Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
* * *
Толкнуть, что ли… Ну-ка, попробуем.
Ксения поднесла руку к сейсмографу.
Вот близко…
Совсем близко…
Я вижу: маленькая рука, пальцы звездой с белыми бугорками суставов.
Тишина в подземелье.
Чуть тронуть… Качнуть…
* * *
Борис еще держался… Но он был один в своем колодце… Космические были расстояния от него до других людей… И он не мог уже больше, не мог…
Яконур, послушай меня, Яконур!
Почему ты отделил меня ото всех? Почему ты отделил меня и от себя, не сделал меня своим, не принял? Отчего на своих берегах не дал мне места, куда я мог бы причалить, пристать, где бы мне были пристань, пристанище, отчего ты на всем Яконуре не нашел для меня даже острова?
Скажи мне, Яконур, скажи… Хорошо ли, что ты недобр ко мне? Что прогоняешь меня? Что отказываешь мне? Скажи, в чем я виноват, в чем я нечестен перед тобой, чем ты можешь упрекнуть меня? Из-за чего ты со мной борешься?
Посмотри, Яконур, посмотри! Посмотри – вот уже не видно меня… станешь искать меня на берегу, а меня нет… этого ты хочешь?
Разве я не принадлежал тебе? Разве не служил тебе, как мог, не делал для тебя все, что мог? Разве малый уже заплатил тебе выкуп?
Поступи со мной как хочешь, не откажусь от своего. Знаю, что я прав…
Стоял, держась из последних сил за стальную лесенку, в глубине колодца, в глубине берега Яконура.
Слова его кончились.
Никто не видел его.
* * *
Да что же это!
Ксения сжала пальцы.
И не думаешь о нем – тоже о нем думаешь…
Так вдруг оставить ее… забыть… сперва приручил, потом извел, потом бросил!
Доброта его эта… Лучше б кому другому эта доброта досталась. Забота его, которой он ее истязал… не мог просто обнять, поцеловать!
Никак она от Бориса не избавится. Замучил…
Уж если оставил, так оставь меня! Оставь наконец! Сколько ты будешь еще меня преследовать?..
Я вижу: маленькая рука, знакомые пальцы – сжимаются в кулак.
Оставь меня, оставь, оставь!..
Я вижу: рука поднята над сейсмографом…
* * *
На последнем повороте перед мостом вдруг занесло: земля на дороге – обвалилась со скал при утреннем толчке.
Герасим выправил машину привычно, твердо, но аккуратнее, чем обыкновенно, более плавно и осторожно, так, словно не один был в машине…
Открылся Каракан. Лес на другом берегу совсем уже стал сивым, да и пробор, где идет дорога, сделался много заметнее.
Ольга что-то сказала бы или коснулась бы его руки…
Доски на мосту были темные, влажные. От дальнего облака свисала розовая бахрома.
Нет, лишь глаза его смотрели… Без Ольги это все пролетало мимо да так и исчезало, мелькнув еще раз в зеркальце; и жаль оказывалось утра, оно пропадало, оно словно не было настоящим потому, что Герасим был один. Видеть одному – потеряло смысл, быть одному сделалось невозможно; он состоял теперь навсегда из двух неразделимых частей.
Но сегодня было исключением! В следующий раз он здесь поедет с Ольгой; дорога, лес, доски на мосту, облако, река – будут не зря; все обратится настоящим; и тому утру никогда не исчезнуть, оно будет вечным, потому что останется в них, с ними.
Ожидание счастья сменилось счастьем.
А убеждал себя, что это не для него!..
Конечно, он был человек дела, его девиз – Дело и Счастье, но он был и человек счастья, а потому его девиз и – Счастье и Дело.
Иначе все, как это утро, существовало только само по себе; вовне его. Все в его жизни, все на свете. И лишь соединяясь со счастьем – оставалось в нем.
«Давай рожу тебе маленького Герасима? Хочу ходить осторожно, прислушиваться к себе и всего бояться…. Подумай, к лету – уже маленький красненький Герасим! Наконец-то у меня будет настоящее занятие. Он станет агукать и ножками дрыгать… Испугался? Да ты не бойся, большой Герасим, я тебе только иногда буду его показывать. Он мне для себя нужен, чтоб ты был всегда со мной. Если очень попросишь, дам тебе его немножко подержать…»
Почему она решила, что он испугался?
