Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
Ситуация была такова, что он должен был либо признать поражение, либо измениться… Герасим не готовился поступаться. Он готовился побеждать.
Еще готовился…
Как отнесутся ко всему этому ребята? Снова он менялся, переходил от одних людей к другим, перекраивал угол зрения; и снова – как бы он ни поступал – кто-то будет недоволен… Герасим вообразил реакцию Якова Фомича, Валеры, Захара, Михалыча – и все представилось ему безнадежным.
Нет, он не выдержит, не выдержит! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено сейчас, ясно как день, справедливо как арифметика. Ведь я все же равно не решусь! Чего же, чего же и до сих пор… Или отказаться от всего совсем! От всех планов… от себя. Послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить…
Что же, оставить все так, как складывается? Нет, этого он не мог… Он напомнил себе: если бы он действовал, скажем, как раньше, – он был бы теперь успешен! Вот он отошел от Вдовина, стал другим… Ну и что? Чего он этим достиг?
Он увидел, что не может изменить мир так, чтобы он соответствовал взглядам ребят Элэл и Ольги. Следовательно, ему приходится изменить взгляд на мир…
Успешность, успешность! Да, он был человеком дела, девиз его – Дело и Счастье, дело – на первом месте.
Ни о чем более не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у неготеперь свободы выбора и что все вдруг решено окончательно.
* * *
Еще издали Карп увидел сеть с рыбой на носу лодки. Прокопьич только что оттолкнулся от берега, лодка медленно пошла по течению; Прокопьич сидел, прикуривал.
Вот посмотрел на приближающегося Карпа; не спеша выбросил за борт спичку.
Метров пятьдесят оставалось между лодками.
Сорок.
Тридцать…
Прокопьич поднялся, ухватил шнур стартера, рванул; Карп был совсем близко, видел, как светится у Прокопьича папироса, слышал, как включилась передача, В следующее мгновенье Прокопьич развернулся, дал полный газ и стал уходить.
Карп пытался нагнать, да где там…
Верно, городские покупатели форсированный мотор Прокопьичу выправили.
А поймаешь, так они ведь его еще и выручать будут…
* * *
Элэл смотрел прямо перед собою.
Что-то стало происходить с этой самой больничной стеной…
Вечерние тени от ветвей, от листьев, перемещаясь по стене, складываясь и расходясь, образовывали рисунок, который безостановочно двигался, изменялся. Бегущие олени, и копья, летящие в них… Причудливые личины… Рисунки первобытного охотника возникали на заглаженной, безжизненной больничной стене. Элэл видел их, эти писаницы, на скальных обрывах сибирских рек, Рисунки первобытного охотника возникали на стене, преображали ее. Рисунки первобытного охотника, далекого предка…
Засыпая, подумал: далекий предок явился преобразить эту стену для него, в его, Элэл, тяжелый день.
* * *
Это вышло само собой, Герасим не думал об этом минуту назад и не заметил, как получилось; обнаружил, что лежит – в одежде, сняв только башмаки; лежит, закинув руку за голову.
Силы его кончились…
Наталья подошла, присела рядом; погладила его по лицу.
– Хочешь, я у тебя посижу, пока ты спишь?
Улыбнулся ей благодарно. Сейчас он был не один…
Он попросил Лялю поехать на Яконур – модель озера была почти готова, Кемирчек собирался опробовать ее на машине этим вечером. Непросто было обращаться к Ляле… Все кончилось, вся их общая, жизнь осталась в прошлом, только за дружбу с Натальей продолжал Герасим крепко держаться… Ляля поняла его, согласилась, что надо помочь, взяла колоды своих программ, купальник и отправилась. Наталью и Ваську он забрал к себе.
– Герасим!
– А?
– Ну, как ты?
– Все в порядке…
Вгляделся в Наталью… Она, бывало, так радовала его! Получалось у него, значит… Сохранится ли в ней то, что удалось в нее вложить? Как сможет он теперь передавать ей многое другое, что еще надо передать? И как убережет от многого, от чего необходимо уберечь!
– Герасим, мы с тобой давно не учили Ваську говорить! Он, наверное, забыл все.
