Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
Не были независимы от внешнего мира, как и он, да и ни от чего во внутреннем – тоже… Но сильны были достаточно для того, чтоб не оказаться как муравьи в муравейнике…
Пальцы сжались. Элэл волновался.
Он будто снова готовился к жизни. Новой жизни, так непросто и не случайно ему достающейся.
Он должен идти путь свой, начатый неизвестно когда, миллионы лет назад, неизвестно как и кем, продолженный многими его предшественниками, руководимыми каким-то высшим смыслом, который заставлял их преодолевать тяготы эволюции, меряться силами с другими не менее, чем они, естественными проявлениями природы, бороться и примиряться с историей – и утверждать свое, чтобы затем передать свои надежды и путь свой следующему поколению… Над выкладками антропологических теорий, вероятностной генетики, биохимии, структурной рентгенографии и прочим точным, но частным знанием о живом – существовал, парил в вершинах сознания этот высший смысл, философия духа, понимание целей жизни, объясняющих и оправдывающих собственно ее существование.
Ничего… Он поднимется.
Элэл захватил пальцами простыню, смял ее.
Еще – об ответственности… Он часто думал об ответственности.
Так много в его родословной значил Яконур. Еще, видно, от первой сторожевой башни на Стрелине… И в отцовской ветви, и в маминой… Мама говорила: здесь мы с отцом нашли любовь к Яконуру и друг к другу, и ты здесь родился; не забывай же, что такое Яконур для всех нас, для нашей семьи, для нашего рода. Она повторяла это не раз… Но, может быть, он неправильно ее понял? Он привык к тому, что его судьба изначально связана с Яконуром. И все ждал чего-то от Яконура; ждал, когда же Яконур сыграет в его жизни ту роль, которую предназначила, предрекла мама; ждал, когда Яконур за него возьмется. Ждал и в эти месяцы, – когда Яконур вспомнит о нем; обращался к Яконуру и упрекал его… А ведь Яконур сам в беде.
И все чаще Элэл думал о Герасиме.
Да, это Яконуру, Яконуру нужно помочь…
Что там у Герасима с комбинатом?
В самом деле. Там есть, есть… Только взяться… Но не в очистке, а в самой модели, вот где… Надо сказать об этом Герасиму…
И потом, ведь так он отблагодарил бы Яконур за отца и за маму.
А еще… И тут Элэл понимал: Яконур вспомнил о нем и взялся за него, чтобы помочь ему и сыграть в его жизни роль, которую предназначила, предрекла мама. Яконур давал новый смысл его работе и, значит, его жизни. Яконур давал ему и ученика, наследника, сына…
Элэл не мог бы сказать, насколько его отношение к Герасиму основано только на логике, на аргументах и насколько – на личном.
Надо поговорить о нем с Машей… Где она, почему ее так долго нет сегодня… Маша, Маша, Машенька, жизнь моя, вот и все слова…
Я вижу его. Он лежит на спине под белой простыней, среди проводов и трубок. Ступни приподнимают простыню, торчат в разные стороны. Одна рука безжизненно вытянута вдоль тела. Другую он, невесомую, с видимым усилием приподнимает, осторожно несет над собой, останавливает перед глазами и долго, внимательно рассматривает.
Я неслышно встаю и выхожу, у двери оборачиваюсь; он смотрит на свою руку, смотрит, смотрит…
* * *
Яков Фомич колебался… Но ведь Старик!.. Яков Фомич обещал.
– Нет, вы мне дайте честное слово!
Яков Фомич дал честное слово.
– Не вижу уверенности… Да ладно! Черт с вами. Вот бросаешь все, летишь за тридевять земель, а вы мне тут… И не думайте, что Старик примчался из-за вас! Я хочу посмотреть, что происходит на этом самом Яконуре. Прочел материалы комиссии да наслушался… А сейчас поедем к Элэл. Везите нас, пожалуйста, в больницу, больше я не буду давать вам руководящих указаний… Э, нет! Якова Фомича высадим у института. Еще раздумает…
* * *
Возвращаясь к себе, Герасим увидел, что дверь приоткрыта.
Прибавил шагу. Кто? (Хоть бы один зашел, позвонил!) Еще шаг и еще…
Распахнул дверь.
