Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
Да, эта усталость…
Еще и то, что он на кого-то похож, на какого-то режиссера, – это тоже раздражало его.
И мало ли что еще!
В свое время Свирского взял к себе Путинцев; это было еще до того, как Путинцев заинтересовался Яконуром. У него Свирский стал крупнейшим авторитетом в своей области, он и до сих пор им является. Считал ли он себя продолжением Путинцева? Нельзя забывать, что Путинцев был человеком особенным, люди к нему тянулись, а потом, случалось, отходили от него и даже делались антагонистами. Свирский знал: одни называют его полноправным наследником, а другие – да, другие…
Еще вопрос:
– А по существу дела? Выдержит ли Яконур?
Свирский привел несколько цифр из материалов Кудрявцева.
Он готов и к этому вопросу.
Да, так все и было, – руководство главка обратилось к нему, он распорядился подготовить ответ… Задал этому сразу необходимое направление. Дело было для промышленности, по-видимому, важное; да и министерство из мощных; благоразумно избежать конфликта с ним, предпочтительнее уж ссориться с этим выскочкой Савчуком, которого никто не поддерживает, разве Старик, но его любовь к экстравагантности общеизвестна, – и, что существенно, не лишиться поддержки официальных лиц. И вообще следовало как можно быстрее и аккуратнее уклониться от этого шума, приобретающего скандальный характер. Шум обычно опасен… Включение в него не входило в замыслы Свирского, скандал не нужен был ему. Свое участие в этом деле он рассматривал как незначительный эпизод среди крупных своих игр; а Яконур был далеко.
И это также оказывалось связано с той моделью Свирского, коей он теперь твердо придерживался.
Люди, которым было направлено его распоряжение изучить вопрос, не имели отношения ко всей этой истории. Яконур оставался для них одним из водоемов, специально они Яконуром не занимались. Они добросовестно и беспристрастно сделали обычный общий анализ на основе имеющихся материалов.
После редактирования в аппарате Свирского получился вполне обтекаемый отчет. Все было выдержано в академическом стиле, как его здесь понимали.
Свирский завизировал отчет, не придавая этому особого значения.
Отчет ушел в министерство, оброс там ссылками на него, все двинулось дальше… Когда Свирский понял, что влип в скандал, уже ничего нельзя было поделать: его подпись жила теперь самостоятельной жизнью; его имя, среди других, стояло под решением судьбы Яконура.
Он, собственно, по-прежнему не видел причин для шума; задача состояла в том, чтобы найти выход из ненужной для него ситуации…
Вопрос:
– Нет ли разумных доводов у Савчука? Точнее… Я хочу сказать – вы знакомились с его аргументами?
Свирский улыбнулся и пожал плечами. Все знают, Савчук – без году неделю в проблеме Яконура, он прибежал на крик… Но сказал, что дополнительно посмотрит эти материалы.
Мальчишеское поведение Савчука раздражало Свирского и мешало ему.
Впрочем, он уважал в Савчуке настоящего противника. Он наблюдал за тем, как разворачивается Савчук, какие силы привлекает на свою сторону; Савчук все более заставлял считаться с собой, и это вызывало у Свирского искреннее уважение.
Но что было нелепо, так это постоянное приплетание Путинцева к яконурской проблеме – едва ли не главное оружие Савчука против Свирского. Конечно, Савчук действовал сознательно: стоило ему упомянуть, что Яконуру отдал жизнь Путинцев, – и Свирскому приходилось становиться в нейтральную позицию…
К увлечению Путинцева Яконуром Свирский относился, пожалуй, снисходительно. Когда ученый с мировым именем уезжает за тысячи километров от центра, чтобы умереть из-за переутомления от тяжелой работы в плохих условиях, – и не видно никаких причин, что делали бы его поступок необходимым, – тут уж надо искать объяснения в чудаковатости типа той, которой страдает Старик.