Похоже, сама еще трусила…
Доброе утро, любимая. Доброе утро. Здравствуй. Вот день начинается. Он будет хорошим. Он не станет разлучать нас, он сделает так, чтобы мы скорее были вместе и больше не расставались. Посмотри, какое утро. Смотри, лес уже совсем осенний, смотри, доски на мосту темные, влажные, а от облака, смотри, розовая бахрома книзу, а белые камни на пороге вон как поднялись над водой.
«Нет, послушай, в самом деле! Вот будешь ты старый, солидный, лысый, будешь сидеть в перерыве на каком-нибудь своем конгрессе с другими важными стариками и курить трубку. И вдруг распахнется дверь – и к тебе подбежит юноша! С такой же вот бровкой домиком. И все твои старики удивятся: кто этот красивый молодой человек? А ты встанешь, обнимешь его и скажешь: это мой сын. И все заохают: какой взрослый, и кем он хочет быть, наверное, как папа! А ты скажешь: да, вы знаете, у него уже немного получается… Нет, конечно, ты так не скажешь, ты будешь строгим отцом, да, конечно… Ну, вот. А он наклонится к тебе, к старичку, ты уже горбатенький такой станешь, и шепнет тебе на ухо: папа, дай три рубля!..»
Где твоя рука, любимая… Давай будем держаться за руки. Крепко. Я не отпущу твою руку.
Можешь разрешить своей красивой голове быть посвободнее. Как ей хочется. Устала, наверное? Теперь не обязательно так высоко. Не дам тебя в обиду. Часов через шесть… вот только посмотрю… да, часов через шесть… увижу Старика. Не думай об этом. Я буду думать. Все у тебя перестанет болеть. Скоро. Я позабочусь.
Через шесть часов буду у Старика.
Успею еще заехать в экспериментальный корпус, застать Якова Фомича…
Доброе утро, любимая. Доброе утро.
* * *
Еще немного… ну еще немножечко… пожалуйста… прошу тебя… постарайся… пожалуйста… Борис, милый… выберемся… вот так… вот как хорошо… спасибо… молодец… ну еще ступеньку…
Ольга подняла голову.
Небо вверху! Вольное, облачка по нему гуляют! Море воздуха, вкусного, благоухающего, прозрачного, прохладного, пей его, сколько захочешь! И так много света, что хватает на всех, – всем людям, всему зверью, всем цветам и травам…
Небо вверху круглое. Только круг из неба – в черноте колодца… Солнце, в облаках белое, как луна, катится внутри по черному ободу. Словно колобок.
Ну еще… немного… еще ступеньку… прошу… пожалуйста… Борис, милый… ты же сильный… я знаю, ты сильный… хороший мой… вот так… так… молодец… вот уже ветерок; узнаешь?.. вот уже твоя музыка, узнаешь?..
Я вижу ее.
Ее голова – едва над землей, над горловиной колодца… Ее длинные волосы – крылом – по земле…
Ветер поднял матросский воротник платья и закрыл от меня ее лицо. Едва из колодца, едва оторвалась от уровня земли… едва, едва поднялась над ним…
Ее руки.
Неясное солнце над ней.
Бегу к Ольге, бегу… И не могу приблизиться ни на шаг…
Вижу: она повела головой к плечу, чтобы освободиться от воротника. Огляделась. Пустырь.
Еще немного… вот какие мы с тобой молодцы… ну еще немножечко… пожалуйста…
Опять!
Немеет левая… Бок…
Вижу, что делается с ее лицом.
Бегу к ней, бегу, бегу и все не могу ни на шаг приблизиться, бессилен… Это как во сне.
Моя Ольга! («Все отдать… до конца…»)
Когда осталась ей одна ступенька, когда все готово быть хорошо!
Я еще вижу ее.
Ее локоть на грубой, шершавой поверхности бетона.
Технарики… какие у вас подземелья глубокие.
Радио – из машины над пустырем: «В эфире песни и танцы народов мира»…
* * *
Не успела Ксения прикоснуться – сбой дальнего, глубинного сердца… Мгновенная весть об этом – след на кардиограмме.
