Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Наконец, через друзей, Снегирев связался с крупным институтом, где его предложениями заинтересовались. Там выделили трех сотрудников, удалось сагитировать и кое-кого из своих; работа началась. Контакт был хороший, – хотя, конечно, бесконечные звонки, сложные договоренности отнимали много времени, а дело подвигалось не совсем так, как задумывал Снегирев, он привык к иным темпам и масштабам… Первые эксперименты закончились успешно. На продолжение запросили не так мало и не так уж много. Бумаги ушли – и завязли где-то. Поговаривали, что, видно, мало все же просили, несолидно..
Снегирев пожимал плечами. Получалось так: с одной стороны, все знают о проблемах с водой, все о них говорят; с другой стороны, люди, предлагающие метод очистки, не могут найти, кому он нужен. Всегда Снегирев готов был исполнять разнообразные дополнительные обязанности, которые на него накладывало его положение, – пусть они отрывали его от главного, но в них присутствовал определенный смысл; а тут выходило нечто странное, ему непонятное, с самого начала нелепое…
Люди Снегирева отправились по министерствам, по главкам. Когда возвращались, рассказы их начинались с того, что все их встречали очень приветливо; но каждый отсылал к другому. Открывая новую дверь, надо было объяснять все с самого начала… Под конец снегиревские послы попали в такой кабинет, в котором им ответили, что они напрасно беспокоятся, все давно в порядке; развернули перед ними некий координационный план и продемонстрировали в нем строчку, где записана их лаборатория с этой темой. Что в порядке – оставалось, однако, неясно, и причин для беспокойства едва ли оказывалось меньше. Кто включил Снегирева в план, каким образом, почему Снегиреву ничего не известно? Не сделано ли это для галочки? Как заполучить людей, чтобы выполнить работу?
Снегирев обратился к Старику. Это было не в правилах Снегирева, но и ситуация складывалась необычная. Старик принял его хорошо. Люди Снегирева составили пространное, обстоятельное, вежливое письмо на Усть-Караканский комбинат, с обращением к директору по имени-отчеству. Там были только предложения, никаких просьб. Старик одобрил и подписал.
Ответ пришел не только без имени-отчества Старика, – а ведь все-таки Старик, можно было бы уважить! «На письмо номер… от такого-то числа… сообщаем…» Дальше официально и довольно резко говорилось, что вопрос о целесообразности привлечения лаборатории Снегирева к разработке очистных методов будет рассмотрен, о решении вопроса он будет извещен; подпись: Шатохин.
Снегирев успел перехватить это письмо; не мог допустить, чтобы оно попало к Старику.
Снегирев почувствовал, что его постепенно втягивает в такие отношения – с людьми, с организациями, с обществом, – в каких он не мыслил никогда оказаться! Он не хотел бы признавать факта существования таких отношений в принципе; и уж совсем не представлял себе – себя в подобном положении… Все это было противоестественным по самой своей сущности – не в ладах со здравым смыслом, несоответственно тому, что закладывалось в основу. Тем не менее такова была реальность! Или, по крайней мере, часть ее. Эти отношения существовали в действительности. Выходит, он не хотел ее знать. Однако он не мог и закрыть на это глаза: он уже находился теперь в таком, невероятном для него прежде, положении, которое нельзя игнорировать, оно диктует свои условия, – уже находился! Впервые во взаимодействии Снегирева с внешним миром появилось нечто, отчего он ощутил себя в чужой роли; она была ненатуральной для него как для гражданина, члена общества, непривычной была она Снегиреву и как специалисту, человеку своей профессии. Прежде его искали – не Снегирева лично, нет, но его готовность работать, знания, квалификацию, трудоспособность; вызывали, объясняли задание, указывали на важность и срочность, давали понять, что не сделать нельзя, он видел одновременно во всем этом и знак уважения к нему и доверия; он был нужен! Теперь же он сам предлагал себя – и никто не брал… А ведь проблема не была менее важной, чем та, тогда!.. Что происходило? Ему намекали, что он лезет не в свои дела… Он превращался в назойливого неудачника; в изобретателя вечного двигателя…
Нельзя утверждать, что предыдущая жизнь Снегирева была свободна от переживаний. Их было достаточно… Но теперь он вступил в новый трудный период.
