Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
Вошла жена, принесла горячее молоко и мед. Сережа приподнялся, Вдовин подложил подушку ему под спину.
Опять – горло. Как бы до осени, до школы справиться с этими ангинами?
Сын послушно глотал мед; запивал молоком, сдувая пенку.
– Мама, а он скоро засахарится?
– Не знаю, – улыбнулась жена.
– А я скоро выздоровлю, и мы его подарим кому-нибудь, ладно?
Когда она вышла, Сережа достал из-под подушки конверт.
– Это мне от Наташи!
Вынул из конверта листок плотной бумаги.
– Знаешь, тети Лялиной Наташи…
Вдовин заглянул в листок. Деревья, домик, солнце; крупно: «Выздоравливай».
Вдовин поднялся, выключил свет, подогнул одеяло в ногах; снова сел возле сына.
– А там не выключай, ладно? А то плохо…
Вдовин провел ладонью по голове сына, еще поправил одеяло.
Уже засопел. В момент – как всегда.
Вдовин откинулся на спинку стула.
Выговорился…
Полегчало.
Это было важной частью его жизни.
Он считал, что и сыну это полезно. Но больше это нужно было Вдовину для себя.
Я вижу его.
В доме тихо, только жена что-то делает на кухне да телевизор включен совсем на малую громкость, какой-то репортаж; Вдовин сидит у кровати сына, откинувшись на спинку стула.
Сумерки, и еще – полоса света из соседней комнаты.
Вижу.
Вот теперь наконец я вижу его.
Вот он ведет руку по своему высокому лбу; у него утомленное лицо, он трет лоб, словно хочет стереть что-то, может, то, что уже успело записаться слишком прочно… Его пальцы на усталом лбу, тени от них и – морщины, как письмена, их линии особенно видны сейчас, при боковом свете от окна, от двери.
Сын стал постепенно центром, вокруг которого концентрировалось все в его жизни.
У Вдовина были заботливые родители, в нелегкие годы они создали ему обеспеченное детство, тратили на него много и времени, и не слишком больших своих заработков. Но это не была бескорыстная любовь. Они постоянно давали понять, что балуют его. Скоро он начал чувствовать себя источником их лишений. Едва ли у них была такая цель, возможно, родители действовали бессознательно, однако они внушили ему это. С годами появилось и другое: родители стали оценивать его успехи как нечто малозначительное против их ожиданий. Его способности не признавались, дела вызывали сомнение, никакие его соображения не принимались всерьез; то, что исходило от него, либо отметалось, либо подвергалось уничтожающим поправкам. Если он пытался говорить с ними о себе – они смеялись над ним, а когда ему случалось потерпеть неудачу – и злорадствовали… Нет, они не были чудовищами. Они были людьми неуверенными в себе и слабохарактерными и пытались утвердить себя, принижая других. А он оказывался ближе всех…
К тому времени, когда Вдовин стал взрослым, он уже не считал себя достойным доброго отношения. Поэтому он был подозрителен к каждому, кто шел ему в чем-либо навстречу; бескорыстие, направленное на него, казалось Вдовину неправдоподобным, и если кто-то что-нибудь для него делал, Вдовин понимал это так, что человек рассчитывает на эквивалентный обмен. Естественно было, что Вдовин и не любил себя к тому времени, когда стал взрослым; поэтому он и к другим не смог относиться сколько-нибудь хорошо. Он никому не доверял, не чувствовал себя в безопасности и никогда не ослаблял своей настороженности. Вдовин не реже любого встречал в коллегах уважение, готовность к дружбе, признание; не реже, чем всякому, ему попадались коллеги, безусловно заслуживающие доверия и ответного уважения; однако ничто не могло успокоить его. Вдовин продолжал выискивать и запоминать в своем окружении все, что подкрепляло только его собственное понимание себя и людей и своего места среди них.