Он останется, точно зафиксированный между двумя отметками времени.
Его будут расшифровывать: норд-зюйд, ост-вест, азимут; час по Гринвичу, минуты, секунды; баллы, магнитуды; вычислять скорость распространения волн, поглощение, расстояние… присвоят порядковый номер и, с тысячами других, используют для изучения земной коры…
Вращение между тем продолжается. Волны затихают, сейсмограф пишет дальше ровную, спокойную линию.
* * *
И вот она лежала в его руках… Борис обнимал ее… наконец он ее обнимал… не отпускал ее… он был однолюб, он ждал, он мечтал снова обнять Ольгу и слышать ее дыхание… голова кружилась, когда он думал об этом… и не отпускать, долго, долго, обнимать и слушать ее дыхание… его руки помнили ее, помнили всегда, всю ее помнили… и вот она лежала в его руках, и он обнимал ее, но не было дыхания, уже не было ее дыхания.
Так стоял Борис на коленях, Ольга в его руках, стоял на коленях у колодца, под неясным солнцем, перед дымами…
Что произошло? Он заплатил и эту цену? Платила Ольга? Он отдал Ольгу – не Яконуру, а комбинату? Яконур услышал его, и принял, и прислал к нему Ольгу? Но ей не простил комбинат? Не простил – чего? Яконур поставил Карпа с Прокопьичем перед смертью, чтобы примирить, – а комбинат был безжалостен? Что произошло? А Герасим?..
* * *
Герасим все продолжал слышать в машине теплый Ольгин запах, ее тепло и ее запах не остывали, не уходили, были с ним; и руки хранили их, и лоб, и губы, и затылок…
Помнил все.
Поднес руку к лицу.
«Живым духом пахнет… Физико-химическая характеристика…»
Сказки ему опять рассказывала!
«Технарик мой, Иван-царевич… Не тревожься ни о чем, все будет хорошо. Пусть твоей душеньке будет спокойно! А Василиса твоя с тобой…»
Ее голос, ее дыхание, глаза у его глаа в темноте!
«Ничего, что печальные дни…»
Гладила его лоб, обнимала за шею.
«Забыл… не гляди назад, когда идешь за Василисой… оглянешься – и останешься один…»
Тепло головы, тепло плеча.
«Нет, я просто так замолчала… Привык, что я болтушка?..»
Доброе утро, любимая. Доброе. Просыпайся, солнышко уже встало. Любимая, жизнь моя, доброе утро.
* * *
Выйдя к экспериментальному корпусу, Яков Фомич зашагал напрямик. След оставался за ним на росистой траве… У входа отряхнул ладони – весь ковчег уже обратился в труху.
Достучался до вахтера, еле дождался, когда он справился с ключами, и, сунув белый халат под мышку, быстро пошел на кобальт. Все его надежды, готовности и ожидания были сейчас в этом нетерпении, в жажде поскорее взяться за работу, начать делать что-то, хоть что-нибудь, – немедленно! срочно! Спешил за образцами. Он чувствовал близость своего счастливого состояния и стремился ему навстречу.
Затем произошло следующее.
Яков Фомич шагнул в пультовую, глянул, не останавливаясь, на часы, проходя мимо пульта, – нажал кнопку, толкнул, не глядя по сторонам, деревянную дверь, язычок замка в рассохшейся двери не удержался – выскочил из своего паза, Яков Фомич быстро прошел между бетонными выступами, шагнул в камеру, протянул руку к образцам и увидел, что стержни не успели опуститься, он не дождался, когда они опустятся полностью.
Первая реакция: заслониться руками!
Я вижу его.
Я вижу, в желтом свете ламп, как стоит он между входной нишей и колодцем, остановился в шаге, одна нога впереди другой; отпрянул; белый халат на полу.
Его руки. Они протянуты к стержням, продолжающим свое скольжение вниз, ладони – перпендикулярно току идущих на него лучей. Он заслоняется от них, невидимых, как от света. Отталкивает их… Слабая, едва заметная желтизна на его ладонях – от ковчега. Не защита. Чуть желтизна, – все, что осталось от его ковчега…
Опустил руки. Не спеша повернулся, вышел. Образцы – забрал.