Он заметил, что на какие-то вещи стал реагировать иначе. Многое, совсем недавно еще важное для него, отошло на второй план, уже не волновало. Взять хотя бы письмо, которое он получил вчера, – относительно Морисона…
Может, спрашивал себя Снегирев, его неправильно понимали? Он, возможно, делал неверные шаги… А Старик и Элэл? Старик поддержал Снегирева, но ограничился тем участием, о каком Снегирев его просил; Элэл, мнение которого всегда было для Снегирева первостепенным, отнесся к его затее скептически. Хотя обычно Элэл поддерживал все новые идеи. Не смутило ли его, что здесь явно прикладная работа? Но Снегирев настаивал на общественной активности, а не утилитарности; он смотрел вперед, как и положено человеку науки, а не выискивал мелкие эпизодические заказы! Были коллеги, которые одобряли Снегирева. Но и на их мнение он не мог опереться! В существе этого дела они мало разбирались, загруженные своими профессиональными проблемами; вполне вероятно, они просто из вежливости говорили ему приятное – хотя он не навязывался им – или, не исключено, из жалости, считая, что он взялся за эту работу, перестав выдерживать соревнование своей области… Ну а те, кто приходил к Снегиреву – и кого он заворачивал? Да, многое в них настораживало Снегирева и даже пугало; и сверх всего существовало еще нечто, для него решающее: в любом случае эти люди не выдерживали сравнения с теми, кто был его товарищами по исследованиям в первые годы…
Визит Герасима много значил для Снегирева.
Он всматривается в Герасима. Вот их уже двое. И потом – он надеется жить долго; но не вечно же… Этому молодому человеку не страшно передать то, к чему пришел… Да, и об этом ведь надо думать, никуда не денешься… Только бы не ошибиться! Может, удача в твоей жизни. Может, мало о человеке знаешь… Всматривается.
Еще – разговор о Морисоне.
Есть известие, и фантастическое и банальное одновременно. Будто бы на лекции в Штатах он представил свою модель. Это – фантастическая сторона события. Подал ее со всеми возможными эффектами, как фокусник, словом, в обычной своей манере, – это сторона банальная. Пишет человек, который на лекции присутствовал. Нет, по существу-то, к сожалению, ничего; человек этот не специалист. Так что лишь известие о факте. Будем ждать чего-нибудь более подробного…
Снегирев увидел, как изменилось лицо Герасима.
Не надо было говорить? Знал ведь: молодой человек устал, нервничает… Но что ж делать! Такова профессия.
Поднялся.
– Идемте на установку! Посмотрим в журнале, какие были дозы…
* * *
– …Кроме того, – продолжал Свирский, – опять-таки в связи с важностью проблемы в целом, необходимо внести в проект решения отдельным пунктом следующее: «Считать целесообразным укрепить руководство Яконурского института».
Ольга положила руки перед собой. Так…
Ревякин:
– Имеется в виду – снять Савчука?
– Я этого не сказал!
– Между тем, что значит «укрепить»? Известное дело! «Укрепить» – значит, новый директор?..
Ольга сжала пальцы. Да, Савчук рисковал реально. И не в первый раз… Ольга искоса рассматривала его. Нервничает? Нет… Плечи широкие, хорошо, молодец. Большой. Килограммов за восемьдесят. Лицо доброе. Усатый, пышные такие усы, тоже добрые. Руки крупные, сильные.
Вот – человек не родился на Яконуре. А принял на себя главный удар…
Ольга видела – он устал. Вон, мешки под глазами. А взгляд… Устанешь. Ничьих сил не хватит.
Вспомнила, как пришла к нему… Улыбалась. Такой уж был вечер. Весь вечер был такой… Сначала это ее решение, потом Герасим. Но тогда она еще не знала, что в тот же вечер ей предстоит и Герасим. О Герасиме она еще не знала, однако все уже начало меняться, начало с той минуты, как она приняла свое решение…
Верила Савчуку, верила в него, это уж просто вера была, вера!