Вскоре ко Вдовину пришло убеждение, что причина трудностей его внутренней жизни – его положение во внешнем мире; с тех пор он стал озабочен своим продвижением. На долгое время он всецело посвятил себя этому. Вдовин хотел занять такую позицию в обществе, которая всегда и надежно обеспечивала бы ему явные, бессомненные знаки, подтверждающие его ценность. Ему требовалась постоянная уверенность в том, что его во что-то ставят; нужны были затем напоминания о его значительности; наконец, сделалось жизненно важным чувствовать, что он может влиять на судьбы людей…
Вдовин быстро стал одним из тех, кто все взаимоотношения сводит к соотношениям рангов. Он успешно справлялся со своей ролью подчиненного: ориентировался наверх, завоевывал доверие, соблюдал символику внимания к вышестоящим; радовался их ошибкам. Роль руководителя также давалась ему хорошо, хотя здесь он увлекался. Анализ служебной лестницы Вдовин провел с профессиональной тщательностью. Мир начал существовать для него в состояниях должностей и званий, движение материи сводилось к тому, что кто-то кого-то обходил. Вдовин стал безразличен ко всему другому, искал только продвижения – любой ценой. Упорство, целеустремленность, исступление, с которыми он это делал, были прямо пропорциональны тому, что он вынес из детства. Стремление выигрывать во что бы то ни стало притупило в нем в конце концов способности ощущать пределы честной игры, а также сочувствие и благодарность. При случае он разжигал себя, рисуя в воображении коварные планы своих соперников. Всякий свой поступок, который давал нужный эффект, Вдовин оправдывал; при неудаче делался еще упорнее. Он стал равнодушен и к собственному здоровью…
Нельзя сказать, что он был лишен моральных качеств. Не взял же он Назарова! Вдовин не был начисто безнравственным, скорее можно назвать его фрагментарным. Он, например, не заваливал на защитах, если собирался дать отрицательный отзыв – заблаговременно извещал научного руководителя, дабы тот мог обойтись без осложнений, регулярно продвигал к диссертациям своих учеников и осуждал недобросовестных в этих отношениях коллег. В то же время он… Да мало ли что бывало! Но как бы ни доводилось поступить Вдовину, от других он неизменно требовал нравственности; он не ждал ее, но считал себя вправе требовать.
Проходили годы; Вдовин последовательно реализовывал свои планы. Поглощенный своим движением вовне, он все не мог обратиться к самому себе. Зато он построил некую концепцию себя, она рационально объясняла Вдовину Вдовина, соответствующим образом все квалифицируя: его агрессивность была здесь силой характера, недоверие оборачивалось проницательностью, равнодушие – независимостью. Его самооценка была свинцовой защитой, которую он хотел воздвигнуть, чтобы впредь не давать себе увидеть себя. Сблизиться с другими Вдовину также не приводилось. Он продолжал утрачивать интерес к людям, его точка зрения на них становилась узкопрагматической. Ото всех он начал отгораживаться нарочитой фамильярностью, скрывая то, что было на самом деле: он боялся людей. С одной стороны, это стало результатом продолжительного участия в конфликтных ситуациях, когда он видел в других, прежде всего, своих врагов. С другой стороны, тут был типичный случай страха перед непонятным. Нельзя понять того, чего сам не испытывал никогда. Он, например, по-прежнему не мог взять в толк поступки, движимые бескорыстием и доверчивостью. Вдовин, как и раньше, был не в ладах со всем миром, включая самого себя, и не мог обрести общего языка с теми, кто считал, что этот мир прекрасен.
Со временем все это только укреплялось в нем. Уже давно удалось ему добиться устойчивой репутации человека, чрезвычайно уверенного в себе; а он настороженно следил за тем, как реагируют на него, и заботился, непрестанно, о впечатлении, которое производил на окружающих. Он оставался столь же чувствителен к малейшим проявлениям внимания или невнимания, уважения или неуважения, к любому внешнему признаку успеха, будь то номер автомобиля, сорт бумаги или марка телефона, к каждому символу своего положения. И – всячески избегал ситуаций, в которых рисковал обнаружить себя другим.