Показалось?.. Кто-то был и ушел?..
Стоп!
Едва справился с надеждой, с ожиданием, сразу потом – с предвидением огорчения и растерянности, как вдруг – неожиданность, он был захвачен врасплох, и радость – попытался совладать и с ними; не сразу удалось…
– Ладно, ладно, – сказал Яков Фомич. – Ну вот, будем мы с вами разводить… Не говорите красиво… Показывайте давайте, я уж тут малость полистал…
* * *
Галина пробежала по деревянному настилу, доски упруго подавались под ее ногами, каблуки ее стучали быстро и уверенно; спрыгнула со ступеньки – вот он, любимый ее мостик; прошла по нему неспешно, с удовольствием, на середине остановилась, – руки на дощатые перила, лицо подняла к яконурскому солнцу… зажмурилась… хорошо! Стояла, как совсем еще недавно – в Ленинграде у дома своего, между грифонами, будто внизу – канал… Уперлась начальник цеха очистных сооружений локтями в перила, положила голову на ладони.
Вот оно, инженерское счастье… – видеть, как пошло все, двинулось, начало наконец налаживаться; что ты вкладывала, казалось, в прорву ненасытную и было совершенно бесполезным – внезапно решило материализоваться; бетон, сталь, трубы, фильтры, да и мало ли что еще, так долго отказывались играть с тобой по правилам, – и в один прекрасный день сдались и стали тебе послушны… и все идет как надо… ну как часы… даже удивительно, честное слово… из-за чего замучила себя, извела, – а теперь только удовлетворение… и солнышко вот… и ты можешь, не нервничая в эту минуту, не ожидая каких-то совершенно необъяснимых сюрпризов, постоять себе на солнышке, уверенная в себе и всем своем хозяйстве… на мостике, на любимом своем мостике… мешалки перед тобой старательно трудятся на понтонах, электромоторы вовсю гудят, работают на Яконур… движение, жизнь… гул в воздухе живой, мощный, веселый, безостановочный… вращаются турбины, приводят в движение воду и пену… заставляют дышать, дают стокам воздух, следовательно, жизнь… вот пена уже дышит помаленьку, это видно, пена оживает, она живая, вот уже вдыхает глубоко и часто… вот уже сила в ней какая-то есть… давайте, родимые, не подведите… давайте, давайте, дружочки… не зря же мы для вас тут столько всего понагородили… сколько было экспериментов, споров, проектов… да пока построили… пока наладили… все сделано, что только возможно… а сколько людей себя в это вложили… одна эта должность чего стоила – самый первый спился, Борис здесь здоровье оставил…
Есть к чему приложить себя. Еще, конечно, и везенье, – трех лет не прошло от окончания института, а уже получить в свои руки такое хозяйство! Настоящее дело, единственная в мире установка, колоссальное инженерное сооружение…
Ну что им еще надо?
Написать такое! Написать про Бориса в газете, что хотя он парень хороший и на Яконуре ему нравится, но все равно он гость и уедет, рано или поздно, как все гости… что работает он хотя с душой, но Яконур многого от него не получит, гость не может по-хозяйски быть настроен… написать, что теперь, когда Яконур в опасности, его нельзя доверять гостям!
Человек только опять из больницы.
А название: «Пятно против долины»…
Ну что им еще надо, что?
Не инженеры…
И как раз в то время, когда вся эта история, аварийный сброс! С ума все посходили… Главный на планерке уколол ее за хорошие отношения с Борисом! Думает, Борис ему сделал этот штраф. Сложно теперь Главному и Борису друг с другом…
А вот что на самом-то деле: не может человек Яконур оставить; запретили врачи работать на комбинате – Борис перешел в водную инспекцию и опять здесь каждый день.