Но и не в том еще была нелепость ссылок на Путинцева. Разумеется, Свирский хорошо знал работы Путинцева, в том числе и по Яконуру. Так вот, был среди них текст доклада на конференции по развитию экономики Сибири. «Мы не можем допустить, – говорилось там, – чтобы неисчерпаемые природные ресурсы этого озера, такие, как запасы чистой воды и многое другое, были исключены из использования в народном хозяйстве в то время, как оно нуждается в них, и прежде всего наша промышленность. Яконур должен отдать человеку все, чем он богат». И так далее, цитата, выписанная еще давно, хранилась у Свирского.
Комбинат!.. Путинцев был согласен, пожалуй, и более крутые меры применить к Яконуру… и даже предлагал…
Доклады тогда же публиковались в сборнике. В те годы, конечно, Савчук был еще молод, но потом, когда он сел на Яконуре?.. Свирский был уверен – не мог Савчук не знать об этой работе.
И все же создал свой миф о Путинцеве…
Единственное, зачем он Савчуку нужен, – это для нейтрализации Свирского.
Можно было бы в один прекрасный день ответить Савчуку – вытащить цитату и пустить ее в оборот; но Свирский не решался.
Молчал.
Так и оставалось это их общей тайной, его и Савчука…
– Что ж, ладно… Я рад, что вы согласились войти в состав комиссии.
Свирский склонил голову, демонстрируя покорность судьбе и напоминая о своей и без того большой занятости.
Тут был итог работы, потребовавшей от него много времени, энергии и связей. Он использовал почти весь резерв знакомств, своих и жены, – ее и собственных родственников, приятелей, «нужников». Создавалась комиссия – надо было действовать.
Свирским двигало ощущение, от которого ему становилось не по себе… Он отчетливо видел том документов по проблеме Яконура; их, наверняка скопился уже целый том. И все эти документы, как водится, надеты на прутья скоросшивателя… и, таким образом, все подписи на этих документах, а следовательно, все люди, решившие судьбу озера, тесно собраны вместе под плотными обложками… подшиты к яконурскому скандалу…
Он не властен был над собственной подписью!
Ответственность не лежала на нем одном, она вообще не лежала на ком-то персонально; ответственность была на некотором количестве людей и, значит, была распределена между ними; а за каждым из них стояли еще люди – их эксперты, замы… имя каждого прочно зафиксировано в огромном разбухшем томе… и никто из тех, кто собран в скоросшивателе, не в состоянии изменить свою позицию, это немыслимо ни для кого из них…
Обстоятельства складывались неважно не для одного Свирского. Но от этого не делалось спокойнее.
И надо было действовать.
Лучший способ остановить – помочь. Нашелся предлог для встречи и повод для того, чтобы сказать: «Да, все-таки дело не чужое…» Ход сработал, и когда в определенном месте в определенный момент стали вспоминать, кто специалист по Яконуру, – возник разговор, что Свирский, кажется, этим вопросом занимался; а раз занимался, следовательно, компетентен.
А когда состав комиссии определился – оказалось, что, после председателя, нет в ней фигуры более солидной, чем Свирский. Как и предвидел Свирский.
К нему и обратились с просьбой взять на себя руководство подготовкой материалов.
Свирский был удовлетворен, получив известие об этом.
К тому же, выяснилось, что и другие понимали серьезность ситуации, – в списке членов комиссии он обнаружил немало людей, с которыми у него положительно найдется общий язык.
Свирский снова оценивал происходящее – участников и обстоятельства.
Даже если в чем-то Савчук прав…
Вся махина уже запущена на полную мощность, функционирует и не может остановиться или дать задний ход, это нереально…
Что, кто-то встанет и скажет: знаете, вот я допустил ошибку… признаю свою вину… давайте-ка переделаем? Во всяком случае, никто не решится сказать это первым! Честь мундира. Голова. Кресло…
Да ничего Яконуру не будет… Если и будет, то когда еще… Что будет, когда нас не будет!..
Пока еще далеко до конца этой истории, но теперь он сможет иметь информацию о ходе дела и даже, если сложится хорошо, в какой-то степени его контролировать; а там – снимет шум, связанный со своей подписью, и забудет о ней…
– Желаю вам успеха. Прошу вас, когда работа подойдет к концу, встретиться со мной.