Потом – возвращение к вахтеру, разговор с ним; телефон; объяснение, – неловкое, он говорит, как провинившийся школьник – учительнице; сирена…
Я еще вижу его.
Потом остается лишь сизый дымок от автомобиля с красным крестом, один лишь прозрачный, едва видный на солнце, самый обыкновенный дымок, быстро растворяющийся в воздухе.
Теперь видно только, как исчезает дымок… Как все выше поднимается над лесом солнце, продолжая свой путь. Как высыхает роса на траве, расправляется примятая трава и пропадает след там, где шел Яков Фомич.
Глава седьмая
– От нас ушел наш Элэл. В последний путь свой. Тут много говорили о его работах, о том, что он успел сделать. И отец его был ученый. Оба они погибли молодыми. Его отец прокладывал «Дорогу жизни» и сам отдал свою жизнь. Вот войны нет. Продолжительность жизни растет. Но выходит, для труда ученого – профессиональная вредность не становится меньше. Он не собирался умирать. Его огорчало только, что ему не дают работать. Потом наступило улучшение, и мы думали, он скоро вернется в лабораторию. А потом начались эти его мучения. Никто не ожидал этого. И он не ждал. Боли его не отпускали. Он сказал мне тогда: «Мне уже не встать. Но вы им, Герасим, не говорите, а то они могут расстроиться». А предмет исследований у него был – силы Природы. Это такой большой и сложный объект, что исследователь достигает зрелости к пятидесяти годам. Элэл не было пятидесяти. Ему еще много положено было и дела, и счастья. Сколько было задумано. Он многого хотел. Жизнь, в общем-то, не всегда отвечала ему взаимностью. Его идеи только начали получать признание и разрабатываться. Надо иметь такое воображение, как у него, чтобы выдвигать такие фантастические, смелые идеи, которым принадлежит будущее. Немало их еще лежит в его папках, другие только намечены. Он, видите, словно ракета, которая взорвалась на старте. Но остались его ученики. Мы продолжим. До этих дней мы думали прежде всего о тем, чтобы сохранить Элэл. Теперь мы должны сохранить и продолжить его дело. Природа живет сама собой, как устроена, А человек ведь особенная её часть. Потому что должен еще, на нем лежит обязанность, познать устройство и жизнь Природы. Он и погиб как исследователь. Когда стало уже совсем плохо, из Москвы прилетели специалисты, медики, они увезли с собой материалы и будут их изучать. У него все остальное было в полном порядке, он мог лесорубом работать. И только гемоглобин был у него четыре. И он не вынес одной полостной операции, простой, которую свободно перенесли бы мы с вами, любой. Это болезнь, в которой много еще неизвестного. И если эти материалы помогут потом выздороветь хоть одному человеку, значит, и тут Элэл как исследователь что-то сделал. Он и жил и, выходит, погиб для такого, что выше единичного существования. Нам сохранить и продолжить не просто работу. Он был одарен великим даром. Духовного. Это был тонкий человек. Счастливый человек. Он жил по призванию. Никогда ничему не изменил. В этом главное, что он оставил нам, И его место в мире остается за ним. Нельзя говорить о нем в прошедшем времени. Он не был оседлым человеком. Здесь, на яконурском берегу, мы оставляем его среди хороших людей, которые легли здесь до него. Мы много раз провожали его и привыкли к его отъездам. Сегодня все прощаются с вами, Элэл. А для нас вы просто уехали в командировку. Далеко. Пусть надолго. И там у вас трудный эксперимент. А мы должны быть верны у себя всему нашему общему. И работать. Боли у него потом стали ужасные. Мы не отходили от него, дежурили постоянно. И он все время был в сознании. А когда уже повезли его в реанимационную палату, я побежал за ним, прорвался за ним туда, в реанимационную палату, и сказал, – не бойтесь, Леонид Лаврентьевич, они не сделают вам ничего плохого, они вам сделают только хорошее, это последняя операция, и вы начнете поправляться. Он посмотрел на меня, улыбнулся, подмигнул мне, и слеза вытекла у него из глаза и по щеке потекла. И так эта улыбка и осталась у него, видите, с этой улыбкой он и лежит, видите. Врачи там собрались кругом него, это было как вокруг Яконура, чтобы помочь ему. В последнее время его интересовало воздействие электрического разряда. Мы уже начали такие эксперименты в лаборатории. Его пытались там, в реанимационной палате, вернуть из состояния клинической смерти, запустить опять его сердце, и делали это электрическими разрядами. Там было девять тысяч вольт, он вздрогнул, но сердце не забилось. Такая эта штука, сердце, да. Это был последний электрический разряд в его жизни. Вот о чем я должен был рассказать, такие у нас в нашем отделе новости.
