Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)
Ляля поднимается и снова идет к АЦПУ; останавливается, рассматривает широкую бумажную ленту.
Ее руки. Одной она приподнимает ленту, читая; другая машинально опускается в карман. Удивление на лице Ляли; из кармана рука появляется с листком бумаги; теперь Ляля читает записку.
На ленте, что в одной ее руке, – крупными печатными буквами:
ЖЕЛАЮ УСПЕХА
К ВАШИМ УСЛУГАМ
ДЛЯ РАБОТЫ С ЗАДАЧЕЙ НАБЕРИТЕ СЛОВО «ДАЙ» И НАЗВАНИЕ ЗАДАЧИ
ЖДИТЕ
НАБЕРИТЕ «ПУСК» ИЛИ НАЧИНАЙТЕ ОТЛАДКУ
ПУСК
В записке, что в другой ее руке, – тоже крупно, тоже печатными буквами:
МАМУЛЯ
ПРИХОДИ ПОРАНЬШЕ
КВА – КВА – КВА
МЯУ
* * *
ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «Как и почему я не пишу о своем способе оставаться под водой столько времени, сколько можно оставаться без пищи? Этого не обнародую я и не оглашаю из-за злых людей, которые этот способ использовали бы для убийства на дне моря, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми (Леонардо да Винчи). Научные открытия сами по себе вреда принести не могут; по крайней мере пока мы еще не знаем ни одного такого открытия… Все дело сейчас в том, чтобы развитие социальных отношений не отставало от темпа развития науки (В. Энгельгардт). И предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем (Книга Екклесиаста). Научный подход тоже должен иметь свои границы, возможности, пределы. Он должен применяться так, чтобы оставлять место для других подходов, например, эстетического, этического и т. д. Есть разные подходы к решению проблем, которые должны взаимно соотноситься (В. Ж. Келле). В связи с последствиями, к которым может привести использование науки, на благо человечества или во вред ему, на ученого возлагается б ольшая ответственность, чем на рядового члена общества, главным образом потому, что научный работник, обладая знаниями, может предвидеть эти последствия (Хартия Всемирной федерации научных работников)».
* * *
Склонив голову вправо, Элэл следил через раскрытое окно, как ветер перебирает листья, – поворачивает их к себе, от себя; поднимает и отпускает; вращает на черешках…
Прислушивался.
Отчего этот шум листьев? Оттого, что они плешутся друг о друга? Но, похоже, не так уж часто они соприкасаются… Или звук идет от каждого листа отдельно – потому что он перегибается, полощется, сопротивляется ветру?
Элэл выбрал один лист.
Хотел услышать его… голос листа… из шума леса…
* * *
Опять Яков Фомич шел по лестнице, шагал с разовым пропуском в руке.
Так и пойти теперь, от одного к другому? – смотреть, спрашивать, выслушивать…
Эта лестница, в противоположность Николиной, вела вниз, он спустился в цокольный этаж и оказался в длинном полутемном коридоре. Одним концом коридор упирался в изотопную, это было видно по знаку – привычный красный пропеллер на оранжевом поле; в другом конце стояли центрифуги, похожие на стиральные машины.
Нашел нужную дверь.
Завлаб был высокий парень, отпустивший на затылке русые локоны. Стол его занимали пробирки-склянки; на полу и на стеллаже размещались ящики с дрозофилами, – мухи жили себе там по-своему, по-мушиному, пока завлаб науку делал; в шкафу стояли книги: стены увешаны были цветными схемами, а выше – портретами своих великих, Яков Фомич узнал некоторых; в углу белел холодильник, и когда лаборантка открыла его, оттуда блеснули все те же пробирки-склянки. Юную лаборантку звали Светланой, стол ее располагался перпендикулярно к завлабовскому; перед ней было много разного, опять-таки фарфорового и стеклянного, а у левой руки – телефон.
Завлаб рассказывал: гены… хромосомы… код… РНК… ДНК… генетические карты… кислоты, фракции, ферменты… клеточный уровень, межклеточный, группы клеток…
– Некоторые ферменты уже выделены, – сказал завлаб. – В общем, если чего-нибудь добавить или уменьшить, то, например, изменится крыло у мухи. И тэ пэ.
