Текст книги "Яконур"

Автор книги: Давид Константиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Во всем – в том, как в Пространстве и Времени являла себя Материя; в самом существовании ее вокруг, всюду; в том, что все находилось в ощутимом непрерывном движении, – был, Герасим видел, какой-то смысл. То, что он, Герасим, частица Материи, находился в определенной точке Времени и Пространства, – также имело какой-то смысл.

Смысл этот надо было ему понять и реализовать, надо было оправдать; и смысл этот изменялся вместе со всем, что двигалось, и надо было в каждую последующую минуту понимать новое, что он означал, – не только, что в прошлую, а то, что в настоящую, и то, что образуется к последующей.

Его, Герасима, появление в мироздании, при всех положенных при этом вероятностях, не представлялось ему теперь случайным; выходило, что оно было тщательно, всесторонне, многократно обусловлено, предусмотрено, подготовлено; его зарождением было, следовательно, зарождение Галактики, а его первый шаг был одно из событий, вместе составляющих процессы космического масштаба. И Герасим свыкался с обязанностью соответствовать – всем пространствам, всем временам; и начальной на Земле живой клетке, и продолжающим путь развития, разлетающимся по Галактике преемникам; месту своему в эволюции, персональному месту, определенному для него Природой; великим ее замыслам и делам, часть которых приходилась и на него.

Творившееся с ним, в его душе не было его личным делом и не было случайностью, ни с чем не связанной абстракцией; Герасим увидел в этом часть и продолжение большого дела Природы, отрезок ее пути от первого поколения звезд из легких элементов. Он, Герасим, был на сегодняшний день один из высшего, что ей до сих пор удалось. Привыкшая к пробам, таков ее рабочий метод, она продолжала создавать вариации и помещать, забрасывать их в обстоятельства мира и ожидать исхода эксперимента, надеясь, что они справятся, найдут себя в мире и реализуют данную им способность к совершенствованию; тем самым, – последовательно уравниваясь с ней, поведут, вместе с нею, развитие дальше, к будущим совершенствам.

Такие лежали на нем обязательства…

Такова была его нынешняя остановка.

Вдруг обнаружил, что идет по шоссе, идет быстро; будто решил остаток пути одолеть пешком – без машины.

* * *

Может, Борис хотел немногого…

Но было это для него много!

Хотел понимания… пусть только признания правоты и важности того, чему он посвятил себя. Он отдал себя Яконуру, Ольгиному Яконуру, их общему Яконуру, тому Яконуру, к которому она привела его, – отчего она отказывала ему даже в понимании, в сочувствии? Он вынужден принять, что ничего нет у них большего, но почему она отказывала ему и в этом?

Вот уже столько лет надеялся Борис упрямством своим, упорством в выполнении своего долга убедить Ольгу…

Хотел ее видеть, пусть только видеть, всего только видеть; на совещание летел как на встречу с ней, сотрудничеству с институтом радовался – можно будет время от времени говорить с ней… что там с ней, как она себя чувствует… переживает ли еще из-за доклада… не вздумала ли укоротить волосы… он примет, что останется только это, но он должен иметь уверенность, что в самом деле, обязательно и скоро увидит ее, увидит, увидит!

Он был однолюб и готов был ждать; сколько угодно готов был ждать.

Еще мечтал прикоснуться к ней… хоть чуть… голова кружилась, когда думал об этом. Может, поздороваться за руку… ее пальцы… нет, если бы взять за плечи… нет… нет. Его руки помнили ее, помнили до сих пор, помнили всегда, каждую минуту, всю ее помнили, всю.

Обнимать ее… слышать ее дыхание… и не отпускать, не отпускать, долго, долго, долго… обнимать и слушать ее дыхание…

Герасим! Это имя отсекало все… так много из того, чего он хотел, о чем мечтал, что было ему необходимо. Человек, который с ним заодно, занятый тем же по сути делом, одинаково с ним понимающий свой долг, человек, с которым связаны теперь главные ожидания Бориса в главной его работе; человек, лишающий его даже прежней надежды… вот видел его, смотрел ему в глаза, знал его теперь в лицо… ему отдавал Борис Ольгу.