Поднялся, пошел в кухню. Открыл холодильник. Васька услышал, побежал, за ним Наталья.
Васька увидел колбасу и торопливо издал;
– Мяу!
– Неправильно, – строго сказала Наталья. – Подумай хорошенько. А то двойку поставят.
– Мя-а! – с трудом произнес Васька.
– Правильно, мяса. Получай свой кусочек…
Васька съел, облизнулся, снова уставился на холодильник круглыми глазами; открыл пасть, но – ни звука.
– Подумай, Васька, подумай!
Васька вздохнул. Издал какой-то всхлип. Помолчал, не сводя глаз с холодильника. Потом наконец очень тихо, тоненько:
– Мне-е…
Наталья захлопала в ладоши.
Герасим оставил их, ушел в комнату. Оглядел стол; сел, начал разбирать бумаги…
– Герасим, ты работаешь, да?
Стояла рядом, похлопывала твердой ладошкой по его колену, заглядывала ему под локоть.
– А хочешь, Герасим, я тебе помогать буду?
– А спать ты не желаешь?
– Не желаю. Давай я буду тебе помогать! Хочешь, вот это я тебе прочитаю? Сейчас… что здесь написано? Только если очень большими буквами…
Потом он уложил ее все-таки. Сидел рядом, ждал, когда она уснет.
Снова думал о ней…
Думал и о будущих своих детях, собственных, будут же они у него когда-нибудь; он хотел детей, вот только с матерью их получалась у него проблема. Ляля? Вот она считает сегодня в ночь модель Яконура… Всегда будешь знать, чего ждать от жены… Можно положиться на ее поддержку в любой трудной ситуации. Все-таки Ляля? Это, может, и написано ему на роду, в коде, это, а не другое… Большими буквами? Мелкими? Как прочесть?
– Герасим! (Шепотом.)
– Ты еще не спишь? (Тоже шепотом.)
– Герасим, а воду в ручейки кто наливает?
Замялся.
– Это делает природа…
– А кто природой работает?
– Завтра обсудим. Спи.
– Была бы я природой!..
Наталья тихонько рассмеялась. Этот тихий смех – музыка, бубенчики, дождик с ясного неба под радугой…
Вскочил.
Как же это раньше не пришло ему в голову: ведь сам выбирает он теперь между тем, что хочет сохранить в Наталье, и тем, от чего хочет ее уберечь!
Шагнул к окну.
В самом деле, как он не подумал об этом! Разве это не зачеркивает все, что он успел сегодня понастроить?
Но – нет… Заколебался. Нет, нет… Быть неудачником? Нет. Это не для него! Потом поговорим, после победы.
Еще колебался…
Лег грудью на подоконник.
Плотные сумерки… Небо в низких темных облаках… Внезапно яркий луч возник перед ним. Герасим задержал дыхание. Луч протянулся мимо окна – широкая светящаяся полоса чистого, ясного зеленого цвета. Да, здорово… Герасим глянул влево, в сторону вдовинского лабораторного корпуса. Яркая зеленая точка. Балуется кто-то. Посмотрел вправо, – свет уходил, не ослабевая, в бесконечность…
Вдовин на днях демонстрировал Герасиму растущее свое хозяйство, все в лучах разных цветов спектра, от синего до красного; не переставая говорить, вносил в луч сосновую щепку, она вспыхивала, пахло сосновым дымом, дым плыл невесомо в световой нитке, как бы приводя ее в плавное движение, закручивая ее спиралью и протягивая вперед; затем Вдовин подставлял кирпич, и в кирпиче появлялось раскаленное отверстие; Вдовин наслаждался, он, видимо, чувствовал себя обладателем чудесной силы; Герасим тогда закрыл луч ладонью, сначала ничего не ощутил, потом отдернул руку – ожог…
Пошел дождь. Герасим выпрямился. Вытер ладонью капли со лба.
Дождь падал с неба в луч лазера и метался в нем крупными белыми искрами.
Герасим обернулся к Наталье; прикрыл окно.
Снова увидел луч.
Прямой луч, простой путь!
* * *
Ночью Элэл проснулся.
