Одно непредвиденное событие! И все пришло в движение…

Достигший уже было желанной автономии от людей и обстоятельств, Герасим вдруг почувствовал, что его обязали неожиданным, властным, от него ни в коей мере не зависящим образом; его обязали жестко и неотвратимо; и не перед кем-либо, для тех случаев он знал надежный способ обращения с обязательствами – «наплевать и забыть»; на этот раз обязали его перед самим собой.

Возможно, только перед частью себя… Но перед частью, которой он, как оказалось теперь, не мог пренебречь…

Всего одно непредвиденное событие, почти случайность?

И вдруг он вынужден осознать, что потерял устойчивость, с какой смотрел до этого на мир и на себя. И вынужден решиться на что-то, предпринять отчаянное усилие, в надежде вновь поладить с самим собой.

Он оказался у черты. И должен перешагнуть эту черту, сделать шаг… Куда?

Вспомнил, как надеялся, определяя последний свой выбор: прямой луч, простой путь – не станет ветвиться…

Одно событие!

И все, что понастроил…

Все, что понастроил себе, имело и другую сторону, о которой он старался не думать, не помнить!

Его концепция, его схема вмещали в себя только часть событий и отношений с людьми, только ту часть, которую могли принять без опасности для себя – и для него, Герасима, для его с трудом обретенного относительно равновесного душевного состояния…

…Да, он мог быть доволен тем, как обстояли дела, тяжелые времена миновали, он снова был благополучен, к нему вернулась успешность.

Но какую цену платил он? За каждую малую удачу продавал часть себя – что получил от природы и что наработал, накопил в себе сам: способности, знания, – а ведь все это было ему дорого… часы и дни своей жизни – а их было конечное число… независимость, – хотя не был крепостным, и ведь ощущение свободы было необходимо его сути… наконец душу – за компромиссы, а она ведь не была товаром для обмена…

Что, что он делал с собой?

…Да, он отыскал способ продолжать свою работу; не отступил в этом, не отказался, – нет, напротив, нашел методы, позволившие ему вернуть потерянное и пойти дальше.

Но результативные методы, приносившие успех работе Герасима, были оскорбительны для него самого! Спрашивал себя: в чем дело, – настолько слаб в каких-то отношениях, что не мог добиться своего иным образом? Или таков он, что не знает, не представляет себе иных способов обращения с людьми?

И то, и другое было ему страшно помыслить!

…Да, он создал и использовал модель Вдовина, и с нею – он мог последовательно достигать нужных результатов, – удобный инструмент современного деятельного молодого человека…

Но механическое обращение с этим образом Вдовина, не с человеком, а с моделью, требовало от Герасима соответствующего подхода, такого, которому не надобно было участие души, да и образ мышления притом оказывался фрагментарный, участвовала в нем только часть ума, не самая усложненная, и операции производились весьма простые, напоминавшие элементарные вычисления… Все это создавало определенную привычку, подход к миру постепенно становился более и более законченным и закреплялся в сознании, а взгляд на других людей переносился и на себя самого; так и вся внутренняя жизнь понемногу, однако заметно, упрощалась, приближаясь по характеру своему к операциям вычислительной машины…

Какая разница, на что запрограммированы роботы – на счет, на зло или на добрые дела, – все равно роботы; точно по сказке, по сестрице Аленушке: не водись со Вдовиным – во Вдовина превратишься!

…Да, он сделал необходимое, чтобы возобновить свое восхождение в круг тех, на кого всегда смотрел с воодушевлением, сделал, как требовалось, чтобы продолжать двигаться и последовательно становиться одним из них.