Теперь уж вроде всем все ясно с очисткой, да проку-то, для технолога в цехе по-прежнему важен только план, и уж сколько без ведома Главного сбрасывали что попало; да прямо в Яконур… Так оно в этот раз и получилось, да еще в стоках был мазут, а он, конечно, весь сразу у берега. Борис говорил Главному день, другой, говорил, что берег – лицо комбината, по берегу судят, загрязняет комбинат озеро или нет, Главный отмахивался только; а на третий день уже и рыбоохрана подключилась. А у Чалпанова разговор короткий, Карп Егорыч деликатный человек, но дискуссий не разводит… В общем, результат – акт, штраф Шатохину, Главному и кому же еще, конечно, ей… Прежний-то начальник бассейновой инспекции не трогал Главного; если инспектор и делал акт – штрафовать не разрешал. А Борис его быстро допек, Главный уж запретил всем комбинатовским ставить подписи, так Борис просто впечатывает: «подписать отказались»… Главный решил, будто это Борис шепнул Чалпанову подключиться, чтоб штраф был побольше. Борис-то, наоборот, ходил к Чалпанову договариваться, чтобы штрафы сняли! С нее сняли, а с Главного и с Шатохина – Карп Егорыч согласился, а остальная уперлась рыбоохрана вся как один, да и только… Горячий мужик Главный. Поможет и на этот раз главк, компенсируют премией или путевкой, там же понимают! Больше – обиделся…
Галина подняла голову. Посмотрела кругом. Вот оно, инженерское-то счастье… Как вот так, враз, портится настроение!
Выпрямилась. Прошла мост до конца, потом снова – по деревянному настилу. Прибавила шагу.
Возле сварщиков остановилась:
– Все привезли? Когда закончите? Да иди ты со своей лапой, дома бабу поглаживай! Давайте, парни, пошибче, вторую неделю тут кантуетесь…
В машине врезала шоферу:
– Что же это ты, братец, газик у тебя гляди как войлоком обили, висит все! Некрасиво, а зимой ты сам замерзнешь и меня заморозишь. Это твоя вина, ты не уследил! Посмотри вот, как Борису в инспекции сделали, видал?..
У себя в кабинете быстро всех мужиков разогнала:
– Предупреждаю – уволим, держать таких не будем…
– Тот был – огрызался, но работал, а этот – всегда смена на него жалуется, просит убрать, так что и его тоже предупреди…
– Ладно, я буду готова, действовать буду по обстоятельствам, не мямли и не извиняйся, ты бы только предупреждал пораньше, чтоб я могла рассчитать, когда твои стоки попадут ко мне…
Уф! Наконец-то можно в душевую.
Чулки, конечно, опять вдрызг, за один день их окислы азота съедают, лисьи хвосты из этой любимой трубы Главного…
Полоснула по себе из душа. Еще. Вот вроде и полегчало. Встала под душем вольно, расслабилась.
Хороша яконурская водичка… Голову только не задеть.
Развела руки, встряхнула, капли полетели по кабинке; подняла руки и собрала волосы узлом.
Я ви… Нет, я не вижу ее.
Слышу только, как шумит душ там, да еще… вот… вот – слышу – Галина запела, она поет там, за белой дверью с матовым стеклом.
Ее руки… Нет, нет, не вижу.
* * *
– …Линейная зависимость, – приговаривал Яков Фомич, продолжая листать, – отлично. Дайте-ка мне, Герасим, что-нибудь пишущее… Предельное расстояние, тэта-функция… Тут у вас Жакмен, конечно… Это что? А, в знаменателе интенсивность разрешенного перехода… Известное дело, у Старика… Где расчет альфа? Ладно. Надин, что ли? Теперь посмотрим коэффициент наклона… Это вы, Герасим, здорово! Экспериментально задавали? Тем не менее. Да, тут Захар мастерски… Однако, в самом деле, разве только по дублетному расщеплению, – но так вы мало что возьмете. К чертям собачьим… А, кривые насыщения! Блеск. Михалыч?.. По относительному сдвигу. Ну, еще бы, – Валера… Послушайте, дайте мне другую ручку, эту следует использовать для чего-нибудь иного… Так, так. Пойдем вашим путем… Смотрите, все выстроилось… А пытался кто-нибудь? Снегирев? А есть у вас? Давайте-ка. И миллиметровку… Дипольный механизм? С чего бы? Нет, так дело не пойдет. Как бы нам поаккуратнее их… Тут будет подчиняться уравнению… Получили? Для какого типа?.. Роскошно, давайте сюда. Ах, как хорошо… Тут по энергиям активации… Послушайте, да ведь у вас почти все есть!.. Только, пожалуйста, не спешите. Здесь надо какое-то простое решение. Дайте-ка я поимпровизирую, это мой жанр… Зависимость? Пожалуй. Замещение альфа-протонов тут у нас дейтонами в две стадии… Подойдет? А?..