Стены не было видно вовсе, она отодвинулась, исчезла, растворилась во тьме.
Вглядывался в образовавшуюся черную глубину. Как вглядывался в экран осциллографа за округлым темным замкнутым тубусным пространством, когда, бывало, ждал появления необходимых ему для его жизни электронных импульсов.
Вглядывался.
Кресло отца… Фамилия, некрупными и тесными буквами, на гранитном памятнике у Каракана, трижды подряд… Бабушка, расчесывающая волосы. Ряженые – черти, медведи, в лохматых вывороченных шубах, с бородами из мочала, «эх, пятка-носок, дайте сала кусок»… Дедовы инженерные инструменты. «NB! Внукам»… Молодой прадед на петербургском чердаке. «Пространство необитаемое, дикое горной страны, которого не коснулась рука человека…» Казак на коне в лесах, с отрядом, ищущим схватки, – «был виновником всему успеху…», «не оставил своего места и продолжал драться, пока был в силах…». Штурман над своими поденными записями у нарт, под сиянием ложных солнц, с лицом, изувеченным морозом и ветром… Огонь тревоги на острожной башне у реки, текущей «на восход»… Женщина в нарядном халате из шуршащей рыбьей кожи идет вдоль берега, с ребенком на руках, идет навстречу русоголовому мужчине… Охотник придвигается к скале, достает из берестяной коробки охру…
Теперь Элэл необходимы были такие импульсы на таком экране… он вглядывался, ждал их… и они приходили к нему.
Элэл спокойно закрыл глаза.
Он был не один.
* * *
Спал Герасим плохо.
Тормозная жидкость стала подтекать – вспоминается то и это, кажется важным, возникают в голове идеи, воображают себя нужными; повернись на другой бок – оказывается ерунда… Зато накатывают новые, и так без конца… Пытаешься остановить, хотя бы замедлить, – куда там, не ты ими, они тобою управляют… Того и гляди сойдешь с рельс…
Поднял его будильник, – взорвался, как мина с часовым механизмом; с вечера Герасим заводил его и ставил в ноги, будто мину с часовым механизмом под себя подкладывал, а утром, когда самый сладкий сон, она взрывалась и подбрасывала Герасима. Ольга говорила: «Издеваешься над собственной природой…» Ну и ладно.
Наталья внимательно следила, как он бреется. Скомандовала:
– Нагнись!
Потрогала его щеку.
– Колючки твои… У, какие брейки!
Завтракали яйцами всмятку.
– А на моем курочка хоть немного, да сидела. Нет, правда! Я вот видела в кино: принцесса угостила принца золотым яичком, он разбил, а оттуда цыпленок выскочил!
Молоко Герасим подогрел.
Наталья отпила и тихонько запела… Герасим слушал, собирая бумаги в портфель. Пора было идти.
Вернулся в кухню.
– Что, Наталья, душа поет?
– Душа мычит, – ответила Наталья, поднимая кружку с молоком.
Глава пятая
Причалили.
Бледное небо над рекой, утренний холод; роса под ладонями на перилах теплохода.
Все трое кутались в куртки, поеживались, зевали.
Матрос остановил у выхода; оглядел.
– Эй, а что это у тебя в портфеле?
– Да так… – смутился Грач. – Бритва, рубашка…
– Я вижу, что бритва! Это из-за бритвы тебя всего перекосило?
Грач перехватил портфель другой рукой; старался стоять прямо. Свинцовые кольца тянули к палубе…
– Пошли, пошли, – торопила Капа.
Студент, обхватив дюар обеими руками, шагнул на дебаркадер. За ним двинулся Грач. Легко прыгнула Капа.
Матрос подозрительно глядел им вслед.
Капитолина не успела: студент споткнулся о трос, упал; дюар опрокинулся.
Дальше произошло неизбежное: жидкий азот быстро растекался по дебаркадеру, тут же испарялся – над досками возникло из ничего белесое облако.
Пассажиры шарахнулись в стороны.
– Мать твою, – шепнула Капа.
В центре облака, потирая колено, стоял студент.
– Эй, держи их! – раздался крик матроса.