* * *
Ледостав хочет быть.
По скалам вон уже наплески застыли. Осенеца смерзаются. И забереги наросли.
Нашумелся…
Тихий лежал перед бабой Варей Яконур.
Что повелось… Старики молодых хоронят.
Обоим Герасим сказал…
Богу-то и самому хорошие нужны.
Все были, яконурские все и с его производства…
Скует к утру, думается бабе Варе.
То он тает, то замерзает, то не замерзает, то волнуется, то хмурый… Всё подле него.
Сегодня тихий лежит перед ней Яконур.
Пришла к нему. Как Ольге тогда велела.
Теперь сама.
Когда двое сирот друг дружку нашли – как радовалась…
Маленькой ей все песни пела, сказки рассказывала… Жалела, баловала… Грела вечерами руки, они в ту пору уже болели, а Оля перед печью развешивала простыню и представляла сказки.
Василиса, доченька…
Все проверила, все на месте было… Ноженьки маленькие, в туфельках лаковых, то ходили-гуляли, теперь совсем не будут ходить…
Морозит. Вот и покров скоро.
Бывало, постоишь на берегу, посмотришь… Поможет…
Теперь разводья одни останутся посреди льда.
И снегом все заметет…
Совсем тихий перед бабой Варей был Яконур.
Стояла на берегу… Высокая, прямая.
Лицо ее непроницаемо.
Руки ее опущены.
* * *
Внезапно взгляд его упал на собственную руку.
Удивление. Сначала – просто удивление.
Вдовин приподнял ее, впервые ощущая ее вес и как оценивая его; медленно, осторожно пронес по воздуху перед собой. Остановил у сухих глаз. Долго внимательно рассматривал. Сколько на ней всего…
Затем – страх…
Когда успело это произойти? Не заметил… Старая рука. Старая… Много ли еще там отмерено? Насколько меньше того, что уже было?..
Потом испуг, смущение.
Это видно… По его рукам видно. С лицом, голосом можно сделать что-то; руки выдают…
Спрятал.
Он был один на этой тропинке; прятал от себя.
И снова, вынув руку из кармана, медленно пронес ее перед собой и остановил у глаз. Поворачивал, рассматривая.
Вот…
На ладони, на пальцах проступали следы…
Земля, смешанная с песком… Всего лишь земля, смешанная с песком.
Этот тип, как его, Баранов, нигде не обходится без такого!
– Теперь, товарищи, сюда, бросим земли в могилу, чтоб земля была пухом уважаемому товарищу, сначала родственники, где родственники, подходите сюда, пожалуйста…
Земля тогда показалась Вдовину теплой в руке.
Размял, чтобы не комком, чтобы не услышать стука о дерево…
Нет, нет!.. Нет.
Чтобы в самом деле помягче ему было…
Быстро спрятал руку.
От себя.
Закопали… Жил человек; закопали.
Герасим говорил не как коллега или ученик! Как родной Элэл по крови…
Герасим, собственное родство с которым было для Вдовина ощущением давним и явственным.
Он видел в Герасиме много того, что было в нем, было – и от чего сам отказался; ту самую другую половину себя, о которой так и не смог позабыть… Отсюда и особенность отношений, его постоянное внимание к Герасиму… Когда же Герасим враз переменился, приняв его, вдовинское, – казалось, можно было радоваться, ведь он одержал верх, ведь это было подтверждение правильности его собственного жизненного выбора; но разочарование и обида пришли ко Вдовину; обманутые ожидания, вторичное поражение в его жизни, а от окрепшего ощущения родства – только еще горше, и Вдовин, с постыдной для себя неприязнью к Герасиму, мстил ему – за себя, за несостоявшиеся возможности, варианты своей судьбы, за то, что не осуществил Герасим его самые главные и самые тайные надежды…
Сегодня не почувствовал ревности. Лишь облегчение.