Светлана повернулась к завлабу, показала тонкую стеклянную трубочку:
– Подарите мне такую!
Завлаб открыл ящик стола, склонился, достал трубку и молча протянул Светлане.
Яков Фомич принялся расспрашивать про белок, о котором говорил Никола.
– Вроде бы… – сказал завлаб. – Да, предполагается… Может, его и вырабатывает нейрон. Может, он и имеет отношение к памяти… Все может быть. Есть у нас такая работа…
Зазвонил телефон.
Светлана сняла трубку:
– Заседание квалификационной комиссии? Когда?
Светлана посмотрела на завлаба, завлаб сделал знак рукой.
– Но его нет, он куда-то вышел…
Яков Фомич сочувственно кивнул.
– Скажу – забыл… Словом, подбирают крыс две группы, умных и глупых, по способности обучаться, – продолжал завлаб. – Ну, вводят им такую дрянь, она способна связывать этот белок, ее метят еще изотопом. И вот она у крыс в мозгу связывает белок, который вас интересует. Радиация, естественно, светит. Сейчас покажу…
Завлаб начал рыться в столе.
– Черт! Куда что девается? Свет, принесите. Пожалуйста… Мы ждем.
…Яков Фомич ходил пока по прохладному полутемному коридору.
Ходил, вспоминал.
Что сказала Лена.
И как она это говорила…
Она спрашивала его, в чем теперь смысл его существования!
Яков Фомич понимал Лену… Всегда в его существовании главным была его работа, и общую их жизнь, прежнюю жизнь его и Лены, она занимала собою едва не полностью. Теперь ее не стало. И Лена терялась, недоумевала, пытаясь осознать, что происходит и зачем все происходящее с ними; она искала цель, задачу, формулировку – какой-то центр, вокруг которого она могла бы построить их жизнь заново, новую их жизнь; ее мучила необходимость переопределить мужа, создать новый его образ – и без того, что было прежде в нем самым главным!..
Многое или все это, наверное, было бы иначе, если б жизнь их стояла на чем-то другом. Если бы такое место в их жизни занимало что-то иное… Любовь? Может, любовь… Что-то такое, что всегда оставалось бы с ними, независимо ни от чего.
Лена упрекала Якова Фомича: говорила, что жила им, ради него, в этом видела свое предназначение, – а теперь он подводит ее, лишая ее жизнь смысла…
Он перестал быть для жены тем, кем был раньше!
Он для нее попросту переставал быть, вообще быть переставал…
К тому же он безответственно снял с себя обязанности главы семьи, добавила она!
Яков Фомич понимал и это… Впрочем, он нашел уже кое-какие заработки. Они, конечно, не давали того, что выходило у него в институте, однако на двоих вполне могло хватить. А тратить себя за деньги он не собирался. Да не в этом дело… Он перестал быть для жены и главой семьи тоже.
Лена уговаривала его вернуться в институт. Доказывала, что это решило бы все проблемы…
Яков Фомич понимал, что она права. Это решило бы все проблемы в их жизни.
Но не мог же он пойти к Вдовину!
Смешно!
Нет, нельзя больше думать об этом…
Яков Фомич остановился посреди коридора. Открыл первую попавшуюся дверь, вошел.
* * *
Машина была бригадира электриков с подстанции. Плотный невысокий человек в добротном костюме, белая рубашка. Со своей бригадой – четырьмя очень разными мужичками. Они переодеваться не спешили; еще стояли кружком, мокрые, в мокрых трусах и рубашках; на головах – кепки. Пока шел разговор – стягивали трусы, выкручивали.
– Что поймали, мужики? – спросил Карп.
– Да, пожалуй, ничего, кроме насморка…
– Мешок-то откройте!
Открыли. В мешке – сеть, рыба…
Мужички снимали кепки, доставали из них папиросы, закуривали.
С ними был еще парнишка.
– Сын вот приехал сегодня в отпуск из армии, – объяснял бригадир. – Хотел сделать встречу ему… Самый младший мой.