Еще можно было передумать, поступить иначе, вдруг взять да и сказать что-то…
Дух, живший в Свирском, поднял его тело с кресла, указал ему попрощаться и вывел его из кабинета человека с длинными, совершенно седыми волосами.
* * *
В пути Карпа настигли сомнения…
Да, все оказалось просто и ясно. Выходит, мучиться было не из-за чего. День остался незамутненным.
А ведь посмотреть, – просто на этот раз обошлось. Повезло. Образ себя, который составил себе Карп, случаем уцелел…
Ну, а если бы?.. Мог попасться иной дед… или не дед… который говорил бы о себе – и то, что он бы говорил, не было бы ложью… Что тогда?
Что тогда делать с дедом? Что делать с протоколом?
Деда можно отпустить совсем. Протокол можно порвать.
Что делать с собой?
Стал думать о брате Иване…
* * *
Сига принесли в ведре с водой. Герасим смотрел, как его подхватили руками, подняли к люку; всплеск, – и сиг поплыл в прозрачной горизонтальной трубе, от одного конца к другому, от того, где стояла Ольга, к тому, у которого был Кемирчек. Повернул; поплыл обратно. Остановился.
– Давай, браток, послужи науке, – сказал парень в тельняшке.
Накрыли тот край, где сиг стоял, халатом.
– Чтоб успокоился… – сказал второй парень.
Включили двигатель, насос погнал воду, она ровно пошла на сига постоянным потоком через множество одинаковых отверстий в левом торце трубы; сиг сначала подался назад под силой потока, потом выстроился ему навстречу, заработал, поплыл вперед.
– Так уж он привык, против течения. Яконурский, – сказал еще кто-то из ребят.
Повернули слегка рукоятку автотрансформатора – прибавили скорость потока. Сиг поработал – и сдался; отступил, уперся хвостом в сетку у правого торца; затем вовсе лег на нее плашмя, забился; вода прижимала его к сетке… Сбавили. Сиг метнулся вперед, повернул, проплыл назад, опять повернул… Прибавили. Поборолся и сдался.
– Не нравится он мне…
– Уж какого нам поймали!
Сбавили. Прибавили. Установили ему совсем небольшой поток. Когда он снова собрался лечь на сетку – щелкнули тумблером, подали на нее напряжение. Еще попробовали разные обороты: больше, меньше… Следили за сигом, подстраивали приборы, смотрели, как на ленте содержание кислорода пишется.
– Не нравится он мне, – повторил парень в тельняшке. – Придется менять. Когда всем корпусом начинает работать, – парень показал ладонью, – плохо.
Выключили мотор. Сиг поплавал, потом встал как нужно. Попробовали включиться еще раз. Прибавили. Сиг держался устойчиво.
– Нет, ничего… Это он был возбужден. Пусть входит в поток, привыкает. Утром начнем работать.
Взялись за тряпки, стали вытирать пол вагончика.
Под ярким светом лампы ходил, вился за плексом искаженный преломлением блестящий хвост, – безостановочная работа, бегун на бесконечной дистанции… Вдоль пришпиленной к стене бумажной ленты с рыбьей кардиограммой было написано шариковой ручкой: «Проверь – а у тебя не так? Инфаркт!..» Ровное гудение мотора…
– Поужинаете с нами?
Вышли в сумерках, перешли в другой вагончик.
Здесь был стол из досок – во всю длину, по сторонам – нары, на них красно-синие надувные матрацы и спальные мешки. В углу у входа – кухонное хозяйство, там распоряжалась девушка, представленная как «родственница одного из нас»; девушка сказала, что ужин будет готов через полчаса.
Кто сел за стол, кто улегся на нары поверх мешка, кто помогал варить кашу… Ольга лишь иногда спрашивала у ребят о чем-нибудь, что было бы интересно Герасиму или ей самой оказывалось не вполне ясно; время от времени Кемирчек вставлял в разговор свои замечания; Герасим молчал, слушал.
– Нет, температуру измерять сложнее… Мы вживляли термопары, так наводки большие, он же весь колеблется…
– Контакт у нас с вашим институтом может быть хороший! А если Кемирчек найдет способ использовать данные по энергетическим затратам.