Но события, хотя все он сделал, казалось, верно, развивались, сами. Внимание к нему со стороны Вдовина, которое прежде Герасим постоянно отмечал, – оно озадачивало Герасима, но и было знаком особенности их отношений, особенности того, насколько Вдовин считается с ним, – теперь исчезло. Вдовин, чувствовалось, удовлетворен – добился своего – и возвращение Герасима рассматривает как желательный результат; но еще более Герасим ощущал у Вдовина одновременно и разочарование; охлаждение даже, что ли; и, видимо, тем обусловленную – неприязнь… Как бы ни квалифицировал Герасим Вдовина, это было ему обидно! И – вынуждало его, в конечном счете, все сильнее пасовать перед Вдовиным… Противник ли, союзник ли, – как получилось; что этот человек ставил его так низко?.. Ситуация делалась с каждым днем определеннее: Герасим понимал, что его постепенно приравнивают к Сане, положение его низводят до положения Сани…

И чем тщательнее Герасим выполнял условия соглашений, чем старательнее вел свою роль, чем более демонстрировал свою принадлежность клану Вдовина и большее проявлял усердие – тем хуже становилось, ибо все это оценивалось теперь по-новому; он в полной мере вынужден был испытать последствия собственных поступков!

…Да, Вдовин начал лояльно относиться к модели, дал людей, оборудование, можно было работать…

Но условия работы были специфические… Едва Герасим получил хороший результат – выяснились новые обстоятельства: Вдовин не скрывал, что удача интересует его не только сама по себе, но прежде всего как шпилька Снегиреву; таким образом, смысл и значение усилий Герасима свелись к тому, что где-то делались темные ходы в чьей-то нечистой игре, сам он оказывался в ней пешкой, а Снегиреву невольно причинял зло…

Герасим чувствовал: все поворачивается не так; вот он хотел сделать большие, необходимые дела, от которых были бы польза, добро многим людям, может, тысячам, миллионам, однако все это оставалось пока еще далеко, за горами, за долами, за месяцами и годами работы, с отнюдь не стопроцентной вероятностью осуществления, а сегодня от его усилий была польза, была уже выгода нескольким не слишком хорошим людям, которым и так в общем жилось весьма благополучно, едва ли они в чем-то нуждались, могли обойтись и без этого прибавления, и было недобро – людям хорошим; выходило, что для того он изменил себя!

…Да, Вдовин поддержал радиационную очистку, дал ей зеленую улицу, можно было только радоваться его помощи…

Но затем появилось и объяснение этой поддержки. Вдовин тут выступал в качестве промежуточного звена, главная поддержка исходила из неожиданного источника – от Свирепого: ему требовалось показать, что он радеет за Яконур. Существо дела Свирского не заинтересовало, важен был только сам факт: он поддерживает яконурскую тематику; и уж этому факту надлежало быть широко известным… Таким образом, и очистка оказалась включена в чью-то игру; и выходило, что Герасим помогает Свирскому, работа Герасима оборачивалась против Яконура…

Он вернулся к этому миру со многим, что сделалось ему очень дорого; и стоило только признать, что что бы то ни было важнее этого, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае,как обнаруживалось, что нетпоступка, который нельзя было бы совершатьбез чувства вины, не считая себя виноватым!Он вернулся к этому миру со многим, что стало ему очень дорого, и каждое прикосновение вдовинского мира было губительно, все делалось отравленным… стоками, производимыми, непрерывно, дни и ночи…

Все чаще Герасим вспоминал одно и то же… Вольный, упругий, сильный, плоты, бывало, раскалывал играючи, стремительный, молодой, прозрачный, густо-синий, поток низвергался с высоты мощным водопадом, светлея на лету. Внизу бушевал, бурлил, пенился, белый уже, непрозрачный, – обнаруживал, что нет здесь ему простора, менялся цветом; втянули его сюда, заманили; бился внизу в ловушке, терял энергию, уходил из него свет. Исчезал в трубе, выкрашенной голубой краской; водопад оказывался в водоводе. Выходил поток – усталый, вялый, грязный… обессиленный, отжатый… едва дышал, искусственно взбадриваемый. Его приводили потрудиться на доброе дело, для людей… И сколько, же разных рек и ручейков перерабатывал комбинат в стоки…

Сходился ли баланс?

Впрочем, все это – он хорошо знал – можно было повернуть иначе! Все повернуть и покатить в обратную сторону! Это зависело только от него.