Карп разложил бумаги на капоте. Бригадир попросил;
– Сына не вписывайте, а то в часть пойдет бумага…
Карп не стал вписывать.
– И когда ждать нам позора?
Бригадир, видно, хороший был человек.
– Три хоть штучки оставьте на уху для сына…
Карп отложил четыре. Забрал сеть, остальную рыбу – успеет еще сдать сегодня; понес к своей лодке. Бригадир приказал сыну:
– Другой мешок ему дай, сеть-то мокрая!
Сын побежал, открыл багажник; Карп поблагодарил…
Рванул на полном газу от берега, вылетел далеко. Свернул к югу.
Припомнил, что написал бригадир в протоколе в графе «Объяснение»: «Мы приехали отдыхать и хотели поймать на уху».
Вот и все. И это так. Написал честно, как есть. И разве он не прав?
Не сопротивлялся, не прятался, не грубил, не врал. Просто был в досаде, обижен на случай и на инспекцию.
А удочкой, Карп и сам хорошо знал, ничего уж теперь и не возьмешь…
Карп задавал себе вопросы… Отвечал себе на них… Не на каждый он мог ответить определенно: разные обстоятельства, случалось, разные складывали ответы, на один и тот же вопрос; случалось также, что ответ и вовсе не находился.
И Карп бы так же – уж коли поехал бы отдыхать к воде, захотел бы рыбки. А как иначе? Что это был бы за отдых у воды?
Но порядок есть порядок. Это он определил для себя твердо. Нельзя – значит, нельзя. Вот все мясо любят, а коров же не хватают! Деньги все любят, – инкассаторов ведь не убивают.
Карп объяснял себе свою работу, и свою правоту, и свою полезность.
Все выходило верно. Но для тех, на кого он составлял протоколы, это было неубедительно. Карп знал.
Ну что же! Вот взять правила уличного движения. Они для безопасности людей. Правила рыбной ловли – для сохранения среды: опять-таки для людей; в конечном-то счете для того же, для сохранения жизни. А улицу переходить где надо – разве привыкли? Так-то! И Карп в том числе… Хотя в армии все по городам служил.
Они по-старому хотят, как привыкли. А с новыми моторами все вон кругом простреливается, все места доступны; некуда рыбе деться, чтоб подрасти, потомство вывести. А снасти какие – синтетика!
Это все попадались не злостные браконьеры. Верно. Да ведь эти люди, кто хотел только на уху, каждый понемножку, – их было сколько, и сколько же они брали, если посчитать, все вместе? Вроде ни на ком из них вины не лежало, а вместе все делали они зло. Может так быть? Видно, бывает.
Но трудно перестроиться… Карп знал, как трудно.
Попробуй перестройся…
Вон на берегу чайки. За кузнечиками охотятся! Сухопутные теперь на Яконуре чайки.
Как привыкнуть?..
Пошел мимо института.
Вот он, на склоне.
Послушать разговоры о запрете, – выходит, во всем виноваты ученые. Они потребовали. Особенно Савчуку достается. Так получается, что кругом его ругают – и начальство, и яконурские рыбаки. Те грозятся выговор дать, эти – встретить в открытом Яконуре…
А что Савчук? Сами должны видеть, маломерки одни попадаются!
Да, объяснял себе Карп свою работу и свою правоту.
Все вроде сходилось. Все было в порядке в его представлениях о себе и своей работе.
Если б не дед тот с культей…
Деда этого Карп все откладывал, но теперь уж откладывать дальше было некуда… как ты длинно ни рассуждай – пришел его черед.
Что тут можно сделать?
Карп свернул в залив, к знакомому егерю, – расспросить.
…Егерь кухарил на уличной печурке. Жарил сало с луком на сковороде. Тут же суп кипел в кастрюле. Егерь надел рукавицу, снял крышку с кастрюли, пристроил крышку на камне; взял сковороду, высыпал все с нее в кастрюлю, в белый пар; набрал ложку супа, сполоснул сковороду; вылил туда же, в кастрюлю. Вернул крышку на место. Сказал:
– Уха из петуха. Хоть вода-то еще озерная…
Егерь был здоровый старик; три войны прошел – хасанскую, финскую и Отечественную, имел три контузии, – и ничего.