Подхватили дюар за рукоятки: Грач с одной стороны, Капа с другой; студент заковылял следом; скрылись, бегом, за клубящейся завесой.
* * *
ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Милорды, предмет, впервые представленный теперь на ваше усмотрение, хотя он и нов для этой палаты, далеко не нов для всей страны… Я буду просить вас, господа лорды, и даже домогаться от вас, чтобы мои замечания были выслушаны… В тот самый день, когда я покидал графство, мне сообщили, что еще сорок станков было сломано, как раз накануне вечером… Целый ряд преступников подвергся заточению; все это люди несомненно провинившиеся, но эта несомненная их вина – их бедность: это люди, провинившиеся в том, что у них есть дети, содержать которых, благодаря условиям нынешних времен, они не в состоянии. Владельцы названных станков понесли очень крупные убытки. Машины эти были для них источником больших выгод. Они избавляются от необходимости нанимать многих рабочих, остающихся вследствие этого без куска хлеба. Оставшиеся без дела рабочие, в ослеплении своего невежества, вместо того чтобы радоваться такому улучшению в этом полезном для человечества ремесле, признали себя принесенными в жертву усовершенствованиям механизма. В безумии своих сердец, они подумали, что поддержание существования трудоспособных, но бедных ремесленников гораздо важнее, чем обогащение отдельных личностей посредством таких ухищрений, которые выкидывают работника на улицу и обесценивают его труд… Эти люди хотели взрыхлить поле, но заступ оказался не в их руках. Они готовы были даже просить милостыню, но никто не подавал ее. Их собственные средства к существованию были отняты, не к чему было приложить труд свой… И каковы же средства, которые вы предлагаете?.. Разве нет в наших статусах достаточных наказаний, разве так мало крови в нашем уголовном кодексе, что теперь ее должно быть пущено уже целым фонтаном, бьющим к небу, как будто для того, чтобы вопиять против вас?.. И это меры, предлагаемые для голодающего и отчаявшегося населения?.. (Байрон, речь в палате лордов 27 февраля 1812 г.)»
* * *
Герасим пристегнул ремень и сидел, смотрел в иллюминатор.
Лужицы на бетоне…
Аэропорт был тихий, самолет – маленький, уютный.
Неторопливо прошли к себе молодые летчики в светлых легких рубашках.
Есть своя особенная приятность в малых воздушных линиях.
Взлет: быстрое перемещение по бетонной полосе, поворот, остановка, затем моторы натужно взревели…
В воздухе самолет развернулся, – сильный крен, внизу был сплошной сосновый лес, он тянулся каждой сосной прямо в иллюминатор и выглядел как заросли на дне бухты, когда смотришь на них сверху, с лодки.
Самолет выровнялся.
Каракан: протоки, острова, песчаные отмели; леса по берегам. Опушка с избой. Вот появились в зелени пробелы – первые облака.
Еще выше.
В облаках, пасмурно.
Еще, еще выше.
Наконец солнце, очень яркий солнечный свет.
Герасим склонился ближе к иллюминатору. Белые облака паслись на зеленом поле далеко внизу.
* * *
Старик захлопнул дверцу и открутил окно; Гена повел машину по бульвару.
Так, с небом, кажется, порядок… Старик поставил портфель на колени, раскрыл, наклонился к нему, тряхнул, потом еще раз и еще, осматривая содержимое и проверяя, все ли на месте, что сегодня потребуется. Как будто все… Захлопнул портфель, поставил его между сиденьями; руки пристроил на коленях.
– Как поедем? – спросил Гена.
– Сразу.
Гена свернул на проспект…
…Больше недели Старик целыми днями, с утра до позднего вечера, принимал людей, которые шли к нему сами и которых он приглашал.