Итак, шли годы… Обделенный многим, Вдовин, однако, был одарен умом; еще не достигнув близких уже вершин, он понял то, что оказалось, в конечном счете, очень просто: положение во внешнем мире можно сменить, но сущее внутри переменить гораздо труднее. Преследовавшее его всю жизнь – осталось в нем. Он практически занимал теперь позицию, к которой стремился, и сознавал престиж и власть, коими начал обладать; но продолжал видеть себя тем же, что и тогда, когда еще только вступал в жизнь: существом, не заслуживающим уважения и внимания… Его жажда оказалась неутолимой, он по-прежнему был обижен судьбой, нынешнее столь же не могло утешить его, сколько не могло удовлетворить прошлое, в действительности он был недоволен не положением своим в обществе, а самим собой. Он не добился того, за что сражался, на что положил себя; напротив, неудовлетворенность его лишь возросла до отчаяния.
Какая-то надежда была еще у Вдовина на новую тему, оттого она и стала его нынешней целью. Раньше он избегал бы ситуации, где надо взаимодействовать с китами, брать на себя максимальные обязательства, конкурировать с мощными фирмами. Теперь он решался на попытку руководствоваться другими критериями. Он хотел примкнуть к достойному делу и ему посвятить себя. Вдовин знал: когда человек обретает занятие безусловное, не вызывающее сомнений, признанное, – это дает ему, прибавляет ему чувство собственного достоинства. Его шаг к этой теме был борьбой за самоуважение.
Это могло бы изменить его… Впрочем, получалось, что снова он готов идти к цели – она была так важна для него – любыми путями; и к тому же, делал он все это опять для себя… (О низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят…)
И еще. Вдовин обнаружил, что у него нет друзей. В своем устремлении вперед он отталкивал каждого, с кем вступал в контакт. Это не относилось только к Элэл – и то, возможно, лишь потому, что в период, когда Вдовин утверждал себя, Элэл был неудачником. Когда же Элэл сделался ему ровней и затем вышел вперед – Вдовин и от него начал отдаляться. Да и слишком он привык манипулировать людьми, чтобы сохранить способность иметь друзей среди коллег.
С женой у Вдовина не сложилось доверительных отношений; при том, насколько он поглощен был собой и своей карьерой, женитьба не стала таким событием в его жизни, которое могло на чем-то сказаться.
Он признавался себе, что несчастен. Он не обрел счастья внутри себя, не нашел его вовне – ни в других людях, ни в работе. Часы делили его существование: днем он являл себя деятельным, агрессивным; вечером, дома, – отпускал себя, позволял себе быть слабым духом.
И тогда центром его жизни стал сын.
Он так боялся заметить в сыне обидчивость, неуверенность, пренебрежение к собственным умениям – любые признаки того, что унаследовал он и что могло передаться дальше…
Вдовин любил сына.
Он сделал его своим ближайшим другом.
Теперь Вдовин был не одинок…
Я вижу, как сидит он возле спящего сына; ведет руку по уставшему высокому лбу.
* * *
Два красных огонька показались впереди, они вспыхивали и гасли, как самолетные.
Два всадника неспешно выехали из темноты навстречу Ольге и Герасиму.
Один узнал Ольгу, остановился.
– Здравствуй, Ольга.
– Здравствуй, Гриша.
Другой тоже остановился, Герасим ощутил совсем рядом сухое тепло и незнакомый запах лошадиного крупа.
– Что, Ольга, когда на Хыр-Хушун пойдем? – спросил Гриша.
– В сентябре пойдем с тобой на Хыр-Хушун.
Второй всадник вынул трубочку изо рта, сказал негромко:
– Что же ты, Гришка… ходишь проводником… с наукой… а комбинат допустил.
Гриша затянулся, осветились резкие морщины у рта, на щеках, вокруг узких глаз.