Карп стал расспрашивать.
Сразу все переменилось.
Егерь рассказал: этот дед недавно вышел из тюрьмы, сидел за убийство; угоняет тут лодки, пакостит; на фронте и не был; Сеньки здесь никакого нет, убегал, значит, он же…
Все сделалось просто.
Карп такое почувствовал облегчение, что смутился, подтрунивать над собой начал…
Все неприятное, мучившее Карпа, что замутило ему этот день, – враз было снято егерем.
Образ самого себя, который Карп себе составил, – сохранился в целости…
Карп распрощался с егерем и отправился дальше. Повернул к Надеждину.
Взошел ранний месяц; лежал в перистых облаках, как в неводе.
* * *
Нет, Герасим просто забыл о ней!
Ольга подняла брови… Затем отошла в сторону, чтобы он не заметил.
Две головы над листком бумаги. Кемирчек рисует аккуратненькие кружочки, квадратики, соединяет их стрелочками:
– Блок нагульного стада… Кормовая база для рыбы… Блок нерестового стада, множитель, затем икра, личинки… Линия искусственного разведения… Нерест, множитель…
Герасим достает ручку, тоже принимается рисовать:
– Видимо, кривая второго порядка… Нет, разобьем на участки… До какого-то минимального уровня рыба вообще жить не может, численность стада нулевая… Популяция – по оси ординат, корм – здесь… Затем рост стада, чем больше корма, тем больше рыбы… Интервал линейного роста… Потом наступает насыщение…
Забыл о ней.
Кемирчек:
– Конечно, это первая ступень – моделирование популяции по массе… Вторая ступень – моделирование биоценоза в целом… Природный комплекс… Энергетический баланс… Надо, скажем, знать, сколько энергии рыба тратит…
Опять Герасим берется за листочек:
– Послушай, видимо, в следующем интервале спад, обратная зависимость…
Забыл про нее!
Кемирчек:
– Точность нужна в исходных данных…
Герасим:
– Если инженерные расчеты…
Кемирчек:
– Но у вас там…
Сколько это будет продолжаться?
Конечно, это был важный пункт в ее программе – познакомить Герасима с Кемирчеком; конечно, это получилось даже удачнее, чем она предполагала; но все же…
Что, ревность?
К Яконуру!
Нет, невероятные вещи с ней происходят…
Наконец стали выбираться. Перешагивали через кабели, ящики – продвигались к выходу.
– А как вы получите данные по энергетическим затратам ваших рыб?
– Это можно показать… Ольга, не возражаете?
Кажется, дальше ее программа пойдет сама собой…
Кивнула.
В дверях Герасим все же приметил ее, вспомнил о ее существовании, сообразил, кто это такая…
Да что она, в самом деле! Вот глупость!
Герасим взял ее за локоть, хотел, похоже, что-то сказать, но промолчал.
– Что, Герасим? Ну что? Выкладывай!
Сделала ладонь горсткой, подставила к его губам.
– Знаешь…
Смутился.
– Знаешь, я сейчас только сообразил, что у меня появился интерес…
Погладила его по руке, потерлась головой о его плечо.
Ждали Кемирчека, он запирал свое хозяйство.
Из двери детского сада вышла Косцова. Ольга представила ей Герасима.
– Интересуетесь проблемой Яконура? Ничего, не стесняйтесь, драка всегда собирает зрителей… С Элэл знакомы? Вот как!.
Косцова принялась расспрашивать Герасима об Элэл.
* * *
– Бутылка коньяку, – говорил завлаб, стоя посреди лаборатории. – Согласны, Софья?
– Заметано!
Миниатюрная женщина и завлаб ударили по рукам.
– Разбейте, – попросила Софья.
Яков Фомич разделил их руки и поинтересовался, в чем дело.
– Фокус! Не верю, – сказал завлаб. – Это и на манипуляторе непросто!