В сегодняшнем его поражении была его победа. Так нужная ему, такая долгожданная! Вдовин был удовлетворен выбором Герасима. И благодарен ему; словно вследствие этого его, Вдовина, другая, лучшая половина все-таки уцелела – и, отделившись от него, возродилась и начала в конце концов свое существование.
Сам же он, половина, избранная им…
Кто скажет о нем? Саня?.. Что скажет Саня?
Место в мире! Вдовину хорошо были известны два класса отношений учеников с учителем: когда возникает проблема, кому взять на себя хлопоты с наследием и издание трудов; когда такой проблемы не возникает. Эти ребята, едва подошел срок готовить материалы для симпозиума, составили доклад Элэл из своих работ. «Да, это наше», – ответил Грач. Как-никак Вдовин исполнял обязанности директора и мог задавать вопросы! «Это наше», – повторил Грач.
Как говорить обо всем этом с сыном?..
Удел всех живущих на Земле… Но с чем ты к нему пришел… И что оставил!
С юношеской поры, трудной для него неравной борьбой с родителями за собственное достоинство, Вдовин сохранил воспоминание о картинах, которые любил тогда представлять себе. Вот он, взрослый, с друзьями – с ровесниками, с друзьями старше себя, младше; их соединяют способность подняться над мелкими страстями и потребностями, духовность и благородство их отношений; они ведут беседу, неторопливую, доверительную, и он, такой же, как они, также говорит и, говоря, ощущает в их внимании, видит в их глазах одновременно естественную и волнующую его отзывчивость сердца и ума… Его притягивали мечты о счастье, а не о временной или частичной защищенности, о высоком, а не об успешном…
Шли годы, Вдовин реализовывал свои замыслы, один за другим; шли годы, он становился действующим лицом в картинах, о каких не решился бы в юности помыслить. Картины эти сменялись одна другой… но тех, тех самых, – не было…
А другие – забывались без сожаления…
Медленно начал снова приподнимать руку.
Понес ее к лицу.
Элэл всегда удивлял его…
Вдовин понял, что завидует мертвому.
И тогда он наконец зарыдал.
По себе.
* * *
Минуту Грач стоял посреди комнаты. Оглядывал; видел все словно в первый раз – голые стены, цементный пол, окно, забранное решеткой; лабораторные столы с аппаратурой…
Эта задача, куда себя деть!
Не знал, что с собой сделать; пришел сюда, на самое привычное место; теперь стоял посреди своей комнаты и понятия не имел, где тут ему пристроить себя…
Шагнул к столу, сел на высокий табурет.
Локти на стол, голову в ладони…
Когда открыл глаза – увидел, как оттопыривается карман там, где лежит ключ; для того, кто не знает, – может, едва заметно; он – знал…
Оставил этот ключ себе. Память…
Замок новый, надежный! Дверь из толстых досок, плотно пригнанных, знак и все надписи! Контроль по конечному выключателю, красная лампа! Лишь бы в камеру никого не занесло…
Ключ блеснул, падая; ударился о твердое пластиковое покрытие стола – короткий стук, неясный негромкий звон.
Грач схватил ключ, сжал его в кулаке. Сунул в карман.
Снова закрыл глаза.
Холодно здесь как… Бетон, металл, пластик! Озноб, возникший с утра, не проходил… Невозможно согреться.
Как Герасим повторял про улыбку… говорил – посмотрите… видите… а улыбки нет!..
Пока ты еще не накоротке со смертью, пока она тебе малознакома, – постепенно открывает она свой нездешний лик, чтобы понемногу изучал и привыкал к нему.
Свои минуты стоял он совсем рядом с Элэл… У ног его, справа… Видел только руки, сложенные на груди, и ступни, приподнимающие полотно; ступни неловко склонились на сторону, и эта неловкость, ненатуральность, несимметрия будто делали происходившее ненастоящим… Потом понял, что это, наоборот, делало все настоящим.