Да и видела, как опасается его и считается с ним Свирский. Чувствует настоящего противника…
Савчук не знает еще, что она была у человека с длинными, совершенно седыми волосами.
Оттого и пошла туда – не ждала ничего хорошего от сегодняшних споров… Что-то надо было делать, срочно надо было сделать что-то!
Когда-то речь вели о том, можно ли вообще поставить комбинат на Яконуре или нельзя… А там уж проектное задание оказалось готово, и разговоры пошли иные, строить или нет… Потом строительство началось, и тогда было решено: если комбинат примется загрязнять озеро – немедленно остановить производство… Теперь, когда ясно, что он губит Яконур – перешли к обсуждению: насколько быстро?..
Происходило привыкание. Перенос нуля. Изменение уровня отсчета… Будто договаривались сами с собой. Каждый раз – новый уговор: начнем считать вот так, вот отсюда.
События, поскольку им был однажды дан ход, пошли дальше сами. У них словно оказался какой-то свой сверхъестественный и сверхмощный движитель. Таинственная сила. И словно то, что было пущено однажды людьми, не только шло дальше само, независимо от них, но и не выпускало уже людей из этого своего, от них самостоятельного, движения и все далее увлекало их с собою. Обретало власть над ними. И похоже становилось, что воля людей не способна как-либо это движение изменить. Разве только вокруг него создать что-нибудь… некое оформление. Решение, например. Комиссию.
А на Яконуре, Ольга знала, вся цепь нарушена, от травы до рыбы… до человека!
Теперь вот комиссия будет что-то решать. А кто в комиссии? Свирский. Яконура в глаза не видел… Ну, поедет, увидит. Что с того?
Да пусть бы не любовь к природе, так сострадание! Неуязвимый человек, непромокаемый для самых простых чувств, для самых простых аргументов… Почему все же? Характер? Служба такая? Вот как склоны теперь стали по берегам Яконура – не принимают воду; отказываются. Она и идет поверху… и губит дома в долине.
Что-то надо было делать. Не дать успокоиться. Вернее, не дать успокоить.
Свирский разработает проект решения для комиссии. Он не напишет, что все хорошо. Предложит меры. Какие-нибудь… это пойдет в печать. И успокоит общественное мнение…
Вот один подходящий пункт у Свирского уже есть. Действительно, на Яконуре не все в порядке; отчего бы не предположить, что виноваты в этом научники, почему они допустили там у себя непорядок? Следовательно, надо соответствующее научное подразделение укрепить. А укрепить – любому понятно – означает снять директора, заменить его… кем-то более сговорчивым.
* * *
Герасим отдал талоны, вернулся к машине. Прислушивался, как гудит в шланге, поглядывал через раскрытую дверцу на указатель. Едкий запах бензина, тяжелый дух плавящегося асфальта… Убрал шланг на место, завернул крышку бака, сел за руль. Машина была раскалена и переполнена своими запахами.
Завел мотор. Ехать Герасиму было неблизко, на комбинат.
Все делал механически. Как автомат. Мысли были далеко. Вдовин, шлагбаум… Морисон… Достал платок, вытер лицо. Потянулся к дверце, чтобы захлопнуть.
Увидел Ксению. Она шла к нему.
– Подвезете до почты?
В пути стало прохладнее. Ветер, вливаясь, отражался от заднего стекла, метался по машине. Ксения придерживала волосы рукой.
Герасим спросил, не закрыть ли окно.
– Нет, – ответила Ксения. – Хорошо.
В другой руке у нее были два паспорта.
Ксения заметила его взгляд; раскрыла один паспорт, затем второй. Герасим увидел молодые лица, женское и мужское.
– Наши, из поселка… Вечером в пятницу поехали на ту сторону в гости. На лодке. А тут – толчок. Ну и накрыло волной… Вчера только Яконур отдал. Вот телеграмму отправлю родственникам.
Молча добрались до почты.