Софья объяснила: она поспорила, что безо всякой хитрой аппаратуры вытащит отдельную хромосому…
Кто-то уже переносил бинокуляр на свободный стол, кто-то сомневался, хватит ли провода, кто-то включал, зажглась лампочка подсветки; из холодильника извлекли чашку со льдом, слева от Якова Фомича сказали что-то о фиксации, справа – о глицериновом буфере… Софья усаживалась, направляла зеркальце, крутила какие-то колесики.
Завлаб распорядился, чтобы Якова Фомича пропустили к столу; Софья отклонила голову, и он заглянул в бинокуляр.
Яков Фомич увидел, как в прозрачной личинке все мерцает, дышит, переливается; все находилось в сдержанном согласованном движении…
Софья взялась за стеклянные трубочки, в которых были закреплены стальные иглы. Склонилась на минуту; выпрямилась.
– Слюнную железу? – спросил завлаб.
– Конечно.
Яков Фомич посмотрел через плечо Софьи в бинокуляр и увидел каплю с хвостиком, вгляделся и разобрал ее клетки и в них чуть более темные скопления чего-то едва уловимого – ядра.
Клетки были зеленоватые, и оттого все казалось географической картой: светло-зеленые поля, разделенные межами, тропинками (оболочки клеток), и на этих полях – рощицы, стада, зеленые селения (ядра); или, вернее, то была не карта, а вид сверху, с самолета, в солнечный день… микроскоп и под ним – живые клетки… или уж со спутника…
Яков Фомич взял у Софьи иглу, осторожно подвел ее к зеленой капле; игла стала толстой, черной, концы ее виделись резко, а ближе к рукам – все более размыто. Коснулся капли… Отдал иглу Софье.
– Сколько звездочек, три? – спросил завлаб.
Софья утвердила руки на краю предметного столика… Склонилась… Выпрямилась, давая посмотреть Якову Фомичу.
Капля была разорвана с краю, и одна крупная клетка лежала особняком, едва касаясь других; ядро было хорошо видно.
– Не менее пяти, – сказала Софья.
Снова наклонилась к бинокуляру…
Выпрямилась.
– Готово?
Софья, не отвечая, посмотрела на свои локти, на ладони; утвердила их; склонилась.
– Пять – так пять, – сказал в тишине завлаб.
Софья подняла голову, не спеша, аккуратно положила иглы и встала.
Завлаб глянул и сказал:
– Вот это да!..
– Только, пожалуйста, армянский, – попросила Софья.
Яков Фомич подошел последним; увидел опавшую оболочку и рядом – россыпь скрученных хромосом.
Вышел в коридор.
Этот великий туман отдельных задач, завораживающей терминологии… туман, который окутывает все… в пределах видимости остается только интересное профессионалу. Механизм приема информации… Микроманипулятор… Интервальная гистограмма первого порядка… Заклинания.
Плюс нынешние масштабы работ – огромные лаборатории, институты, комплексы, – и каждый человек оказывается среди сотен и тысяч других, давно уже бегущих что есть сил в своем направлении, остается только включиться в их число; собственное участие растворено в коллективном, разделено на мелкие, вроде незначительные, невесомые доли…
Ну, а ты с Николой, два отличника, надежда честолюбивых учительниц?
Еще утром ни о чем подобном не думал… хотел только повидаться с приятелем по школьным олимпиадам.
И вообще не ожидал от себя ничего подобного…
Лет за полсотни до Николы начинал Шеррингтон свои работы на мозге и (говорят) отказался от них.
Часто ли так бывало? Бывало. Что это могло дать? Какие-то вещи сделали, может, чуть позднее. И только. Всегда находился человек, который говорил: «А мне интересно!» И делал.
Соблазн приоткрывания самой таинственной завесы… Личного проникновения за нее… Приобщения к сокровенному… к первооснове… Наконец, тот самый соблазн превышения власти и силы, данных человеческому роду…
Естественная жажда самореализации… Осуществления своих возможностей – дарованного тебе природой, той же природой… Осуществления себя – части природы и ее порождения…
И вот: Никола счастлив. Завлаб тоже.
Что, в науке – дурные люди?
Остановиться из-за того, что все может обернуться и злом?