Помолчал. Потом ответил:
– Ума нет – беда неловка.
* * *
ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «Исчезнули при свете просвещенья поэзии ребяческие сны, и не о ней хлопочут поколенья, промышленным заботам преданы (Е, А, Баратынский). Я питаю надежду, что мы будем свидетелями еще одного периода, когда развитие техники замедлится, но зато начнется новая волна духовного движения вперед… Можно допустить… что в следующем поколении наиболее талантливые умы и тонкие интеллекты придут к тому же выводу, что и Сократ, и решат, что самым насущным делом человека является уничтожение моральной бреши (А. Тойнби). Чтобы выжить интеллектуально и социально, ученые должны переориентировать свою работу на объекты, необходимые для общества… Фермент интереса к делам общества, который проник в среду ученых, позволяет надеяться, что, задавая правильное направление научным усилиям, человек возьмет под контроль свою судьбу (Р. Дюбо). Для меня не подлежит сомнению, что передний фронт науки перемещается теперь в область социологии, социальной психологии и вообще „человековедения“… Сейчас, углубляясь в элементарные частицы, мы оставляем непознанным гигантский океан человеческого духа и подсознания (А. Д. Александров)».
* * *
Сарайчик их был у самой воды, ветхий, весь в щелях.
Собрали мотор, проверили, не осталось ли каких-нибудь лишних частей; закрепили на козлах у стены сарая. Попытались завести. Бесполезно.
Изучали при свете карманного фонарика схему зажигания, пересоединяли провода у катушек, регулировали зазоры. Герасим тоже участвовал, в качестве крупного специалиста. Опять пробовали заводить. Теперь вклад Герасима был физический.
Ольга смотрела, как напрягаются мускулы на его руке; золотистый свет от двери и движение теней на крепкой руке со вздувающимися мышцами…
Еще регулировали зазоры, еще переключали провода.
Этот научный подход:
– Следовательно, если магнитное поле направлено… силовые линии… вектор… индукция…
И здравое предложение:
– Надо посмотреть, как у Прокопьича сделано!
Решили отложить до завтра.
Сели у костра; ребята рассказывали, Герасим слушал, Ольга наблюдала за ним.
– Наша задача – выяснить, не возникают ли мутации от стоков комбината. В озеро попадают вещества, от которых могут происходить мутации…
– Нет, для человека это, конечно, тоже не мед. Двух одинаковых людей не существует, все мы – варианты. И вот на сложившиеся вариации накладываются новые…
– Что это означает? А вот что. Если по часам тяпнуть молотком – они, как минимум, будут идти плохо. Но если по ним еще разок молотком врезать – мало надежды, что все станет на место, скорее, наоборот, механизм ваш окончательно того, к чертовой бабушке…
– В первую очередь нас интересуют мутации у организмов из биологической цепи, которая сохраняет Яконур чистым…
– Эксперимент, конечно. Помещаем их в стоки комбината или в отдельные компоненты. Затем берем образцы тканей. Жаберный эпителий годится, да все годится, где есть быстроделящиеся клетки. Аналогично поступаем с контрольной группой, их мы держим в чистой воде. Ну, а потом – анализ нарушений…
– Да вот, смотрите, тут на снимке нормальные хромосомы. А вот нарушения: разрывы, обрывы, здесь сложное соединение… У нормальных особей таких около одного процента, а у мутировавших десять, тридцать, даже до сорока…
– Пугай, пугай…
– А я не разделяю повышенного оптимизма. Проблема сложная. Политика, конечно, должна быть оптимистичной, иначе она бесплодна…
– А отрицательные моменты предоставим специалистам, а?..
* * *
Снова Элэл думал об отце.
Он умер под самый конец блокады, недолго уже оставалось, последнее – весна… О нем рассказывали его друзья, приходившие к матери. Отец был гидрограф, известный специалист; его вызвали в Военный совет: дайте путь через Ладогу. Он исследовал льды, прокладывал «Дорогу жизни» и вел непрерывные наблюдения. Весил отец тогда сорок два килограмма.
