Текст книги "Яконур"
Автор книги: Давид Константиновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)
Нелегкий жребий – быть человеком, который видит перед собой только одну задачу, что перед ним поставили. Нелегкий, вопреки распространенному мнению…
Он хотел единственного: выполнить то, что ему поручено; хотел справиться, оправдать доверие, которое ему оказали, выдвинув его на это место.
Повторял: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.
Жребий нелегкий, временами для него непосильный… Его спасала его защитная реакция: он перестал замечать, почти не замечал уже, свои промахи; перестали для него существовать и какие бы то ни было признаки неодобрения его поступков. Благодаря этому он сохранил собственное уважение к себе и убежденность в своей правоте и мог по-прежнему искренне и так же настойчиво повторять и дальше: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.
Рука его на кнопке…
Он смотрит на дверь.
На телетайп, значит, перешли… Никак уняться не могут… Мало ли что кому не нравится! Вот кое-кому тоже кое-что не нравилось… Созерцать хотят, березками любоваться. Мыто дело делаем, а другие – воду мутят… Вот еще кто пристанет – прямо спрошу: комбинат видел? город видел? ну вот, то-то!.. Что еще, интересно, Савчук выдумал? Сложное у него положение, каждый раз новые аргументы надо изобретать. Методики, то да се. У нас аргумент один, зато всем понятный: рапорты о выполнении… А если что и не так – не нашего это ума дело и не ихнего, нам страна доверила не дискуссии разводить, а плановое задание выполнить… С нас спрос сегодня. О будущем пускай ученые сами думают. Да поэты… Подписи бы под ответом собрать, так опять ведь уклоняться будут. Прошлый раз только главного технолога и заставил. Надо что-то организовать; подсказать, для начала… Тяжко одному-то. Столбов – молод, многого не доверишь, Яснов с тем берегом заигрывает, разве от них помощь?.. Эх…
Прежде чем дверь отворится, Шатохин успевает перевести взгляд, посмотреть за окно; недовольно щурится, встретив сверкание серебристой металлической трубы комбината.
К ночи опять, надо думать, язва разгуляется…
До Нового года не отпустят, – придется начать болеть.
* * *
Лена стояла над телефоном, прижав ладони к щекам…
Пальцы у нее красноватые, немолодые, успели уже загрубеть. Между ними видны морщины у глаз, на висках. Это в последнее время у нее стало привычкой держать ладони вот так, на лице, – согревать его. Да, она рано постарела. Она и не была, впрочем, красавицей. А потом ведь заботы о муже. Да она и не думала, как она выглядит. Главным в ее жизни был Яков Фомич. Все, что касалось ее самой, не имело никакого значения. Второй десяток лет она была заворожена Яковом Фомичом.
Она восторгалась мужем, переживала за него, гордилась им, для нее было радостью следовать ему слепо во всем, она уставала от этого, она была измучена постоянным поклонением своему мужу… Она чертила ему графики, варила обеды, стирала рубашки, вела его переписку; она сделалась неотъемлемой от него, частью его…
Вдруг Лена спохватывалась и всю свою энергию переносила на себя; ненадолго. Ладно, как выглядит, так и выглядит. Ладно, как была переводчицей средней квалификации, так и осталась. Ладно. Зато, она знала, – она необходима Якову Фомичу.
Детей у них не было, да тут уж ничего не поделаешь, и она с годами научилась загонять эту мысль поглубже, привыкла. Просто надо принять это, как сложилось… Зато у нее есть Яков Фомич.
Таким было ее счастье. В этом была ее жизнь. Что нужно для счастья женщине? Она гордилась тем, как сложилась ее судьба, и знала, что ей завидуют. Вот такое ее счастье, а не иное, и никакого, никакого иного ей не надо. Она понимала, что для Якова Фомича главное – его работа. Хорошо, она поможет ему в работе. Для нее главное – вот это ее счастье. Нет. Их счастье. Конечно!
Она казалась утомленной и нервной; и была такой. Она чувствовала себя благополучной и счастливой; и была и такой.
* * *
Вернулся Герасим поздно, в лаборатории уже никого не было. Сел за стол, начал разбирать бумаги.