При определенных условиях…
Исследования на мозге, – значит, потом использование их для воздействия на мозг с целью его усовершенствовать в том или ином направлении, которое кто-то будет выбирать по своему усмотрению, в соответствии со своими целями; следовательно, изменение человеческой природы, возможно, такое, за которым последует постепенное превращение людей во что-то вроде общественных животных, – вот как (говорят) рассуждал Шеррингтон.
И обязательно – это. Одним кажется, что дело зашло далеко и пора остановиться, когда в действительности еще только ранняя стадия исследований. Другие считают, что работа представляет лишь академический интерес, в то время как она уже ушла в практику…
…Появилась Светлана.
Яков Фомич взял в руки листок, завлаб показывал ему кривые, одну и другую:
– Вот, можно видеть, какая там скорость образования этого самого белка у глупых крыс и какая у, значит, умных…
Пошли в кабинет завлаба.
…Может, Лена и не сознавала это до конца, но Яков Фомич понимал, – знала сама Лена или нет, – да, он перестал быть для жены тем, кем был всегда.
И все она уговаривала его, все уговаривала пойти ко Вдовину, вернуться в институт…
Хотела возвратить опору, на которой стояла их семья.
Уговаривала…
Она хотела вернуть себе прежнее отношение к мужу.
Все уговаривала.
Уходя на работу, оставила ему список поручений: заплатить за квартиру, купить какие-то продукты…
Он стал вторым членом семьи.
…Светлана – с отчаянием:
– Не растворяется что-то, как это делать…
– Тереть и бить, – спокойно сказал завлаб, – бить и тереть. Да получше, да подольше.
Кабинет завлаба постепенно наполнялся молодыми людьми.
Конечно, Лена не собиралась обидеть его… Никак это не было против него направлено… Просто – так уж она все воспринимала… Она поступала по-своему естественно, да, она делала нечто для нее само собой разумеющееся…
Но неужели она не понимала?
Раньше он бы, не думая, сходил в кассу, в магазин…
Теперь все это выглядело иначе.
Ну неужели, неужели она не могла понять!..
…Завлаб сидел за своим столом, перед ним на разномастных стульях расположились его сотрудники; завлаб неторопливо вел совещание, сверяясь с листочком, лежавшим у него на краю стола. Одновременно он занимался мухами. Пола белого халата была откинута; карман брюк оттопыривался, туда были натолканы пробирки, завлаб их грел собственной ногой. Не переставая говорить, он посматривал в микроскоп – сортировал мух. Вынимал из кармана пробирки, не глядя, открывал; упаковывал туда отобранные пары.
– Одни самцы! Веня жалуется, что мухи у него не размножаются. Откуда же чему взяться…
Яков Фомич подождал, пока все разошлись.
Стали прощаться.
Перебил телефон, – Светлана, не спрашивая у завлаба, передала ему трубку.
– Ну хорошо, пусть будут французские духи… – сказал завлаб.
Светлана:
– Буквально обо всем мама должна заботиться!
– Ну, если нет хороших духов, пусть другое, купи другое…
– Это ему нужно идти сегодня на день рождения!
– Откуда я знаю, мама, что покупают молоденькой девушке…
– Можно бы и знать уже!
– Ну, если это не для девушки, купи что-нибудь для девушки…
– Имениннице не позавидуешь, правда?
– И еще, мамуль, хорошо бы цветы…
– Какой прогресс!
– Ну посмотри, может, они выросли все же где-нибудь…
Завлаб проводил Якова Фомича.
Шли по коридору, завлаб говорил:
– Вообще-то есть уже существенные результаты по части мозга. Кто-то там на что-то воздействовал, чего-то, кажется, вводил, и белка этого в мозге увеличивалось или убывало…
У выхода завлаб сказал:
– Ну, а мне сейчас – на ковер. Спросят, почему не явился заседать, – скажу, в самом деле, что-то с памятью… Белка вашего не хватает… Черт! Чтобы поработать, приходится брать отпуск!
…Яков Фомич отдал вахтеру пропуск, вышел.
Еще и эта легкость, с которой все делается… Эта лихость…
Бутылка коньяку!