– Произведенную работу замеряем, плывет-то против известного нам потока, и потери веса, расход кислорода, ну и считаем. Фантастика получается!..
– Да, места колоссальные, вот я нефритовое рубило нашел, точнехонько по руке, смастерил ведь кто-то, именно здесь поселился когда-то этот человек. Но дела тут плохи, конечно…
– Уникальный водоем, такая долина! Все это десятки миллионов лет формировалось и поддерживалось. А запасы пресной воды – они же в наше время черт знает какое богатство. Сколько у нас крупных озер? Ладожское, Байкал, Яконур, Телецкое…
– Почему важен спор с комбинатом? Да Яконур сейчас, так сказать, на грани…
– Существует точка зрения, мне братан говорил, что, прежде чем сделать как надо, люди должны все испортить. А потом все исправим. Может, так?..
* * *
Что ж! Одно он знал определенно: он здесь в последний раз.
Теперь уж точно, в последний…
Никогда не был Яков Фомич особенно сентиментальным, но сейчас ему захотелось как-то попрощаться со всем этим, – как это назвать, – с оболочкой, в которой прошла его прежняя жизнь.
Шагал по коридору.
Стенные шкафы, стеклянная дверь, снова шкафы, снова дверь…
Родные стены!
Сплошные шкафы вместо стен…
И тут целесообразность одержала верх.
Провел рукой по пластиковой створке шкафа. Пластик был гладкий, холодный.
Остановился.
Поколебался минуту.
Поднялся на свой этаж. Подергал одну дверь, другую, – все было уже заперто, опечатано.
Когда-то каждый вечер допоздна просиживали.
Ну, все. Нечего здесь больше делать. Пора спускаться…
Сколько продержал его Вдовин?
Принял любезно, пустился в рассуждения, воспоминания, планы… И все – так, словно ничего никогда не случалось! Можно было подумать, что Яков Фомич заглянул к нему на чай, побеседовать о жизни.
Якову Фомичу пришлось самому сказать о цели своего визита…
И началось…
Яков Фомич физически ощущал, насколько близок предел его сил, выдержки, запаса нервной энергии; входя ко Вдовину, он надеялся, что все это не должно затянуться надолго; рассчитывал, что Вдовин если не согласится, то откажет сразу, не тратя времени, и можно будет вскоре выйти и отпустить себя, снять с себя напряжение, требовавшее от него слишком многого.
Вдовин говорил о своей ответственности руководителя, о сложной реакции коллектива, о необходимости прогнозировать возможные изменения в настроениях сотрудников…
Яков Фомич сидел на стуле у края вдовинского стола, смотрел исподлобья, теребил рукав.
Что ж, раз пришел…
Вдовин переключился на тематику, пропел свою старую песню о концентрации, консолидации и прочем; Яков Фомич решил, что сейчас с него попытаются взять какие-то обязательства, но Вдовин плавно съехал на ставки и структуру.
Пришел – терпи… Сам знаешь, что означает твой приход. Сиди теперь, дай человеку выступить перед тобой; пережди…
Вдовин закончил тем, что ему надо подумать и посоветоваться.
Больше часа Яков Фомич проболтался по лабораториям – поговорил с ребятами, даже посчитал кое-что; раскритиковал работу Валеры…
Потом – разговор со Вдовиным.
Его предложение: младшим научным сотрудником…
Ничего другого, сказал, предложить не в состоянии, – ситуация.
Почему не лаборантом, черт возьми?
Да, пришел – что ж теперь… На милость победителя!
Пошел он все-таки ко Вдовину, все-таки потащился…
Яков Фомич сказал: согласен.
Вдовин произнес речь, сказал, что понимает Якова Фомича, так и сказал: «понимаю ваше душевное состояние»; развел руками, сказал, что ему неловко как коллеге перед коллегой.
Говорил долго; стал повторяться.
Яков Фомич понял: Вдовин не рассчитывал, что он согласится. Такова была форма отказа – не то мягкая, не то, напротив, оскорбительная…
Сразу бы мог сообразить!