Так! Пакет от Надин. Мама уехала, с большим трудом нашли няню (те же проблемы), чтобы полететь в Канаду, два месяца читала лекции в Монреальском университете… Набросала систему зависимостей, удалось продвинуться, но нет экспериментальных данных…
Просмотрел оттиск. Ладно… Это известно… Ладно… А это зачем?.. Ах, вот как… Забавно… Совсем здорово… Хорошо, хорошо… Теперь понятно, куда пойдет… Так и есть… Но одно с другим теперь не вяжется!.. Что это?.. Откуда?.. Ага!.. Вот это да, вот так Надин… Просто блеск!
Сложил листы.
Да, отлично!
Будь у нее экспериментальные данные, она бы уже могла делать модель.
Еще посмотрел статью. На обычном месте – обычная ссылка на Морисона…
Как обстоят сейчас дела у Морисона? Где он, в какой точке? Темнит. После его зимней удачи все ждут от него известия о том, что он построил модель… Морисон! То он тянет с опубликованием результатов, то вдруг – нечто совершенно сырое… Никогда не знаешь, что там у него.
И Снегирев на подходе к модели, у него реальные шансы выдать модель, у Снегирева…
Кто будет первым?
Коллеги, конкуренты…
Вроде немного уже осталось, вот-вот будет она, почти все для нее подготовлено, только чуть еще не хватает идей да чуть – эмпирики, и вот-вот произойдет то, что давно уже всюду ожидается.
Сотрудничество, соперничество…
Они – основа механизма науки, они повышают вероятность решения проблем – как новых связей идей…
Знаем!
От них трясет тебя и лихорадит, азарт переходит в бессонницу, стенокардию и далее. Из-за них работают круглые сутки, завидуют, ссорятся, остаются навсегда обиженными…
Вот-вот произойдет!
Может, уже произошло?
Только почта еще не принесла письмо от Надин, или Морисон решил сначала отметить очередной успех, или Снегирев отложил свой победный звонок до завтрашнего утра?
Герасим занимался механизмом химических реакций; попробую – наверное, пора – рассказать.
Какие частицы принимают участие в реакциях? На каких стадиях они образуются, как накапливаются и гибнут? Что может этому способствовать, а что мешать?..
Знать это необходимо для плазмохимии, лазерной техники, биосинтеза, аккумуляции солнечной энергии, химии верхних слоев атмосферы, термояда, катализа, космохимии…
А Усть-Караканский комбинат? Сотни, тысячи тонн металла, железобетона; множество людей у огромных установок; реакционную смесь разогревают, процессы идут при больших температурах, молекулы с высокими энергиями сталкиваются, дробятся на куски, затем осколки собираются снова, в других сочетаниях, получается пестрый набор разных веществ; в окружении многих ненужных есть один-единственный продукт, ради которого все делалось, – он присутствует там в малых количествах среди прочих, его предстоит еще извлечь из сложной смеси, выделить в сколько-нибудь чистом виде… Как проще, эффективнее, дешевле? Никому пока не известно. Не знает современная химия, как сделать иначе. Иначе умеет природа, она при температуре в тридцать семь градусов осуществляет такие разложения и синтезы, о которых химикам только мечтать!..
Постепенно складывалась теория, появлялись методы, разрабатывалась аппаратура. Древо было Старика, ветвь – Элэл. Герасим был, если продолжать пользоваться такой терминологией, ростком этой ветви. Работа его заключалась в том, чтобы построить модель, – нет, не то!.. моделировать механизм, – нет, еще слишком широко получается у меня и безответственно!.. моделировать некоторые механизмы, – нет, не так прямо!.. искать пути к моделированию, – осторожнее!.. пытаться искать пути к моделированию некоторых механизмов, – вот, пожалуй, сносно, – некоторых (опять-таки) процессов, которые идут в веществе под действием радиации.
Итак: Морисон, Снегирев, Надин…
У Герасима не было преимуществ перед ними.
Возможно, и кто-то еще что-нибудь готовит… Выложит неожиданно. Бывает.
Модель надо сделать первым, ничто иное просто не имеет смысла; едва она будет сделана, как всей этой гонке конец, здесь нет других почетных мест, вторых или третьих; сейчас есть равные участники на дистанции, потом будет первый, а прочие останутся при своих интересах…
Герасим отложил пакет.
Что там дальше?
«Виды ионизирующих излучений… Понятие о предельно допустимых дозах излучения…» Раскрыл инструкцию, листал. «Единицы измерения активности…» Это – для кобальта. «Требования к помещению, в котором производится работа с радиоактивными веществами…»
Услышал шаги в коридоре. Поднял голову.