Он и жил там… Научный архив его, оставшийся в городе, сгорел при артобстреле.
* * *
Стояли Герасим и Ольга на берегу Яконура, у обрыва, за краем размытого круга света от костра, – на берегу ночи.
Множество звезд по небу, сплошные проколы в ночном хозяйстве, и сияние от них – такое, что каждый гребешок виден в яконурской ряби.
Ощущение пространства пришло к Ольге, то самое, из детства, ощущение бесконечности мира, и ожидание, сладкое, завораживающее ожидание: что-то сейчас должно произойти, через мгновение, весь огромный мир открылся разом, единым духом обнаружил себя, показал ей себя, и за этим сейчас что-то последует, за первым его словом – второе, за одним его откровением – новое, за подаренным чудом – еще более чудесное, за таким изъявлением его доброты к ней – какое-то еще…
Положила руку на плечо Герасима.
Он не повернулся к ней; смотрел в ночь, на Яконур.
Позвала его тихонько:
– Герасим!
Повернулся, взял ее руку со своего плеча, поцеловал пальцы.
Спросил:
– Куда теперь?
Она стала показывать рыжие костры по берегу:
– Вот еще… и вот экспедиция… и там… Видишь?
– Вижу… Тут действительно что-то есть такое, ты права…
Замолчал.
Нет, заговорил снова.
– Я вижу, как все собрались возле человека, с которым происходит беда…
– Головушка у тебя хорошая… Пойдем дальше? Или вернемся?
Кажется, улыбнулся. Не видно.
– Давай вернемся. Я соскучился по тебе.
Опять прикоснулась к нему, опять спросила себя: он?
Он, он…
В который раз она себя об этом спрашивает?
– И еще что-то я хочу тебе сказать… У меня, представь, появилось желание быть полезным твоему Яконуру…
Наколдовала!
Колдунья…
Все пустила в ход, всю черную и белую магию, все заклинания, всю нечистую силу, всех коньков-горбунков, китов, гномов, кощеев, серых волков, ихтиологов и генетиков. Добилась!
«Твоему Яконуру»… Ее Яконуру.
Да ведь ужасно…
Ведьма! На костер бы тебя… Нет чтобы просто любить, кого полюбила, – она принялась за него и не дала передышки ни ему, ни себе, пока не сделала единомышленником. Страшная женщина! Вычислила его, поняла, что любви к ней технарю тут не хватит, не потянет он только любовью, ему требуется еще и логика, точные данные, статистика… Вложила в него и статистику, ладно. Добилась своего…
Но все-таки! Ведь это Яконур, – что она без Яконура?
Страшная, страшная; сама себя пугаешься…
Вслух:
– Нет чтобы сказать, что любит женщину, – «я по тебе соскучился!»… Нет чтобы сказать, что полюбил Яконур, – «решил быть полезным»…
Протянула к нему руки:
– Я люблю тебя, Герасим!
* * *
…Брат отца Элэл ушел на фронт с сибирской дивизией, от Каракана – сразу под Москву, был тяжело ранен, выжил, был контужен, горел в танке и опять выжил; погиб в сорок четвертом, уже на нынешних западных землях Польши…
Он был холостяк; письма писал на Яконур, обращался в них ко всем троим – брату, невестке и Элэл. Письма сохранились – конверты и треугольники, небольшие желтые листки бумаги со скупыми вестями о себе, с наказами и пожеланиями, еще была вырезка из фронтовой газеты, неясное фото, где лейтенант уточнял с экипажем боевое задание, так говорилось в короткой подписи к снимку.
Элэл бывал у памятника на берегу Каракана, подолгу стоял и смотрел на глыбы с тысячами некрупно и тесно высеченных фамилий и инициалов. Скульптор оставил свободное место, и Элэл видел, как время от времени добавлялись новые имена, уже не по алфавиту, а просто – одно за другим.