Яков Фомич отодвинул от себя бумаги.
– Одним словом, ясно, чего вам не хватает для модели!
Бросил на стол ручку, она покатилась к Герасиму.
– Надо посмотреть такой дейтерообмен. И получить для этого случая зависимость ваших констант…
Встал.
– Посветить, замерить, посчитать!
Пошел от стола к окну, потом обратно; остановился перед Герасимом, заложил руки за спину.
– В каком состоянии у вас установка? Ну-ка, покажите!..
Свирский кивнул. Человек с длинными, совершенно седыми волосами положил бумаги на столик. Свирский потянулся к внутреннему карману пиджака, нащупал привычную обтекаемую поверхность своего «Паркера». Человек с длинными, совершенно седыми волосами отодвинул от себя бумаги и стал размешивать ксилит. Чаинки взметнулись, поднялись беспокойным облаком; затем вошли в поток, выстроились по окружности; собрались над центром донышка, осели. Свирский занес перо.
Еще одна его подпись… Одна уже стояла, среди других, под решением судьбы Яконура; и вот уже сколько месяцев Свирский пытался уйти от этой истории, от этого шума, этого скандала; отмежеваться; выскочить благополучно и не иметь больше со всем этим ничего общего! Он обращался к схеме, которой привык доверяться; и она помогала ему выстраивать нужную линию поведения… Он поручал себя надежному, испытанному, им созданному и давно охранявшему его стереотипу Свирского; и этот поселившийся в нем дух брал все на себя, освобождал его от сомнений и колебаний, самостоятельно функционировал в комиссии… Однако уйти, отмежеваться, не иметь ничего общего оказалось невозможным. Этому суждено теперь тяготеть над ним всегда. Требовалось быть наготове, постоянно держать все под своим наблюдением, чтобы вдруг события не вышли из-под его контроля, не проскочило что-то где-то помимо него.
Савчук, правда, стал не опасен.
Но Старик! – поскакал на Яконур… Угадай теперь, чего от него ждать!
Все же счастье – это возможность сохранять стабильное состояние… Свирский устал, временами на него находило отчаяние… Вот снова выступать ему в привычной, но нелюбимой роли. Привычно нелюбимой. Но выбора у него не было. Он понимал, что это единственно возможная, единственная еще уцелевшая у него роль из всех, какие он мог считать приемлемыми для себя, ему оставалось дорожить ею и держаться за нее.
Что ж, сейчас и эта подпись начнет независимое от него существование, станет жить самостоятельной жизнью, он не властен будет над нею, собственным росчерком! И ей, значит, суждено тяготеть над ним, и о ней, надо полагать, тоже не позабудешь, не перестанешь думать!
А пути назад – нет… Какая-то злая магия. Не принадлежит тебе не только твоя подпись, но и твоя собственная рука. Заколдованное королевство, где все наоборот! Чтобы уцелеть под тяжестью, взваливаешь на себя все больший груз!
Стоит подписать только раз, а дальше уж…
Еще одна. Что потом?
Вновь отчетливо возникло перед ним видение, от которого ему становилось не по себе: толстый том документов по проблеме Яконура… все подписи на этих документах, а следовательно, все люди, решившие судьбу озера, тесно собраны вместе под плотными обложками…
Итак: доказано, что сточные воды не принесут вреда озеру, и есть данные, что в определенном отношении они будут полезны; некоторые изменения в конструкциях фильтров и аэротенков все же целесообразно со временем сделать; противники комбината не представили каких-либо обоснований, подтверждаемых научными материалами или инженерными расчетами; вывод – при соблюдении установленных правил пуска и режимов очистки стоков Усть-Караканский комбинат не угрожает Яконуру.
Свирский опустил перо к бумаге, осторожно коснулся ее и затем быстро, решительно расписался.