Дверь открылась; вошел Вдовин.
– Вот он где скрывается! Привет, привет!.. Да сиди ты!
Присел на край стола.
– Что это у тебя? Ну, до кобальта еще знаешь сколько… Это дело десятой важности!
Герасим стал рассказывать о конференции.
– Да, да… Пустяк, а приятно… До чего ж славно почувствовать себя величиной, а? Ну, ладно, ладно… Понимаю…
Вдовин соскочил на пол, прошагал от стены до стены. Остановился у окна.
– Вот что, есть разговор… Да, совсем забыл! Там на тебя бумаги к симпозиуму, я подписал. Так что твои дела в порядке… Ну, так вот я о чем хотел с тобой условиться…
Герасим поднялся, подошел.
– Нет, давай лучше туда!
Отошли от окна, сели рядом на высокие трехногие табуреты у лабораторного стола.
Вдовин взял со стола пробирку, повертел в руках.
Герасим ждал.
Вдовин бросил пробирку, повернулся к столу, положил на него локти; теперь он сидел боком к Герасиму.
– У тебя, кажется, были какие-то интересы в отделе Элэл? Я всегда смотрел на это, как на твое личное дело, ты знаешь. Каждый волен сам искать себе хомут на шею… Не объясняй, ни к чему, я же сказал… Теперь ситуация изменилась. Сам понимаешь. И ты должен отнестись к ней ответственно. Увидеть свое место в новой ситуации… Короче, у отдела сейчас положение не блестящее. Элэл не скоро сможет вернуться к работе. Даже если бы его выписали завтра. Надо помочь ребятам… Да, знаю, что ребята хорошие, знаю! Но чем больше хороших… Ну уж это предоставь мне…
Вдовин повернулся к Герасиму, положил ладонь на его руку.
– Просто переведу тебя в тот отдел. Для начала… Шучу, шучу про начало. Шуток не понимаешь?.. А я тебе говорю, что целесообразно. Для отдела и для института в целом. Это с одной стороны. А с другой – тебе же лучше будет продолжать твою работу, войдешь с ними в более тесный контакт! Да дело-то ерундовое, просто я официально оформлю твои отношения с ними. Капитолину можешь забрать с собой. Больше никого не дам, потом разживешься.
Герасим колебался…
Посторонний!
Он не был своим для ребят Элэл, Герасим знал это. Он был человек из отдела Вдовина…
Со вдовинскими аргументами можно было согласиться. По крайней мере, можно уступить этим аргументам.
Он пришел бы к ребятам с чистыми намерениями. Но…
Все это и так ему всегда мешало.
Для его модели требовались некоторые результаты по работам, которые там велись… Герасим не мог никого поторопить; не мог и дублировать эксперименты; не мог использовать и то, что было, видимо, уже сделано, да почему-либо не опубликовано.
Любая неосторожность здесь вела к необратимым последствиям…
То, о чем говорил Вдовин, давало лишние поводы к возникновению недоразумений, обид, ревности!
Герасим принялся объяснять…
Вдовин выслушал. Затем переложил руку ему на колено.
– Давай помоги ребятам! И мне подсобишь. Сейчас разные могут пойти разговоры. Элэл, мол, в больнице, отдел его хиреет… От этих сплетен вред нам всем. А тут мы сразу покажем, что институт наш, наоборот, сплачивается, идет концентрация сил, консолидация и все такое прочее. По-моему, идеальный случай, – всем хорошо: институту, отделу Элэл, тебе… Согласен?
* * *
Они встретились на улице, – Лена вышла Якову Фомичу навстречу; обнялись.
Стояли, приникнув друг к другу.
Редкие прохожие огибали их на узком тротуаре.
Яков Фомич нежно, благодарно обхватил ладонью затылок жены.
* * *
Итак, в сумерках корабль подходит к вражескому берегу…
Но – измена! Чужой на борту.
Опять это… Ольга сделала себе замечание. Решила же: посмотрим.
Никитич аккуратно подвалил к пустынному берегу. Спустили лодку. Миша вызвался грести.
Лодка отдалялась от борта, Ольга смотрела, как с палубы машет им вслед Виктор; почувствовала, что напряжена.
Десант!