Горечь и – отчаяние…

* * *

Какое было счастье: снова почувствовать на себе его руки…

Только подумала – голова кругом.

Ольга шагала через пустырь, навстречу солнцу, туда, где размещались – она знала – дальние колодцы. Идти было еще долго.

Его руки – на себе…

Каждый уже знал, что нужно другому. Все вспоминалось.

Ольга хотела в ту ночь, чтобы все только для Герасима было… Чего ему желается, чего недоставало ему… О себе не думала, ничего не желала для себя, только для него… Существовала только для Герасима; ее просто не было, только он – и ее желание сделать его счастливым… Снять с него все его тяжести… Сделать для него что-нибудь, чтобы ему было хорошо, как никогда ему не было… Хотела лишь дарить себя, лишь отдавать.

Ток в его руках…

И опять было, словно падаешь в лифте!.. или самолет бросило вниз… нет, это все – как травинка перед деревом…

Рассердилась на себя! Хотела, чтобы все досталось ему, – взяла все же свое… Рассердилась, обиделась на себя.

Он заметил; пришлось объяснять.

Смеялся, счастливый!

Какие слова ей говорил, как целовал. Счастливый… взрослый… старший…

Огорчена была, когда он вернул ей ее. Она уже отказалась от себя – для него; вдруг надо было снова быть собой…

Все отдать, подарить, отдать себя всю, без остатка, до конца!

Только ему…

* * *

Что же дальше вчера было?

Не просто Борису вспоминалось…

Одна за тем столиком, в углу, была толстуха, в возрасте, нет, скорее не толстая, а дородная, здоровая, налитая, с лицом угрюмым, волосы низко надо лбом с глубокими морщинами, и маленькие глаза. Борис вспомнил ее взгляд, она посмотрела ему в лицо только раз, когда он подошел; один ее взгляд, и дальше все возникло само. Она сидела боком к столу, вытянув крупные ноги; белая блузка с оборками, нарядная, но несвежая, темная мятая юбка, туфли густо покрыты пылью. Другая была совсем девочка, ребенок, высокая, тоненькая, волосы очень коротко острижены и торчат на маленькой ладной головке, блестящие глаза и детская улыбка; движения легкие и быстрые, как у зверька; одета она была в платьице из какого-то очень дешевого материала. Борис увидел их и парня с ними за столом, кажется, где-то встречал его в поселке, и сел к ним.

Наверное, не надо было этого делать…

Одиночество и отчаяние. Хотя бы притулиться к кому-нибудь… Пусть – забыться…

Народу все прибывало; шум; музыка.

Парень говорил что-то…

«Пить хочу!» – сказала толстуха. «И я!» – тотчас сказала девочка. Парень налил им водки в фужеры, толстуха выпила, откинулась на спинку стула, девочка отпивала мелкими глотками и морщилась.

Она вскочила, едва Борис стал приглашать ее; танцевала легко, невесомо и лихо, она и была невесомая, лихая; и – отдельно, совсем его не касаясь, только рядом с ним.

Сделалось жарко; Борис снял пиджак.

Опять за столом…

Борис увидел, что Николай и Соня уходят; у дверей они задержались; отыскав его, помахали ему руками; Борис встал. «Ты куда?» – вскрикнула девочка и отобрала у него пиджак.

«Пойдемте с нами», – предложил Николай. Борис вспомнил, как отчаянно девочка выхватила у него пиджак, и отказался. «Пойдемте», – мягко повторила Соня.

Борис вернулся за стол.

«Налей!» – говорила толстуха, она подталкивала к парню свой фужер. «Хватит», – ответил парень. «Что?» – «Ты пьяна». – «А ты дерьмо». – «Повтори!» – «На шваль внимания не обращаю», – сказала толстуха и смахнула фужер на пол.

Гасили свет, надо было уходить.

Официантка требовала деньги за разбитый фужер, Борис дал ей рубль, официантка бросила на стол сдачу – три копейки…

Никто, кроме Бориса, словно не замечал ничего.