Ксения вышла из машины; потом неожиданно быстро наклонилась к окну и, глядя исподлобья в глаза Герасиму, сказала:
– Нам с вами надо поговорить… Заезжайте за мной вечером на сейсмостанцию, ладно?
* * *
А с маминой стороны родословная Элэл шла от штурмана, участника Великой Северной экспедиции, выпускника петровской навигацкой школы…
Первая весна: на дубель-шлюпке, построенной в Надеждине, отряд спустился к Ледовитому океану. Сразу двинулись дальше, к цели своей – неведомому северному полуострову. «Льды на глубине от четырех…» так, кажется… «и до десяти сажен…», да как-то так… «и глубочае лежат, точно не вяща густ…», потом что-то про расстояния… «но божескою помощию безвредно прошли» (донесение Берингу). Но потом настигли холода, лед приковал судно к устью сибирской реки. 13 ноября, запомнил Элэл, солнце ушло за горизонт, началась долгая полярная ночь…
Вторая весна: река вскрылась, но лед начал отходить от берега только в августе. Быстро, на всех парусах, судно двинулось на северо-запад. Сквозь туман проступил наконец их полуостров… Но с каждой милей пути дубель-шлюпку все плотнее окружали «стоячие льды, которые»… как это было сказано… «де ветром и морем не ломаны и…» помнил ведь… «подобны таковы, как зимние». Штурман произвел обсервацию; выяснилось, что так далеко на север еще никто не заходил. Мороз тем временем усиливался, разводья уже покрылись шугой… Обер– и унтер-офицеры собрались на консилиум. Составили протокол. Каждый расписался под общим решением: ледовая обстановка вынуждает вернуться…
Третья весна: снова попытка обогнуть полуостров. В июле река позволила сняться с якоря. Направились к морю. И сразу льды теснее прежнего обступили корабль. Поистине, написал современный исследователь, книга его перешла к Элэл от бабушки, полярная стихия не выпускала храбрецов из своих гибельных объятий. Элэл читал Миллера (СПб., 1758), Лаптева (в «Записках Гидрографического департамента», 1851), Свена Вакселя (Главсевморпуть, 1940), Осипова (1950)… Что произошло дальше? Матросы отталкивали льдины шестами, пробовали пешнями разбивать их; то и дело судно получало в борта удары, от которых стонали мачты; ветер нес клубы густого снега, он облеплял снасти; команда была обессилена. И вот надвинувшиеся льды сжимают корабль так, что выламывают форштевень и пробивают подводную часть. Штурман пытается совладать с разбитым кораблем. Пушки, все тяжелые предметы выбрасывают за борт. Шесть дней тщетно пытается экипаж заделать пробоину и откачать воду, она быстро заполняет трюм. «В сем бедственном положении мореплаватели… находясь в удалении от берегов, носимые во льдах ветрами и течением… предались совершенному отчаянию и ожидали томительной смерти» («Записки Адмиралтейского департамента», 1820)…
Как добрался штурман с экипажем до старого своего зимовья? Добрался.
В марте четвертой весны уже вышел с двумя солдатами на нартах, чтобы хоть по суше, но обойти неподдающийся полуостров. «Вместо того, чтобы изнуриться пребыванием на глубоком севере, как изнурялись все другие»… это у Миддендорфа… «ознаменовал полноту своих деятельных сил достижением самого трудного, на что до тех пор напрасно делались все попытки». Где-то там же еще: «Не только единственное лицо»… забыл… потом вот это: «ему удался этот подвиг, не удавшийся другим, именно потому, что его личность была выше других… бесспорно, венец наших моряков, действовавших в том крае»… Следы экспедиции – доски от судна, щепки, головни – и через сто лет оказались хорошо сохранившимися, даже смола, это обрадовало тех, кто пришел следом. Записи, которые вел штурман в последнем переходе, его путевой журнал, были опубликованы позже в «Путешествии на север и восток Сибири» особым приложением, тогда в Российской академии говорили – прибавление. «Присовокупить… самые дневники… как основания, которые будущим исследователям тех мест тем нужнее иметь под рукою, чем дальше от нас эта будущность…»
* * *
Производство Герасиму показывала Галина.