Когда причалили, Тоня отказалась идти, ей сделалось плохо: запахи… Даже не вышла из лодки.
Отправились вдвоем.
Пруд-аэратор, откуда сток уже прямо в Яконур, был покрыт серой пеной, от нее поднимался дурманящий запах; пена жила, она часто и глубоко дышала, это было огромное, полное сил чудовище, непонятное, враждебное, зловонное, опасное; нелепо казалось подумать, что оно не само тут появилось, а сработано людьми; и такая ты маленькая рядом с ним, растянувшимся далеко, такая маленькая на его берегу! Пену приводили в движение мешалки, плавающие на понтонах, от их электромоторов, от их турбин распространялось напряженное гудение, громкое, монотонное, страшное; оно угнетало; что могло оно произвести, кроме зловонной, странно живой, диковинной, своей жизнью живущей здесь темной пены…
Мысль о Борисе: как он тут работает, как он может?
Подошли ближе.
Воронки мутной воды…
Взяли пробы, замерили температуру.
А вот и кудрявцевский понтон с его оборудованием; что-то пустует сегодня…
Долго шли к отстойнику. Миша, кажется, скис, ни слова за всю дорогу.
Над темной поверхностью торчала широкая короткая труба; из нее изливался во все стороны мощный желтоватый поток, это было похоже… да, на лепестки цветка… из мертвого мира выросшего… смертоносного цветка… труба – как стебель, поставленный в воду.
На берегу росли ромашки…
Мысль о Герасиме: видел бы это!
Взяли пробы. Пошли к берегу.
Что такое?..
Остановились.
Две «Волги», поднимая клубы пыли, мчались к ним по пустырю. Резко затормозили метрах в двадцати. Еще пыль не отнесло, из первой машины выскочил человек и закричал:
– Чем тут занимаетесь?!
Столбов. Ясно.
– Отвечайте!
И стоит там, не подходит. В самом деле, враждующие державы.
Ольга молчала. Ждала.
Миша стал что-то объяснять: институт, экспедиция…
Столбов:
– Знаю!
Хлопнул дверцей. Подошел.
– А!..
Помнит еще.
Потом:
– Что за манера заходить в воды комбината без разрешения!.. Мои люди еще займутся этим!.. У вас вид диверсантов, которые хотят взорвать очистные сооружения, чтобы навредить Яконуру!..
Повернулся, пошел к машине. Остановился. Добавил, уже другим тоном:
– Могли бы приехать ко мне и рассказать, чем занимаетесь у меня на комбинате.
Отправился дальше.
Ольга окликнула:
– Главный…
Обернулся, смотрит.
Улыбнулась.
– Главный, – сказала, – вон та площадка, за третьим, кажется, прудом… Сверьте проект с данными гидрометслужбы. Эти сваи будет затапливать. Перенесите площадку повыше.
Сказала все-таки!
Когда заметила – не думала, что скажет…
– Ладно, – буркнул Столбов. – Спасибо.
Хотела за него добавить: «Знаю!..» Нет, лишнее. Позвала Мишу, направилась к берегу.
– Ольга!
Остановилась. Что скажет?
– Хм!..
Только и всего? Не знает, что сказать. Думает. Пусть подумает, что сказать женщине. К тому же давшей ему совет…
Сколько ж можно ждать? Кажется, придумал.
– Ищите… Может, что-нибудь найдете!
* * *
Саня захлопнул дверь и бросил портфель на пол; поддал его ногой.
– Как кенгуру! Разрешите представиться: млекопитающее из разряда сумчатых. Ну, прямо прирос к руке! Целый день с ним. Чур, я первый заметил, что человек перестал удаляться от природы и пошел на сближение с животными!
Обогнул стол, посмотрел через плечо Герасима.
– Ага, программа! А будет с чем? А, Герасим, Советский Союз?
Герасим послал его к черту. Он сам без конца задавал себе этот вопрос. Можно, конечно, представить обычный очередной доклад, можно и совсем без доклада, можно смыться в отпуск…
А кто-то, видимо, привезет модель!
В этот раз уж точно не обойдется без модели.
– Знаешь, что мы с тобой зевнули? Немного опоздали!..
Герасим слушал рассеянно, продолжал заниматься бумагами. Он никогда не относился серьезно к происходившему на заседаниях совета. В том, что рассказал Саня, Герасим не уловил ничего такого, чему стоило бы придавать значение.