Еще можно было передумать, поступить иначе, вдруг взять да и сказать что-то…
Дух, живший в Свирском, не считал его способным противиться искушениям; он поднял тело Свирского с кресла, заставил его отказаться от чаю и спешно повел его к двери.
Все же едва не случилась заминка.
– Как прошло совещание? – спросил человек с длинными, совершенно седыми волосами.
Но все закончилось благополучно.
– Ничего особенного, – ответил Свирский. – Без драм.
* * *
– Скоро уж закончим, – ответил бригадир монтажников. – Не терпится?
Повел Герасима и Якова Фомича через пультовую.
– Осталось задействовать стальные двери, подключить автоматику и контроль. Вот здесь будет блокировка, чтобы никто не мог войти, когда стержни подняты… Здесь лампочки сигнализации, – где они находятся… Тут вот датчик положения стержней… Еще дозиметрический контроль – уровень радиации внутри камеры… Ну и сюда вмонтируем плюс ко всему телевизор, пожалуйста, глазами смотрите, где стержни. Облучиться, в общем, даже при горячем желании будет невозможно!
У входа остановились.
– Ну, а пока вот деревянная дверь! Если ждать не можете… Поаккуратней только. Да лишь бы в камеру никто не заскочил, пока там идет облучение.
Бригадир провел рукой по двери, по толстым доскам; поправил висевший на них бумажный знак, оранжевый с красным.
– Рассохлась, правда, маленько. Но ничего, держит.
Понизил голос:
– И главное, тихо… Чтоб эти, «Будь здоров», не зацапали. Ну, служба здоровья! То есть техника безопасности… А откуда у вас ключ – ваше личное дело, никто вам его не давал.
Порылся в карманах спецовки.
– Я вас пустил только посмотреть, ясно?
Пощелкивание плавно вставляемого латунного ключа о ладные внутренние детали хорошего замка; поворот, щелчок, упор; бесшумное вращение двери.
Герасим и Яков Фомич пошли дальше – узким коридором влево, потом вправо, опять влево между бетонными выступами.
Вот и камера. Желтый свет ламп с потолка.
Герасим шагнул к колодцу, сдвинул стальной лист.
Он смотрел в воду, когда Яков Фомич сказал:
– Ну, что! Работать можно… Давайте-ка я возьму это дело на себя. Подготовлю образцы, поставлю их сюда, пускай на них посветит. А?..
Герасим, не поднимая головы, смотрел в колодец.
Ну вот, вот… пришло.
– А вы пока займитесь тем уравнением, доведите его. Параллельно пойдем. Сделаем…
Словами сказал.
Это все оно… То, что услышал он сейчас, и то, что сейчас видел… Боясь оторваться, Герасим смотрел в воду.
Голубое сияние в черной глубине. Ровно светящееся собственным светом кольцо и сверкающие пылинки, как звезды… Кобальт-шестьдесят. Святой колодец.
Этот свет и эти слова… Голубое сияние! Снова оно светило ему. Горело приветно, обнадеживающе; его заветное сияние, благодатное в его жизни, знак добра, любви, планов и перемен; оно продолжало его сопровождать, не оставляло его своим светом и своей силой…
Еще один толчок, импульс! – от человека, обладающего потенциалом соответствующего вида энергии и способного отдать свой потенциал другому… Словно от своего благодатного источника Герасим, как от Солнца, получал энергию не прямо, а принимал из рук, что способны, одарены, – может, и предназначены, – это сделать…
– Герасим!
Это уже откуда-то из коридора.
– Герасим, вы что, присохли?
И голос-то его приятно слушать…
– Герасим, хватит вам, пошли перекусим и обговорим детали!
* * *
Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами обернулся с переднего сиденья к человеку с длинными, совершенно седыми волосами и взял у него бумаги.
Перелистав, обернулся снова и отдал бумаги человеку с крупной, наголо выбритой головой.
Человек с крупной, наголо выбритой головой просмотрел бумаги, задержался на двух последних абзацах перед росчерком Свирского и сказал:
– Никаких сомнений, что это определит решение комиссии.
Очень пожилой человек сказал:
– Что ж, вопрос ясен. Споры нужно прекратить, а мощности комбината наращивать.