Герасим смотрел… Слушал… Вспоминал, как начинал работать, – это было тоже на химическом заводе.
Галина приговаривала:
– Выдумали – закрыть комбинат!
Герасим был здесь в родной стихии. Сделав в своей биографии круг – вернулся. Другим…
Потом Галина показывала ему очистные сооружения.
– Это сделали, это наладили, с этим справились… Уникальная очистка, на всем свете лучшая… И все равно, конечно, ведь не будет вода такая же!.. Моя задача – чтобы работало то, что сделано. У меня цех, мастера, рабочие, а не Академия наук!
Все здесь имело к Герасиму – к его профессии, ко всему в нем – прямое отношение…
Долго ходил по экспериментальному цеху. Фильтры, флотаторы, прессы, еще и еще что-то, на чем можно было попытаться улучшить очистку стоков; даже реактивный двигатель… Герасим останавливался, расспрашивал. Ленинград, Москва, Новочеркасск, Хабаровск, Рязань… Поднялся по стальным лесенкам и с верхней площадки оглядел пространство экспериментального цеха. Опять видел Герасим, как все собрались у Яконура, чтобы помочь ему. Герасим хотел присоединиться. Включиться в работу, Снегирев убедил его, что он на верном пути; поддержал и обещал помощь. Герасим искал уже свое место в этой работе, что шла внизу, уже определял место и своего метода в системе очистки, которая создавалась здесь на будущее.
Отправились к Столбову.
– Радиационные методы? – переспросил Столбов. – Знаю!
Затем стал слушать. На секунду прервав Герасима, нажал одну из клавиш, сказал что-то; кабинет начал быстро наполняться людьми. Ампулы Герасима и Снегирева разглядывали с интересом, все вызывало любопытство, даже как пробирки запаяны. Передавали из рук в руки, смотрели на свет. Те, кому ампул не досталось, кто ждал своей очереди – переминались с ноги на ногу, торопили; Галина: «Спокойно! Не за килькой стоите». Герасим пояснял: коричневая жидкость – стоки из последнего аэротенка, исходный материал; желтая – стоки, подвергнутые малой дозе облучения; белая – облучение с мономером и доза побольше. Кажется, было убедительно! Это Ольга ему сказала: не являйся на комбинат с пустыми руками, поезжай, когда уже будет с чем… И вот он приехал.
– Все показала? – спросил Столбов у Галины.
– Кроме цеха водоподготовки…
– Своди.
Вот тогда Герасим увидел и это… Совсем особенное это было место на комбинате. Сюда входил Яконур! Он появлялся здесь вольным, упругим, стремительным, прозрачным, густо-синим потоком; низвергался с высоты мощным водопадом, светлея на лету; внизу бушевал, бурлил, пенился, белый уже, непрозрачный; исчезал в трубе. Целая река вливалась в цех, неся с собой прекрасный свежий дух чистой, свободной воды. Жутко становилось оттого, как эта вода хороша и как ее много.
Герасиму захотелось искупаться… Вспомнил первое свое купание в Яконуре: очень холодная вода, жар солнца с неба и студеный ветер от склона, каменистое дно под недвижной, водой; замерз, вылез на берег, сразу понял: мало; отправился опять…
Галина улыбнулась, сказала:
– Пить сразу захотелось!
Герасим поднял плечи. Кривая его существования сделала сегодня скачок вверх и потом резко пошла вниз, вниз… Автоматически он продолжал выполнять то, что было им намечено… Сейчас, кажется, снова что-то вокруг и в нем начинало налаживаться.
* * *
Маша-Машенька – поднялась по лестнице. Вставила ключ в замок.
Опять целый день – кругами по лесу. Вокруг больницы по тропкам, по траве. В соснах хоронилась, чтобы хоть не каждому на глаза попадаться… Потом зашла к Элэл снова, посидела, сколько можно было, сколько разрешили. Да сама уж видела, по его глазам, что устал. Вот еще один день…
Отворила дверь. Ключ оставила в замке, как обычно.