Внизу у памятника так же тесно стояли венки, пирамидки с посвящениями, свечи – их приносили сюда для своих люди, которым некуда прийти на могилу.
Элэл находил на камне свою фамилию… Здесь были три однофамильца, и все трое – с одинаковыми инициалами, трижды повторяясь, эта фамилия и эти инициалы стояли подряд, три человека стояли в одной строке, и каждый из них навсегда был брат отца, и навсегда невозможно было узнать, кто из них – брат отца…
* * *
ИЗ ТЕТРАДИ ЯКОВА ФОМИЧА. «С одной стороны, пробуждены к жизни такие промышленные и научные силы, о каких и не подозревали ни в одну из предшествовавших эпох истории человечества. С другой стороны, видны признаки упадка, далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи. В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые до сих пор неизвестные источники богатства, благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы: куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества. Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы. Этот антагонизм между современной промышленностью и наукой, с одной стороны, современной нищетой и упадком – с другой, этот антагонизм между производительными силами и общественными отношениями нашей эпохи есть осязаемый, неизбежный и неоспоримый факт (К. Маркс, речь на юбилее „Народной газеты“, 1856)».
* * *
…Бабушка Элэл была коренной сибирячкой, родилась на Каракане.
До глубокой старости бабушка сохраняла прекрасные волосы, длинные, густые, блестящие; рассказывая, она перебрасывала их на плечо, на грудь, доставала особенный свой гребень и любовно, неторопливо расчесывала; Элэл смотрел на струящиеся бабушкины волосы и слушал ее неспешные рассказы…
Бабушка была выпускница Бестужевских курсов, преподавала в гимназии. «Я эсдековка была, „Капитал“ читала! – рассказывала бабушка. – Даже доклады делала…» Арестовали социал-демократов в новогоднюю ночь. «Привели в тюрьму, а она занята. Нашлось нам место в пересыльной… На другой день прокурор вызывал всех, дали нам кому сколько…» Году в двадцатом к ней пришли студенты Караканского университета: они заявили в Совете, что требуют назначить ее преподавательницей истории.
Бабушка писала работу по ссыльным солдатам-декабристам. Все издания ее работы и материалы теперь хранились у Элэл.
По воскресеньям бабушка угощала пирожками и кофе. Элэл приходил, усаживался на свое место за столом; бабушка отправлялась на кухню за пирожками. «Двигаться надо, мне доктор велит…»
* * *
Герасим уперся ногами в педали сцепления и тормоза; визг тормозных колодок, короткий свист – резина по бетону; сразу занесло, потащило на обочину, дорога сама по себе круто выгнулась перед глазами; еще звуки – удары камней по днищу, затем, шипение гравия под колесами; Герасим отпускал педали и выкручивал руль, пытаясь справиться с машиной.
Вернул ее на дорогу. Выключил зажигание. Спохватившись, провел рукой по приборам: прости, брат. Поставил на ручной тормоз.
Остановка.
Да, как же это раньше не приходило ему в голову?
В самом деле, ну как он сразу не сообразил? А сейчас вмиг в памяти – это голубое сияние в черной глубине, такое знакомое: ровно светящееся собственным светом кольцо и сверкающие пылинки, как звезды… видение ясного голубого света на темном дне глубокого бетонного колодца.
Вода там никогда не портится, святой колодец, что же это сразу ему не вспомнилось?
Остановка…
Надо посидеть спокойно, сообразить. Тот самый кобальт, то, что сейчас у него монтируют. Прекрасно. Радиационная очистка стоков! Пожалуй, именно кобальт. Готовый метод очистки для Яконура… Ну, не спеши. Подумай. Не может быть, чтобы никто еще тут не копал. Поищем, посмотрим.
Свечение Черенкова, штука, которая его когда-то прямо завораживала…
И все это, главное, имеет к нему прямое отношение! Это вполне его дело.