– На все имеется вот это, – говорил очень полный человек, ловким и, видимо, привычным движением выставляя перед собой пакет; на пакете было написано: «Нормы». И повторял, держа его обеими руками: – Здесь ответ на все вопросы, никаких неясностей нет…
– Очистить я берусь тебе что угодно, – говорил Старику приятель. – Только запомни, самая дорогая на свете жидкость – это вода… – тут приятель сделал паузу и рассмеялся – добытая из мочи космонавта. Так что надо сперва прикинуть, почем это выйдет…
– Для Яконура существуют свои предельно допустимые концентрации, – говорил нахохлившийся пожилой человек. – И Яконурский институт должен определить их. Однако это работа сложная и ответственная. Подчеркиваю – ответственная. И, конечно, проще не делать эту работу, а кричать. Как некоторые и поступают…
– У меня есть соответствующие математические методы, – говорил человек, который не мигая смотрел из-за толстых стекол своих очков, за весь разговор он не моргнул ни разу. – Я могу предсказать, что станет с составом воды. А уж что при этом сделается с водоемом, это пусть скажут биологи…
– Если нельзя изменить профиль, пусть заменят хотя бы самые токсичные вещества, – говорил человек с круглой бородкой. – Зачем им хлор, к примеру? Посмотрите на блондинок. Девушки часто решают свои косметические проблемы с помощью перекиси, которую они покупают в аптеке. Так вот, они там могли бы тоже пользоваться не хлором, а перекисью. Надо подумать…
– На Яконуре не драма, а фарс, – говорила красивая высокая женщина. – Никакой там драмы нет. А фарс действительно есть. Вот в проекте решения записано: оказать помощь Яконурскому институту, укрепить руководство. Что сделает академия? Снимет Савчука и тем самым окажет помощь и укрепит? Предположим, удастся его отстоять. Но так просто академии не отделаться. Как же она тогда вывернется? Да произведет Савчука в члены-корреспонденты. И тем опять-таки и окажет помощь, а также и укрепит…
– Я разочарую вас, – говорил человек, который курил одну за другой сигареты «Новость». – Я отношусь к этому не так, как вы ожидали, и скажу, по-видимому, совсем не то, что вам хотелось от меня услышать. Давайте спросим себя: почему вдруг Яконур, почему нужно заниматься именно Яконуром? Посмотрите, что делается поближе, посмотрите на реки в городах здесь, под боком. Вы поезжайте посмотрите на реки, где подряд сбросы заводов и питьевые водозаборы, потом опять сбросы и водозаборы. Это все происходит тут, рядом. Почему же вдруг речь идет о Яконуре? Как работник Академии наук, я обязан думать о проблемах далекого будущего, о Вселенной в целом, но в данном случае, я считаю, мы должны думать об актуальных проблемах. Давайте беспокоиться об этих водоемах и этих людях. Яконур очень красив, верно, и его нужно беречь, я согласен. Но если там на одном квадратном километре что-то стряслось с каким-то рачком, не то он сдох, не то расплодился, так это еще не трагедия…
– Я считаю, что весь шум с Яконуром совершенно без толку, он приносит только вред, – говорил человек в красивой голубой рубашке. – Понимаете, когда певцы и балерины начинают рассуждать о научных и народнохозяйственных проблемах, это вызывает у всех людей и особенно у руководства только несерьезное отношение к проблемам и таким образом препятствует их разрешению. Эти проблемы должны были поставить специалисты, они их и ставили, и безо всякого крика. Я считаю, что певцы и балерины должны заниматься своим делом…
– Вы-то знаете, что в науке нужны и романтики, и скептики, – говорила очень худая дама в пенсне. – Вот и скептик. Вы можете спросить меня: нужен ли Усть-Караканский комбинат? Я вам скажу: сегодня такая продукция нашей экономике нужна. Значит, комбинат не лишний. Так что я не считаю, что его нужно убрать…
– Я бывал и на комбинате, и в институте, – говорил молодой человек в красном свитере. – Из институтских кое-кто хочет, чтобы стоки были чище Яконур а. Абсурдное требование. И еще всякие дорогие идеи. Мне симпатичнее директор комбината Шатохин. Правильно Шатохин сказал: у него нет людей, а вокруг человек полтораста его контролируют, дергают. Шатохин сказал: дайте мне столько людей, и я налажу систему очистки…