Сегодня опять чуть не столкнулась с Тамарой. Нет, не надо им встречаться, не надо; сейчас уж точно не надо… В первый вечер, в кино, первого января, – он стал звать ее на место рядом с собой, а она сказала ему: «А сгонят?» Схитрил, увел ее на два свободных в другом ряду. Первого января, в кино, все легко получалось…
Захлопнула дверь.
Вот сюда он сел и сказал: «Все, я пришел, куда надо, и никуда я отсюда не уйду»… Как она перепугалась тогда…
Подошла к окну. Закурила.
Удивительно: лето… Казалось: время должно было остановиться… на зиме… «Где ваша дорожка?» Дорожка была глубокая, в сугробах… Понимала ведь, понимала, что долго так продолжаться не может! И решилась наконец. Фильм пропустила. Договорились пойти, но уже знала, что не придет. Не пошла. Если она не приходила, Элэл всегда приходил к ней. Пришел. Что ему сказать? Сказала: когда договаривались, хотела пойти, а после передумала. Вечное бабье: хоть и лыком шита, а хочешь казаться… Держалась. Стали ходить в кино порознь. Встречались – здоровались. Как не встретиться: пять улиц, три десятка домов, всего развлечений – кино… А потом он взял два билета. Она уже сидела, журнал вот-вот должен был начаться; он обернулся, положил руку на спинку свободного кресла рядом с собой и сказал: «Когда же вы сядете на свое место?» Пришлось сесть…
Поискала пепельницу.
Знала, что жена приедет, еще в марте знала, что она хочет приехать… или в феврале… Элэл говорил тогда перед отъездом в Москву, что может быть… что есть такая вероятность. «Но я, – сказал, – только с тобой». А она понимала уже, что этому человеку можно довериться, и спокойно отнеслась ко всему. «Я с тобой, Маша-Машенька». Только беспокоилась за него. Сказала, чтобы подумал. Говорила: тебе, может быть, и надо сделать так – привезти жену… Едва уехал, получила от него письмо, опять об этом. И тоже спокойна была. Доверяла. Но было чувство, что это последнее письмо! Неизвестно почему…
Остановилась посреди комнаты: в одной руке сигарета, в другой – пепельница.
Уверен был в жене. «Мы с ней останемся друзьями». У них были хорошие отношения. Вместе работали, одна тематика. Она и приезжала ведь по работе. Докторскую ей помогал закончить и делал это с охотой и ответственностью. «Надо, чтобы она, в случае чего…» Все старался сделать для Тамары… Говорят, эгоистична. Да мало ли что о чьей жене говорят. Если и так? Может быть, из-за его положения. Ей ничего такого не показалось… Удивительно Маше-Машеньке было только, почему Тамара не приехала, когда у Элэл был второй приступ. Если у людей такие отношения – как не приехать? Впрочем, он не очень-то сообщал домой эти вести, она потом спросила его, он ответил: «А зачем?» Ухаживали за ним ученики и просто чужие люди… И она-то не пришла, почему не пришла? Ей надо было пойти и ухаживать за ним, не отходить от него. Пришла бы, и все…
Ноги гудят. Целый день на ногах… Присела на подоконник.
Это чувство вины… Конечно, это она виновата в том, что Тамара отослала Катерину. Из-за нее… Элэл в тот вечер… Что можно сделать… Никогда ей не заменить дочь…
Погасила сигарету. Кофе хоть сварить? Скорей бы позвонил кто-нибудь. Яков Фомич, ребята.