А Яконур имеет к нему прямое отношение?
Имеет…
Герасим спросил себя весело: что его убедило – любовь или логика?
Он увидел множество людей, принадлежащих Яконуру. Ольга; ее дед; потом Иван Егорыч; Кемирчек, ребята из экспедиции; Савчук и Ревякин, с ними тоже познакомила его Ольга… Он обнаружил целый мир людей, о существовании коего не подозревал, мир для него совсем новый, незнакомый, непривычный; и мир этот вдруг раскрылся ему; а следом Герасим почувствовал, что и он должен быть в этом мире, – внутренняя потребность, которая сразу, едва он осознал ее, начала двигать его поступками. Он тоже принадлежал теперь Яконуру.
Герасим не знал еще, что он сделает, что в принципе можно сделать, что может удаться сделать ему, Герасиму. Но снова понял или почувствовал… или почувствовал и понял: он должен что-то сделать.
Он присоединился к тем, кто был у Яконура, чтобы быть с ними; затем он присоединился к тем, кто был у Яконура, чтобы вместе со всеми помочь ему.
Все это продолжало связываться у него в сознании с Элэл… Все явственнее Яконур виделся Герасиму человеком, у постели которого собрались друзья.
Все больше вбирал в себя Яконур.
Действительно, была в нем какая-то особенная сила!
Герасим вспомнил и тетрадь Якова Фомича. Суть ведь была не в одном этом комбинате… Долина Яконура постепенно разрасталась до размеров земного шара. А Яконур был теперь его, Герасима; и весь земной шар начал становиться его, Герасима… Модель мира? И опять виделось Герасиму, как собрались люди возле того, кто нуждается в помощи; это был большой совет возле того, кому надо помочь срочно. И могло тут что-то дать его, Герасима, личное участие!
Итак, он включился.
Науки тут, он видел, не будет никакой. И профессионального интереса – никакого. Но появилось нечто новое, интерес иной, прежде не принимавшийся Герасимом всерьез. Он начинал сознавать свою работу не только увлекательным плюс престижным занятием, дававшим ему естественную для него внутреннюю жизнь и соответствующее его ожиданиям положение в обществе…
Нет, он не бросал свою модель! Ни в коем случае. Но вносил в свою жизнь нечто новое.
И по-новому осознавал теперь свою работу. Ему стала ведома связь его профессии не просто с отдельными применениями в отдельных областях техники, а с проблемами мира; его личные связи с миром росли, это многое для него означало. Все больше становилось того, что имело к нему прямое отношение…
* * *
И еще Элэл вспомнил, как бабушка возила его за Шулун в деревню на святки.
По хрустящему, искристому снегу бежал он вечером с деревенскими ребятишками от дома к дому.
Стучали в тепло светившиеся во тьме окна: «Суженого-ряженого как зовут?..»
Переводя дыхание, Элэл смотрел в небо, усыпанное мерцающими звездами, перетянутое белыми полосами облаков; казалось, то было отражение нарядных святочных сугробов. И – бежал, бежал со всеми дальше…
А машкарадили, цыганили! Выворачивали шерстью наверх шубы, личины надевали, превращались – кто в медведя, кто в гуся, кто в черта, а кто в старика или старуху с клюкой, с огромными зубами из брюквы, с горбом, с бородой, лицо сажей вымазано так, что не узнаешь. «Мы люди бедные, сдалеку приезжие, устали, есть захотели, подайте что-нибудь поесть»…
Брали с собой лончака, жеребенка-двухлетка, наряжали в ленты, в мониста, увешивали платками, первоклассника Кольку сажали верхом; заводили лончака прямо в избу, желали наперебой хозяевам благополучия, приплясывали кто как, кто во что горазд, припевали: «Эх, пятка-носок, дайте сала кусок…»
На другой день рождества парни катали девушек на тройках. Вечером в большой избе начинались игрища…
Элэл прислушивался к разговорам старших, запоминал:
– На рождество снег – к урожаю.