Погиб…
Маша хотела побыть одна; просила их; Грач не знал, как поступить, но должен был согласиться и оставил Машу-Машеньку – впервые за эти дни. Посоветовался с Валерой, решили: хорошо, пусть, только ненадолго.
Не знал, куда себя деть. Пришел сюда…
Вот он сидит за лабораторным столом, паренек с короткой стрижкой, в коричневой кожаной куртке на «молнии»; такой же, каким увидел его Элэл, принимая на работу.
Элэл тогда успел подписать его заявление…
Грач появился у Элэл, едва получив диплом; кроме диплома, была еще работа у Коржева, и был уже уход оттуда. Об этом рассказывал мне Миха (в аэропорту).
Его руки поддерживают сейчас его голову, она лежит в его ладонях…
Здесь, в отделе Элэл, Грач надеялся найти то, что искал.
Затем – решение об уходе.
Оно сложилось постепенно… Формировалось день за днем и крепло по мере того, как он отвергал его, потом отгонял, потом – откладывал… Грач не ушел, когда первые результаты знакомства с Герасимом оказались не вполне его удовлетворившими. Не ушел, когда Герасим начал делаться Вдовиным, как прежде Миха – своим шефом. Оставался с Герасимом, Были причины: надежды, упрямство, верность, снова надежды; состояние Элэл; состояние Герасима; и, конечно, работа. Брал на себя все, что мог. Хотя давление Вдовина было серьезным, и выдержать его удавалось едва, и Герасим предлагал Грачу перевестись к Сане. Хотя наступившее затем благополучие было вдовинской платой Герасиму за перемену в нем, а Грачу, соответственно, за то, что он продолжал оставаться с Герасимом, когда преданность, существовавшая ранее достоинством, обратилась иным… Потом Герасим стал таким, каков он теперь. У Элэл наступило прочное улучшение. И Грач сообщил Герасиму о своем уходе.
Крупный разговор; недоумение Герасима, его досада, его обида всерьез; наконец его восклицание:
– Что же ты собираешься делать?
– Пойду искать дальше. Пока не найду.
Здесь будет все, что ты ищешь.
– Герасим… Ты победил, мы все победили. Но у меня здесь ничего уже не получится. Прости. Все во мне остается. И ничего с этим не поделаешь… Не могу. Зато, давай считать, весь этот груз я унесу с собой… Прости меня, пожалуйста…
Герасим промолчал.
Назавтра Грач подбросил ему на стол заявление… Герасим разговаривал по телефону, Грач ждал; Герасим положил трубку и сказал: звонила Маша, состояние Элэл ухудшилось.
Не до того было, чтобы разыскивать на столе у Герасима сделавшуюся неуместной бумажку…
Что теперь? Что он решит, как поступит?
Голова его в его ладонях.
Элэл нет, Элэл умер, погиб!
Теперь вовсе невозможно остаться.
Быстро отнимает руки от лица, выпрямляется, встает.
Заявление заберет; сделает все, что нужно Герасиму по модели, по комбинату; и тогда, ни дня не медля, – уедет. Решено.
Будет искать… Пока не найдет…
Элэл ведь ему желал этого…
* * *
Как Герасим причесывал его… там… пока речи… не слышала, что говорили, все смотрела… расчесывал бережно, в дороге ветер поразвеял… потом рукой виски пригладил… родной для Элэл, свой для смерти…
Все слезы за эти дни выплакала.
Нет, похоже, не все еще…
Капа нащупала в кармане плаща плотный мокрый комочек.
Опять…
Нос распух, больно; глаза устали, а прикроешь – вот – соль на веках…
«Живые цветы с него уберите, – шепнула тетя Аня. – Не надо, пусть подольше сохранится. Сверху на могилку положите».
Забили гвоздями!
Одно только – что под огромным кедром…
Гвоздями, гвоздями!
Капа выхватила платок из кармана; свернула в ближайший двор, вбежала в какой-то подъезд; и вдруг, увидев перед собой неказистую, облезлую батарею отопления, погрузила ладони, будто в воду, в узкие пространства между ее радиаторами, прижалась мокрой щекой к ее теплой, ее металлической поверхности.