Как тратил себя! Никто не знал, чего ему это стоило, все привыкли. Тратил себя. И было что тратить… Как выбивал комнату Захару, когда тот неожиданно женился… А когда женился Михалыч, долго расстраивался, что-то не нравилось ему, недоволен был выбором Михалыча; потом поверил Женьке, успокоился… Валера приехал из Прончищевского пединститута – как снег на голову. А Элэл ему сказал: это большая честь для нас, что из Прончищева посылают способного молодого человека к нам. Общежитием была тогда комната рядом с его директорским кабинетом, в ней размещались шесть кроватей и стол; Элэл обнаружил свободное пространство между столом и дверью, туда и поместили раскладушку для Валеры. А потом он начал жить просто у Элэл, и жил там долго, пока не сдали новые дома… Все знал, что он должен сделать для других, все, что кому нужно; только что нужно для себя, он не знал, не задумывался, не решал… Жена Назарова рожала ночью, роды были тяжелые, двойня, со сложностями, с переливанием крови, сначала вообще боялись гадать, чем все это кончится; Назаров ворвался в третьем часу, зимой без шапки, страшный, поднял Элэл, до утра Элэл пробыл с ним в больнице… А, Назаров! Говорила она Элэл, говорила. Пыталась по-своему, по-бабьи руководить им. Хоть в больнице. Говорила ему – не знаешь людей. А он – о всех судит по себе, вдобавок верит в свою силу убедить, воздействовать… Чтобы Якова Фомича вернуть в институт – когда проболтались ему – условился со Вдовиным и считал, что все в порядке; Назарова подключил, Назаров сказал, примет участие! Говорила она Элэл, не станет Вдовин возвращать Якова Фомича, а Назаров промолчит, отсидится. И точно ведь. «Да, – сказал Элэл, – ты лучше разбираешься в людях…» Что с того? Толку-то. Даже когда вмешался Старик…
Сняла телефонную трубку, проверила: гудит. Скорей бы, правда, позвонил кто-нибудь. Может, хорошие новости; Элэл обрадовать.
Говорила она ему… Не бесконечно же все может быть скрыто! Только до какого-то времени сдерживаются неприязни и интересы. Разные люди, разные, неужели не видно! Нельзя ж ходить в дураках… Разве только за счет своей энергии еще, с бандитами, он так и делал в последние месяцы, форсировал себя, когда его вынуждали показать характер, горячился, мог применить и истерику, так только и выходил из положения. В общем, надо было или чем-то поступиться, или найти для себя какую-то новую роль… Или продолжать верить в себя. Как все-таки он уверен в себе, поразительно! Как верит в свою удачу… Нет, только послушать его! «Не получится здесь, – говорил, – отберут, закроют – буду делать свое в другом месте. Там не дадут – в третьем…» И когда говорил! Локтем в подушку… Глаза в темноте горят… Научник! Как он ей тогда сказал: «послезавтра»! Поцеловав женщину в первый раз. Точно ведь, на завтра, значит, что-то было назначено – встреча, совет, эксперимент; «послеза-автра»… И вправду, удачлив был, все ему удавалось, пусть не сразу, но всегда ярко… И с ней ведь – тоже. Уж как у них бывало сложно. А подумать – ни разу ни в чем не захотелось его упрекнуть, часто ли женщинам такое выпадает с мужчиной, – чтобы ни разу…
* * *
Наконец Герасим разыскал Столбова, – он принимал гостей.
– Поздравляем главного инженера с таким образцовым производством… – говорила переводчица.
– Спасибо, – ответил Столбов; повернулся к Герасиму и вполголоса добавил: – Я-то знаю, сколько дерьма еще.
– Желаем успехов…
– Будут, куда денешься, – проворчал Столбов.
– Нам говорили, в Яконуре не купаются, потому что его испортили, – продолжала переводчица. – Мы приехали и увидели: в Яконуре действительно нельзя купаться. Но лишь потому, что вода здесь холодная, как и положено в Сибири…
– Глянь-ка на него, – сказал Столбов. – Треть всей нашей продукции в мире производит. Мультимиллионер. Я ему дал свою «Волгу», он сказал – в этой машине поедет моя секретарша. Но дело знает. А въедливый!
Мультимиллионер поднял бокал.
– Я хочу предложить тост, – вторила переводчица. – Мы изучали в школе битву при Ватерлоо, битву за Москву. Пусть наши внуки будут изучать битву за Яконур, битву за Эри…
– Знаю, – сказал Столбов.
Перешли к бутербродам.