– Да, мне сейчас Вдовин сказал, что ты, как надежда наша и опора…
Ну, началось!
Ладно… Терпи.
– А здорово тебя Вдовин приспособил? Смотрит на нас, как на шахматные фигурки, – кем куда пойти… Вот спроси его – чем мы отличаемся друг от друга? Начнет говорить про деловые качества… Домой едешь?.. Ну, пока!
Герасим остался один.
Потянулся. Встал. Подошел к окну.
Солнце склонилось к лесу, опустилось на вершины сосен; казалось, сейчас покатится по ним вдоль горизонта.
Какая погода на Яконуре?..
Вернулся к столу.
Вдовин…
Пусть.
Герасим складывал бумаги, наблюдая за исчезающим из виду, укрывающимся от него солнцем.
Что ж, вот еще знаки, что он входит в круг тех самых людей, туда, куда его тянуло; становится одним из них… Значит, все хорошо. Надежно. Правильно.
* * *
В кубрике горел свет. Ольга и Тоня готовились к посеву.
Двигатель выключен, тишина.
Пространство заполнялось стеклом; становилось непонятно, где все это могло поместиться раньше.
Пора.
Ольга взяла в губы стеклянную трубку, забрала воды из дневной пробы, отмерила ее по нужным колбам.
Небо наверху, над лестницей, в прямоугольнике двери.
Начало есть. Теперь еще раз девяносто. Или сколько? Не сбиться. Разные пробы по разным колбам. Разным бактериям – разную еду: кому азот, кому серу, кому глюкозиды; на любой вкус.
Прозрачный месяц над головой.
Тоня сразу заворачивает все в бумагу, складывает по ящикам.
Посев будет дозревать в термостате.
Жатва – анализ…
…Закончив, Ольга вышла на палубу, принялась выливать оставшуюся воду. Подошел Никитич:
– Выливаешь? Эх, то набираем…
День кончался. Дела иссякали.
– Довольна? – спросил Никитич.
– Да.
– И никаких благодарностей, кроме выговоров!
– Спасибо, капитан.
Обсудили с Никитичем погоду. Прогноз: шесть-семь баллов.
Пока совсем слабо тянет…
К сожалению, со стороны комбината.
Заработал двигатель. Никитич, едва отойдя от берега, потянулся мимо комбината к наветренной стороне.
Ольга стояла на палубе, куталась в шаль; смотрела на комбинат.
Дым из высокой трубы. Разноцветные дымы из труб помельче. Просто откуда-то дымы… Из-под крыш? Как печка растапливаемая, – отовсюду валит…
«Ищите, может, найдете!»
И найдет. Решение принято, первый шаг сделан; она включилась. Она рассчитывала не только на свою улыбку, она собиралась в ближайший месяц сделать столько, сколько без нее Савчуку не наработать за год. Пусть для кого-то здесь честолюбие, карьера, что-нибудь еще… Она должна показать, что делает комбинат с Яконуром. Она будет жить этим, пока не добьется своего.
Спустилась в кубрик.
Портрет Путинцева на стене… Безмятежность в глазах. Начало века…
Как объяснить Косцовой!
Уголком шали протерла стекло на портрете.
* * *
Иван Егорыч отворил воротцы, ждал, когда Белка пройдет во двор. Направил ее ладонью по светлевшему в темноте боку, приложился к теплой, чуть влажной шерсти.
Ну, что ж теперь…
Начальство приехало скоро; в обед выпустил, вечером они прикатили. Ругань была… Знали, видно, что он в них нуждается. Не знали б, так бы не понужали.
Да он и сам после того к ним не пойдет.
Не мог, говорят, подождать!.. Значит, не мог, коли не подождал.
Что сделал, то и сделал… Все же Иван Егорыч вздохнул. Да что ж теперь!
Аня ему сказала: «Проживем, всю жизнь у воды да в тайге…»
Так-то оно так. Да беда, что Яконур теперь не кормилец… Вот в чем беда.