Плакала – молча, скрытно…
Вот она, здесь, в темном подъезде; стоит, обняв батарею центрального отопления… Глаза мои привыкают к полумраку, лампочка конечно же не горит, но есть свет от окна сверху, на лестнице; вижу слезы Капы, стекающие между такими же, как они, по величине каплями металла и масляной краски.
Руки ее спрятаны в тело батареи.
Тепло, постоянство, надежность в этом соприкосновении успокаивают ее.
Приходит в себя.
Топить начали…
Оглядывается.
Капа всегда была, с первого своего первого сентября, отличницей в лучшем классе; затем ее перевели в специализированную школу, и там она также впоследствии стала отличницей в лучшем классе. Между этими двумя состояниями не могло ничего не произойти. Из школы, где соучеников Капа легко опережала, а учителя в ней души не чаяли, она попала в среду, где каждый не менее, чем она, способен и честолюбив; Капе пришлось тянуться изо всех сил, и она приняла это как постоянную, общую необходимость соперничества, может быть, жесткого, может быть, решающего – остаться ли ей собою или нет… Она сохранила себя и закрепила свою привычку к успешности; одновременно сформулировала полученный урок в качестве естественного жизненного правила, вывела его из атмосферы в классе как модели человеческих отношений вообще. Начало работы после университета совпало с той порою, когда переход от «малой» науки к «большой» уже свершался, из ремесленно-мануфактурного это интеллектуальное производство стало индустриальным и в нем вполне утвердились массовость и четкая организация. Положение Капитолины в этой налаженной системе регламентированных отношений оказалось, таким образом, определено; оно не соответствовало распространенному до сих пор представлению, что наука – прежде всего творчество; как и в любой другой тематике, для исследования требовалась огромная работа по бесконечному повторению экспериментов, получению данных, математической обработке… Капа сделалась сотрудницей Герасима верной, преданной, работала отлично и много; другой же стороной человека, не желающего остаться «безвестным солдатом науки», был все более созревающий человек, не согласный с оценкой окружающих и готовящийся, когда придет час, потребовать обращаться с ним эквивалентно тому, каковым он считает себя в действительности.
Живущая ожиданиями, Капитолина была устремлена в будущее. Все, как-либо связанное с ее нынешним состоянием, представлялось преходящим. Энергию ее питали надежды, ее поступки направлялись желанием двигаться, ощущением необходимости двигаться. Продолжая следовать профессиональной привычке к строгим формулировкам, она определила счастье через человеческие эмоции как ощущение скорости изменения состояния.
Теория счастья виделась ей не простой; Капа считалась с необходимостью ввести в рассмотрение, что счастье многокомпонентно, поэтому индивидуально, что счастье относительно, то есть у каждого своя шкала и точка отсчета, что попадаются компоненты насыщающиеся и когда возникает насыщение одних, то интерес переносится на другие, и т. д.; вместе с тем теория виделась вполне доступной, а за ней – соответственно разрабатываемые программы и – реализация.
Работать в институте Элэл составляло предмет гордости Капитолины; однако она говорила себе, что коллектив – это матрица, которая печатает на личности, кроме выпуклостей, порою еще и вогнутости, а процесс общения и труда предоставляет права и возможности не только давать, но и получать… Шло созревание. Что-то делалось в ней. Готовилось.
Смерть Элэл потрясла ее…
Но это не мешало ей думать и о себе.
Вижу, как она отнимает ладони от батареи, опускает их в карман; оставляет там мокрый свой платок и достает, взамен него, сигареты и зажигалку.
Итак, с моделью покончено… Эту жесткую формулу Капитолина поставила, как точку, в конце периода, который был для нее и увлекательным, и изматывающим; она работала, сколько находила сил, захваченная трудностями и ответственностью; затем, когда успех оказался достигнут, отделила этот отрезок времени жесткой формулой и подвела итоги.
Да, все удалось! – и волна удачи каждому принесла кому что следует: степени, должности, публикации… – и Капитолине также, что ей было положено: соавторство, премию, некоторое повышение. Ее участие в работе всячески подчеркивалось, к ней относились прекрасно… Однако она была напряжена. С моделью покончено! Что это означает для нее?