Выехали на мост.
Все так же глядя прямо перед собой, очень пожилой человек сказал:
– Задачи очистки и контроля надо в нашем проекте постановления дать специальным разделом. Готовность очистных сооружений как условие пуска любого предприятия. Пора привыкнуть к этому, как правилу повсеместному…
Ехали набережной.
Потянуло свежестью, какие-то знакомые запахи реки, лета пробились над разогретым асфальтом через поток машин; и несколько минут мужчины молчали.
Затем перешли к другим делам.
* * *
Герасим вынул руку из перевязи, опустил на рычаг переключения передач. Сняв ногу с педали сцепления, сел поудобнее, как привык.
Медленно выехал.
Все так же, не прибавляя скорости, двинулся в сторону шоссе.
…Да, все это время он видел перед собой только поставленные им самим цели; не оборачивался, не вспоминал ни о чем дальше пограничного дня; об Ольге старался не думать, любовь и счастье со своей жизнью не соотносить – объяснил себе, что это не для него… Заполнил себя только работой, чтобы ни для чего другого в нем не осталось никакого, даже ничтожного объема, ни малейшей возможности…
Удалось.
С собой справился.
Но кругом все продолжало жить само по себе…
Включал в машине радио – слышал позывные «Маяка», делившие на получасья их с Ольгой время в яконурской квартире… Выключал – дорогу переходила женщина с ее волосами… Это было еще все-таки вполне конкретно, однако тем не ограничивалось. Дождь пошел – и сразу воспоминание об Ольге… Дождь кончился – напоминание о ней… И так – все. Вот солнце опускается за деревья… Вот дверь хлопнула… Она была повсюду, во всем, что окружало Герасима, во всем, что происходило, во всем, что можно увидеть, услышать, осязать. Вот вода из крана… Вот дерево посреди поляны… Линейка упала… Голоса в коридоре… Ольга, Ольга, Ольга, Ольга… Ольга населяла леса и реки, возникала в явлениях природы, присутствовала в свете и огне, растворена была в воздухе, составляла материю этого мира, она была тем самым эфиром, который пронизывал все сущее во Вселенной.
То, что происходило в его жизни раньше, ему всегда удавалось понять, – даже говоря себе, что с ним происходит недоступное пониманию, он, в сущности, давал объяснение или, по крайней мере, классифицировал; многое и выстраивалось весьма четко и логично. Теперь же, когда он пытался это исследовать, выстроить во времени, найти логику, – ничего не получалось. Вот что было сначала… вот что потом… Нет, никакого понимания ему не удавалось достичь. Максимум – нечто поверхностное, неубедительное.
Он мог только вспоминать…
У поворота на шоссе остановился.
Вот она говорила ему о счастье… Вот они снимали снег друг у друга с лица…
Располагал одно за другим: это… потом это…
Вспоминал дальше.
Вот она говорила: «Ты мужчина, я верю в тебя…» Вот сказку по телефону рассказывала про Иванушку с Василисой…
Но из этого, из такого нельзя было сложить никаких рациональных построений!
Сначала необходим анализ.
Однако – дальше не разлагалось. Нельзя было разделить на элементы, исследовать по частям… Все существовало только целиком – слова, интонации, жесты, выражение глаз, цвет неба… влажность воздуха… Все вместе. И все имело значение, каждый звук в односложном восклицании, и то, как раскрылась при этом рука, и то, как медленно она двигалась в пространстве…
Что случилось? Произошло ли в нем сейчас что-то или он лишь осознал то, что в нем всегда было? Почему он оказался у Яконурского шоссе?
Ничего рационального.
Просто не мог он забыть о ней, просто – не мог без нее!
Сколько закатов потеряно и сколько найдено разочарований… Как могли его мысли пойти колеями такими простыми, такими банальными? Необъяснимо; и это – необъяснимо… А вести, как и все кругом, продолжали идти сами собою. Так Герасим узнал, что у Ольги стало болеть сердце…
Ехал все медленнее, медленнее.
Как он с ней встретится? Что скажет?..
Снял ногу с педали акселератора, переставил на тормоз.
Остановил машину.