Куда ни посмотри…
Рыбу поизвели хаповым ловом да лесосплавом; ставными неводами, капроновыми сетями; втрое бригады добычу перекрывали, пока все не вычерпали…
В тайге гусеницу травили с самолета, которая шишку объедает, ну и всех, всю живность потравили…
С комбинатом – вот уж ученые сколько упирались, а ведь даже их не послушали. Теперь что? Какая рыба осталась, ушла в Мысовой сор, а прежде там ее и не видали, значит, плохо ей сделалось там, где раньше была; Карп рассказывал, на той стороне рыба на дне лежит…
Всего не стало. Раньше рыбачил да в тайге промышлял, – и себе, и людям. Так всегда и водилось, что приработок был. Разве б понадобилась ему служба, в шестьдесят-то лет!
А что есть еще – на то запреты.
Ты даже так просто ружье в тайгу не возьми.
Запрет!..
Ну и что от этих запретов?
Раньше старики учили. Чтоб самок не бить, даже рябчиков, и разное другое. Строго учили молодых… Это был запрет. Рыбу не ловить до поры – сами между собой договаривались, когда надо…
А то ведь как? Да сиг давно бы снова был, если б вправду запрет! Нам запрет, – а кто-то приедет с бумажкой и ловит; а ведь в городе у них магазины, столовые, все там есть, и дешево, – шофер их один рассказывал, за семьдесят копеек наешься. Или указание приходит бригаде – выловить.
Вот и нету рыбы ни в Яконуре, ни в доме…
Да откуда чему взяться.
Не кормилец стал Яконур!
Иван Егорыч говорил с собой, не мог остановиться, много чего накопилось… долго отодвигал от себя, не хотел так думать, молчал… а теперь вот сказалось само это все.
Говорил…
Отчего, вправду, не говорить.
Винил Яконур. Отчего не винить, коли вправду сделался Яконур не кормилец…
И вдруг Иван Егорыч остановил себя, пресек, – то, что он подумал, представилось ему непозволительным… дурным… кощунственным… запретным.
Что ж выходит?
Яконур перед ним виноват?
Ивану Егорычу стало стыдно, что он худо сказал о Яконуре; попрекнул его, усомнился в нем. Все, что у Ивана Егорыча было, было у него от Яконура. Выходит, он соглашался брать от Яконура добро и обижался, когда Яконур ему отказывал? Его, Иванова, обида была несправедлива еще и потому, что Яконур не мог отказать ему по злобе либо жадности, – у Яконура грудные времена, он и сам в беде, оттого и не может поделиться…
Яконур давал – был хорош, перестал Яконур давать – плох стал? Отрекаться от него, хулить, жаловаться?
Всем одаривал Ивана Егорыча Яконур, чем мог, – пока мог; разве справедливо, разве позволительно пенять ему, когда он недодает, потому что сам терпит.
Да и совсем не по Ивану Егорычу было жаловаться. Чего не случалось с ним в тайге и на воде, как не щипало его. Если вспомнить… Да всегда его на все хватало. Знал он себя. Знал и то, что Аня и Федя за ним.
Так что не мог он, понятно…
…Поужинали дневным уловом.
Две штуки, надо же!
Все-таки еще прорвало…
Долго потом пил чай.
Знакомец из соседней пади не раз ему повторял, – что делается, про то все написано… и как написано, так и идет: сперва постепенно да по разным местам.
Аня ушла доить…
Иван Егорыч достал книгу, отыскал и начал читать: «И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал: придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено». Наставить хотел людей… нарочно Христа для этого послал через женщину… чтоб он с людьми был, говорил с ними. Так все и идет, – повторял знакомец… сколько это еще лет осталось, немного. «Тогда сказал им: восстанет народ на народ, и царство на царство, – продолжал читать Иван Егорыч, – будут большие землетрясения…»
* * *
Позвонил раз, другой…
Никого.
Герасим открыл дверь своим ключом, вошел.
Шторы рванулись ему навстречу, зашелестели; прозвенели кольцами.
Герасим захлопнул дверь.
Снял куртку, повесил. Глянул в комнаты.
Ощущение, что все здесь ждало его. Эти комнаты, эти стулья, книги, посуда, игрушки – все смотрели на него: они уверенно его ждали, вот он пришел, они на него смотрели.
Сбежал в кухню.
Взял привычно чайник с привычного места, поставил на плиту… Протягивая руку к переключателю, он уже отворачивался от плиты и делал шаг к столу – все так же привычно…
Не сбежишь.
Пришел кот, стал тереться о штанину.
Герасим сел. Откинулся на спинку стула.