Официантка собирала со стола, в одном фужере, том, из которого пила девочка, водка еще оставалась, официантка выплеснула ее на скатерть.

Все продолжали сидеть.

* * *

Остановился на минуту перед зеркалом. Так… Вроде все в порядке.

Ну, сказал себе Баранов, – вперед. Действуй.

По Савчуку полная ясность; наконец-то… По Чалпановой, продолжал Баранов, тоже лед тронулся, где-то она, правда, проскочила, не успел принять меры, но зато из истории с докладом вряд ли выберется, к тому же выглядеть стала хуже, к врачу, говорят, обращалась; зла к ней нету, просто – для четкости, что тут можно спокойно, человек занят… Ревякин уедет рано или поздно, семья как-никак… Косцова? – не в счет… Да фракции, да клики! Каждый сам по себе. Другую фракцию, конечно, сильнее терпеть не могут, чем настоящих-то противников!.. Что же, расстановка сил подходящая.

На Яснова вот, на самого-то, рычаг найти! Сверху, через Свирского, чем-то жать? Или пряником, – ему, может, диссертация нужна, как там у него с продвижением?.. Пока воздержаться. Все хорошо идет – не испортить… Так бы вот: я тебе не мешаю – и ты мне тоже не мешай!

Прикинуть еще, по дороге, как с Кудрявцевым… Впрочем, – недостаточно активен, не потянет, по некоторым признакам – иногда заметны колебания; кроме того, опыта руководящей работы не имеет… Вполне! Одобрить. Принять в целом.

Не забыть про комиссию, про последнюю, сказать, против факта не попрешь, запросто подтвердить при необходимости, – Савчук их сразу на свой директорский быстроходный катер и укатал, обычный его номер с комиссиями, что же они после этого могли проверить, не удивительно, ничего у них не подтвердилось…

Вроде хватит… Подвести черту.

Не забыть прикинуться попроще… ну не совсем дурачком, но в этом роде… удобным, да…

И – веселее, все идет как надо!

Потом-то можно будет натянуть вожжи… Добыть деньги, штаты, расшириться, – это знаем как. Сделать большой институт, выправить ему репутацию, настоящее ему, прочное положение создать! Программа года на два, на три. А там уж…

Он и переходил сюда с четким пониманием своей задачи. Он же видел – готовая ситуация; только, может, слегка подтолкнуть, только объяснить кому надо как надо, только оказаться в нужный момент на месте… Без него эта ситуация не разрешится. Все должны понять! Ну как? Ну кто? Где другая кандидатура? Он необходим. Это ясно.

Кто на него сейчас сверху вниз… Ладно. Подождите. Рентабельность исследований, окупаемость капиталовложений, строгая система отчетности, контроль за трудовой дисциплиной, невзирая на прошлые заслуги, – вот вам… ох как вы у меня запоете!..

Он стоит перед зеркалом и смотрит на себя.

Его руки – просто поправляют галстук; этот обыкновенный, ничем не примечательный человеческий жест.

Другой Баранов, в зеркале, делает то же самое.

Савчук взял Баранова на работу, не имея полной о нем информации, надо было срочно поручить кому-то лабораторию; ошибка обнаружилась весьма скоро, однако исправить ее оказалось не просто.

Человек, уверенный, что все относительно на свете, в том числе и добро, и зло… Человек, опьяненный мечтой о власти, тем более что власть эта – над умами, и какими… Человек, поставивший себе единственной ценностью себя и единственной целью – свое, по-своему понимаемое, счастье… Есть такие вещи, которые заводят людей очень далеко.

Может быть, он и не представляет собою ничего серьезного, в конечном счете, может быть, не страшен… Хотя – как знать! В любом случае, не так прост, как может казаться.

Как хочет казаться и умеет.