Хромосома.
Как все буднично, как просто…
Да, Никола – «за стандартизацию масштаба, правда, пришлось некоторыми подробностями пожертвовать»…
Но эти уже дальше, чем Никола.
И здесь – радиация, опять радиация!
Мама еще его опекает…
Этот разговор о духах…
* * *
Молодая, нарядная водоросль стояла в тишине, смотрела, как идет вокруг жизнь совсем неотличимых от камней брандтий и хиалелопсисов, – пока не двинутся, их и не заметишь; красных и фиолетовых эулимногаммарусов, разбегающихся по своим щелям; зеленых с оранжевыми крапинками спинакантусов; таких светлых паллазеа…
Я вижу ее. Она высокая и яркая. Ее хорошо видно под тихой прозрачной водой.
Время от времени плавное перемещение воды колеблет ее, и тогда она вступает в медленное, сложное движение, и другие, все, что рядом с ней, каждая из них, также начинают медленное, сложное движение, и кажется, словно это изумрудно-зеленые живые токи неспешно восходят, стремятся по водорослям: ото дна ввысь, к поверхности Яконура.
* * *
Принесли чай.
Человек с длинными, совершенно седыми волосами предложил перейти за столик в углу его кабинета. Сели один напротив другого.
Тишина в кабинете, тихая улица за окнами. Чаинки взметнулись, поднялись беспокойным облаком; затем вошли в поток, выстроились по окружности; собрались над центром донышка, спланировали на него.
Свирский понимал, что могло означать это приглашение к человеку с длинными, совершенно седыми волосами.
Сидел выпрямившись, как всегда.
Отпил глоток чаю; положил ногу на ногу, ладонями обхватил колено. Приготовился выслушивать вопросы.
У Свирского загорелое румяное лицо, загорелая лысина. Красивые серые глаза. Одет безупречно. Моложавость в его лице, в глазах, в его фигуре, в том, как он сидит. Моложавость, энергия, бодрость. Многие не угадали бы ни его возраста, ни профессии; обычно говорят, что ему нет пятидесяти, и принимают его за режиссера, он и вправду похож на известного театрального режиссера.
Итак, Свирский приготовился слушать.
Руки – на колене.
– Расскажите, как было дело, – начал человек с длинными, совершенно седыми волосами. – Что за контакты были с главком?
Да, этого вопроса Свирский и ожидал.
Его пальцы разогнулись; затем снова обхватили колено.
Рассказал: к нему обращались, просили дать заключение; он поручил институту соответствующего профиля; работу выполнили и сдали…
Пальцы опять разомкнулись и затем опять обхватили колено.
Снова, значит, выступать ему в привычной, но нелюбимой роли. Привычно нелюбимой, – пожалуй, и это будет правильно…
Что думает о нем человек с длинными, совершенно седыми волосами?
Когда-то у Свирского были три модели самого себя. В одной он собрал и выстроил, каким он должен быть, в его тогдашнем понимании, и каких поступков для этого ему надлежит придерживаться. Во второй он был тем, кем он был в действительности, – по его представлениям. Третья модель являла собою отражение того, что, по его мнению, о нем думали и каким его видели другие.
Все три модели долго жили в нем одновременно. Они наладили какое-то сложное сосуществование. Это сосуществование не было мирным; то одна, то другая, то третья одерживала верх и, следовательно, заставляла его поступать по-своему.
Его роль… Он принял ее когда-то с радостью. Он боролся за нее – считал, что там настоящая вершина: престиж, принадлежность к определенному кругу… Добившись, был уверен, что обошел всех своих ровесников среди коллег.
Из кого-то администратор не получался, и тогда ученый оставался ученым.
Из Свирского – получился.