– Ты, в общем, имей дело с Галиной, – сказал Столбов. – Я отдал ей очистку полностью, она все решает. Баба деловая, учти. Там письмо какое-то было… Ну, она в курсе.
Столбов протянул Герасиму руку; потом придержал ее, сказал:
– Послушай! А к этим… к савчуковским… тоже пойдешь, значит?..
* * *
ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА: «По пути сюда, после того, как проехали Чоубент, мы встретили на дороге толпу в несколько сот человек. На наш вопрос, по какому случаю они собрались в таком большом количестве, они ответили нам, что только что разбили несколько машин и собираются сделать то же по всей округе. (Веджвуд). Разрушители с самого начала приняли название луддитов и во всех случаях действовали от имени Неда Лудда или генерала Лудда. Настоящий Лудд был 30 или 40 лет до этого подмастерьем в городе Лестере. Как-то раз он не поладил со своим хозяином, ото обратился к полиции и по ее постановлению приказал отодрать несчастного Лудда плетьми. Рассерженный малый взял тогда молот и разбил свой станок вдребезги. (Так рассказывает предание). Пусть виновный страшится, но честному человеку нечего бояться ни за свою жизнь, ни за свое имущество: ярость нашу вызывают только широкие станки и те, кто снижает старую плату за труд. (Луддитская песня). Все земли, должности и пенсии захвачены ими, а рабочие в это время прозябают… Да здравствует борьба против угнетателей! (Джон Бэнс, ветеран рабочих обществ; речь на митинге луддитских делегатов в таверне св. Криспина, Галифакс)».
* * *
Столбов не тянул – решил запустить пробный шар… Далеко не все было ему ясно; рисковать вслепую он не мог, не имел права, нужно было проконсультироваться уяснить, прежде чем принять решение, и кроме того – он понимал – для такого дела необходимо прежде найти хорошего союзника. И вот он позвонил, пока в главке еще не разошлись на перерыв, рассказал о предложении Герасима и выслушивал теперь ответы и советы.
– Сам подумай: ну что можно поиметь с академии? Отчет! Не больше. Внедрение они не потянут, да и не их это дело. Вот дадим мы им, к примеру, в год тысяч по несколько-то в течение пяти лет. А на что пойдут эти деньги, можешь ты сказать? Спрос-то ведь у министра будет не с научников, а с нас с тобой…
– Знаю, – сказал Столбов.
– К тому же это пока что кот в мешке. Сам принцип им неясен. Что там происходит при облучении, который взять источник, как привязать к производству, – ничего не известно. Пусть поищут, попробуют. Вот это как раз их дело. А пока, мой тебе совет, держись-ка ты в стороне. И не ввязывайся. Во всяком случае, на меня не рассчитывай. Ты, конечно, в министерстве ногой двери открываешь, но тут, брат, штука для пробивания особо сложная…
– Знаю, – сказал Столбов.
– А еще представь, что там начнется у тебя на комбинате, если пройдет слух про работы с радиацией. Девочки на очистных первыми взбунтуются. Заявлениями весь тебе стол забросают. Тебе этого только не хватало. Что станешь делать – говорить, что не опасно?.. В общем, будешь в главке – заходи, потолкуем…
– Знаю, – сказал Столбов и положил трубку.
* * *
Стенографистка, прокуренным голосом:
– Чалпанова, вас там спрашивают.
Ольга поднялась.
В коридоре к ней подошел незнакомый молодой человек:
– Вы Чалпанова? Здравствуйте.
Отвел ее в сторону. Огляделся.
– Ну что, закроют комбинат?
Ольга пожала плечами.
– Давайте мы… Вот у меня есть люди, целый стройотряд, давайте мы, когда комбинат закроют, разберем его. Демонтируем.
Ольга не успела ответить.
– Вы не беспокойтесь, – быстро продолжал молодой человек, – разберем нормально. Оборудование в мартен. Или пусть возьмут. Все железно будет, увидите. Я инженер. Почти.
Ольга вспомнила, улыбнулась:
– Инженерная проблема?..
Молодой человек нахмурился.
– Да мы чего хотим, чтобы убрать это все с берега!