Савчук при упоминании о Баранове беззвучно шевелил губами… Баранов активно выступал с лекциями для населения и не возражал, в отличие от других, если ему давали всякого рода нагрузки и поручения; проявить же себя в исследовании не спешил, тянул с программой работы; редко бывал в институте, зато, как скоро сделалось известно, с продуманной регулярностью обходил нужные ему приемные. Когда поставили на ученый совет его доклад по теме – Баранов не явился; поставили еще раз – тот же результат; тогда поставили вопрос о соответствии должности, и совет провалил Баранова единогласно. Однако выяснилось, что он заранее разослал в обычные адреса письма о положении в институте вообще и отношении к нему в частности, и теперь Яконур посещали комиссия за комиссией. Все уже начали выдыхаться; у Баранова энергия была неиссякаема…

Вот он поправил галстук; уходит.

Ушел…

Другой Баранов, тот, что в зеркале, – остается. Было два Барановых: один, смотрите, остался.

Он стоит там, в зеркале; поправляет галстук, то самое движение, обыкновенное, ничем не примечательное…

Ну, вперед! – говорит себе другой Баранов. Действуй.

Полная ясность: до последнего стоять за Яконур и за Савчука. До конца! Пусть делают что хотят. Пусть все знают: не было еще у Яконура такого защитника и у Савчука такого последователя. Стойкость и самоотверженность, активность и прямота; вместе с Косцовой, Ревякиным, Чалпановой.

И – средства к существованию обеспечены.

Для чего они это все заварили – их дело… Зарплата идет, стаж прибавляется, хлопот немного, уволить практически невозможно.

Рваться он никуда не рвется, чинов ему больших не надо. Свое он и так возьмет.

Важно знать, где что в цене… почем дают и за сколько можно перепродать…

Если ветер переменится – что ж! – неужели не будет выхода? неужели никому он не будет нужен? ну в самом-то деле, вот спокойно подумать: что может – с ним – приключиться?

* * *

Хотеть малого у Бориса не получилось…

Доброта его избрала для себя Ксению потому, что он увидел неприкаянного ребенка, который вырос и растерялся; ничего в этом не было иного. Потом, когда в ней, в ее отклике он почувствовал не только привязанность, – сначала испугался: значит, он был неосторожен, несдержан; затем появилось искушение построить новый мир для себя… не исключено, что Борис еще и увлекся ситуацией, они в самом деле могли стать парой.

Он был инженер, и как инженер он доступен был искушению преобразований.

Заблуждение развеялось тут же, ничего не вышло, ничего и не могло выйти, он был однолюб, и он любил, и преобразованию это не поддавалось…

Ни единым словом он не обмолвился ни о чем Ксении, ни единого жеста не разрешил себе, который бы обнаружил, что в нем происходило сначала и что после произошло; но, видимо, чем-то себя выдал… Итогом всего оказался теперь двойной долг перед Ксенией, уплатить который себе он был не в состоянии.

Вина перед женщиной, какая еще новая ноша могла быть для него тяжелее? Борис оставался честен с ней, но пытался что-то сделать… смягчить, сгладить… заменить одно другим… цветы, пирожные… оба все понимали… потом обоим становилось хуже.

Но он был не в космической пустоте, он притулился наконец! И ему нравилось быть с ней как с ребенком, это у него получалось; сохранилась и росла у него искренняя потребность заботиться о ней. А ее это все более обижало, она хотела быть ему женой, другом, любовницей, экономкой, пусть нянькой, говорила она, но такого ничего он не мог от нее принять…

Расстались.

Он и коснуться ее не мог… внутренние запреты, да… но не в них дело, он принадлежал другой.

Снова он был один.

* * *

Взгляд на Старика.

Взгляд на часы.

Знакомый многим взгляд человека с длинными, совершенно седыми волосами.

Конец сеанса, думает он, важно, сколько успели принять; до следующего раза может произойти что угодно – метеорит зацепит, ФТУ свернется…

Дурацкий гул над глазами, и не жди, что скоро утихнет, – ночь в самолете, раньше он считал это нормой, а теперь…

Он стоит со Стариком в глубине коридора, человек с длинными, совершенно седыми волосами. У панели без окна, между двумя дверьми, обозначенными цифрами.