– На крещенье снег – к урожаю.
– Темные святки – молочные коровы.
– Светлые святки – ноские куры…
Девушки гадали-ворожили. Выходили за деревню, на дорогу, очерчивали палкой круг, звали из круга: «Суженый-ряженый, подай голосок!» Просили: «Круг, круг, скажи мне сущую правду, где моя судьба!» Почудится, кто-то рубит, – муж будет плотник. Стучит топор с востока – это к худу, гроб делают. Колокольцы звенят или песни поют – хорошо, сватать приедут с бубенцами… По воде гадали, по углю, по лучинам…
«Смотри, – говорила бабушка, – смотри, запоминай». Деревня старообрядцев – вот откуда была она родом. Здесь жили потомки тех, кто бежал в семнадцатом веке после реформы Никона; потомки, семьями сосланных за Яконур, сохранявших преданность заветам протопопа Аввакума и русской старине. Их обычаи – от языческих времен… Святки завершали у восточных славян старый год и открывали новый; люди пытались перебороть время и заглянуть в завтра, преодолеть таинственную власть природы и повлиять на будущее… пусть с помощью нечистой силы, заклятиями, магией… сделать что-то такое, чтобы возрождающееся новое солнце обязательно принесло свет, тепло, урожай, удачу, благополучие. А самое главное – плодородие земли – зависело от духов предков. «Свиатки» – «души предков» на древнеславянском. Для них готовили на Новый год кутью, блины… «Вот так, – объясняла бабушка. – Смотри, – наставляла, – запоминай!»
Под конец, на крещенье, парни весело купались в проруби…
* * *
Герасим опустил глаза к приборному щитку. Что ж, через час он будет в институте.
Увидится с ребятами Элэл.
«Хочешь, расскажу тебе о человеке, которого я люблю?..» – говорила ему Ольга.
Она очень серьезно принялась за него!
«Человек, которого я люблю, всегда остается самим собой. Во всех ситуациях он руководствуется собственными стандартами. Он не сомневается в себе и успешно делает свою работу. Про него нельзя сказать, что он хочет малого. При неудаче не ищет для себя оправданий, но и не занимается самоедством. Если его не понимают – он не обижается на человечество и не разочаровывается в жизни. В то же время у него чуткая душа. Зовут этого человека – Герасим»…
Ему нравился такой Герасим, о котором она рассказывала.
«Это еще не значит, что он сразу стал собой. Он родился для добра, создан для того, чтобы хорошо и чисто делать главные дела своей жизни. И быть счастливым. Но сначала он еще не знал этого и давал сбить себя с толку. Не мог отказаться от пустых игр, от чужой ему суеты. Любил временами изобразить себя этаким современным деловым человеком, пробойным, ловким, жутко изобретательным и самым энергичным на свете. Не замечал, что тогда его легко посадить на любую мушиную липучку. Я боялась его такого. А ему казалось, что это он и есть и что в этом смысл его жизни. Будто такой он может стать счастливым…»
Герасим, о котором рассказывала Ольга, нравился ему. Хотя он и не понимал, отчего бы Герасиму не быть современным деловым человеком, сильным и энергичным, умело играющим с другими в игры.
Ольга была требовательна во всем, она многого хотела от него и от себя; он любил это в ней; и это же оказывалось и трудно.
Он слушал – и спрашивал себя: какой он на самом деле? Такой, каким хотела видеть его Ольга? Такой, каким сам он видел себя? Или и такой, и такой? И еще какой-то третий? Может, всякий? Один в нем человек или сто разных – по ста причинам?
«Такие женщины, как я, хотят, чтобы их мужчины были особенными. Они влюбляются в тех, кто подает такие надежды, – как им кажется. А раз уж отдают свою любовь – требуют. Если разочаровываются – любовь проходит…»
Всего через час он увидится с ребятами Элэл.