Цена, которую он платил за нынешнюю свою успешность, не была чрезмерной, ее устанавливали единые правила для всех участников, и, приняв эти правила, он брал на себя не слишком приятные, но вполне обычные в своей группе обязательства, так что можно наплевать и забыть; соответствующие методы здесь необходимы и также объективно обусловлены, и с оскорбительностью их можно поступить аналогично – наплевать и забыть; механическое упрощение внутренней жизни, если учесть сопутствующие явления, выглядело как эффективная адаптация к специфике деятельности, своего рода защитная реакция нервной системы, словом, и об этом можно не думать, наплевать и забыть; в отношениях со Вдовиным не следовало давать волю эмоциям, куда целесообразнее установить такой порог чувствительности, чтобы не позволять себе ощущать ни проявлений недоверия и власти, ни ограниченности и неэквивалентности нынешнего их союза, ни колебаний собственной ценности, – сделать вид, будто принимаешь новые предлагаемые тебе условия, и, четко выстраивая тактику, по возможности незаметно поворачивать события в нужную сторону, а что касается тонких душевных движений – наплевать и забыть; то, что его удачи в работе по модели используются против Снегирева, а работа по очистке – для выгод Свирского, – задуманное к пользе начало служить недобру, – можно отнести на счет издержек, коих нигде не избежишь, какое ему до них дело, до Снегирева, до Свирского ли, – наплевать и забыть; на опасения, которые вызывали в нем отбрасывание последних ограничений в своих действиях и необратимость изменений, – реагировать таким же образом, наплевать и забыть; уход Валеры обратить против Валеры, его результаты использовать, а там – наплевать и забыть…

Что-то перетерпеть, что-то не принимать во внимание, кем-то прикинуться, где-то обмануть себя и где-то других, чем-то пожертвовать, кого-то продать… Наплевать и забыть, наплевать и забыть. И снова его концепция, его схема, а с ними его прежнее понимание себя, прежний взгляд на мир, его место в мире – обретут устойчивость.

И – можно идти дальше. Только не смотреть по сторонам. И не оборачиваться.

Был и такой вариант решения…

Одно-единственное событие! И сразу – разлад. Он стоял у черты…

Огляделся.

Парни в белых халатах, белых пилотках и колпаках. Узкие высокие окна, закрытые стеклоблоками. Кран под потолком…

Внизу, под ногами, за шестиметровым слоем воды, – реактор.

Герасим опустил глаза…

И у самых ног своих – сквозь плекс, сквозь толщу воды – увидел свечение в глубине.

Голубое сияние! То самое…

При нынешнем освещении оно казалось бледным, слабее, чем в кобальтовом колодце. Но это было то самое сияние. Снова оно светило ему, светило сегодня неярко, но было ровным, устойчивым… То самое, что заставило его резко затормозить тогда утром, – первая остановка! Опять оно светило ему. У черты, где находился он сейчас… Остановка?

Оно горело внизу спокойно, приветно, обнадеживающе, это его заветное сияние, всегда его завораживавшее; благодатное в его жизни, оно возвращало его к дням перемен, планов, добра и любви; оно не угасало никогда и сопровождало его постоянно, не могло погаснуть или покинуть его, оно было с ним и сегодня, и эти лучи снова озаряли его путь своим неземным светом, своей звездной силой…

Так что же?..

Вдруг улыбнулся. Наклонился. Что, что?.. Склонился еще ниже.

У носков его ботинок, на поверхности воды, посреди едва заметных пузырьков – проплывал комар. Сибирский реактор!..

Герасим выпрямился. Шагнул вдоль перил. Отыскал глазами Грача.

Поднял руку и обнаружил, что держит в ней Валерин отчет.

Махнул Грачу отчетом, крикнул:

– Полетишь со мной!

* * *

Убрать, все убрать!

Выбросить, повторяла Ольга, спрятать, отослать ему – как угодно. Только чтобы не видеть, чтоб не попадалось на глаза… никогда больше…

Затеяла навести порядок! Думала, это занятие, женское, обыкновенное, привычное, поможет ей успокоиться, вернуть себе форму; думала: все по местам, все как следует, на все блеск – и начну новую жизнь.