– Существуют важные государственные интересы, – говорил человек с очень низким голосом. – Интересы экономики. Интересы развития региона. И вдруг начинается: тут нельзя, там не смей! Такие деятели, как правило, озера не знают и только стоят на дороге…
– Что такое условно чистая вода? – говорил аспирант Старика, вернувшись с Яконура. – Чистая – это чистая. А на комбинате только готовность номер один к любой проверке. Ни на чем не поймаете. Нужна не официальная комиссия, а постоянный контроль каждый день. Все силы надо бросить на контроль. Стоки просто разбавляют…
– Не понимать проблему Яконура – удивительно, – говорил человек с крупным смуглым лицом. – Чистая пресная вода! Будет время, когда яконурскую воду в хрустальных флаконах продавать станем за большие деньги. Этот, с позволения сказать, бездельник, директор комбината, выпьет стакан отработанной воды на глазах у очередного журналиста, и ему ничего, даже не пронесет, а вот рачки эти самые, которые круглые сутки трудятся, делают в Яконуре живую воду, с ними происходит беда. А что уж сказать об упорстве главка, там-то лучше других знают, что на Яконуре делается. Добавьте сюда прямо-таки невежество всех этих ученых мужей, которые заявляют: вот, смотрите, мы плывем по Яконуру, а вода вокруг какая чистая, нисколько не грязная, и даже рыбаки вон стоят с удочками, значит, ничего страшного не происходит…
– На теле здорового дяди появилась язвочка, – говорил человек с трубкой. – Подумаешь, язвочка. Большой здоровый дядя. А там, глядишь, от этой язвочки пошла болезнь, человек слег, а потом, глядишь, и помер. Вот здесь примерно так же. Причем сначала построили комбинат, а после уже давай обосновывать, И давай гадать, испортят Яконур или не испортят. Еще и давай требовать, чтобы ученые сказали, какой будет вред для Яконура…
– Проблема эта, конечно, не Яконура, – говорила дама в перстнях. – Речь идет о земном шаре в целом, тут проблема Земли, а не Яконура или нашей страны, и решать ее надо на всей планете. Но Яконур привлек внимание людей к общей проблеме, это хорошо, и мы должны сказать спасибо сибирякам за то, что они подняли вопрос еще об одном своем озере, для этого надо иметь много желания и соответствующие характеры. Тут вообще недурной повод подумать на разные темы. Почему именно на Яконуре люди столь горячо отнеслись к этому?..
– Продвинуть вопрос не так легко, – говорила дама, которая пришла вместе с той, в перстнях. – Решаться он должен на всех уровнях, и не только руководство, но каждый из нас обязан изменить свое отношение к природе. Так что эти дискуссии на пользу дела. И что удивительно: насколько простая балерина больше понимает в этой важной проблеме, чем иной министр или академик…
– Вы могли бы взорвать Третьяковскую галерею? – говорил человек с красным, в оспинах лицом. – А ведь Яконур – это ничуть не меньше, чем Третьяковская галерея, как народное достояние, как национальное богатство. Так вот, могли бы вы взорвать Третьяковскую галерею? Почему же они это сделали?..
– К сожалению, – говорил худой нервный человек, – мы не мыслим еще в космическом масштабе. Только в региональном. В локальном вообще. Исходим из проблем этого дня и одного региона, того или иного. О большем не задумываемся. К тому же определенная привычка. Инерция. Я – типичный продукт, воспитывался целиком на примерах покорения природы: вот была тайга, а теперь дымят трубы, как хорошо. Это считалось благом. Природа как поле деятельности для ее преобразования. По воскресеньям отдыхать на природе, а в будни расширять производство. А будней-то больше…
– На Яконуре происходит драма, – говорил человек, приехавший с бутылью стоков. – Драмы очищают не только воду, но и мозги. Я вижу, как происходят мелкие драмы на фоне крупной. Надо разделиться: одним бороться, другим наблюдать. Интересно посмотреть, что же будет дальше, чем все это кончится. Интересно, а главное – поучительно. Но если бороться, то никаких сил и нервов не хватит, долго не проживешь. Чтобы увидеть, к чему придет весь этот процесс, надо жить спокойно, только как это сделать…
* * *
Шофер то и дело оборачивался, поглядывал на студента, расположившегося на заднем сиденье в обнимку с дюаром.
Из дюара шел, тянулся сизый дымок…
Капитолина села впереди, отвлекала шофера разговорами.