Но теперь уж Яков Фомич решил настаивать.
Пусть поворочается!
Яков Фомич оживился. Дело принимало, наконец-то, интересный оборот.
Это еще только начало… Вот он неожиданным согласием поставил Вдовина в трудное положение. Посмотрим, как выкрутится!.. А потом будет приказ: «…младшим научным сотрудником»; скандал! А сколько потом еще это создаст для Вдовина критических моментов… Да, тут уже интересная игра!
Вдовин попросил его подождать.
Почему Яков Фомич не придал этому значения?..
Он еще послонялся по этажам. Никому ничего не рассказывал, темнил; пусть будет сюрприз.
Затем вызов ко Вдовину, короткий разговор с ним; вдовинский отказ.
Еще какие-то слова, ссылки на ситуацию, сочувствия; Вдовин говорил, что не может взять на себя такую ответственность… известного ученого, доктора наук, оформить младшим… непредсказуемые последствия… нет, не может. И все эти знакомые:
– Вы лопух, Яков Фомич!..
– Я бы сказал вам по-русски!..
– Постараюсь все-таки сделать что-то для вас!..
Конец.
Пора спускаться…
Пройдя этаж, Яков Фомич услыхал внизу шаги, голос и понял, что это Вдовин.
Пошел медленнее.
Вот чего еще не хватало…
Когда оставался последний пролет, Яков Фомич услышал разговор в вестибюле; осторожно вышел из-за поворота лестницы.
Вдовин, Захар и Михалыч стояли спиной к нему. Вахтер тоже его не видел, отпирал дверь.
– Ждем Якова Фомича, – говорил Михалыч.
– Так он давно уже ушел от меня! – ответил Вдовин. – Проворонили! Друзья, эх… Ну, поедем, поедем!..
Вахтер выпустил их.
Яков Фомич подождал еще немного, потом спустился, попрощался с вахтером и вышел.
Вот и все…
Да, вот как быстро прошел он этот путь: от уверенности в себе – к унижению и подавленности…
До чего же немного для этого потребовалось!
Тоже плата.
Как с ним разговаривал Вдовин…
А как он сейчас воровски стоял на лестнице! Ждал, когда все они уйдут!
Что дальше?
Действительно…
Как же это могло… как случилось, что он пошел ко Вдовину?
Все было убедительно.
Казалось – убедительно.
А теперь видно: пустое…
Многое виделось теперь лишним, не имеющим никакой ценности, просто ничтожным, ерундой, выдумками, в которые он почему-то, поддавшись, поверил.
Нынешнее его положение от многого его освобождало…
Оставалась обида. Много обиды.
Лена его уговорила… она, таким образом, оказала услугу Вдовину…
Вдовин, разумеется, понимает, что рвать надо совсем.
Ничего хуже Лена не могла сделать… ничего больнее!
Уступил, поддался, поверил в чужую ему веру… Где-то тут был источник его уязвимости.
Теперь ему предстояли еще большие унижения: тревога Лены, ее искреннее сочувствие, печаль ее и жалость к нему, ее слезы от чистого сердца, ее любящий взгляд!
Нет.
Платить свою плату самому, в одиночку, не брать на себя обязательств, которые не можешь выполнить; не зависеть от внешних сил, стать неуязвимым.
Уйти, жить одному.
Разговаривал с собой вслух…
Все отрезать! Выйти из этого состояния. Не оказаться навсегда в неудачниках. Вытащить ногу из этой ловушки, пусть больно, пусть останутся шрамы… бежать!
Последовать инстинкту и сохраниться…
…Поехал домой и стал быстро собирать свои бумаги и немногочисленные вещи. Торопил себя, чтобы успеть до прихода Лены.
* * *
Дальше Ольга и Герасим пошли вдвоем, Кемирчека оставили у ребят в вагончике.
На пристани под фонарем Герасим увидел девушку в куртке и брюках, она с ходу прыгнула в лодку, оттолкнула ее от мостков, рванула шнур стартера; Герасим вгляделся и узнал Ксению.
Мотор взревел, лодка исчезла в темноте.
– Куда поехала Ксения?