Который год уже, как он познакомился с Лялей, потом с ее дочкой…
Хлопнула дверь, опять взметнулись шторы; Наталья бросилась к нему, забралась к нему на колени:
– Приехал! Приехал!
Заговорила быстро:
– Я маме говорю – он дома сидит и нас ждет, пойдем скорее, а мама говорит, нет его там, у него дел кроме нас с тобой много, а я говорю, нет, вот увидишь, он сидит и нас ждет…
Ляля стояла рядом, улыбалась:
– Мы ходили в магазин, в парикмахерскую…
– Красивые у тебя волосы, – сказал Герасим.
– Это мой собственный цвет! – ответила Ляля из своей комнаты. – Нравится?
Герасим вручил Наталье куклу, камешки с Яконура; Наталья убежала.
Выключил плиту.
Он быстро привык возвращаться каждый вечер в эту квартиру, где его ждали. Здесь был его дом, спокойный и надежный… Они редко приглашали гостей – знали, в чем для них главное достоинство их дома. Он был закрыт для внешнего мира; он принадлежал только им…
Ляля вошла в кухню.
– Ты все сидишь на своем любимом месте?
Поцеловала Герасима в щеку.
– Молодец, что пришел.
Принялась разбирать покупки.
Наталья принесла кота, остановилась, прогнувшись назад от тяжести.
– Мама, Васька не пьет молоко из чашечки! Там, наверное, пенка!
Потом Ляля готовила; Герасим в ванной мыл руки.
Что-то он хотел посмотреть…
Да, глаза!
Ничего особенного…
Голос Ляли:
– Наташенька, ну где ты? Вот теперь, когда надо садиться за стол, ты пропала! Что ты там делаешь?
– Что делаю? Кота смешу.
Герасим спросил:
– Как это тебе удается?
– Ну, он забирается под кровать, а я его смешу, пока не вылезет.
Ляля:
– Иди сюда сейчас же! Все остывает…
Герасим присел на край ванны.
– Как ты ешь! Тебе осенью в школу, а посмотри, на кого ты похожа? Я буду зеркало ставить перед тобой! Ты ложку не умеешь держать! Растяпа!
– Ну мамочка…
– Я не буду любить тебя такую! Вот если будешь хорошая, тогда буду любить тебя. Мне нужна хорошая, послушная дочка. А такая девочка мне зачем?
Наталья заплакала.
Герасим слушал, – Наталья плачет… вот ложка упала на пол… кот спрыгнул со стула… только Лялю слышно не было.
Опять не успел…
Позвал:
– Ляля!
Она остановилась на пороге ванной.
– Что?
– Пожалуйста, – тихо сказал Герасим, – относись к Наталье бескорыстно. Люби ее просто так.
– Герасим, я не могу видеть, как она играет за столом. Ребенок до сих пор не хочет понять элементарные вещи…
– Но это ребенок.
– Предоставь мне решать, какой должна быть моя дочь…
– Пойми, это важно, это останется у нее на всю жизнь.
– Вот я и хочу воспитать в ней то, что будет ей нужно в жизни!
– Она должна знать, что ее стоит любить просто так… А не тогда, когда она бывает послушной…
Ляля повернулась, ушла.
Стук выдвигаемого ящика, хлопанье ложки о стол.
– Ешь!
Герасим поднялся. Пошел в кухню.
– Наталья! – сказал. – Зачем ты повязала Ваське бант на хвост? Он же не девочка!
Наталья шмыгнула носом.
– А я вот и хочу, чтобы он стал девочкой и родил мне котеночка.
Ляля рассмеялась.
Наталья:
– А вы почему не едите?
Ляля:
– Мы потом. Ешь. Не твое дело.
Герасим сел рядом с Натальей.
– Что нового? – спросила Ляля.
– Ничего особенного…
– Мы встретили Саню, он сказал, что Вдовин переводит тебя в отдел Элэл.
– Да, верно.
– Ты не хотел говорить мне об этом?
– Я как-то, знаешь…
– Послушайте! – сказала Наталья. – Ведь у нас есть кот. Давайте еще возьмем у кого-нибудь кошечку. Она с Васькой подружится, потом они поженятся, а потом у них р одятся котятки маленькие. Давайте!
– Наташенька, хватит в квартире и одного кота.
– Ну тогда, мама, девочку маленькую роди!
– А может, Герасим мальчика хочет.