Наконец он не выдержал; обернувшись в очередной раз, спросил:
– Это что там такое вы в нем везете?
Трое переглянулись.
– Хоттабыч там у нас, – улыбнулся Грач.
Шофер прищурился.
– Воздух везем, – объяснил студент.
– Жидкий, – добавила Капа.
Шофер склонил голову к плечу.
– Что, – сказал, – у вас там не хватает?
* * *
ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «Требуются известное время и опыт для того, чтобы рабочий научился отличать машину от ее капиталистического применения и вместе с тем переносить свои атаки с материальных средств производства на общественную форму их эксплуатации (Маркс)».
* * *
– Спешишь? – спросил таксист.
– Есть немного, – ответил Герасим.
Не смог отправиться вчера со всеми на теплоходе – просидел над расчетами, теперь догонял.
Дорога шла через деревянные деревни. Старые потемневшие дома, свежие золотистые срубы; все крепко и любовно… Герасим вглядывался, думал об этой жизни. Видел: дрова люди заготавливают на зиму. Вот здесь бревна, а здесь они уже напилены, здесь наколоты, а там уже аккуратно сложены по стенам вокруг дома. Основательный, добротный, надолго вперед, со своими собственными заботами, прочно настроенный быт…
– С рукой-то у тебя что?
– Да так… – ответил Герасим. – На Яконуре. Стрелиный прихватил.
– Считай, легко отделался!
Шоссе влилось в тайгу; стало сумрачно и прохладно.
– Вот я тебя куда завез! – сказал таксист.
Появился за деревьями знакомый кирпичный дом.
Еще поворот…
Герасим смахнул со лба первого комара.
– Сюда, пожалуйста.
Таксист кивнул:
– Не в пятый раз.
У въезда на виадук повернулся к Герасиму, подмигнул:
– К бабе едешь?
Герасим улыбнулся.
– Ты не смейся, видно, что к бабе…
* * *
Иван Егорыч сидел на порожке, подставлял лицо нежаркому солнцу; все в нем отдыхало.
Герасим прислал лекарство… Старушка была, лечила… Боль еще не уходила из головы, в темени и в затылке давило, не отпускало; но теперь полегче. Пока из больницы не сбежал – слушался врачей: велели лежать, не двигаться; а как боязно стало, что не проходит у него это, уехал домой и тут уж все пробовал – и лежать, и сидеть, и двигаться, и лекарство Герасима принимал, и старушку Аня позвала… Помогло что или просто пора – вроде полегче делалось.
Иван Егорыч сидел на порожке; привалившись спиной к косяку, подставлял лицо нежаркому солнцу. Голова его была не покрыта.
Дней десять назад увидел в окно Герасима; вышел к нему. Герасим рассказал, что ездил на комбинат, опять со своим; на Кедровый мыс по пути заехал. Как раз Иван Егорыч собирался на рыбалку к Хыр-Хушуну. Герасим сказал: и я с вами, Иван Егорыч. Ну, отправились… А там ветер поднялся, стрел иный; восемь волн пройдет, а девятая поверху понужает; нет, не хотел Яконур отступиться от Ивана Егорыча… И мотор отказал! Прибило к берегу; хорошо, к этому, возле Мысового сора. Прибило-то уже к ночи. Ни сухих спичек, ничего не осталось. Радоваться только, что сами живы. На песок легли и заснули сразу… Утром проснулись от дождя. А Яконур совсем разгулялся. День ждали; стрелиный не унимается… Двинулись повдоль берега, лодку тащили: Иван Егорыч греб, а Герасим на ремнях тянул через завалы и камни; а то оба тащили; а то Герасим в лодке, а Иван Егорыч тянул… До Каштака пробились, – у Герасима ноги вконец изранены и застужены. Пошли протокой, думали, лучше, а там от дождя склон весь живой, осыпь и повалилась вниз, камни с яра прямо на них. Еще ладно, что не в лодке были они оба; кинулись к яру, под корни, что с него нависли. Все же Герасиму плечо зацепило, а Ивану Егорычу – голову. Не отступался Яконур… Выбрались, дошли до первой пади, – там все удивились, что выбрались… Лодку даже дотащили. Хотя куда она теперь, на что годится, бросить только…
Кузьма с Варварой приходили и Карп. Николай и Соня на выходной обещали быть.