– Ксения поехала к Борису. У них роман, – ответила Ольга.
* * *
Виктор сидел один в кухне; смотрел в тарелку.
Есть не хочется…
Ничего не хочется…
Голоса, кажется, совсем рядом – Нины и тестя; однако дверь за спиной притворена, можно не слушать, можно не думать.
Днем на работе проходил коридорами со страхом, что сейчас какая-нибудь дверь откроется, кто-то выйдет, пойдет навстречу, как-то посмотрит, что-то скажет…
Вечерами в чужой ему квартире, где так и не смог освоиться, сжимался весь – только бы не двигаться, не говорить, только бы скорее время прошло, остаться с Ниной и – уснуть, забыться…
Когда Савчук поручил ему искать на дне – это казалось невероятной удачей… самым большим его везеньем… да просто счастьем… это был путь из ситуации, которую он начинал уже считать безвыходной. Почему Савчук поступил так, – не рассуждал; удивления окружающих старался не замечать. Важно было, что яконурское дно досталось ему; главное было в том, что он получал теперь возможность включиться – и, следовательно, заявить о своей позиции, доказать её всем и отделить себя наконец тем самым от Кудрявцева.
Ему не однажды говорили при случае, что он хороший работник… Но этого еще было недостаточно в том, чего он хотел более всего! Он не входил в яконурском институте, у Савчука, в число людей своих, доверенных, – людей, звавшихся своими, надежными в нынешней сложной ситуации; его не принимали в этот круг; держали на расстоянии, вежливо, ни в чем не обижая, однако твердо. Любая его попытка хотя бы приблизиться – заканчивалась неудачей. А то, сколько при этом проявлялось по отношению к нему такта, лишь подчеркивало, что все считается само собой разумеющимся. Как будто его место в мире указано кем-то раз и навсегда! – и он не мог изменить его, не имелось на свете для этого способа… средства… шанса… Разделять взгляды Кудрявцева он не собирался, возможность быть с ним заодно исключил для себя; но другим словно не приходило ничто подобное в голову. Предубеждение, – как он знал, необоснованное, – стояло между ним и людьми, к которым он стремился; и даже в общении с собственными лаборантами явственно воспринималось. Оно угнетало, а со временем начало обретать власть над ним самим; стало уже руководить им. Вдруг он обнаружил, что ведет себя неестественно; подозревая, что его обычные энергия, подвижность, готовность сотрудничать не располагают к нему, а укрепляют недоверие, он пытался как-то объяснить себя другим, а в чем-то и подать себя иначе – и утвердить таким образом новое представление о себе; это не получалось, и в результате он ощущал день ото дня все большую неловкость; то, что он поминутно как бы оправдывался, извинялся перед каждым за что-то, в чем вовсе не был виноват, оказывалось ужасно для него самого и производило столь же тяжкое впечатление на окружающих…
И вот появилась надежда! Он жил ею… То, что ему предстояло ехать с Ольгой, также было большой для него удачей. Началось наконец истинное, каждый день сделался полон, настоящее казалось прекрасным, а будущее обещало исполнение всех желаний!
Итог его экспедиционной работы: никаких следов загрязнений на дне.
Скандал, который устроил Савчук, скандал, вроде не относящийся к нему лично, и нарочито без упоминания его имени: тем хуже, это лишь подчеркивало связь между ним и его результатом; разговоры, немедля разошедшиеся по институту; мгновенно установившаяся и тут же уловленная им новая, совсем уж четкая, твердая определенность отведенного ему места; чувство – вместе – невиновности и вины перед этими людьми и Яконуром; сознание, что теперь все потеряно… и – окончательно…
Он не властен был сделать что-либо, предпринять нечто такое, чем можно изменить события; существовало – объективно – яконурское дно, он взял пробы, закончил анализ и представил его в обычной форме; дальше все складывалось само собой; включившись в работу, как мечтал, он уже не имел далее влияния на то, как все сложится, здесь вступала в действие неотвратимость событий, обусловленность их, и он ничего не мог поделать.
Притом он понимал Савчука, понимал Ольгу, всех понимал; этой самой способности понять других заложено было в нем много, однако и она не в силах теперь ему помочь.