Можно ли начать новый счет времени, жизни, всего – назвать срок и с него начать, бросив худое в прошлом?
Резко развернулся и, дав полный газ, погнал машину обратно.
* * *
Придержал воротца; дождавшись, когда встали они совсем на свое место, – Кузьма Егорыч пошел дальше. Неспешно шагал через двор. На крыльце еще помедлил; оборотился привычно к Яконуру.
Тихо все…
По тому, как потянуло теплом, понял, что дверь открылась; знал: там стоит Варя; оглядел еще раз Яконур, послушал тишину, затем повернулся к Варе и вошел с ней в избу.
Фомича сегодня уж, видно, не ждать…
Пошел в горницу. Варе сказал, что чаю только попьет, и сел на табурет у окна.
От стариков разве отобьешься? По себе знаешь…
Сдвинул Кузьма Егорыч занавеску, стал смотреть на Яконур.
Борис-то хорошо, ясное дело, подготовился, и к вопросам, конечно, тоже, да разве ж ведал он, какой будет первый вопрос. А тут сразу: а сам ты откуда?..
Положил локти на подоконник.
Директор-то клуба что сказал – вопрос не по теме. Ну, народ не переспоришь, заладили: других вопросов нет, так что отвечай. И началось…
И вправду, тихо как нынче.
Напали, налетели: наплевать тебе на Яконур, вы там у себя все запакостили и к нам приехали тоже отравлять…
Кепку-то снять забыл! И Варя не сказала.
Лекция кончилась – дожидался Бориса у выхода, а тут – «скорая». Деды-то побушевали да по домам пошли, а молодого увезли. Успел все ж сказать ему, чтоб не горевал да не сердился на яконурских стариков…
Не ладится, что ли, у Вари? Так ему бы покричала.
Видать, не может человек отойти от Яконура, коли не уезжает…
Кузьма Егорыч выпрямился, положил руки на колени.
Несправедлив, значит, был к Борису. Не так судил…
Закрыл занавеску.
У Ольги-то что же там такое… Варю расспросить? Разное говорят… Нет, не может быть этого. Ольга знает… Да ничего нету такого, чтобы без любви допускало быть что к Яконуру, что к людям. И служба ведь от своей-то вины не избавляет…
Кепку-то, вправду!
А с Герасимом что? Надо будет Варю все же расспросить…
Ну что она там?
Молодые, говорят, молодые. А все на кого – на них складываем…
Поднял руку, дотянулся до кепки, сдвинул ее на затылок.
Не болели бы. Уж у Ольги хорошее было здоровье…
Зашумел вроде чайник.
Институту Чалпановы не чужие. Науке-то… Путинцев с кем ходил? С кем другим – не хотел…
Надвинул кепку на лоб.
Путинцев… Человек был, каких нет. Добрый, ко всем относился ровно… В город едет – давайте, говорит, заказы, кому что привезти надо. Запишет на листочке, кому мыло, кому что. И вот дела в городе сделает – и на базар, по магазинам. Все по тому списку привезет…
Кузьма Егорыч взялся за козырек, повел его влево-вправо.
На судне в экспедиции – общий стол. Путинцев за этим следил. Подходит: что это вы тут в одиночестве делаете? разложили тут что-то? ах, это вы едите? а что же не со всеми? а где взяли, купили? сколько заплатили? – и деньги из кармана вынимает, протягивает: возьмите, пожалуйста, а это я несу в общий котел, и вы ступайте обедайте со всеми…
Отпустил козырек.
А судно какое было – маленькое, не как теперь. Мотор, правда, шведский стоял, хороший. Туалета не было, и ведь научные работницы тоже плавали: как что – им: девочки, в каюту! – и на борт, и они тоже как что: мальчики, в каюту! – ну и самим в каюте тогда запираться… Сколько раз все вместе Яконур исходили…
Собрал кепку в ладонь.
О Яконуре Путинцев как заботился. В один сор зашли, а там ни рыбы, ничего нет. Путинцев сразу в лодку и к берегу, спрашивает – в чем дело. Дознался, что сига консервировали и отходы выбросили, рассердился, пошел к кому надо и добился, чтоб вычистили. Потом в этот сор заходили – опять там рыба водится…
Понес кепку книзу.