Снова взгляд на Старика.

А тот парень, однофамилец, сначала парня заметил только потому, что он, поднимаясь, оставался такой же высоты, как и тогда, когда сидел; потом парень сделался незаменимым; потом пришел и попросил отпустить его, он понял, что должен посвятить себя защите биосферы! А та старушка в газетном киоске, городская древность, она была старушка еще когда он стал ее покупателем, на Арбате родилась и умрет, Сибири в глаза не видела; он спросил у нее газету, она схватила его за плащ рукой, мгновенно высунувшейся из окошечка, и проговорила строго: «Разобрали, там про Яконур…»

Он видел места, которые достижениями науки и техники превращены в лунные пейзажи. Читал обвинения тем, кого называли технарями, – сам принадлежал к их числу… Он видел и места, где была раньше пустыня, а развитие науки и техники позволило сделать их садами. Получалось, что и решать проблему тоже предстояло технарям.

А кто предупреждал первыми? Томсон, с его расчетами, из которых выходило, что доменные печи да паровозы быстро исчерпают весь кислород И человечество погибнет, – физик!

Проблема была прежде всего философской, прежде всего нужно было понимание сегодняшнего места человека в мире, целей, ценностей… – гуманитарная работа. Действовать предстояло технарям.

Требовался прогноз развития науки и техники. Прогноз развития отраслей. На этой основе – планирование. Поиск новых технологий. Выбор наиболее совершенных и наименее вредных для среды.

Тимирязев отвечал Томсону: нас спасет зеленая стихия. Но если дальше пойдет по-прежнему, то скоро некому будет спасать.

Итак, на нем лежала ответственность технаря.

О Яконуре у него было немало бесед и официальных, и частных… Копились в папке проекты постановлений, гарантирующих Яконуру если не полную неприкосновенность, то, по крайней мере, преимущество его интересов перед интересами комбината…

Хорошо, он вернется к Яконуру.

Еще взгляд на часы.

Конец сеанса, вот уже несут; ну-ка, посмотрим…

Протягивает руку к развернутой белой широкой бумажной ленте. Его руки на ленте, рядом с руками Старика, неотличимые от рук Старика, их руки на черных строках, светлеющих к середине ленты, где проступает округлое, то самое…

Человек с длинными, совершенно седыми волосами поднимает голову от ленты и поворачивается к Старику.

Гул над глазами наконец стихает.

Да, потом удивляешься себе…

Ну сознайся, думал ведь, думал: а вдруг там… ведь как знать, никто никогда не видел… другая планета… мало ли что может быть?

Ты, ученая голова!

Старик понял, смеется…

* * *

Что было дальше? Потом, когда они вышли втроем на улицу?

Борис продолжал вспоминать вчерашнее…

Толстуха шла по дороге и распевала во все горло; пела она романсы, и голос у нее оказался хороший… Потом упала, подниматься она не захотела, парень уговаривал ее идти, толстуха стала укладываться спать на обочине, устраивалась уютно, клубочком… Парень пытался поднять ее, толстуха отбивалась ногами… Наконец он все же вынудил ее встать, теперь они пошли обнявшись и пели вместе… Потом обнаружилось, что она потеряла ключи; возвращались, искали; найдя, двинулись вперед снова…

Борис все спрашивал у похожей на зверька девочки, как ее зовут. «Молчи!» – отвечала она отрывисто. Спросил: «Ты кто?» Она ответила: «А ты кто?» Спрашивал еще, она говорила: «Ты что выступаешь? Ты что больше всех выступаешь? Ты что, всех лучше?..» Борис настаивал, она сказала: «Вот как клюв начищу!» Борис продолжал спрашивать; она остановилась: «Правда-правда! Не веришь?» – и быстро ткнула перед собой кулачком, попала ему в скулу, больно и сильно; и тут же вскрикнула испуганно, нет, с м укой, так, словно ударили ее, и прильнула к Борису… Борис спросил, откуда она. «Из Стрелины», – был ответ, теперь она говорила мягко. «Ветер от Стрелины дует», – сказал Борис. Она крикнула: «Ветер – в голове!» – и заплясала на дороге под звездами…

…Солнце продолжало подниматься над комбинатом, теперь оно светило на дымы сверху; оставалось все таким же неясным и размытым.