Многие приходили. Жалели его.
Знакомец из соседней пади напомнил: человек рождается на страдания, как искры, чтобы устремляться вверх. Он принес журнал; заложил Ивану Егорычу страницу, где было о трех рождениях в жизни человека: «Первое – рождение по плоти и крови от родителей, которым человек входит в мир; второе – рождение Духом после омовения водою крещения; третье – рождение слезами и страданиями… Последнее рождение есть окончательное, и в нем каждый, с помощью Божией, является своим собственным отцом».
Иван Егорыч думал об этом…
И не об этом одном. Он чувствовал уже, что в нем происходит.
Сидел на порожке перед озером; позади него, в сенях, лежал на табуретке номер «Журнала московской патриархии».
Чувствовал уже, чувствовал Иван Егорыч, что в нем происходит.
Вспоминал, что Ане говорил: все, что было у них с Аней, было от Яконура, все он им дал, и все, что давал он, было одно добро, кормильцем был и поильцем, так разве справедливо добро брать от него, а злом сразу его пенять… Вспоминал, как принялся изводить его Яконур одной бедою за другой: начал едва, потом затопил дом, разорил хозяйство; после – единственного сына его захотел взять; и вот его самого губить стал… Вспоминал, как хулил Яконур, отказывался от него… И спрашивал себя: что в этот, в последний раз произошло между ними, между ним и Яконуром? И в каких они теперь стали отношениях?
Боль еще была в голове, давила в затылке и в темени, не отпускала; у Герасима, передавали, рука на перевязи; лодка теперь – лом один, бросить только… А все же выбрались они. Совсем уж было загнал их Яконур возле Хыр-Хушуна, настиг и обрушил на них всю свою силу, некуда деться, – да ушли от воды, спаслись на берегу; у Каштака опять настиг, теперь на суше, – и опять ушли… Верх одержали над Яконуром, и придется ему с этим смириться.
Иван Егорыч понимал, что волна была от ветра, что осыпь дождями подмыло, – понимал, что все это природа, обстоятельства. И, однако, все это был Яконур… Вот он схватился с Яконуром и вышел победителем.
Он читал в журнале: «Очами ума своего посмотрим на Господа Иисуса Христа, висящего на кресте, и двух разбойников, распятых по обеим сторонам от Него на горе Голгофе: „Три креста водрузил на Голгофе Пилат; два – разбойников и один – Жизнодавца“ (Икос). И, созерцая эти страшные кресты, мы поймем, что все наши скорби есть тоже крест, к которому каждый из нас пригвожден на своей Голгофе. С одной стороны от Креста Христова был распят тот разбойник, который сказал: „достойное по делам нашим восприемлем“ и обратился ко Христу распятому: „Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем“. А с другой стороны другой разбойник хулил Христа и говорил: „Если ты Христос, сойди со креста, спаси Себя и нас“. И если мы не отойдем своим умом от Креста Христова, то поймем, что крест каждого из нас подобен кресту одного из разбойников». Тут было то, что было в Иване Егорыче сначала, когда соглашался он примириться со всем, к чему вынуждали его обстоятельства; и то, что делалось в нем после, когда он отчаялся, все хулил и проклинал. Но не было здесь того, что нажил он в итоге.
Решения зрели в нем… Он стал думать о Яконуре по-новому. По-новому начал к нему относиться.
Не покориться и не проклясть, а стать равным – вот о чем размышлял Иван Егорыч.
Он сидел на порожке, привалившись спиной к двери, подставлял лицо нежаркому солнцу. Собаки его, Аскыр и Рыжий, дремали рядышком на крыльце…
Это был еще один путь, третий, Иван Егорыч обдумывал его.
Человек иной, прислушавшись к мыслям Ивана Егорыча, сказал бы, пожалуй, о сложных духовных процессах в современную эпоху… об активном отношении к действительности… об извечных проблемах жизни и смерти, страдания и счастья, веры и знания, справедливости и ответственности…