Ощущение бессчастности – всем своим существом…
Уязвленный, подавленный, лишенный веры в драгоценный шанс изменить ненавистный свой статус, он сделался еще чувствительнее ко всему, что могло быть каким-либо знаком отношения к нему окружающих. Старался избегать любых контактов, ценой чего угодно, если же встреча бывала неотвратимой – от момента, когда он осознавал эту неотвратимость, до минуты, когда снова оставался один, все было для него мукой, а затем долго еще каждое слово, каждое движение собеседника было предметом его раздумий и оценок, в которых он не щадил себя, напротив, со свойственной ему тщательностью отбирал признаки, подтверждающие его представление о том, как относятся теперь к нему, и не давал себе допускать ни малейших сомнений, будто могло это означать что-либо другое; да и не замечал ничего другого.
Еще и каждодневное ожидание, – с чем вернется повторная экспедиция, посланная Савчуком специально на поиски пятна!
Впрочем, это не могло ничего решить.
Ничто ничего не могло изменить.
Даже если последующие обстоятельства будут к нему благосклонны… милостивы…
Все более понимал он – никогда уже не преодолеть ему того, что произошло в нем; все это в нем останется. Он был бессилен против этого. Положение его оказывалось, таким образом, безнадежным.
То, что в нем произошло, – было превращение: у него начало формироваться новое отношение к себе. Его собственное отношение к себе начало формироваться по-новому. Изменение уровня собственного достоинства неизбежно стало сказываться. Он ловил себя на том, что теперь и смотрит на себя иначе, и иначе поэтому поступает. Раньше он, человек, оценивавший себя положительно, готов был работать с напряжением и добиваться своего. Сегодня он, человек, свыкающийся с собственным взглядом на себя как на существо приниженное, поставленное обстоятельствами в положение Никчемного и презираемого, не находил в себе опоры, чтобы постараться улучшить свою судьбу…
Вот он сидит, один, в кухне; смотрит в тарелку.
Руки его сложены на столе аккуратно, как на парте.
В школе Виктор был любимцем учителей, в вузе с буквальной точностью следовал указаниям преподавателей; стал специалистом высококвалифицированным и юношей интеллектуальным, однако и тот, и другой в нем сложились весьма пресными, лишенными воображения, воли, инициативы, внутренней силы. Для исследований он оказался малоперспективным, к взаимоотношениям с жизнью – не готовым, Его намерения благородны и замыслы чисты, он честен и добросовестен; вместе с тем, видимо, он поступил бы лучше, если б избрал другой путь… другую профессию… другое поле деятельности…
Дверь за его спиной отворяется; входит Нина.
Молча огибает она стол и садится напротив Виктора.
* * *
В протоке Карп вышел прямо на Прокопьича.
Оба заглушили моторы. Смотрели один на другого.
Лодки их медленно продолжали сближаться.
Карп видел – сеть с рыбой лежала на носу лодки Прокопьича.
Сближались… Вот уже рядом.
Прокопьич разулыбался, сказал сладко:
– Вы мне разрешите уж, Карп Егорыч, на моторе до милиции доехать, чтобы веслами не грестись!
Карп промолчал. Сейчас лодки коснутся бортами…
– Да я не за рыбой, Карп Егорыч! Да я от бабы отъехал, водки попить!
Карп привстал. Начал говорить и услышал, что голос у него сделался хриплый:
– Сеть-то сырая у тебя…
– А она и не просыхает! – ответил Прокопьич.
Борта сомкнулись.
Карп потянулся к Прокопьичевой сети с рыбой… сколько он хотел этого, сколько представлял себе…
Уже вроде коснулся ее рукой.
Прокопьич опередил его – веслом столкнул сеть в воду.
Смотрели один на другого…
Ладно же! Карп достал кошку, начал разматывать трос.
Прокопьич закуривал не спеша. Размял папиросу, дунул в нее.
Карп бросил кошку за борт, принялся шарить на дне.
Прокопьич курил.
Сеть попалась скоро, Карп удивился и обрадовался везенью; поднял, перевалил через борт к себе.