Борис потрогал скулу… Потер лоб.

С утра как будто чувствовал себя нормально…

Зашагал к машине.

Надо спешить, и так эти колодцы заняли у него слишком много времени, давно пора быть у дальних.

* * *

В динамике щелкнуло.

– Главный, мы готовы…

– Знаю.

Столбов надел куртку. Поглядел на красную защитную каску, но брать ее не стал. Пусть висит.

Еще голос в динамике:

– Главный, нам тут…

– Иду.

Отключил всю эту музыку, всегда делал так, уходя, – не хотел, чтоб крик стоял в пустом кабинете.

Остановился на минуту.

Эта минута по-прежнему всегда была его, только его, собственная его минута, она принадлежала ему, Столбову.

Что ж… Он открыто выходил навстречу и обстоятельствам своего производства, и событиям своей жизни.

Им были осознаны и личные для него последствия научно-технической революции, действующим лицом которой, активно в ней функционирующим, он был, и судьба профессионала, вместилищем которого, всецело ему преданным, он был.

И он взялся изменить свою сущность и свое место в мире.

Только бы получилось все это у Герасима, все это, о чем рассказывал Борис, – эта модель.

Остальное он возьмет на себя.

Другой технологический принцип! И не надо столько яконурской воды, и какие возможности! То, что выручит отрасль, спасет комбинат, повернет его, Столбова, судьбу.

Из последних рядов он переводил себя в первые; он боролся за день завтрашний, вкладывал себя в необходимое всем, и ст оящая того цель была смыслом его жизни. Он еще знал о себе, и это знание соответствовало действительности, что он делает уходящее в прошлое, оборачивающееся ординарным, а затем и сомнительным дело; что он поставлен на участок работы, где лишь, короткое время все было совершенным и передовым, а вскоре потеряет какую-либо перспективность; что деятельность его неминуемо катится к вызывающей досаду. И он уже знал о себе, и это знание также соответствовало действительности, что он делает чрезвычайно важное, чрезвычайно нужное дело; что он поставил себя на самый передовой участок работы, от успеха его деятельности зависит многое очень существенное. Сам, движимый своей собственной волей, производил он это замещение.

Все внутри него возрождалось от этого перехода его в другое качество и помогало ему, все его природное естество, одаренность, характер, квалификация – все; и ничто ничего не могло изменить, ничто перед этим попросту ничего не значило. Новое состояние, к которому он неуклонно приближал себя, в которое постепенно, однако ощутимо себя втягивал, – становилось с каждым часом явственнее, и к нему начинала уже складываться счастливая привычка. Откуда-то от самого края, с обочины, где был он малозначащим и почти ненужным, Столбова подхватил огромный, мощный, всеобъемлющий, набирающий скорость механизм и теперь направлял его своей растущей центростремительной силой – к центру, к сердцевине событий.

Он был инженером. Он принадлежал своей отрасли. Он продолжал отдавать ей себя и взамен вновь получал уверенность, что он – часть огромного, мощного, всеобъемлющего, набирающего скорость механизма.

Столбов представлял себе эти будущие комбинаты – практически без отходов и новая, роскошная продукция; первый из них – здесь, пусть приемлемая перестройка, допустимое переоборудование, – Столбов представлял их себе.

Только бы получилось. И тогда – вот чем жить… Выходит, вручаешь себя ему? Ну что же, только бы получилось…

* * *

Увидев на тропе кусок сосновой коры, Яков Фомич поднял его. Кора была прохладная, влажная от росы.

Шел, разглядывал. Один конец скругленный, другой – острый. Готовый кораблик. Ковчег?..

Поднял голову. Совсем светло… Который, интересно, час? Свой «Полет» он отнес в скупку еще месяц назад. Нет, пожалуй, слишком рано… Придется походить, подождать.