– Ну ладно, пускай мальчика! Только поскорее.
– С ним вот разговаривай.
Наталья надулась…
– Герасим, к этому переводу надо отнестись очень серьезно. Надо подумать, как представляет себе Вдовин тебя и твою роль в новой ситуации. Ты должен понимать, что это, может, самый ответственный шаг в твоей карьере…
– Мама, роди девочку! А то в магазин ходить неудобно.
– При чем тут магазин?
– Да сумку тебе таскать тяжело! А так ты ее на крючок на коляске повесишь, и удобно.
– Ах, в этом дело!
Наталья задумалась.
– А еще я ее хочу, девочку!
– Герасим, надо тщательно спланировать линию поведения. Здесь все имеет значение, каждая мелочь. Если хочешь, я тебе помогу. Давай вместе смоделируем твои разговоры со Вдовиным и с ребятами… Сейчас я уложу Наташу, поужинаем и возьмемся за дело…
– А я не хочу спать, мамочка!
– Тебя, Наташенька, никто не спрашивает.
– А девочку р одишь?
– Знаешь, – сказал Герасим, – не надо сегодня…
– Ты считаешь, это можно отложить? Герасим, это очень важно для всего твоего будущего! Хорошо, я продумаю и потом обсудим…
– Вот я буду мама, у меня будет много девочек!
– А справишься? Одна будет говорить – манную кашу не хочу, другая – спать не буду…
Наталья насупилась.
– Ладно, одну р ожу…
– Учти, Герасим, тебе предстоит пройти через сложную расстановку сил, но, конечно, игра стоит свеч…
– А форму купили? – спросил Герасим. – Надо бы заранее!
– На следующую неделю у меня запланировано.
Наталья начала вылезать из-за стола, неловко повернулась, упала, ударилась; горько заплакала.
Ляля прижала ее к себе; в сердцах, Герасиму:
– Лучше б я так ударилась.
Наталья вскрикнула:
– Нет!
И заревела пуще прежнего…
Потом Герасим укладывал Наталью, она упрямилась; он уговаривал, она сбрасывала с себя одеяло.
– А я все равно не засну!
– А знаешь, это ведь у тебя волшебная подушечка. Вот ты легла – и скажи ей: «Подушечка, подушечка, давай спать!» – и сразу заснешь. А утром скажешь: «Подушечка, подушечка, хватит спать!» – и сразу проснешься, и сонненькая не будешь.
Наталья:
– И умываться не надо!..
Герасим вернулся в кухню. Ляля резала печенку, сковорода уже стояла на плите.
– Ну что, р одим? Как скажешь…
Герасим промолчал.
Ляля вымыла руки, достала из холодильника бутылку, поставила рюмки.
– Давай выпьем пока по одной.
– Давай, – согласился Герасим.
– За твое новое назначение.
– Потом… Потом, ладно?
– Как хочешь.
Снова занялась печенкой.
– Тебе, конечно, побольше перца?
Герасим стоял, прислонясь к стене, руки в карманах; смотрел.
Ляля заговорила опять:
– Наташка права! Посмотри на других. Я хочу, чтобы у меня было двое детей. А тебе разве не хочется своего ребенка? Представь, у нас с тобой будет ребенок. Это очень много значит в семье… Конечно, если ты не передумал. Это так помогает обоим, ведь в семье возникают и сложные ситуации. И еще, кто будет о нас заботиться, когда мы станем больными и старыми? Кстати, вот когда мы будем очень нужны друг другу… Сейчас не время, я понимаю! Это на год, на два задержит мою защиту, да и на тебе отразится. Сейчас особенно не тот момент! Ну, давай отложим, а там решим…
Снова вымыла руки.
– Пожалуй, я сразу постелю, а потом будем ужинать.
Вышла.
Герасим шагнул к столу. Налил, выпил.
Сел за стол.
Он всегда был достаточно уверен в себе. И всегда у него все ладилось.
Стал меняться, и – ощущение, близкое к предчувствию катастрофы…
Реальное внезапно исчезало в миражах, настоящее оборачивалось воспоминанием, горы рассыпались трухой, на привычном лежало табу!
Он начал открывать в себе, вокруг себя одно за другим такое, что неспособно сосуществовать, сочетаться с новым… Начал обнаруживать, что многое, составлявшее его жизнь, и многое, им двигавшее, сделалось невероятным…