До последнего часа почти с ним работал… Жена и сын у него в блокаде остались, ни он к ним, ни они к нему, мать его померла… Задание у него было – определить прочность льда. Чтоб, если надо, напрямик через Яконур по льду рельсы проложить. Часа три Путинцев в сутки спал… Делали вместе приборами измерения. В тот раз долго на льду работали, чуть не до полуночи. Потом пошли, и он говорит: сегодня мы припозднились, завтра ты рано не приходи, приди, когда светло уже будет, – мы с тобой последние измерения быстро закончим, и все, отчет писать начнем. Назавтра и встал попозже, зимой что затемно сделаешь. Пришел, громко: здравствуйте! – а все: тихо, тихо… Не понял сперва… А он лежит…
Остановил руку у груди.
Затем понес ее дальше.
Вот он сидит у окна на Яконур, дед Чалпанов, Кузьма Егорыч, глава рода. Сидит прямо; нога заложена на ногу. Кирзовые сапоги; черные суконные брюки; серая рубаха, много раз стиранная. Ворот расстегнут, и видна тельняшка; голубые полосы уже едва стали различимы, а там, где она касается шеи, ткань ее вытерта в нитки.
В руке у Кузьмы Егорыча кепка, он несет ее вниз, к подоконнику.
Он пришел на Яконур первым из братьев. Мальчишкой все бегал из дому к Амурским воротам, к началу тракта на восток; там, возле ворот, жили солдаты, слева казармы, справа кухня; и был у солдат медведь. Он охапкой носил дрова для кухни: принесет, свалит и лапу в дверь протягивает, оттуда ему сахар дают. И еще все любили с ним бороться; медведь солдата повалит, встанет и стоит над ним, кряхтит. Так и началась для Кузьмы Егорыча тайга… Убежал из дому совсем, на Кедровом мысу себе зимовьюшку сделал; белку промышлял. Один, без собаки. Знал, как она идет. Рассказывал мне: все низом, низом, и тут след есть, а станет близко уже до гайн а, где живет, – там поверху; а если место не очень густое и она с дерева на дерево перескочить не может, то по кустам пойдет – вроде пропал след, а проверишь – точно, тут вот листик упал, тут снег осыпался, а вот на ветке след, от когтей… Изредка наведывался в поселок. Когда начали там проводить электричество – смотрел и удивлялся: что это за веревки на столбах понавязали, вот ведь чудеса-то какие…
Все ниже опускается рука его с кепкой. Вот уж у самого подоконника.
За спиной Кузьмы Егорыча на шкафу – баян. Кузьма Егорыч привез его с первой мировой, в плену там научился, потом зарабатывал, табаком его снабжали; со второй привез осколок в колене. В шкафу, за стеклянными дверцами, – ноты для баяна и книги, подаренные Путинцевым: о земле и о воде, о человеке, о мироздании и месте человека в нем…
Рука с кепкой останавливается. Кузьма Егорыч раздумывает секунду; затем нахлобучивает кепку на темя белого медвежьего черепа, что лежит на подоконнике.
Медведь этот голов полста в округе скота задрал… На лбу, возле глазной впадины, – отверстие от чалпановской пули; надо было человеку за себя постоять. Клыки в клыки, верхние в нижние, вложены как пальцы в пальцы…
Входит баба Варя с чаем.
* * *
Как же теперь?..
Держала Ольга в вытянутой руке фотографию Путинцева. Смотрела.
Как же теперь, как?..
Человек этот, никогда не виденный Ольгой, был для нее большей реальностью, чем многие из Ольгиного ближайшего окружения. Вот уже столько лет он играл в ее жизни роль абсолютно исключительную; давно не существующий среди живых, он был ее постоянным спутником, собеседником и судьей.
Человека этого беспокоило, чтобы Яконур не оказался забыт; не стал опять никому почти не известным. Писал матери: «Хочу, чтобы люди узнали, какие у них есть красота и богатство…»
Вот и все.
Он добился своего, этот человек…
Возможно ли отказаться от него? В состоянии ли она без него обойтись?
Совсем будешь одна… А он? Покинешь его… обязана ему…