Ночевал он в пустой квартире Герасима; не спалось; помаявшись, Яков Фомич оделся и вышел, когда небо едва начало бледнеть. Отправился в лес, сворачивая по тропинкам так, дабы сделать круг и попасть к экспериментальному корпусу. Там, на кобальте, облучались образцы, которые Яков Фомич с вечера поставил, чтобы помочь Герасиму с его моделью.

Было прохладно и тихо, – утреннее осеннее безветрие. Яков Фомич шагал и не ощущал одиночества, сегодня оно не преследовало его.

Думал о Старике, об Элэл.

Сук на мощном древе! Может, старый; может, пока и не очень. Главное, было у Якова Фомича на этом дереве, в этой школе собственное место, и дереву было нужно, чтоб он существовал, – чего же еще?.. Вот и поговорил со Стариком. Довелось… Он дал обещание без особой убежденности, что поступает правильно. Доверился Старику. А в лаборатории поймал себя на том, что рад…

Думал о Герасиме.

Больше, чем когда-нибудь, думал он о Герасиме.

Рано став взрослым, Яков Фомич выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции; ученые были теми людьми, работа которых позволяла изменять многое в мире, тут была сфера деятельности реальной, такой, от которой можно ожидать чего-то; выбор был сделан. Ему не понадобилось потом много времени, чтобы понять, что желаемые изменения совершаются не так быстро, как ему казалось или хотелось; однако охлаждения не наступило, пришла вторая любовь к профессии – появилось нечто чрезвычайно важное в настоящем, лично важное: работа охраняла его от мира людей, в коем много нашлось для Якова Фомича неприемлемого, непонятного, эклектичного; он укрывался в исследуемый им молекулярный мир.

Биографию взрослого мужчины и вправду надо писать как историю государства, в ней обнаружатся периоды расцвета, упадка, испытаний и срывов, возрождения, войн, прогресса видимого и духовного. Возникший затем кризис сделался было началом отчуждения от профессии; но оказалось, что в конце концов он принес Якову Фомичу третью любовь к его работе, опять она спасала его, теперь Яков Фомич погружался, убегал в нее от себя, от мира своего, внутреннего, от нерешенных для себя вопросов и трудностей жизни своей души.

Но вот нечто еще, после всех прежних превращений, стало происходить с Яковом Фомичом; было это вновь преображением, притом явственным и резким; и однако в новом состоянии не было ничего нового. Было вот что: Яков Фомич видел в своей профессии служение, способное изменять многое в мире, видел сферу деятельности реальную, такую, от которой можно ожидать чего-то, а именно самого необходимого для людей, самого неотложного и – в самое близкое время. Здесь было, следовательно, возвращение к первой любви. Ничего Борис не чувствовал, кроме легкости, он быстро становился невесомым, и ему было хорошо, и еще – ожидание, нарастающее в нем ожидание, все более явственное ожидание какой-то чудесной силы, которая поднимет сейчас его, и он взлетит, воспарит…

Да, к его первой. И в этом круге, который Яков Фомич таким образом завершал, поместилось, видно, очень существенное из содержания его жизни, – в уходе от мира все дальше в себя и последующем возвращении, обращении к миру, в этом глубинном, естественном движении, развитии, формировании его юношеской любви – к любви зрелой. И первопричиной теперь – читатель уже догадался, писали в старых романах, – был Герасим, о работе которого для Яконура специально говорил с Яковом Фомичом Элэл.

Думал о себе, считал годы.

Еще оставалось время, чтобы решить свои проблемы. И не так мало времени для мировых, это было важно. Жизнь продолжалась, еще много ее было впереди!

Яков Фомич смотрел на небо, на деревья, на траву и чувствовал себя частью живого мира.

Шагал, механически теребя, отщипывая кусочки коры от ковчега.

* * *

Увидев машину, Ольга пошла медленнее.

Низкое солнце, все такое же неясное, размытое в тумане, в дымах, висело над стоящей посреди пустыря машиной, будто указывая на нее Ольге.