Прокопьич стряхнул пепел в воду.
– А я тут ни при чем, – сказал, – это не мое. А если ты пулемет вытащишь – тоже мой?
* * *
Обмеряли рыбину по специальным образом расчерченной деревяшке, тщательно обкладывали с одной стороны кусочками миллиметровки, чтоб вычислить площадь; мокрые плавники осторожно расправляли на бумаге… Укладывали несколько блесток чешуи между листками блокнота, надписывали…
Закончив, парни сняли халаты, предложили Герасиму и Ольге:
– Чаю попьем?
Расположились в их палатке на ящиках, держали в руках эмалированные кружки, прихлебывали чай. Дежурный раздал по ломтю хлеба с маслом.
– Эй, кто взял три куска сахару?
– Ну, я… У меня кружка большая.
– А ты возьми поменьше!
– В моей сегодня тензодатчик пропитывается…
Герасим разговаривал с ребятами; Ольга сидела рядом, слушала, иногда поворачивала к нему голову и так, чтобы он не заметил, вглядывалась в его лицо.
– Да, чешуя – это очень важно, вроде колец у дерева, по ней определяем, сколько рыбе лет, в который год как питалась, когда нерестилась и так далее. Это, в общем, паспорт рыбы. Верно, вся в справках ходит…
– Каждое лето здесь наша ихтиологическая экспедиция, И не одна… Нет, прежде всего нам ставят задачи исследовательские, соответственно и требуют…
– Ну, если выступать против химического комбината, тогда уж надо быть последовательным и идти дальше, отказываться от всех благ, которые дает нам цивилизация. И вообще, это означает переть против прогресса!
– Действительно, интерес к проблеме Яконура велик, и это трогает… Но надо учитывать, что много и ерунды. Яконур – красивое место, проблема модная, и если какое-то учреждение может прияконуриться и послать экспедицию – оно это делает. Включает в план и бросает якорь на Яконуре…
– Мы с комбинатом никогда не конфликтовали. Не старались нажить на этом капитал, привлечь к себе внимание, получить степени и звания. Очистка – да, нужна. А зачем конфликтовать?..
* * *
Вдовин рассказывал – как всегда.
Он всегда рассказывал сыну все, до конца, все, что он сделал, о чем думал или только начинал задумываться, и отвечал на все его вопросы.
Семь лет исполнилось его сыну.
Вдовин вернулся к Якову Фомичу, еще раз обрисовал ситуацию; объяснял свои решения и сокрушался о том, как это еще давно сложилось.
– А он что?.. А ты ему?.. А теперь он как?..
Рассказал о Герасиме.
– А где он живет?.. А какой он?..
Подробно говорил, что собирается сделать, как хочет направить все по-своему; не скрыл своих колебаний.
– А что они?.. А почему?..
Обстоятельнее, чем раньше, Вдовин рассказал о своей теме, о цели своей, про то, во что со временем она раскрутится… И опять вернулся к Якову Фомичу; и снова стал говорить о ребятах Элэл.
Его смущало не то, что делал он, – у него была достаточно крупная цель, следовательно, он был прав; его озадачивало, как поступали эти люди. Они действовали вопреки очевидным своим интересам. С точки зрения рациональности их поведение оказывалось диким, необъяснимым. Однако оно вызывало не только удивление, но и уважение. Вдовин понимал: именно такие поступки и позволяют людям оставаться тем, что они есть. И это лишало его уверенности.
Размышлял, перебирал все свои аргументы; искал в них поддержку.
– А что дядя Леня?..
В последний раз Элэл вдруг сказал ему на прощанье: «Видишь, то мне аккуратно моя норма невезенья выдавалась, а то заело что-то там, начали меня обделять по этой части, ну а теперь вот – сразу все отоварили, что причитается…» Вдовин остался; долго еще сидел в палате. Пытался подтрунивать над Элэл – и над собой; но шутки не получались. Разладилось. Трудно стало разговаривать… Нет, это настроение было, это на Элэл непохоже… Вдовин задумался. Сложные отношения, сложные чувства…