Затеяла!.. Думала!..

Ее квартира предавала ее.

Нельзя было сделать шагу! Повсюду Ольга натыкалась на что-нибудь.

Пока жила будто в оцепенении, не видя ничего вокруг, ни на что не обращая внимания, предоставляя квартире зарастать пылью – все это находилось где-то вовне, за границами ее восприятия, словно не существовало. Теперь заговорило, закричало, замахало из каждого угла! Смотрело на нее во все глаза! Звало! Притягивало! И не отпускало!

Убрать, все убрать. Выбросить, спрятать, отослать.

Как обрадовались! Обступили! Хоровод водят! Не выпускают! Думают, не сможет вырваться!

Все, с чём она запретила себе встречаться, о чем запретила вспоминать, что видеть запретила себе…

Открыла окна, чтобы сквозняк.

Пошла по квартире.

Собирала.

Шагу не ступишь!

Книга на полке, которой раньше не было…

Книга на столе, ее старая книга, она была и до него; почему не на месте? Его закладка… еще одна… Что он там отмечал?.. Нет, нет, этого только недоставало…

Его карандаш, она никогда такими не пишет… Покатился, упал! Это к чему?.. Нет, нет…

Хватит.

Приготовила на вечер новые простыни, которые ни разу, еще не стелила. Сменила наволочку… Ну сколько еще будет она ложиться головой в другую сторону?.. Нет, нет… Надо кончать со всем этим…

Сбежала в кухню.

Кедровая ветка в бутылке от вина…

Сахар в сахарнице – комочками, бруснику ему прямо туда насыпала, кормила с ложечки, смеялись оба…

На холодильнике сантиметр и бумажка, свитер собиралась вязать ему к зиме… Будто так не знала его размеры… Обнять лишний был повод…

Нет, нет, нет!

Хватит… Хватит…

Рванула ручку, как стоп-кран, распахнула дверцу. Его любимый сыр, с большими дырками; совсем высох… Курица, для него покупала…

Захлопнула холодильник. Выпрямилась.

Табуретки-то, ее табуретки, так и стоят друг напротив друга!..

Нет, нет… Бежать от всего этого…

В ванной Ольгу настиг халат… А полотенце его так и висело, скомканное, как всегда… На белом, мыле короткие волосы…

Бежать, бросить все! Кончить с этим…

Остановила себя на лестничной площадке.

Опомнись! Дура…

Заставила снова перешагнуть через, порог. Повернула ключ – закрыла себя. Вот так вот…

Привалилась, без сил, к двери.

Нет, хватит, хватит…

В какой день стало так трудно?

Вернулась – Герасим встретил ее в аэропорту, и она еще была с ним, но…

Все думала о нем; о нем и о себе, о них вместе. То, что они имели, было бесценно! И все же… Ждала еще – время пусть разрешит. Не верилось, что можно из-за чего-то расстаться. И вдруг спрашивала себя: а почему она верит, что смогут они это сберечь? И сразу было ей – как на вокзале, когда поезд вот-вот уже отойдет…

Не он! Не он! Ошибка!

Вся эта борьба с ним, вся эта борьба с собой – обессиливали Ольгу, опустошали, обескровливали.

Да, она еще была с ним; но не было уже сил для счастья, да не было и причин…

Он, конечно, ничего не замечал!

Доброту принимал за радость.

А она не могла больше… Не могла больше загонять вглубь, прятать от себя.

Последние разговоры…

Говорила ему: родной мой, если из твоей жизни снова уходит твое собственное, убегают цельность и доброта, вспомни наш Яконур зимним утром, сказки по телефону про Иванушку и Василису, вспомни звезды над ночным берегом; так мало – и уже целая жизнь… Говорила ему: давай условимся, что середины не будет; я начала уставать; пусть будет прекрасно или – ничего, и тогда – пусть поможет тебе обида на меня, и да продолжится так: пустая суета, современный деловой человек; только, пожалуйста, без меня; а все, что говорила тебе о тебе, останется в самых дальних моих кладовых… И еще говорила ему: прости меня.