Шагала по деревянному настилу, сухие доски под ногами…

Ольга шла, шла, вглядываясь вперед, но все никто не появлялся у машины.

Прибавила шагу.

Там, где настил делал зигзаги, пошла напрямик, по песку, гравию, пыли.

Позвала:

– Борис!..

Побежала.

Дверца была распахнута, работало радио: «На волне „Маяка“…»

Склонилась над колодцем.

Крикнула. Еще раз. Еще…

Вглядывалась во мрак.

Она была женой начальника цеха очистных сооружений. Знала…

Быстро, уверенно начала спускаться в колодец.

* * *

И только одна во всей этой сладкой легкости вдруг то-, чечная мысль, – будто кольнуло где-то в голове, – держаться, держаться!

Едва спустился в колодец, едва осмотрел привод задвижки… Взялся уже за лесенку, чтобы подниматься; последний взгляд на трубы…

Держаться, держаться, только не упасть!

Дыхание комбината, оно вырвалось здесь наружу, через все поставленные Борисом уплотнения; комбинат дышал ему в лицо и отравлял его.

Не упасть… Не упасть…

Его руки – они обхватили стальную лестницу.

* * *

Опять толчок!

Да что это они? С утра, подряд…

Ксения сверила отметку времени. Пошла к столу.

Сегодня, кажется, полегче… Не думаешь о нем – вот вроде и ничего.

Проживем… Все к лучшему.

Можно и без пузыречков внутри. Обойдемся… Да больше тяжести было с Борисом, муки!

А там, – может, и найдет кто… Сильный, умный, добрый. И не хуже.

* * *

…Грудь у нее была такая маленькая, что поместилась у Бориса в глазной впадине… Парень с толстухой спали, они повалились на диван и мгновенно заснули; девочка, похожая на зверька, Борис так и не знал ее имени, прошла по комнате, не зажигая света, постелила на полу, велела ему ложиться; Борис услышал, как она стянула с себя платье, потом увидел ее в свете спички, потом она стала танцевать, кружилась в темноте, красная точка сигареты плыла в воздухе, исчезала и возникала вновь перед Борисом; он услышал музыку… Потом… Она не давала ему прикоснуться к себе… Вдруг, когда он собрался уходить, – уже светало, – она обхватила его руками. «Отпускать тебя не хочется, ты хороший». Ее спина, он осторожно провел пальцами по торчащим позвонкам. «Я буду с тобой, хороший. Только не сейчас. Так я не могу. Нельзя здесь. Хоть завтра». Грудь ее поместилась в его глазной впадине…

Он держался, держался за стальную лестницу, главным было не отпустить ее, не упасть на дно колодца, где темнели, накапливаясь, настигая его, стоки; попытался сделать шаг наверх – не смог, его тело уже не принадлежало ему; на миг показалось, будто он слышит голос Ольги, Ольга его зовет, и снова ничего; толчок он ощутил руками и понял, что произошло с уплотнением и происходит сейчас; но держался, держался за стальную лесенку, чтобы не рухнуть на дно, и вспоминалась ему девочка, похожая на зверька, имени которой он так и не узнал…

* * *

Который все-таки час?

Пожалуй, уже можно… Яков Фомич прибавил шагу.

Настроение его слагалось сейчас из многих надежд, готовностей и ожиданий…

На опушке он остановился.

Здесь на пустом косогоре росла сосна – отдельно от других; ее мощные ветви были протянуты вверх и в стороны со смелостью и силой, много было ветвей голых, обломанных, вывернутых, – видно было, каково приходилось сосне, пока она прорастала через трудные свои времена, как приходится ей и теперь под ветром, и дождем, и снегом; а она стояла прочно, уверенно, в корявости ее была ее значительность…

Вот, подумал Яков Фомич, вот, пожалуйста!

Солнце поднялось выше над лесом; осветило его сверху, добавило ему пространства.

Яков Фомич спешил; пора было уже снимать образцы с кобальта.

Вот и знакомая стена за деревьями – розовый спецбетон…