Погружаясь в административные игры, он терял возможность продолжать собственные работы. Это не беспокоило его поначалу, – были удачи, ими он дорожил больше: он быстро стал человеком того круга, в который стремился, умело защищал там свою программу, интересы своего направления…
Он исполнял свою роль много лет. Эти годы делились на две неравные части той неделей, когда он сформулировал для себя, что проиграл. Его административная карьера оказалась псевдокарьерой в науке или карьерой в псевдонауке. До этой недели он исполнял роль потому, что она приносила удовлетворение, а после – потому, что теперь уж выбора у него не было. Новое отношение к своей роли не мешало Свирскому все сильнее включаться в нее. Наоборот: он хорошо понимал, что теперь это единственно возможная для него роль из всех, какие он считал для себя приемлемыми; ему оставалось дорожить ею и держаться за нее.
По мере включения в роль Свирский терял свои модели. Чем сильнее Свирский в нее вживался – все меньше значила модель того, каким он должен быть, и даже та, в которой он себя видел самим собой. Все чаще его поступки определялись тем, каков, он считал, его стереотип в глазах других; это стало происходить автоматически, как бы независимо от его сознания и – на любых уровнях, общался ли он с вице-президентом или с младшими научными сотрудниками…
К концу недели, когда Свирский сформулировал свое поражение, он перестал сопротивляться.
Так ему было проще, удобнее, это позволяло находить свою позицию и принимать решения более быстро и легко. Свирский имел теперь дело не с тремя моделями, а с одной; к тому же она оказалась, из всех из них, самой определенной, самой ясной и самой удобной в употреблении. Знать, что д олжно, и держаться этого – требует особого и непрерывного труда; не меньшая сложность в постоянном исследовании, каков ты есть на самом деле; зато всегда вполне посильная задача – при наличии некоторого навыка взаимоотношений в своей среде, установить для себя, каким тебя видят, – исходя из того, каким ты видишь людей, – и руководствоваться этим.
Так было и гораздо эффективнее. Третья модель оказалась также самой практичной. Постепенно она незаметным образом трансформировалась и стала являть собою Свирскому не столько то, каким его видят, сколько – каким хотят его видеть, вернее, чего от него хотят… Это была значительная ценность при нынешней ситуации в жизни Свирского. Постоянное обладание таким представлением о себе помогало ему сохранять прочность своего положения, давало наибольшую возможную безопасность…
Он привык к этому своему Свирскому, к созданному им стереотипу; а затем отдал себя ему, поручил ему себя. Это его словно освободило. Он передоверил свою судьбу, дела, ответственность другому; сложил на него свою жизненную ношу; запрограммировал его играть себя и – шел за ним. Его сработанный им Свирский функционировал в реальности – слушал, говорил, решал, указывал, принимал к сведению, ездил, заседал, выступал, делал все, что требовалось; а сам Свирский лишь присутствовал при этом; вызванный им дух вселился в его плоть и завладел ею, а сам Свирский внутри себя дематериализовался.
Это важно – знать, что думает о нем человек с длинными, совершенно седыми волосами…
Следующий вопрос:
– Ответственно ли было сделано заключение?
Свирский рассказал: заключение дано на основе имеющихся научных данных…
Он устал.
Он давно уже устал…
Он все-таки порядочно уже был стар, черт возьми! – хотя и не все соглашались это понять.
Временами на него находило отчаяние.
Да, он знал, что выглядит прекрасно, сохранился, – каждому, разумеется, завидно, на последних фотографиях он такой же, как на прежних, ну да что с того? Он был стар, многое уже было тяжело для него. Он искал сочувствия к себе, ждал от людей понимания его старости, желал облегчения в своей судьбе; но все это непросто найти при том, как включен он в сотни связей с людьми, как сложно его функционирование в этой системе связей и как остро он это чувствует.
Всем он был нужен, все от него чего-то хотели…
Давай навались! Всё на Свирского! Никакого ему покоя! Все на него нагружай – советы, комитеты, защиты…
С годами он пришел к пониманию счастья как возможности сохранять, стабильное состояние.
Это также совпадало с тем, что вносила в его жизнь третья модель.
Только всегда что-то мешало: Старик со своим Элэл, Савчук со своим Яконуром…
Старик, заводной попрыгунчик, и это в его-то возрасте, беспрерывно раздражал Свирского своей неуемностью, своим несносным нравом, просто своим бесконечным существованием, наконец, – человек, который никак не может ни устать, ни сообразить, что пора бы уже угомониться!
